Иогель Михаил Константинович - Между вечностью и минутой

justify">   - Любитъ.... Любитъ и балуетъ. Какъ пр³ятно когда балуютъ.

   - S'il tous plait!.. Я даже люблю смотрѣть, когда Наталья Игнатьевна балуетъ Жушу.... Жужу, говоритъ.... милая Жужу, жизнь моя, Жужу! И такъ нѣжно, нѣжно, едва касаясь, надвигаетъ ей на нею черезъ мордочку какой-нибудь новы³й пунцовый въ бантикахъ и съ бубенчиками ошейникъ, смѣясь сопоставила Вѣра Павловна....

   - Браво, Вѣра Павловна!... Voilа une belle idèe!... Жужу - въ ошейникѣ, я - въ ожерельѣ. Ну право я бы разсердилась на васъ за это лестное сравнен³е, если бы ожерелье не наполняло всю меня, всю, всю, какъ есть... Посмотрите! Посмотрите, какой чудный рельефъ.... Отъ синевы жемчужинъ моя шея кажется еще бѣлѣе и нѣжнѣе.

   Вѣра Павловна посмотрѣла такимъ взглядомъ, какъ будто сказала: "Наташа, какой вы ребенокъ! И мнѣ жаль, право жаль, что вы имъ такъ-таки на всю жизнь и останетесь, что не говори, какъ не сопротивляйся.

   - Что же вы молчите?... Вамъ не нравится?! Fi, Вѣра Павловна, какая вы рыба! и, сложивъ ожерелье на туалетный столъ Наташа отступила шага на два, скрестила руки, слегка склонила голову направо, подняла брови, вытянула лицо и, глянувъ на ожерелье, какъ бы замерла надъ нимъ оплакивающимъ взглядомъ.

   Вѣра Павловна разсмѣялась

   - Браво, M-elle Nathalie.... Теперь, это - я!

   - Да, это вы въ вашемъ взглядѣ на эти вещи. Вы именно такъ на нихъ смотрите.... Вялымъ взглядомъ, съ иронической улыбкой на губахъ, но я право теряюсь и не знаю чѣмъ мой жемчугъ такъ провинился передъ вами, что вы даже въ такой день не хотите подѣлиться со мною моимъ удовольств³емъ, слегка вспыхнувъ, упрекнула Наташа.

   - А мнѣ, Наташа, вы думаете не пр³ятно ваше удовольств³е? Но я вижу не васъ и не вещь отдѣльно отъ васъ, а ваше отношен³е, вашу радость къ этой явно нужной бездѣлушкѣ.... Казалось бы, пустое.... Что тутъ важнаго?... Что у ребенка заискрились глазки на блестящую игрушку?... Что же.вы дуете губки, Наташа?!.. Да, вы ребенокъ и такъ должно быть по вашему возрасту. Но мнѣ страшно, чтобъ вы на всю жизнь не остались ребенкомъ!... Вы впечатлительны, нервны, самолюбивы.... Сегодня вамъ нравится ожерелье, завтра серьги, послѣзавтра брошъ, а тамъ это все надоѣло, подай новое. Такъ мало по малу зародится и разовьется въ васъ кѣ этимъ, подчасъ, недоступнымъ по средствамъ бездѣлушкамъ тяга, особая, непреодолимая тяга, а въ ней-то и ключъ къ вамъ, въ вашему сердцу, къ самой независимости вашей.... Мужчнна поможетъ вамъ тогда.... Вѣдь онъ отъ колыбели привыкъ видѣть въ женщинѣ забаву и ничего не можетъ быть ему пр³ятнѣе, катъ превратить ее въ покорную себѣ Жужушку.... И вдругъ вы, Наташа, гордый и развитой ребенокъ, пока чистый въ побужден³яхъ своихъ, какъ сама природа, превратитесь.... Fi, пусть мысль умретъ, какъ быстро родилась! и Вѣра Павловна содрогнулась, закрыла глаза рукою, какъ будто что-то непр³ятное скользнуло передъ нею.- Ахъ, если-бъ вы знали, Наташа, если-бъ вы могли прочувствовать, какъ глубоко я презираю этихъ Жужушекъ, этихъ рабынь мишурнаго блеска! Да и, наконецъ, внѣ всякаго отношен³я къ мужчинѣ, женщина по моему недостаточно уважаетъ себя, если думаетъ найти себѣ силу и опору въ этихъ украшен³яхъ. Чѣмъ выше натура, тѣмъ она естественнѣе, тѣмъ ближе въ природѣ. Вы мѣтко уловили, Наташа, природа, дѣйствительно, мой первый другъ, а въ ней второй мой, настолько же юный, насколько своевольный, вы!... Вы моя отрада и мое смущен³е!... При впечатлительности и несдержанности вашей, все зависитъ отъ первыхъ движен³й вашихъ. Вы одинаково имѣете задатки быть и другомъ, и врагомъ природы.... А врагамъ природа мститъ жестоко! тихо говорила Вѣра Павловна и быстро подошла въ Наташѣ.

   Наташа видимо волновалась. То вдругъ глаза ея загорались и она какъ будто собиралась съ силою возражать Вѣрѣ Павловнѣ, то опускалисься долг³я рѣсняцы.... и тогда Наташа олицетворяла собою лишь чуткое, нервное вниман³е.

   - Вѣдь я люблю себя, Наташа!... Но была глупа.... Глупа, какъ оборони васъ Богъ.... Пѣснь моя спѣта, чуть слышно добавила Вѣра Павловна.

   Наташа вспыхнула, опустила голову, какъ будто ей страшно было даже взглядомъ смутить это невѣдомое прошлое Вѣры Павловны.

   - Да, овладѣвая собою снова, продолжала Вѣра Павловна, - я люблю васъ, Наташа, люблю въ васъ возродивш³йся свѣтъ моихъ собственныхъ надеждъ и желан³й.... Я-бъ хотѣла васъ поднять надъ собою, поставить неизмѣримо выше себя, и тогда сердцемъ, переполненнымъ слезами отрады, поклониться вамъ, какъ идеалу, какъ мечтѣ моего завѣтнаго, невозвратнаго прошлаго! и Вѣра Павловна замолкла, склонилась. Лицо ея горѣло, грудъ волновалась, на рѣсницахъ дрожали слезы....

   Теперь горячая, какъ огонь, цѣловала Наташа ея руки, щеки, лобъ и, быть можетъ, впервые въ жизни чуж³я слезы не были ей смѣшными слезами, чужое горе - смѣшнымъ горемъ.

