Иогель Михаил Константинович - Между вечностью и минутой

#1123;.

   - И неужели вамъ самой не весело, Вѣра Павловна? защищаясь рукою отъ цѣлаго столба снѣжной пыли, удивился онъ.

   - Меня такъ безпокоитъ Наташа!

   - Вѣра Павловна!

   - Что?

   - Вы не будете сердиться на меня, если я вамъ открою правду.

   - Нѣтъ, не буду. Какую правду?

   - Вотъ вы теперь говорите нѣтъ, а потомъ разсердитесь, Вѣра Павловна.

   - Да говорю же, что не разсержусь.... Вы все такой же смѣшной, Вася, какъ были и въ Щебринкѣ.

   - Вѣдь я... и онъ остановился.

   - Ну, что же? - вѣдь вы...?

   - Вѣдь я.... все это сочинилъ.

   - Что это?

   - Да про Наташу-то.... что ей дурно.

   - Ну какъ же вамъ не грѣхъ, какъ не стыдно было, Вася, понапрасну такъ растревожить меня?... Вѣдь я просто ногъ не чувствовала подъ собою отъ испуга.

   - Вотъ видите, Вѣра Павловна: вы сказали, что не будете сердиться, а сами ужъ сердитесь.

   - Да я вовсе не сержусь, а все-таки скажу, что стыдно такъ сочинять, Вася,- тихо укорила она.

   - Но когда это было необходимо, чуть слышно защитился Вася.

   - Во-первыхъ, ложь всегда останется ложью, Вася, а потому и не можетъ ни подъ какимъ видомъ имѣть мѣста въ честномъ человѣкѣ. А во-вторыхъ, почему же это могло быть необходимо?

   - Наташа сказала вамъ сегодня что-то непр³ятное, Вѣра Павловна. Я не знаю что, но это ужасно ее мучило. Ей все казалось, что вы навсегда разсердились на нее. Князь даже сказывалъ, что она плакала, возвратившись домой. Мнѣ стало тяжело, невыносимо тяжело, Вѣра Павловна.... и такъ жаль Наташу, вѣдь она такая славная, добрая, веселая.... Вотъ мы и придумали средство, чтобы затянуть васъ сегодня же вечеромъ.

   - Такъ это вы общими силами? и она усмѣхнулась.

   - Да, общими силами.

   - Вы, пожалуй, и то сочиняете, что, возвратившись домой, она плакала?

   - О нѣтъ, Вѣра Павловна, это правда!... Ужъ, что правда, то правда.... Вотъ и пр³ѣхали! и быстро сбросивъ полость, онъ соскочилъ на бѣгу.

   Швейцаръ широко распахнулъ передъ ними высокую, массивную, дубовую дверь и въ тотъ же мигь въ передней князя раздался громк³й звонокъ.

   Вѣра Павловна даже пр³остановилась: такъ изумила ее эта полуосвѣщенная, широкая, краснымъ ковромъ покрытая, отъ низа до верха цвѣтами обставленная лѣстница.

   - Какая роскошь, вслухъ сообразила она, медленно поднимаясь по бархатнымъ коврамъ.

   - Это еще что, Вѣра Павловна.... А вотъ вы посмотрите, какъ хорошо въ комнатахъ.... прелесть!

   - Вѣра Павловна, Вѣра Павловна! отступая съ порога неосвѣщенной гостинной, тихо воскликнулъ онъ.

   - Что съ вами?

   - Да развѣ вы не видите, Вѣра Павловна? Смотрите прямо!

   Въ глубинѣ будуара, какъ разъ противъ двери, съ ногь до головы охваченная слабо мерцающимъ, матово-голубымъ свѣтомъ стояла княгяня.... Въ фигурѣ ея выражалось что-то необычайное: не то страхъ, не то раскаян³е. Высоко на груди скрещены по локоть обнаженныя, точно изъ мрамора выточенныя руки.... Вся въ бѣломъ съ разметавшимися по плечамъ и спинѣ волосами. Скорбною мольбою дышалъ изъ-подъ сдвинутыхъ тонкихъ бровей куда-то въ даль устремленный ею взглядъ...

   Вѣра Павловна любовалась ею.

   Самъ не могъ понять Вася, отчего такъ громко, съ такою тревогою билось въ немъ сердце.... Вѣдь онъ же зналъ, что все это шутка!

   Княгиня содрогнулась, грац³ознымъ движен³емъ головы отк нула за плечи разметавш³яся пряди и, опустивъ руки, склонивъ голову, съ выражен³емъ глубокаго горя и досады на самое себя, быстро пошла къ раскрытой въ гостинную двери.

   - Боже, Боже мой, какая она прелестная! вслухъ восторгнулся Вася.

   - Виноватая, совсѣмъ виноватая, совсѣмъ прежняя, чудная Наташа,- подходя къ ней, говорила Вѣра Павловна.

   Наташа полуоткрыла свои нервныя губы, откинула голову и, обнявъ шею Вѣры Павловны обнаженными по локоть руками, горячо поцѣловалась съ нею.

   - Не сердитесь, Вѣра Павловна! Ну развѣ стоитъ?! Я такая право глупая! и, все еще не поднимая глазъ, она отступила.

   - Да развѣ я сердилась хоть на минуту на васъ, Наташа? и опять обвила, опять поцѣловала ее Вѣра Павловна.

   Не отводя глазъ отъ княгини, превратившись весь въ тихое, восторженное изумлен³е ею, точно ошеломленный, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, стоялъ, забытый въ тѣ минуты ими обѣими, Вася....

   - Ахъ, какъ я рада, какъ рада, что вы пр³ѣхали, Вѣра Павловна!... Все это, все, что было общаго, дорогаго намъ, все поднялось во мнѣ, и мучило, и угнетало, точно однимъ мигомъ умертвила я всю мою прежнюю дѣвичью жизнь.