   Вѣра Павловна тихо отвела отъ себя Наташу и нервными шагами заходила по комнатѣ.

   - Вѣра Павловна, чуть слышно обратилась къ ней Наташа, снимая ожерелье, - вашъ голосъ опять звучитъ во мнѣ пророческимъ голосомъ.... Я никогда не буду носить ни серегъ, ни колецъ, ни этого ожерелья!

   - Нѣтъ! протягивая ей руку, твердо отозвалась Вѣра Павловна. Странно, смѣшно сознать.... Оно, это ожерелье ваше, теперь дорого мнѣ самой. Много необъяснимаго въ жизни, Наташа.... Надѣньте его, надѣньте сейчасъ-же, и пусть оно вамь всегда, въ особенности въ часъ тяжелый, въ часъ безотрадный, когда меня не будетъ подлѣ васъ, напомнитъ вамъ эти чудныя минуты! и, взявъ ожерелье со стола, Вѣра Павловна сама его надѣла на Наташу.

   - А теперь, я принесу вамъ и мой маленьк³й, и скромный подарокъ.

   Наташа осталась одна. Ей казалось теперь, что ожерелье это было подаркомъ не бабушки, а Вѣры Павловны, и ея подаркомъ, и ея благословен³емъ. Она вздохнула, Боже, Боже мой! Какъ прекрасна жизнь!... Но жизнь ли это или сонъ?!.. Чудный, свѣтлый, лучезарный.... А Вѣра Павловна?... О, это сила, да еще какая сила, думалось ей.

   Вѣра Павловна внесла въ комнату маленькую подушку.

   Наташа взглянула, и лицо ее загорѣлось румянцемъ живѣйшаго удовольств³я.

   - Merci! Вѣра Павловна, - цѣлуя ее, проговорила она, - тѣмъ болѣе мнѣ это дорого, что это ваша работа, и будетъ всегда, всю жизнь служить мнѣ напоминан³емъ вашей нѣжной заботливости обо мнѣ. И когда успѣвали вы работать, что я даже и не подозрѣвала?

   - Ночью.... Когда вы спали, а мои мысли уносились въ ваше будущее...

   По темно-зеленому бархатному фону подушки извивались двѣ широк³е ленты: розовая и бѣлая. Ихъ украшали надписи, на первой - серебряными, а на второй - золотыми нитками. На первой было написано: "Наташѣ Загорской въ ея 17 лѣтъ отъ искренняго друга, Вѣры Павловны Нелидовой" годъ и число. На второй: "Изъ трехъ словъ мой завѣтъ: "скромность, гуманность и самообладан³е".

   - Скромность, гуманность и самообладан³е, громко прочла Наташа.

   - Гуманность, повторила она вдумчиво, что такое гуманность, Вѣра Павловна?

   - На столько же строгое отношен³е къ самой себѣ, на сколько сочувственное и снисходительное къ слабосгямъ окружающихъ.

   - Да вѣдь съ ними надо-же бороться?!

   - Да, когда они угрожаютъ намъ, эти слабости, не раздражаться противъ нихъ.

   - M-elle Nathalie, бабушка спрашиваетъ васъ, когда, наконецъ, вы сойдете? раздался у лѣстницы голосъ Николая.

   - Сейчасъ, Nicolas! Ахъ, въ самомъ дѣлѣ какъ я долго! очнулась Наташа.

   - Лиза! Да что-жъ ты платье? нетерпѣливо крикнула она....

   Наташа одѣлась.... То было бѣлое гренадиновое платье, изящно отдѣланное голубыми лентами и пуговицами, отъ самой вырѣзки у шеи до борта подола. Строгое, если можно такъ выразиться, въ тал³и, свободное въ плечахъ, оно отлично обрисовывало высокую, гибкую фигуру Наташи. Бѣлое, какъ снѣгь, кружевное жабо, постепенно возвышаясь отъ начала вырѣза къ ушамъ, заставляло ее нести голову значительно выше противъ того, какъ обыкновенно она ее держала. Широк³е рукава съ тѣмъ же валансьеномъ, нѣсколько ниже локтя открывалв всю кисть ея умѣренно-полной, нѣжной руки. Темные, снизу вверхъ начесанные, матоваго отлива, волоса, увѣнчивая голову высокимъ, пышнымъ валомъ, казалось, каждую минуту грозили разсыпаться и охватить плечи, спину, грудь Наташи своими роскошными прядями. Она подошла въ трюмо, взглянула, взглянула и отступила, какъ будто увидѣла вмѣсто себя, что-то необычайное, чудесное.

   Но вотъ опять приблизилась, опять взглянула и тихая, радостная улыбка замерла на ея губахъ. "Да, внѣ всякаго сомнѣнья, да!... Это я, какъ бы говорила эта улыбка.- Она забыла, забыла все, что еще нѣсколько минутъ передъ тѣмъ, то радуя, то огорчая, волновало и заботило ее. Забыла, что жизнь, это - игра, игра азартная и опасная, что мужчина воръ и льстецъ, а женщина - это жертва, что нѣтъ ужъ больше рыцарей и рыцарскаго обожанья, забыла бабусю, забыла ожерелье, забыла Толю, Васю, и даже Вѣру Павловну, словомъ все, все и все, какъ будто вся жизнь была минута, и при томъ эта самая, настоящая минута, минута сладостнаго сознан³я своей красоты и силы.

   - Наташа! окликнула Вѣра Павловна.

   Наташа вздрогнула, оглянулась. Глаза ея искрились, лицо горѣло яркимъ румянцемъ.... Обѣими руками сжала она руки Вѣры Павловны и вдругъ разсмѣялась, разсмѣялась тѣмъ сдержаннымъ, глубокимъ, радостнымъ смѣхомъ, какимъ смѣется лишь юность, юность взлелѣянная и обласканная и людьми, и самою природою...

   - Хочу быть первою.... Хочу и буду! сказала она нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ.

   - Хочу, могу и буду... Буду, потому что могу быть! говорила теперь ея гордо приподнятая головка.

   Вѣра Павловна, страшась за будущее Наташи, ожидающее ее, смущенная и встревоженная, угадала ея мысли при такомъ взглядѣ на жизнь, предвидя ея разочарован³я и неудачи, Вѣра Павловна въ то же время любовалась ею, радовалась ея восторженностью, и, уносясь воспоминан³емъ въ свое болѣе свѣтлое, лучшее прошлое, когда и она сама парила еще въ м³рѣ грезъ и мечтан³й, все глубже и глубже отрѣшаяась отъ самой мысли поставить ее снова въ болѣе тѣсныя, обыденно житейск³я рамки.

   - Пусть, сказала она себѣ, и ея лицо, выразительное и доброе, какъ бы отражен³емъ восторженнаго настроен³я Наташи, оживилось радостною улыбкою.

  

  

   Между тѣмъ, въ гостинной всѣ, начиная съ Марьи Кондратьевны и кончая Васею, теряли терпѣн³е въ ожидан³и Наташи.

   Марья Кондратьевна, надо отдать ей справедливость, была женщина трудолюбивая. "Я не люблю быть праздною", говаривала она. "Праздность - мать пороковъ! Вотъ, я всегда занята: или читаю, или вяжу чулокъ, или чищу малину, или, наконецъ, растираю табакъ.... Все дѣло, все дѣло, и все нужно." Въ 9 часовъ она, обыкновенно, вставала и уже въ 10 сидѣла въ своемъ покойномъ креслѣ, съ черепашечьими, черной оправы, очками на носу и чулкомъ въ рукахъ.

   - Наташа, а Наташа, ты-бы почитала мнѣ что-нибудь.

   - Да мы вѣдь ужъ все прочли, маменька, защищалась Наталья Игнатьевна.

   - Ну что-жъ за бѣда, мать моя, хорошую книгу и два раза прочитать не грѣхъ. Возмиткась какую-нибудь, да и читай!

   - Да какую-же, маменька?

   - Ахъ, Боже мой, какая ты скучная, Наташа! Ну да какая попадетъ первая, ту и читай!

   Дѣлать нечего; Наталья Игнатьевна брала первую попавшуюся книгу, и читала: "Стояла тихая, теплая, апрѣльская ночь.... Луна, разливая свой блѣдный, матовый свѣтъ, одухотворяла землю сознан³емъ безпредѣльности, единства и велич³я естественныхъ силъ Творца... На стѣнныхъ часахъ каѳедральнаго собора прогудѣло два, и глухое эхо густымъ, перерывистымъ раскатомъ пронеслось надъ скалой и у подножья. На сосѣднемъ дворѣ залаяла собака, въ мутныхъ водахъ Глядичи заквакала лягушка."

   - Наташа! строго перебивала Марья Кондратьевна.

   - Что, маменька?

   - Что это ты на-смѣхъ читаешь?

   - Какъ на-смѣхъ, маменька? изумлялась Наталья Игнатьевна.

   - Да что-жъ тутъ интереснаго.... Собака лаетъ, лягушка квакаетъ! Тпфу, какая гадость!... И при томъ вретъ, все вретъ!.... горячилась она. Ишь ты, въ апрѣлѣ мѣсяцѣ у него теплыя ночи. Да кабы въ апрѣлѣ бывали теплыя ночи, такъ мы-бы, въ самыхъ первыхъ числахъ мая, уже укосъ имѣли, а тутъ и къ Петрову-то едва дождешься!

   - Да вѣдь это на югѣ, маменька, возражаетъ Наталья Игнатьевна, какъ-бы защищая забракованнаго автора.

   - На югѣ? Да что-жъ мнѣ за дѣло до юга-то!... Вѣдь я туда свою Щебринку не перенесу. Нѣтъ, Наташа, брось это!... А прочти-ка лучше дальше, знаешь, гдѣ говорятъ, объясняются, и Марья Кондратьевна, вдругъ останавливалась, какъ-бы опасаясь дальнѣйшимъ развит³емъ своего желан³я внушить Натальѣ Игнатьевнѣ не дѣвичьи мысли.... Дѣло въ томъ, что Марья Кондратьевна, не смотря на ея 70 слишкомъ лѣтъ, помнила любовь и готова была просиживать ночи надъ какимъ-нибудь произведел³емъ въ родѣ "Тысяча и одна ночь".

   - А если тутъ вовсе не объясняются, возражала Наталья Игнатьевна, раздосадованная.

   - Какъ такъ вовсе не объясняются.... Да во всѣхъ книжвахъ объясняются.... Что ты это, матушка, городишь!

   - Нѣтъ, маменька, теперь есть так³я книжки.... Историческ³я, природоописательныя, въ которыхъ нѣтъ никакихъ разговоровъ.

   - А ну такъ брось.... Что-жъ въ ней хорошаго!? Бери другую!...

   Наталья Игнатьевна, перелиставъ книгу, читала: "Марья Петровна задумчиво перебирала листы альбома, Алексѣй Ивановичъ, потирая руку объ руку, взволнованно ходилъ взадъ и впередъ, стараясь быстротою движен³я сократить минуты томящей неизвѣстности."

   - Вотъ, вотъ, радовалась Марья Кондратьевна, оставляя чулокъ.

   - "Такъ что-жъ, Марья Петровна, хотите вы быть моею женою? слегка дрогнувшимъ голосомъ обратился онъ. Марья Петровна молча протянула ему руку. Черезъ недѣлю счастливая молодая чета съ почтовымъ поѣздомь уже выѣхала изъ Москвы въ Петербургъ."

   - И все?! ужаснулась Марья Кондратьевна.

   - И все, спокойно удостовѣрила Наталья Игнатьевна.

   - Стоило читать!... Ужъ я и не понимаю, что это такое? Литераторы-ли эти самые, нынѣшн³е, совсѣмъ выдохлись, или ужъ теперь и любви-то совсѣмъ не знаютъ!... А какъ прежде-то, снимая очки, увлекалась она. - Какъ это?... Да.... Ромео и Жульетта. Ромео и Жульетта объясняются у окна.... Ихъ освѣщаетъ зарница.... Она на возвышен³и, а онъ.... надъ водою.... Она: "Ромео.... Ромео"! Онъ: "Жульетта, Жульетта!" Руки вмѣстѣ, глазами такъ и тонутъ, такъ и тонуть другъ въ дружкѣ.... Ахъ! Теперь не то, совсѣмъ не то.... Да, что далеко ходить!... Вотъ я и покойный Игнат³й Павловичъ, твой отецъ!... Царств³е ему небесное!... Вѣдь ужъ какъ любились-то, какъ любились, казалось, вотъ возьми да и рѣжь насъ на части, а мы все-бы цѣловались, да цѣловались!