   - Ну, кто старое помянетъ, тому глазъ вон!.... Не будемъ больше говорить объ этомъ, Наташа,- и Вѣра Павловна улыбнулась на нее своею кроткою, вызывающею улыбк³ю.

   - А этоть-то нагородидъ мнѣ такую околесицу: и дурно-то вамъ, и кгязь прислалъ его за мною, и чуть ли вы даже не умираете.

   - Умникъ, Вася.... Сказала, что поцѣлую, и поцѣлую крѣпко, крѣпко... Теперь хочешь или послѣ чаю? какъ бы подсмѣиваясь надъ нимъ, отнеслась къ нему княгиня.

   - Ты только и знаешь, что трунить надо мною, Наташа! и, вспыхнувъ по самыя уши, онъ потупился.

   - Скажите, какой серьезный человѣкъ! сдвинувъ брови, насмѣшливымъ тономъ, проговорила княгиня.

   Вася, быстро повернувшись, отошелъ къ столу въ противоположный конецъ будуара. Княгиня, подмигнувъ Вѣрѣ Павловнѣ, безъ малѣйшаго шороха подошла къ нему.

   - Вася! чуть слышно окликнула она.

   - Ну, что? и онъ все еще скрывалъ отъ нея глаза.

   - Вася.... Ну, полно дуться.

   - Да я и не дуюсь.

   - Ну, такъ посмотри!... Что ты прячешься?... Ну же, Вася!... Вѣдь ты меня знаешь.... Терпѣть не могу упрямцевъ.... Разсержусь, такъ и пиши пропало.... Ну! и едва касаясь его подбородка своею ласкающею, нѣжною рукою, княгиня всѣмъ станомъ склонилась къ нему, запрокинула ему голову, вызывающе засмотрѣла въ глаза.... Вотъ-вотъ съ мига на мигъ готовая поцѣловать, играла она теперь надъ нимъ своими тонкими, тихо вздрагивающими губами....

   - Полноте шалить, Наташа, вспыхнувъ, вмѣшалась Вѣра Павловна,- и, быстро опустивъ руку, княгиня отошла. Она какъ будто и забыла, что хотѣла поцѣловать его....

   - Съ нимъ такъ всегда слѣдуетъ обращаться. Я еще слишкомъ добра къ нему. Представьте себѣ, какую онъ сегодня послѣ обѣда устроилъ штуку.... Нужно вамъ сказать, что онъ часто исповѣдуется теперь мнѣ въ своихъ тайнахъ.- Вотъ я слушала, слушала, да и задремала, а онъ, не будь дуракъ, воспользовался этимъ, да такъ крѣпко поцѣловалъ меня, ну, въ самыя губы, что я даже проснулась.... Какъ это вамъ понравится?... За то и наказала, чтобъ впередъ не забывался.

   - А мнѣ большая потеря!... Да сдѣлай милость.... Ни тѣпло, ни холодно, совралъ блѣдный Вася.

   - Будто?! насмѣшливо перебила княгиня.

   - Самоваръ поданъ, ваше с³ятельство, доложилъ лакей.

   - Сегодня ужъ извините, голубчикъ, обратилась княгиня къ Вѣрѣ Павловнѣ, мы будемъ пить чай нѣсколько ранѣе, потому что князь спѣшитъ опять въ который-то изъ безчисленнаго множества своихъ несносныхъ комитетовъ.... Впрочемъ я, собственно говоря, вѣдь ничего не имѣла бы противъ комитетовъ, если бъ въ нихъ допускались женщины. Это даже было бы превесело.... И скажите пожалуйста!.. Ну развѣ не обидно?! уже вспыхнувъ, разгорячилась она.- Я бы желала знать, чѣмъ это мы понимаемъ меньше этихъ простофиль мужчинъ?

   - Простофиль! съ горячностью повторилъ Вася. Вотъ именно умный человѣкъ Петръ Игнатьевичъ ужъ за то, что называетъ васъ сороками-воронами.... Цѣлый день только и знаете, что трещите-болтаете.

   - Вася! смѣясь, поблагодарила Вѣра Павловна.

   - Ну терпѣн³е есть-ли, Вѣра Павловна, а?! и княгиня отчетливо хрустнула палецъ о палецъ. Вѣдь еще надъ землею едва видѣнъ, а ужъ воображаетъ себя чѣмъ-то.

   Вася вспыхнулъ.

   - Ну, что вы на него такъ нападаете сегодня, Наташа. И, наконецъ, мнѣ это невыгодно. Вѣдь онъ выше меня.

   - Будто?.. Ну-ка, стань съ Вѣрою Павловною.

   - Ахъ отстань, Наташа! продолжая перелистывать только-что открытый альбомъ, замѣтно дрогнувшимъ голосомъ отвѣтилъ онъ.

   - Pardon, Вѣра Павловна. Я на одну короткую минутку оставлю васъ.... Нужно къ князю.

   Вмѣстѣ съ уходомъ княгини Вѣру Павловну покинуло и ея, повидимому, легкое, веселое настроен³е духа. Въ тотъ же мигъ исчезла улыбка, губы сжались, между бровей опять залегли столь ненавистныя Коваленко складки, не то тоскливаго раздумья, не то чуткой, нервной тревоги.- Боже мой!... Что жъ это за затадочный характеръ, что это за женщина?... То здравая мысль, то безсмысленный порывъ, то честное чувство, то опять капризъ. И неужели этотъ несчастный Вася ея новая забава?.. Неужели и ему суждено погибнуть жертвою ея невинныхъ шалостей, какъ погибъ уже баронъ? О, нѣтъ, нѣтъ!... Я должна все узнать, должна спасти его во что бы то ни стало!- и она, взволнованная, остановилась въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Васи. И какъ, дѣйствительно, измѣнился онъ за это время.... Лице какъ-то вытянудось, похудѣло.... Какое-то неестественное утомлен³е въ общемъ выражен³и.... Нѣтъ и слѣда его обычнаго румянца... Такъ сине подъ глазами!... И съ каждымъ новымъ мигомъ точно все глубже врѣзались въ нее живыя, рельефныя, безконечною грустью дышавш³я черты Васи.