   Теперь, Марья Кондратьевна не вязала, не слушала и не читала, даже очки не заботили ее, и она вся сосредоточилась въ нетерпѣливо-напряженномъ ожидан³и, а Наташа все не шла и не шла. "Здорова-ли, не скрываютъ-ли?" мелькнуло Марьѣ Кондратьевнѣ, и она круто, всѣмъ фасомъ повернулась въ сидѣвшей противъ нея на диванѣ Натальѣ Игнатьевнѣ.

   Наталья Игнатьевна ласкала Жужу. Она то подымала ей мордочку и нѣжно смотрѣла въ ея больш³е, черные глаза, то, чуть-чуть касаясь, водила мягкою ладонью по ея волнистой, бѣлой, какъ снѣгъ шерсти!.... Жужу, счастливая Жужу!... Приподнявъ мордочку и, не спуская глазъ съ своей хозяйки, она даже хрипѣла отъ прилива волновавшихъ ее сладостныхъ чувствъ, какъ будто кусокъ сахара попалъ ей въ роть и все скользя, то по губамъ, то по самому кончнну языка, какъ бы дразнилъ ея избалованный вкусъ.

   - Наташа!... Да кончишь-ли?!.. Даже въ такой день, ты не можешь разстаться съ твоей мерзопакостной Жужу! закипѣла Марья Кондратьевна. Тебѣ и горя мало.... Всѣ дожидають, безпокоются, у меня все сердце изныло, а ты только и знаешь, что амуришься! Ты-бы лучше сбѣгала, да узнала-бы, что съ Наташей?

   - У меня, маменька, въ жизни одна радость, такъ и то вамъ помѣшала! краснѣя, упрекнула Наталья Игнатьевна.

   - Ахъ, Боже мой, да никто и не отнимаетъ у тебя твоей радости.... Ну хоть съ нею сбѣгай! тихо оправдывалась Мары Кондратьевна.

   - Сбѣгай, сбѣгай!... Да что я, дѣвчонка развѣ?!.. Вѣдь мнѣ ужъ 40 лѣтъ, маменька.

   - Вотъ, мать моя, поѣхала, поѣхала, ну такъ что-жъ, что 40, а все-жъ таки ты меня моложе, и я тебѣ мать!

   - Позвольте, маменька, я узнаю, вызвался Николай Ермолаевичъ Неволинъ, мужъ Юл³и Игнатьевны Щебринской.

   - Тебѣ-то что!... Тебѣ-то что!!.. Чортъ мизинцу домъ приказалъ!!!. всполошилась Юл³я Игнатьевна....

   - Надя!... Да узнай ты, слышалось въ кружкѣ дѣвочекъ.

   - Нѣтъ ужъ ты, Катя, или вотъ Зина, возражала Надя, горячась.

   - Нѣтъ, нѣтъ!... Я боюсь! Наташа всегда сердится, когда ей мѣшаютъ одѣваться, защищалась Зина.

   Наталья Игнатьевна усмѣхнулась, встала и молча вышла изъ гостинной.

   Жужу, позвякивая бубенчиками ошейника, весело побѣжала впередъ.

   Между тѣмъ, Николай Ермолаевичъ, взбѣшенный возражен³емъ жены, вышелъ въ залъ и, скрестивъ руки за спиною, крупными шагами заходилъ взадъ и впередъ по просторной комнатѣ.... Ему было не болѣе 24 лѣтъ. Средняго роста, слегка сутуловатый, широкоплеч³й, онъ, по корпусу, напоминалъ собою большую статуэтку, поставленную на маленьк³й пьедесталъ.

   Улыбка его пр³ятна, взглядъ небольшихъ косыхъ, карихъ глазъ мягокъ и лукавъ; лицо желтовато, и, вообще, въ фигурѣ, во всѣхъ движен³яхъ, какая-то вялость, странно противорѣчившая его молодымъ годамъ. Когда онъ подходилъ къ дверямъ гостинной, брови его были сдвинуты; какъ-бы отъ внутренней нестерпимой боли сжимались губы и руки, крѣпко охватывая другъ друга, держались на спинѣ. Но, едва онъ переступалъ только половину комнаты къ тому концу, отъ котораго одностворчатая, раскрытая Натальею Игнатьевною, дверь вела къ лѣстницѣ будуара Наташи, какъ руки разжимались, брови расходились, и подъ усами мелькала чуть-чуть примѣтная улыбка.

   - Жужу, Жужу! долетѣло сверху.

   Николай Ермолаевичъ такъ и замеръ на концѣ вытянутаго имъ лакированнаго носка правой ноги.

   - Жужу, Жужу! донеслось опять.... И Наташа громко разсмѣялась серебристымъ, безпечнымъ, оживляющимъ смѣхомъ.

   - Voilа une belle idèe! Я въ ожерельи, Жужу въ новомъ ошейникѣ. А, Жужу.... Жужу! ласково повторяла она.

   И Николай Ермолаевичъ слышалъ тихое звяканье бубенчиковъ Жужу.

   "Ласкаетъ", сообразилъ онъ. "Счастливая Жужу! И какъ бы я желалъ быть на ея мѣстѣ, этой несносной Жужу!" досказалъ его, какъ бы умоляющ³й, взглядъ, сосредоточенный на запертой двери будуара.

   - Семнадцать лѣтъ.... семнадцать лѣтъ, выговорилъ вдругъ попугай, мѣрно раскачиваясь въ кольцѣ своей красивой клѣтки.

   - Семнадцать лѣтъ, тихо повторилъ Николай Ермолаевичъ, повторилъ и вспыхнулъ, какъ будто попугай сообщилъ ему какую-нибудь особенно радостную новость.... И, Боже мой, какъ хорошо было Николаю Ермолаевичу. Теперь, ему казалось, что и эта Жужу, и этотъ попугай были его первыми друзьями. Они будто говорили Наташѣ за него, говорили все то, что онъ чувствовалъ и думалъ, но не долженъ былъ изобличить подъ страхомъ никогда болѣе не видѣть ее въ жизни, не долженъ былъ изобличить ни словомъ, ни даже взглядомъ.

   Николай Ермолаевичъ вздохнулъ порывисто, нервно; брови сдвинулись, губы опять сжались, но теперь это не было притворно, какъ у дверей гостинной. Онъ сдѣлалъ шагъ впередъ и, моментально вытянувъ руки, стиснулъ пальцы въ кулаки. И смѣшонъ, и жалокъ былъ онъ въ эту минуту. Хотѣлъ ли разбить свою же голову своими же кулаками, или разнести, созданную самому себѣ, тяжелую, зависимую долю?... На указательномъ его пальцѣ сверкнулъ крупный, чистый брилл³антъ цѣннаго перстня и его осыпь, его розы заигради на солнечномъ лучѣ мил³ардами огней и переливовъ.... Онъ судорожно поднялъ надъ нимъ лѣвую руку, какъ бы желая сорвать и отбросить.... Но рука такъ и замерла въ воздухѣ, не сорвавъ и не отбросивъ.... Въ гостинной зашелестѣло тяжелое шелковое платье. Николай Ермолаевичъ содрогнулся и, заложивъ руки за спину, опять зашагалъ въ томъ же направлен³и.... То шелестѣло голубое фаневое платье Юл³и Игнатьевны.

   Юл³и Игнатьевнѣ на видъ было лѣтъ 29. При маломъ ростѣ, чрезмѣрно полная, она, какъ бы изнемогая подъ собственною тяжестью, ходила всегда медленно и осторожно, животомъ впередъ, слегка откинувъ голову. Довольно рѣзк³й подбородокъ продолговатаго лица почти сливался съ полною, короткою шеею Юл³и Игнатьевны. Она откидывала голову и полнота скрадывалась, опускала ее и подъ подбородкомъ выросталъ другой, въ видѣ полукруглой, нѣжной и мягкой, какъ пухъ, складки. И не любилъ же Николай Ермолаевичъ этой складки. "Подбери жиръ-то, жиръ-то подбери!" крикнетъ онъ въ раздражен³и, крикнетъ и даже отвернется. Вся кровь ударитъ въ лицо Юл³и Игнатьевны, щеки побагровѣютъ и задрожатъ, темно-сѣрые глаза сверкнутъ зеленоватымъ отливомъ. Правый такъ и остолбенѣетъ надъ Николаемъ Ермолаевичемъ, а лѣвый, шалунъ, тутъ же и скакнетъ въ самый дальн³й отъ носа уголъ зрачка....

   Юл³я Игнатьевна, старшая изъ сестеръ, воспитанная крѣпостнымъ правомъ и всегда предпочитавшая дѣвичью гостинной, рѣзко отличалась отъ сестеръ и манерами, и языкомъ, которые были грубы и рѣзки. Тяжело жилось ей на свѣтѣ. Она всегда была возбуждена, склонна вспылить и раздражиться.... И дышала-то она какъ-то особенно, какъ будто везла непосильный грузъ, такъ что лицу, незнакомому съ ней близко, могло взбрести на умъ, что она, Юл³я Игнатьевна, какъ съ насморкомъ родилась, такъ и будетъ пребывать съ нимъ до гроба. Теперь, свѣтло-голубое праздничное платье Юл³и Игнатьевны болѣе чѣмъ когда либо противорѣчило и ея внѣшнему виду, и ея настроен³ю. Хмурая, недовольная мужемъ и еще болѣе того собою, она, сидя на диванѣ противъ матери, нервно грызла ногти, поперемѣнно поднося ко рту то правую, то лѣвую руку. На лбу набѣжали двѣ-три складки; надъ глазами тоже двѣ-три незванныя морщинки, ранн³я подруги треволнен³й. Марья Кондратьевна, праздно постукивая пальцами морщинистыхъ рукъ о серебряную съ позолотой табакерку, отъ времени до времени взглядывала то на нее, Юл³ю, то на Александру Игнатьевну. Александра Игнатьевна, чуть-чуть прикасаясь, играла рукою въ кудряхъ Васи, тогда какъ кузинки его, Надя, Зина, Катя, Маша, шушукались между собою, любуясь подарками, ожидавшими Наташу на маленькомъ кругломъ столикѣ, покрытомъ бѣлою, какъ снѣгъ, салфетною.... И среди этого общаго затишья особенно неловко и одиноко чувствовалъ себя Загорск³й.

   "Вотъ тихо, тихо и вдругъ сорвется, непремѣнно сорвется... что-нибудь рѣзкое, непр³ятное", думалось ему. "Или тетушка Юля развернется, по своему обыкновен³ю, и выбранитъ всѣхъ изъ-за своего Кокоши, или Кокоша выкинетъ какое-нибудь новое, небывалое колѣнцо.... Или бабушка сдуритъ.... Непремѣнно сдуритъ", рѣшилъ онъ и подошелъ къ окну.... Любимецъ бабушкинъ, рослый дворняга, лохматый Полканъ, подъ самымъ окномъ заигрывалъ съ какою-то красоткой бѣглянкой. "Привольно имъ, весело", подумалъ онъ.

   - Семнадцать лѣтъ, семнадцать лѣтъ, рѣзко проговорилъ въ залѣ скучающ³й, одинок³й попугай.

   Николай вздрогнулъ.

   - Сама себя раба бьетъ, что нечисто жнетъ, заговорила вдругъ въ полголоса Марья Еондратьевна, обращаясь къ Юл³и Игнатьевнѣ. - Вотъ, видно, волосъ-то дологъ, а умъ-то коротокъ.... Можно и должно руководить, внушать тихо, ласково!... Вотъ какъ бывало я.... покойника Игнат³я Павловича, твоего отца. Да ему и во снѣ-то не снилось, что онъ по моей дудочкѣ пляшетъ и пѣсенки по ней поетъ, а, межъ тѣмъ, и пѣлъ, и плясалъ.... А ты все хочешь крикомъ, да командой, точно съ дубу, отчитывала она.

   - Да отстаньте, маменька, авось, не глупѣе васъ, круто повертываясь на диванѣ, окрысилась Юл³я Игнатьевна.

   "Поѣхало!..." подумалъ Николай.

   Марья Кондратьевна обидѣлась и замолчала; опять наступила пауза. "Для краснаго словца, говаривала она, не пожалѣю и роднаго отца". И какъ говаривала, такъ и дѣлала. Признавая себя женщиною умною и весьма опытною, Щебринская считала любовь своею спец³альностью и въ этомъ щекотливомъ предметѣ каждое свое слово чтила, какъ законъ.

   - Человѣкъ неповиненъ ни душою, ни тѣломъ, а ты злишься, топаешь, кричишь.... Чортъ мизинцу домъ приказалъ!... Ну да развѣ это, мать моя, обращен³е?... опять не выдержала она.

   - А по вашему какъ же?... Онъ будетъ языкъ показывать, а я должна ему улыбаться! Какъ же, шалишь!... Жирно будетъ, неровно обкушается, все болѣе и болѣе раздражалась Юл³я Игнатьевна.

   - Такъ, значитъ, ты потому и сама два-то мѣсяца не жаловала и его не пускала, вслухъ додумалась Марья Кондратьевна.

   - Да, потому, вотъ именно потому, вставая, подтвердила Юл³я Игнатьевна.

   - Да что-жъ онъ такое сдѣлалъ? изумилась Марья Кондратьевна.

   - Что онъ сдѣлалъ?! Смотрѣлъ!

   - Смо-трѣлъ! на распѣвъ повторила старуха, какъ бы соболѣзнуя, что все кончилось тѣмъ, что онъ только смотрѣлъ.

   - Ну и что-жъ тутъ такого, мать моя? Ничего не понимаю.... Вѣдь, вотъ и я на тебя смотрю, и всъ другъ на друга смотрятъ.... Для того Господь Богъ и глаза намъ далъ.

   - Съ вами нѣтъ никакихъ силъ разговаривать, маменька, и Юл³я Игнатьевна побагровѣла. Вы точно разучились понимать.... Если бы онъ смотрѣлъ на нее вотъ такъ, какъ я, какъ Николай, какъ сестра, ну, какъ всѣ, а то, вѣдь, онъ уставится, да такъ и вопьется, такъ и вопьется въ нее глазищами.

   - Вопьется?! изумленно перебила Марья Кондратьевна.

   - Ну, да, глазами такъ и вопьется, нетерпѣливо удостовѣрила Юл³я Игнатьевна.

   - Вопьется глазами, медленно повторила Марья Кондратьевна, и ея лицо освѣтилось улыбкою.- Вопьется!... Какъ это должно быть интересно!... Мнѣ даже въ романахъ не приходилось читать, чтобы влюбленные впивались другъ въ друга глазаии.

   - Какъ это глупо!... раздражительно вскрикнула Юл³я Игнатьевна, - Все, что вы говорите.... глупо! отрѣзала Юл³я Игватьевна, и правый глазъ ея, какъ самъ демонъ зла, остолбенѣлъ надъ неповинною старухою, а лѣвый такъ и метнулся въ свой излюбленный уголокь.

   - Ну, да, мать моя, ты совсѣмъ спятила! разсудила Марья Кондратьевна, ни мало не смущаясь, и, запустивъ пальцы въ табакерку, медленно, съ наслажден³емъ потянула въ носъ цѣлую щепотку чернаго французскаго табаку. Потянула и такъ и замерла въ мысли, что какъ должно быть интересно видѣть, когда Николай Ермолаевичъ впивается глазами въ Наташу.

   Между тѣмъ, Юл³я Игнатьевна, отбросивъ шлейфъ и тяжело дыша, заходила по гостинной, какъ разъ перпендикуляромъ въ той лин³и, что держался Николай Ермолаевичъ въ залѣ.

   "Ишь расходилась!" водумалъ Николай. "Дышетъ-то точно паровозъ", думалъ онъ и, съ нѣкоторою робостью, еще ближе прижался къ подоконнику.

   Всѣ какъ будто забыли о Наташѣ. Александра Игнатьевна внимательно слѣдила за сестрой; Вася съ неподдѣльнымъ страхомъ смотрѣлъ на нее же. Кузинки замолчали и въ инстинктивномъ ужасѣ жались другъ къ другу. Даже попугай, завидѣвъ какое-то новое, объемистое, свѣтлое явлен³е, повисъ клювомъ на одной изъ переднихъ спицъ клѣтки и, сосредоточивъ на Юл³и Игнатьевнѣ свои больш³е, круглые глаза, сталъ зорко слѣдить за нею. Юл³я Игнатьевна прошлась еще нѣсколько разъ, остановилась у порога и, пропѣвъ носомъ какую-то мелод³ю, тяжело перевалила въ залъ навстрѣчу Николаю Ермолаевичу. Николай Ермолаевичъ, какъ бы мысленно скомандовавъ себѣ: налѣво кругомъ маршъ, повернулся къ ней спиною. За то попугай, видимо интересуясь все болѣе и болѣе, склонивъ головку, заглянулъ ей прямо въ лицо. Юл³я Игнатьевна теперь, видимо, терялась въ соображен³яхъ, что предпринять и какъ подступиться.

   - Коко! окликнула она нѣжно.

   Попугай, тряхнувъ головой, подставилъ ухо и такъ и замеръ въ своемъ нѣмомъ вниман³и.

   - Коко!... Милый Коко! заигрывала Юл³я Игнатьевна, осторожно, даже робко, подходя въ мужу.

   - Ко....ко! передразнилъ попугай. Коко, Коко, Коко! радостно кричалъ онъ теперь, ударяя о спицы клѣтки то правою, то лѣвою сторонами клюва.

   - Попка, попка, улыбаясь, отнесся къ нему Николай Ермолаевичъ.

   - Кокоша, милый Кокоша, обрадовалась Юл³я Игнатьевна, схватывая его руку обѣими руками.

   - Ну и что тебѣ, чего ты опять вцѣпилась, освобождая руку, замѣтилъ ей, наконецъ, Николай Ермолаевичъ.

   - Ты не сердишься, не правда-ли, ты не сердишься? умоляя его и голосомъ, и взглядомъ, спрашивала Юл³я Игнатьевна. На верху стукнула защелка двери.... Николай Ермолаевичъ чувствовалъ, какъ вся кровь бросилась ему въ голову.

   - Ну, ты не оердишься, Коко?

   - Боже мой! Да не зови меня такъ.... Что я за Коко? Вѣдь, я-жъ не попка твой!... Ну, Николай, Коля, а то Коко! негодовалъ онъ.... содрогаясь при одной мысли, что Юл³я Игнатьевна опять будетъ его такъ звать при Наташѣ.- Не сержусь! Только отстань и не гримасничай больше, тихо отводя ея руки, сдался Николай Ермолаевичъ.