   - Вася, что съ вами дѣлается? Отчего вы скучный такой?

   - Я ничего, Вѣра Павловна, еще глубже поникая надъ альбомомъ, чуть слышно отозвался онъ.

   - Да какъ же ничего?! На васъ лица нѣтъ!... И вообще вы такъ измѣнились за это время, что не осталось даже и тѣни прежняго Васи.... Нѣтъ!... Ради вашей же пользы, Вася, умоляю васъ, будьте искренны со мною.

   - Да право же, ничего особеннаго, Вѣра Павловна.... Такъ! тихо добавилъ онъ, такъ тихо, что Вѣра Павловна скорѣе почувствовала, чѣмъ поняла это "такъ".

   - Вотъ видите, Вася!... Вы что-то скрываете отъ меня, вы не хотите сказать мнѣ правду.

   - А если не могу! грустно улыбнувшись, отчетливо проговорилъ онъ.

   - Говорите, Вася, говорите все откровенно, смѣло, все, рѣшительно все, что лежитъ у васъ на сердцѣ.

   - Нѣтъ!... Не могу.... Не могу и никогда, никогда не рѣшусь сказать вамъ это, и быстро закрывъ альбомъ, вздохнувъ, онъ поднялся, выпрямился.... Въ залѣ отчетливо застучали костыли Долина.

  

  

   О чемъ-то говорили, о чемъ-то спорили, чему-то смѣялись.... Чего, о чемъ, надъ чѣмъ?!.. Да ему-то какое дѣло? Никакого, рѣшительно никакого.... Безразлично, совершенно безразлично. Всѣ шли и онъ шелъ, всѣ останавливались и онъ останавливался.... И какъ тамъ, въ будуарѣ, такъ и въ гостинной, и въ залѣ, одинаково не могъ Вася себѣ объяснить, отчего ему такъ было весело, когда ѣхалъ онъ съ Вѣрою Павловною къ Долинымъ, на что надѣялся, что улыбалось ему въ этомъ домѣ, что съ такою непреодолимою силою тянуло въ немъ его къ себѣ.... Вѣдь не Наташа же, въ самомъ дѣлѣ!... Развѣ сегодня она не такая же, какъ и вчера, и завтра опять не будетъ такою же, какъ сегодня, какъ всегда, рѣшительно какъ всегда!... То ласкова, то насмѣшлива; то какъ будто интересуется имъ, чего-то даже добивается отъ него, добивается горячо, капризно, то даетъ ему почувствовать, сознать, что она взрослая, старшая, да еще княгиня, а онъ мальчикъ, ребенокъ, Вася, и что между ними нѣтъ и не можетъ быть ничего общаго.... Да!... И онъ давно почувствовалъ, давно созналъ это, еще въ Щебринкѣ, созналъ и отшатнулся, такъ зачѣмъ же опять такъ мучитъ его, зачѣмъ такъ часто зоветъ къ себѣ то обѣдать, то ѣхать съ ними въ театръ, то такъ просто вечеромъ поболтать съ нею?!

   - Ну, да что спорить по пустому, Александръ!- Хочешь держать пари?... Да серьезное, а не на фунтъ тягушекъ, какъ ты имѣешь дешевое обыкновен³е, и я тебѣ тогда не на словахъ, а за фактахъ докажу, что я уже ни какъ не менѣе способна вести общее дѣло, чѣмъ ты и друг³е!... горячо говорила княгиня, останавливаясь въ дверяхъ обширной, ярко-освѣщенной тремя висячими, большими лампами, чернаго орѣха столовой. Точно облитой серебрянымъ с³яньемъ, гордо красовался самоваръ среди множества блестящихъ бездѣлушекъ чайнаго прибора. Какъ-то особенно рѣзко выдѣлялась межъ черныхъ стѣнъ и шкафовъ огромнаго стола бѣлоснѣжная скатерть.

   - Полно горячиться, Ната! улыбаясь, сдерживалъ ее князь. Вотъ когда докажешь, то и докажешь!... А теперь, пожалуйста, поскорѣе чаю, а то кончится тѣмъ, что я пр³ѣду въ комитетъ къ разъѣзду.... Уже и такъ манкировалъ два раза.

   - Въ самомъ дѣлѣ, Наташа, я никогда еще не замѣчала въ васъ такой богатой способности изъ ничего дѣлать столь многое.

   - Вѣдь вамъ хорошо разсуждать, Вѣра Павловна, а каково мнѣ! отодвигая стулъ, вся капризная жалоба, отозвалась княгиня. Вотъ онъ всегда такъ, какъ до серьезнаго, какъ до пари,- понимаете, крупнаго,- такъ сейчасъ прикроется то генералъ-губернаторомъ, то комитетомъ, то головною болью.

   Князь громко, весело разсмѣялся.

   Вася вздрогнулъ и такою непр³ятною зыбью прошелъ по немъ этотъ внезапный, густой, широк³й смѣхъ....

   - Вѣдь сколько разъ просила тебя, Александръ, не смѣяться на весь домъ.... А вотъ опять такъ грохнулъ, что даже испугалъ бѣднаго Васю, а я чуть чайникъ не выронила,- не то упрекая князя, не то смѣясь надъ Васею, сказала княгиня. Болѣзненно отозвался въ Васѣ ея смѣхъ. Вѣра Павловна вспыхнула и съ укоризной посмотрѣла на нее.

   Князь ввимательно взглянулъ на Васю. Онъ какъ будто только теперь замѣтилъ его, блѣднаго, грустнаго, точно подавленнаго какою-то непреодолимою силою. Между густыхъ бровей его рѣзко означилась изгибистая складка.