   Жужу, громко звякая бубенчиками, кубаремъ скатилась съ лѣстницы. Все задвигалось, оживилось. Впереди всѣхъ летѣлъ Вася, и, казалось, никакая земная сила болѣе не могла удержать его. За нимъ кузинки въ разсыпную, а тамъ тетушки, Николай Ермолаевичъ, Николай и, наконецъ, сама Марья Кондратьевна... Темно-коричневое шелковое въ гвоздикахъ платье Марьи Кондратьевны совершенно сливало ея расплывшуюся отъ полноты и старости тал³ю съ полными, обвисшими плечами; бѣлый, кружевной чепецъ съ бантомъ подъ подбородномъ, палевыми и черными бархатными бантиками вокругъ головы, ушей и нижней части лица украшалъ ея сѣдую, какъ лунь, голову; ея полное, продолговатое, по складу, и рѣзкое въ профиль лицо, съ широкими, красноватыми полудугами вмѣсто бровей. Бодрое и веселое, оживлялось теперь проницательнымъ взглядомъ маленькихъ, бойкихъ, свѣтло-сѣрыхъ глазъ. - Тяжело переступая, подвигалась она. Добродушная улыбка полныхъ губъ, какъ-бы хвастаясь своими сохранившимися, бѣлыми, крѣпкими зубами, готовилась встрѣтить и обласкать Наташу.

   Наташа пршла. Тѣмъ же гордымъ сознан³емъ красоты и силы дышала ея высоко-приподнятая головка.

   - Ахъ! изумился Вася.

   - Ахъ! какъ бы эхомъ, еще тише, въ одинъ голосъ отозвались кузинки.

   - Наташокъ, Наташокъ, протятивая обѣ руки на встрѣчу Наташѣ, проговорила Марья Кондратьевна, слегка дрогнувшимъ голосомъ. У.... Да какая ты славная дѣвчурка, Наташа!

   Наташа вспыхнула, потупила голову и, тихо склонившись, нѣжно поцѣловала обѣ руки бабушки.... Теперь она даже забыла, что у нея руки всегда въ табакѣ.

   - Поздравляю, поздравляю! Дай Богъ тебѣ счастья, да хорошенькаго жевишка, поднимая ей головку за подбородокъ и цѣлуя въ лобъ, привѣтствовала Марья Кондратьевна.- Семнадцать лѣтъ!... Шутка-ль сказать.... Семнадцать лѣтъ!... Вѣдь въ нашу-то пору въ это время выдавали замужъ. Въ семнадцать лѣтъ я уже была замужемъ, хлѣбъ соль водила, домокъ свой держала. Ну, дай Богъ, дай Богъ.... А нутка, повернись! и, взявъ ее за правую руку, она повернула ее къ себѣ спиною. Каково сидитъ-то.... а?! Просто чудо!... Точно литая, и шлейфъ.... На-жъ ты, поди-жъ ты. Большая, совсѣмъ большая.... А давно ли еще кажется на рукахъ-то тебя нянчила.... Вверхъ подымешъ, внизъ опустишь, а ты-то заливаешься, ты-то заливаешься.... Всегда такая шустрая, веселая была.... Двѣ капли воды маменька.... покойная твоя мать, и Марья Кондратьевна даже прослезилась. Да взгляни въ глаза-то, Наташокъ.... Что ты все прячешься, точно виноватая!

   Наташа полуприподняла долг³я, темныя рѣсницы и, мелькомъ взгллянувъ въ лицо бабушки, порывисто обняла ее.

   - Спасибо, Наташокъ, спасибо!... Согрѣла ты меня, старуху старую, чуть слышно отозвалась Марья Кондратьевна. Благослови тебя Богъ счаст³емъ за твою любовь, за твою ко мнѣ, старухѣ, ласку.

   Теплы были слова Марьи Кондратьевны. Ея голосъ дрожалъ отъ слезъ, и всѣ, всѣ, не исключая даже Юл³и Игнатьевны, какъ одинъ человѣкъ, глубоко проникнутый впечатлѣн³емъ минуты, затаивъ духъ, сосредоточились въ нѣмомъ къ Наташѣ вниман³и.- Ни кровинки въ лицѣ, какъ-будто все замерло въ ней, ни тѣни того выражен³я, которымъ еще за нѣсколько минутъ назадъ такъ изумила Васю и своихъ скромныхъ кузинокъ. Видно, вся кровь работала въ сердцѣ.... Но вотъ она тихо вздохнула, приподняла голову и съ замѣтнымъ волнен³емъ обратилась къ Марьѣ Кондратьевнѣ.

   - Пусть жизнь ваша, бабушка, длится и длится, какъ неугасаемый свѣтильникъ; пусть все васъ радуетъ, все улыбается вамъ, какъ вы улыбалисъ и улыбаетесь мнѣ; пусть судьба ласкаетъ васъ, какъ ласкали и ласкаете меня!

   Марья Аондратьевна опять привлекла ее, обняла, поцѣловала и, видно, не сдержавъ свои старушечьи слезы, овлажнила ими ея восторженную головжу.

   Вася дрогнулъ. Александра Игнатьевна потупила голову. Наталья Игнатьевна, безъ всякой видимой цѣли, перешла отъ двери къ роялю. Вѣра Павловна заинтересовалась чѣмъ-то въ окнѣ. "Ишь ты", пробормоталъ Николай, пробормоталъ и вспыхнулъ. Николай Ермолаевичъ, какъ-бы забывъ о самомъ существован³и Юл³и Игнатьевны, не спуская глазъ, лихорадочно слѣдилъ за каждымъ движен³емъ Наташи. Голова кружилась, мысли путались, какъ въ чаду не могъ онъ сознать, - развертывались-ли передъ нимъ картины сна, или же явлен³я дѣйствительной жизни....

   Лишь Юл³я Игнатьевна, забывъ теперь и мать, и Наташу, и всѣхъ, и все, напряженно сдѣдила своими взбѣшонными разночинцами за забывшимся Николаемъ Ермолаевичемъ.

   - Стара стала.... Охъ, стара стала.... Чѣмъ бы радоваться, да веселиться.... А я-то.... и, не договоривъ, Марья Кондратьевна стала отирать ладонями обѣихъ рукъ нежданно набѣжавш³я слезы.

   - Приходи въ гостинную, Наташокъ.... Тамъ тебя уже, я чай, съ 8-го часа, кое-что дожидаетъ, проговорила она, улыбнулась своею доброю, свѣтлою улыбкою и, тяжело повернувшись, медленно поплелась изъ зала.

   Наташа проводила ее до гостинной.... выпрямилась, вздохнула, провела рукою по глазамъ и, мелькомъ глянувъ на Васю, опять съ опущенными рѣсницами, съ яркой краской на лицѣ, направилась къ нему.