   - И не стыдно ли тебѣ, Ната? едва слышно упрекнулъ онъ.

   - Какъ это скучно, Александръ! дрогнувъ рукою надъ краномъ, съ капризно-досадливою гримаскою сказала княгиня.

   Съ блюдца князя упала ложка, и такъ непр³ятно звякнула о серебряный подносъ....

   - А! вскрикнула княгиня, быстро отдернувъ руку отъ крана. Князь мгновенно обратился въ ея сторону, Вася вспыхнулъ.

   - Что съ вами, Наташа? встрепенулась Вѣра Павловна.

   - Терпѣть не могу разливать чай!... Нальешь три стакана и двадцать разъ обожжешься!... Нѣтъ, ужъ ты какъ хочешь, Александръ, а я сама разливать не стану.

   - Ну, чего жъ горячиться?... Не нравится, не хочешь, такъ и не будешь.... Вотъ и все.

   - Да дайте я разолью, Наташа.

   - Нѣтъ, merci, Вѣра Павловна, что разъ начала, то люблю ужъ и кончить.... Вася, да бери жъ твой стаканъ, нетерпѣливо обратилась она къ нему.

   - Виноватъ, Наташа, я не замѣтилъ, что ты ужъ налила! и онъ торопливо подошелъ къ ней.

   - На! подавая стаканъ, какъ-то особенно протянула княтиня и такъ досадливо взглянула изъ-подъ сдвинутыхъ бровей, такъ капризно улыбнулась на него чуть-чуть дрогнувшими губами, что не только не выдержалъ, усмѣхнулся ей въ отвѣтъ князь, но даже оживился, улыбнулся и Вася.... Вѣдь онъ такъ любилъ въ ней эту не то досадливую усмѣшку, не то капризную на самое себя жалобу.

   - Ну и можно ль на нее сердиться, Вѣра Павловна? Вѣдь вотъ сдѣлаешь видъ, надуешься, и тутъ же разсмѣешься.... Такая милая шалунья! и, быстро приподнявъ ея лѣвую руку, князь прижалъ ее къ губамъ. Вася потупился. Княгиня быстро взглянула на него.

   - Ну, полно, довольно, Александръ.... Ужъ радъ, что попалась! осторожно освобождая руку, отыгралась она.

   - А сколько пытокъ-то я перенесъ, Вѣра Павловна, прежде чѣмъ удалось мнѣ обуздать эту надменную орлицу.

   - Ахъ, да! живо перебила княгиня.- Вѣдь ты совсѣмъ забылъ, Александръ, что я орлица!... За послѣднее время ужъ и не зовешь меня такъ! Вотъ именно вы правы, Вѣра Павловна, что мужчина воръ.

   - Какъ воръ?! изумленно перебилъ князь.

   - Да такъ, отъ той самой поры, что приходитъ въ сознательное соприкосновен³е съ женщиной.... Вотъ хоть тебя взять - ты тоже воръ!... До тѣхъ поръ, пока я была тебѣ чужой, пока ты сгоралъ желаньемъ своровать меня во что бы то ни стало, какъ только ни называлъ, какихъ свойствъ и чаръ мнѣ ни приписывалъ, а теперь все забылъ, даже забылъ, что я орлица. Въ голосѣ ея звучала капризная жалоба, но теперь уже не на себя, а на князя.

   Князь громко разсмѣялся.

   - Опять, Александръ! сдвинувъ на него брови, строго напомнила она.

   - Да.... Таки досталось на вашу долю, князь, я и Вася всегда были вашими сторонниками,- тихо отозвалась Вѣра Павловна.

   - Помните, Наташа, нашу ночную бесѣду?

   - О, еще бы!... Это когда вы съ нимъ въ четыре руки меня пудрили, и княгиня тихо разсмѣялась.

   - Да это когда же было?... Ты не разсказывала мнѣ, Ната?

   - Какъ не разсказывала?!.. Ты забылъ?... Да помнишь тоть вечеръ, когда твой собственный кухмистеръ отравилъ тебя солью!

   Общ³й дружный смѣхъ покрылъ голосъ княгини.

   - Это въ тотъ вечеръ, когда ты такъ долго пропадала съ барономъ? вспомнилъ князь.

   Разговоръ порвался. Княгиня вспыхнула, потупилась. Вася вздрогнулъ. Князь, какъ бы понявъ свой промахъ, съ какою-то особенною торопливостью принялся за стаканъ. Вѣра Павловна съ напряженнымъ вниман³емъ разсматривала первое попавшееся ей подъ руку тонкаго фарфора блюдце.

   - Да, вдругъ громко, съ какимъ-то особеннымъ ударен³емъ, будто въ чемъ-то исключительно важномъ самъ съ собою согласился Вася.

   - Вѣдь не допустить же, въ самомъ дѣлѣ, что человѣкомъ управляетъ слѣпой случай!... А если сила, сила разумная, сила правдивая, то за что же погубила она барона, за что такъ рано, полнаго надежды и энерг³и, низвела въ могилу? думалъ онъ и его взглядъ какимъ-то лихорадочнымъ блескомъ заискрился надъ княгиней.

   Княгиня уклонилась отъ этого взгляда, но она чувствовала его, этотъ странный взглядъ. Онъ холодилъ въ ней кровь, онъ нестерпимою болью щемился въ сердцѣ. "Не молить васъ, не унижаться передъ вами, пришелъ я сюда.... Нѣтъ!... Я пришелъ за честнымъ, яснымъ, опредѣленнымъ отвѣтомъ", вспомнила она слова барона и, какъ живой, казалось ей, стоитъ онъ передъ нею, блѣдный, какъ смерть. Нѣтъ!... Это не Вася смотрѣлъ на нее.... Это онъ, баронъ.... Это его стальной, холодный взглядъ такъ сжималъ въ ней сердце, такъ душилъ ее за самое горло.