   - Какъ хороша, Боже мой, какъ хороша! какъ бы говорила ошеломленная фигура Николая Ермолаевича.- И она, дѣйствительно, хороша была въ эти минуты, и особенную ея прелесть составляла неуловимая въ переливахъ отъ холодной гордости до безотчетнаго увлечен³я, отъ восторга до раскаян³я, игра, игра въ глазахъ, въ складѣ губъ, въ пр³емахъ и движен³яхъ. Гордая въ сознан³и своей красоты и силы, сошла она внизъ и все, что волновалось тамъ ею, уже представлялось ей ничтожнымъ, не заслуживающимъ вниман³я, все, кромѣ, пожалуй, Васи, да и тотъ, что онъ передъ нею?!.. Ни больше, ни меньше, какъ мальчикъ, мальчикъ, которому вполнѣ достаточно дать грошъ, чтобъ онъ отдалъ рубль, и вотъ холодное, сдержанное, никѣмъ незамѣченное до той поры ея настроен³е вызвало дружное: "ахъ" и Васи, и кузинокъ, и всѣхъ. Въ ея ушахъ еще звучитъ это "ахъ", она наслаждается имъ, наслаждается еще больше общимъ затишьемъ, какъ необходимой данью изумлен³я ея красотѣ. Но вдругъ она опомнилась, овладѣла собою. "Что это я? - точь въ точь Карамзинъ у зеленой лужайки", и вдругъ ей стало стыдно своей слабости, своего ребячества. "А вѣдь всѣ, всѣ, всѣ смотрѣли, всѣ видѣли".... кольнуло ее.... и въ нервныхъ движен³яхъ, во всемъ сказалось смущен³е. "Какъ это глупо!" какъ бы говорила теперь ее досадливо-своенравная гримаска.

   Вася, красный по самыя уши, смущенный, взволнованный, молча подалъ ей изящный ящикъ чернаго дерева. На верхней его доскѣ красовалась вытѣсненная золотомъ надпись: "Кузинкѣ Наташѣ Загорской, въ день ея семнадцатилѣт³я, отъ Васи Бояринова."

   - Merci, Вася, милый, и еще ярче вспыхнувъ, опять улыбающаяся, радостная, она поцѣловала его въ губы своими горячими, какъ огонь, губами.

   - Тамъ еще, внутри, Наташа, вздохнувъ, указалъ онъ.

   - Послѣ, послѣ и она быстро перешла отъ него къ теткамъ.

   - Поздравляю, поздравляю, Наташа, поднимались теперь голоса, покрывая другъ друга.

   Прняимая поздравлен³я, она совершенно непримѣтно для самой себя подходила все ближе и ближе къ Неволину. - Опять прилила кровь къ головѣ Николая Ермолаевича. Желая скрыть свое смущен³е отъ Юл³и Игнатьевны, онъ круто повернулся лицомъ къ клѣткѣ попугая.

   - Семнадцать лѣтъ, семнадцать лѣть! растерянно шепталъ онъ.

   - Семнадцать лѣтъ, вѣско проговорилъ попка.

   - Браво! И ты попка меня поздравляешь. Всѣ, кромѣ васъ, Николай Ермолаевичъ, улыбаясь, отнеслась къ нему Наташа.

   - Коко, коко! кричалъ попугай. Николай Ермолаевичъ смѣшался совершенно.

   - Нѣтъ-съ и я.... поздравля³о и желаю.... пожимая ея руку своею холодною, какъ ледъ, рукою, бормоталъ онъ.

   "Какой потѣшный!" подумала Наташа, и чуть-чуть ему отвѣтила. "Онъ никогда еще не былъ-такимъ смѣшнымъ!" думала она, отходя отъ него.

   - Я такъ всегда!... Я всегда отлагаю напослѣдокъ все, что меня интересуетъ, или можетъ порадовать, весело говорила Наташа, садясь на козетку своего маленькаго будуара и осторожно ставя на стулъ передъ собою подаренный Васею ящикъ.

   - Я боюсь только, что тебѣ не понравится, Наташа! Тамъ....

   - Пожалуйста, молчи!... Что тамъ, я увижу сама!... У меня на то есть глаза. Фу, какъ жарко! и, отмахнувъ рукавъ выше локтя, оттолкнувъ ящикъ, она, медленно, какъ бы намѣренно все сильнѣе и сильнѣе раздражая свое любопытство, приподняла крышку.- Подъ нею, въ глубинѣ ящика, на малиновомъ бархатѣ плотно закрывавшей чернильный приборъ накладки, была вторая золотыми буквами надпись.

   - Вотъ прелесть-то!... Чудо, чудо что такое!... Ну, прочти же, милый!

   - А сама?

   - Нѣтъ, я хочу, чтобъ ты, и, усмѣхнувшись капризно-настойчиво, она закрыла надпись рукою, отодвинула ящикъ. Онъ колебался, ему какъ будто не хватало силы прочитать то, что самъ же написалъ.

   - Вася! и ея брови уже сошлись, уже сердились на него.- Ну! и, откинувшись на спинку козетки, она остановила на немъ нетерпѣливый взглядъ.

   - "Въ дни разлуки", сильно дрогнувшимъ голосомъ началъ онъ, - "въ часы раздумья, въ минуты воспоминан³й о быломъ, вспомни, Наташа, вечера нашихъ тихихъ, дѣтскихъ грезъ; вспомни наши игры, споры, твой смѣхъ, мои надъ капризною ласкою твоею радостныя слезы.... вспомни и сознай, что живешь и вѣчно будешь жить во мнѣ свѣтлою, радостной мечтою".... и голосъ замеръ, точно потонулъ въ груди.

   Она поникла, молчала. За долгими рѣсницами не видно было выражен³я ея глазъ. Все еще слышался ей взволнованный голосъ Васи; мольбою и укоромъ звучали проникнутыя любовью и грустью слова надписи.

   - Тебѣ не нравится, Наташа?

   - Глупый! и, мелькомъ заглянувъ въ глаза Васи, она сжала ему губы своей маленькой ручкой....

   - Милая, милая! осыпая ея руки поцѣлуями, восторженно шепталъ Вася.

   - Ну, полно, полно, перестань, Вася!... Тебѣ дай палецъ, такъ ты ужъ радъ забрать всю руку, стараясь освободиться отъ него, все болѣе и болѣе волнуясь, говорила