   - Ната, что съ тобою?... Ты блѣдна, какъ полотно! тихе сжимая ея холодную, какъ ледъ, руку, тревожно обратился князь. Вася смѣшался.

   - Не надо ль одеколона вамъ, Наташа? предложила Вѣра Павловна.

   - О нѣтъ, нѣтъ! спазматически вздохнувъ, съ трудомъ проговорила княгиня.- Это такъ, это ничего,- и еще разъ вздохнувъ, она обвела столовую слабыми, мутными глазами.

   - Ваше с³ятельство! громко у порога проговорилъ лакей.

   - Что тебѣ? вздрогнувъ, отозвался князь.

   - Г. губернаторъ прислалъ за вами. Приказалъ доложить, что сегодня ожидаютъ въ комитетѣ г. генералъ-губернатора.

   - Ахъ, Боже мой, что же мнѣ дѣлать?!

   - Ужъ не дать ли знать, что боленъ?

   - Что ты, Александръ!

   - Но если тебѣ такъ дурно, Ната?

   - Мнѣ.... вовсе не такъ дурно.... Со мною Вѣра Павловна.... Вася.... Поѣзжай, Александръ,- и она напряженно улыбнулась ему.

  

  

   Тихо.... Такъ тихо было въ будуарѣ, что и малѣйш³й шорохъ даже смутилъ бы насъ, если бъ были мы въ немъ въ тѣ минуты.... Козетка "aux pieds de ma belle", расположенная въ его центрѣ, точно тонула въ блѣдно-голубомъ с³ян³и слабо мерцавшихъ надъ нимъ свѣтовыхъ потоковъ.... Опершись обнаженнымъ локтемъ объ отлогую, низкую спинку козетки, не то робко вдумывалась въ себя, не то грустила княтиня. Охвативъ ей спину и плечи своею черною, какъ смоль, волною, до самаго ковра, точно лѣжилась ея роскошная коса... Слабо, чуть-чуть примѣтно колебала складки бѣлаго пенюара, ровно, медленно дышала, утомленная живыми и глубокими впечатлѣн³ями грудь.... Широкими тѣнями ложились рѣсницы на матово-блѣдномъ лицѣ слегка запрокинутой головы. Вася теперь, еще болѣе встревоженный, чѣмъ тогда, въ первыя минуты своего безсознательнаго страха, будто замеръ на скамьѣ у изголовья: съ такимъ напряженнымъ, лихорадочнымъ вниман³емъ слѣдилъ онъ за малѣйшею перемѣною въ ея лицѣ... Какъ часы, тянулись минуты.... Все тою же, равнодушною во всему окружающему, далекою отъ него, какъ и отъ Вѣры Павловны, грустью, дышала она.... И съ каждою новою минутою, все глубже, все живѣе овладѣвало имъ холодное, жуткое чувство неопредѣленнаго страха передъ чѣмъ-то, что вотъ-вотъ, съ мига на мигъ, опять съ новою силою готово было разразиться надъ нею. Онъ теперь забылъ свою обиду. Онъ былъ весь одна мысль,- мысль о своей виновности въ этомъ настроен³и княгини, и такъ много бы далъ, такъ многимъ бы пожѣртвовалъ, лишь бы сограть съ ея лица тяжелую, гнетущую мысль, лишь бы оживилась она своею безпечно игривою улыбкою.

   - Ахъ! вздохнувъ, глухо проговорила княгиня. Вѣра Павловна тревожно слѣдила за нею.

   - И зачѣмъ, зачѣмъ это я тогда же не забыла, не простила ему?!... Зачѣмъ допустила пр³ѣхать въ Щебринку?... Зачѣмъ?!.. Нѣтъ!... Я все шла и шла, все играла, все смѣялась, и до настоящей минуты не могу понять, что такъ кружило голову, такъ увлекало, такъ пр³ятно было мнѣ во всемъ этомъ?.... И неужели?!.. и княгиня встала, выпрямилась.- Но, нѣтъ!... Кому жъ изъ васъ могла придти въ голову страшная мысль?... Это бы могъ подумать, что этотъ гордый, холодный, избаловавный счаст³емъ человѣкъ рѣшится.... И какъ это дико, какъ малодушно, какъ не похоже на него!... О, нѣтъ, лѣтъ!... Зачѣмъ объ этомъ думать? нервно стиснувъ руки, лихорадочно перебила она самое себя.

   - Перестанешь ли ты мучить себя, Наташа?... Ну и пусть, пусть онъ умеръ за тебя.... Умеръ любя, умеръ съ отрадой!... Такая смерть не смерть, а наслажден³е!... И я.... если бъ только жизнью моею могъ дать тебѣ счастье, я бъ умеръ тихо, умеръ сладостно, покорно, тебя одну любя, тебя одну благословляя! сосредоточивъ на княгинѣ свой взглядъ, взволнованно высказался блѣдный Вася.

   - Какой онъ славный мальчикъ, Вѣра Павловна! смущенно прошептала княгиня и, вспыхнувъ, поцѣловала его.

  

  

   Петръ Игнатьевичъ никогда не зналъ семьи. Отецъ его, Игнат³й Захаровичъ Коваленко, одимъ изъ крупныхъ помѣщиковъ Черниговской губерн³и, умеръ, когда ему, Петру Игнатьевичу, было всего четыре года. Мать.... да и была ли у него когда-нибудь мать?... Онъ смутно помнилъ какую-то высокую, худощавую, всегда цвѣтисто и пышно одѣтую брюнетку.... У вся былъ предлинный носъ и тонк³я, до непр³ятнаго тонк³я губы.... Она говорила какъ-то сжато, холодно, отставляя слово отъ слова, и никогда не бывала у него болѣе десяти минутъ. Когда ему говорили, что пр³ѣхала и ожидаетъ въ пр³емной мать - ее почему-то всѣ въ корпусѣ наэывали его матерью, эту холодную, важную, такъ чопорно говорившую даму,- у него бывало всегда такъ отчетливо содрогнется, екнетъ сердце, какъ будто чего-то испугается оно. Какъ-то разъ, на Петровъ день она привезла ему большую коробку конфектъ и даже спросила,- доволенъ ли онъ и хорошо ли ихъ кормятъ.... Это показалось ему страннымъ.... Вѣдь онъ и не подозрѣвалъ, что есть еще и друг³е корпуса, и что въ нихъ лучше кормятъ, чѣмъ въ этомъ, въ которомъ онъ какъ будто бы родился, живетъ и вѣчно будетъ жить. Она уѣхала. Онъ всѣ свои конфекты роздалъ товарищамъ, и ему стало такъ весело.... Но больше она уже не пр³ѣзжала и онъ ее, эту чопорную, пошлую даму, ни разу съ той поры не видалъ.... Да вскорѣ и совсѣмъ забылъ объ ней, объ этой дамѣ.... Только она не была ему матерью и онъ рѣшительно не могъ понять, почему ее такъ звали. Вѣдь онъ же зналъ, что мать это нѣчто совсѣмъ иное. Вотъ у другихъ его товарищей дѣйствительно были матери. Онѣ ихъ всегда обнимали, цѣловали, всматривались въ нихъ, такъ подолгу распрашивали, ласкали, брали къ себѣ, всяк³й разъ что-нибудь привозили съ собою, даже о чемъ-то иногда плакали вмѣстѣ. Однажды онъ рѣшился высказать свои сомнѣн³я дежурному дядькѣ. Дядька почему-то разсмѣялся и сталъ.ему доказывать, что эта высокая, черная дама ему мать. Онъ не повѣрилъ дядькѣ, и тутъ же, не долго раздумывая, рѣшилъ, что у него нѣтъ, да даже и никогда не было матери. "Однако же, одумался онъ, когда уже сталъ на возрастѣ,- вѣдь не могъ же я, въ самомъ дѣлѣ, родиться отъ одного отца?... Стало, была и мать", дошелъ онъ, но только опять таки никакъ не хотѣлъ согласиться съ дядей, роднымъ братомъ отца, Иваномъ Захаровичемъ, что та дама, что привозила конфекты, была ему матерью. Онъ еще узналъ, что вышла она замужъ и съ новымъ мужемъ уѣхала куда-то; очень далеко, такъ далеко, что даже письма не ходятъ!... А потому ничего и не пишетъ ни ему, ни объ немъ.... Дядю онъ помнилъ. Это былъ высок³й, широкоплеч³й, здоровый мужчина. У него усы стояли дыбомъ и говорилъ онъ басомъ. Какъ-то разъ дядя пребольно отодралъ его за оба уха за то, что онъ разбилъ у него двѣ маленьк³я всѣ въ цвѣтахъ и какихъ-то фигурахъ чашки, что стояли у него въ гостинной на горкѣ, и даже съ этихъ поръ пересталъ его брать къ себѣ.... Да и былъ-то онъ у него не болѣе двухъ, трехъ разъ. Когда его произвели въ корнеты, этотъ самый дядя объявилъ ему, что у него, Петра, отъ отца есть значительное имѣн³е въ Черниговской губерн³и и что онъ есть законный опекунъ, какъ надъ нимъ, такъ и надъ этимъ имѣн³емъ.... Онъ поступилъ въ Клястицк³й гусарск³й полкъ. Корпусная жизнь заодно съ младенчествомъ отошла, обособилась, замкнулась въ м³ръ воспоминан³й, м³ръ, то рельефный, какъ живой образъ, образъ говорливый, шумный, и веселый, и безпечный, и стройный, и красивый, образъ сотоварищей кадетовъ, то блѣдный, тусклый, какъ тѣни сна, какъ угрюмый дядя съ его дыбомъ торчащими усами, какъ худощавая, холодная, и чопорная, и молчаливая брюнетка-дама.... И надъ всѣмъ этимъ съ особеннымъ освѣщен³емъ поднялась, очертилась, безсмертная въ немъ, стройная, молодцоватая фигура сѣдаго, какъ лунь, отставнаго унтеръ-офицера-дядьки, Авдѣенко.... Зачастую, то въ крѣпкомъ, спокойномъ снѣ, то въ минуты раздумья обо всемъ и ни о чемъ, ониъ являлся онъ передъ нимъ.... И тихо пошевеливая своими густыми, широкими, весь ротъ покрывавшими усами, точно пронизывая его мелькающимъ изъ-подъ нависшихъ бровей взглядомъ быстрыхъ, свѣтло-сѣрыхъ глазъ, опять ворчалъ, опять настаивалъ, опять повторялъ, что онъ, Петръ Коваленко, ему только номеръ, точь въ точь такой же номеръ, какъ и всѣ остальные номера, а если и отличаетъ его иногда, то лишь за исполнительность, лишь за аккуратность.... И Коваленко все глубже и глубже сознавалъ, что онъ номеръ, что онъ единица, совершенно равная всѣмъ остальнымъ товарищамъ-единицамъ, и что исполнительность вовсе не заслуга, а только долгъ. И это убѣжден³е до того вкоренилось въ Петра Игнатьевича, что онъ оскорбился бы за самого себя, если бъ позволилъ себѣ чѣмъ-нибудь выдѣлиться изъ толпы товарищей офицеровъ. Онъ любилъ просторъ, любилъ больш³я и свѣтлыя комнаты, любилъ и могъ жить по своимъ средствамъ несравненно шире ихъ, но никогда не позволялъ себѣ ни только роскоши, но даже и бросающагося въ глаза избытка. "Положимъ я бы и могъ,- разсуждалъ онъ не рѣдко,- но это обратило бы на меня общее вниман³е, кто заставило бы обо мнѣ говорить." И при одной этой мысли ему становилось такъ неловко, что онъ съ какою-то лихорадочною поспѣшностью скрывался отъ преслѣдовашихъ его въ тѣ минуты желан³й. "Да и развѣ, по разуму, не все равно: буду ли я жить въ одной комнатѣ, или въ нѣсколькихъ, когда въ ней чисто, свѣтло и уютно; буду ли сыть отъ четырехъ блюдъ, или отъ двухъ?!.. И при томъ я для службы, а не служба для меня.... Стало, я долженъ жить такъ, какъ всѣ живутъ, ибо, если выдѣлюсь, раздражу, а раздраживъ, нарушу столь необходимую для успѣха дѣла простоту отношен³й, со-вер-шен-но равныхъ другъ другу офицеровъ-товарищей.... Хотя, быть можетъ, это и странно, но по разуму это такъ, непремѣнно такъ, ибо человѣкъ ревнивѣйшее изъ животныхъ въ м³рѣ". Но теперь Петръ Игнатьевичъ былъ человѣкъ совершенно свободный, несвязанный никакимъ долгомъ, никакими служебными соотношен³ями, и онъ впервые далъ себѣ волю, впервые окружилъ себя обстановкою, такъ сильно привлекавшей его отъ самыхъ первыхъ дней взрослой жизни. Онъ одинъ занималъ весь бель-этажъ своего бѣлаго каменнаго дома, что такъ привѣтливо высматривалъ въ Трубный переулокъ большими семью окнами.... Петръ Игнатьевичъ, какъ мы уже знаемъ его, былъ человѣкъ бодрый, веселый, сдержанный, умѣренный и скромный. Онъ никогда не терпѣлъ нужды, точно также какъ никогда не допустилъ бы ни роскоши, ни излишества. Два дубовыхъ стула, столикъ, небольшое зеркало въ рамкѣ подъ дубъ составляли обстановку довольно просторной, сѣраго кирпича обоями оклеенной передней. Чистъ и свѣтелъ, до блеска всегда старательно натертый большаго бѣлаго зала простой крашенный полъ. Два лоиберныхъ, краснаго дерева, съ рѣзьбою по краямъ, стола въ простѣнкахъ, и вправо, и влѣво отъ нихъ на точномъ, будто измѣренномъ, разстоян³и, краснаго же дерева небольш³е стулья.... Двѣ лампы другъ противъ друга на стѣнахъ.... Четыре свѣчи въ массивныхъ, бронзовыхъ подсвѣчникахъ.... И все это точно только-что взято изъ магазиновъ.... Отъ порога передней чрезъ залъ въ гостинную вбѣгала узкая, сотканная изъ темно-зеленыхъ и черныхъ полосъ, шерстяная, ковровая дорожка.... Тутъ, у втораго отъ стола, передъ диваномъ, большаго, краснаго дерева, работы Шмидта, кресла, она дѣлала свой поворотъ, и совершенно исчезала за закрытыми дверями кабинета Петра Игнатьевича. Диванъ краснаго же дерева съ рѣзными, переплетенными подъ нимъ ножками, круглый столъ, два кресла, нѣсколько мягкихъ стульевъ темно-шоколаднаго отлива шерстяной обивки, все въ томъ же точномъ порядкѣ, будто на дежурствѣ, будто передъ праздникомъ, наполняли большую, блѣдно-шоколаднаго фона гостинную. Надъ диваномъ, въ массивной, бронзированной рамвѣ средняго формата портретъ нынѣ царствующаго Государя. Противъ, на шерстяной по черному фону всѣхъ цвѣтовъ скатертѣ, покрывавшей столъ, лампа; свѣчи; рѣзной работы серебренный стаканъ съ папиросами, спичечница въ формѣ пушки; да большая, палевая съ темно-красными въ глубивѣ изгибами пепельннца. Шерстяной, чернаго фона съ собакою и охотникомъ коверъ подъ столомъ.... Цвѣты у оконъ, цвѣты по угламъ...

   Порядокъ.... Стройный, отчетливый порядокъ всегда составлялъ господствующую стих³ю въ жизни Петра Игнатьевича. На все свой часъ, своя минута. Онъ вставалъ въ 8. Къ 9 выпивалъ стаканъ кофе и, медленно потягивая изъ длиннаго чубука клубистый дымъ табаку Костанджогло, приводилъ въ ясность все, что сказалъ и дѣлалъ, что ощутилъ и надумалъ за истекш³й день. Это было дѣломъ первой важности, ибо ложное начало всегда даетъ ложныя послѣдств³я!...

   "И по разуму всяк³й человѣкъ, если онъ, паче чаян³я, проврался въ понедѣльникъ, долженъ возстановить себя во вторникъ, чтобы совсѣмъ не изовраться и не сдѣлаться потомъ и смѣшнымъ, и жалкимъ въ своихъ же собственныхъ глазахъ!"

   Ровно въ 9 онъ растворялъ двери кабинета настежъ и выходилъ въ гостинную, гдѣ, закуривъ тоненькую папиросу Лаферма и съ истиннымъ наслажден³емъ втягивая въ себя ноздрями своего маленькаго, вздернутаго и прищелкнутаго, на подоб³е круглой точки, носа струю за струею свѣжаго 15-ти градусной температуры воздуха, прогуливался отъ порога кабинета до порога гостинной, ровно столько времени, сколько нужно было, чтобъ выкурить папиросу. Затѣмъ возвращался въ кабинетъ, снова плотно закрывалъ двери, какъ будто опасался, что кто-нибудь подсмотритъ за нимъ изъ этихъ комнатъ, или потеряются его мысли въ ихъ просторѣ.... садился за письменный столъ, безъ малѣйшаго шума отворялъ центральный ящикъ и, съ особенною осторожностью вынувъ изъ него тетрадку въ формѣ четвертушки листа, въ совершенномъ затишьи сосредоточивался надъ послѣдними ея страницами.... Въ это время онъ то щурился, то усиленно мигалъ, то приподнималъ высоко надъ головою указательный палецъ и громко восклицалъ: "О!" Потомъ осмотрѣвъ со всѣхъ сторонъ перо, дабы съ первыхъ же строкъ не посадить столь ненавистнаго ему клякса, медленно опускалъ его въ чернильницу.... Перо начинало двигаться, и съ каждою новою строкою все болѣе и болѣе оживлялся Петръ Игнатьевичъ. Окончивъ, иногда въ 10, а иногда даже и въ 11, онъ отправлялся пройтись по Тверскому бульвару. Возвратившись, читалъ, и притомъ непремѣнно по выбору, непремѣнно то, что наиболѣе могло отвѣчать волновавшимъ его разумъ въ это утро запросамъ. Въ два обѣдалъ; послѣ обѣда слегка дремалъ; отъ строки до строки прочитывалъ газету, потомъ, вечеромъ шелъ или въ театръ, или въ концертъ или же къ добрымъ, неодурманеннымъ никакимъ особымъ чаян³енъ, знакомымъ.

  

  

   - Ку-ку!... Ку-ку!... Ку-ку! межъ оконъ, въ гостинной, за цвѣтами ровно девять разъ прокуковала Коваленковская кукушка, и вмѣстѣ съ послѣднимъ ку-ку, широко распахнулись двери кабинета, Петръ Игнатьевичъ, потирая рука объ руку, бодро вышелъ въ гостинную, взялъ спичку, рѣзко черкнулъ ею о бортъ пушки-спичечницы и, закуривъ папиросу, легкими, едва слышными шагами направился въ залъ. Сверхъ генеральскихъ рейтузъ на немъ былъ надѣть въ формѣ гусарской венгерки темно-сѣраго, легкаго драпа съ широкими малиноваго шелка отворотами полухалатъ, внимательно застегнутый на всѣ пуговицы. Черный, атласный съ языкомъ галстухъ плотно стягивалъ его сухую, короткую, жилистую шею. Гладко, точно подобранные другъ къ другу старательною рукою, лежали на головѣ его черные, густые, съ легкой просѣдью волоса; въ чуть примѣтныя кольца гнулись маленьк³е, черные усы. Но, не смотря на всю, столь обыденную въ Петрѣ Игнатьевичѣ заботливость и о своемъ костюмѣ и о своей внѣшности, въ немъ, по первому же взгляду, нельзя было не замѣтить въ это утро какой-то особенной, лихорадочной суетливости, съ которою онъ то вдругъ и круто, безъ всякой видимой причины, измѣнялъ принятому направлен³ю; то, какъ бы досадуя, на что-то морщась, смотрѣлъ чрезъ окно на лѣниво перепархивавш³е крупные снѣжные хлопья, то, какъ бы раздраженный самъ собою, своимъ настроен³емъ, своими навязчивыми, докучливыми думами, отчетливо, рѣзко звякалъ шпорою о шпору.

   - Сидоренко! громко позвалъ онъ, останавливаясь по серединѣ кабинета.... Дверь скрипнула, и въ тотъ же мигъ у порога отчетливо обрисовалась средняго роста, широкоплечая, еще бодрая, но уже очень и очень пожилая, смуглая, строгаго профиля, съ черными, живыми, точно перебѣгающими глазами, съ орлинымъ носомъ, съ густою шапкою, будто сбитыхъ, слежавшихся, нерасчесанныхъ волосъ, и стоявшими упругою щетиною усами, фигура человѣна, одѣтаго въ потертый, черный сюртукъ и темно-син³й съ металлическими пуговицами жилетъ. Онъ стоялъ, слегка откинувъ голову, грудью впередъ, руки по швамъ....

   - Сидоренко!

   - Чего извольте, ваше превосходительство? не сводя глазь съ лица Петра Игнатьевича, еще напряженнѣе вытянулся тотъ.

   - Андреевъ еще не вернулся?

   - Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство!

   - Гм!... Странно, сквозь зубы сообразилъ Коваленко.

   - Точно такъ, ваше превосходительство! со всѣмъ усерд³емъ мигнулъ на него Сидоренко.

   - А когда онъ поѣхалъ? сощурился на Сидоренко Петрь Игнатьевичъ.

   - Вчера! Съ восходомъ солнца, ваше превосходительство!

   Петръ Игнатьевичъ задумался. Онъ, видимо, что-то соображалъ. Сидоренко, казалось, боялся дышать: съ такимъ напряженнымъ вниман³емъ слѣдилъ за малѣйшею перемѣною въ его лицѣ...

   - Набей трубку! самаго себя прервалъ Петръ Игнатьевичъ и, звякнувъ шпорою о шпору, быстро подошелъ къ письменному столу.

   - Слушаюсь! уже за порогомъ пробасилъ Сидоренко.

   Петръ Игнатьевичъ плотно закрылъ двери въ гостинную и, медленно опустившись на стулъ съ высокою спинкою передъ письменнымъ столомъ, задумался опять. Его лице непрерывно измѣняло свое выражен³е. Оно то собиралось въ одну общую складку изъ безчисленнаго множества морщинистыхъ складокъ, то опять разглаживалось и живые глаза его, будто чего-то ища, суетливо, точно въ лихорадкѣ, перебѣгая съ предмета на предметъ большаго, зеленымъ сукномъ обитаго письменнаго стола, то минутно останавливались надъ кабинетнымъ портретомъ дамы-брюнетки съ строгимъ, холоднымъ профилемъ, то усиленно мигая, искрились надъ другимъ, того же формата, портретомъ блондинки съ мягкими, неправильными чертами лица, и симпатичною, добродушно-насмѣшливою улыбкою.... Надъ столомъ въ бронзированной рамкѣ, масляными красками портретъ Императора Николая.... По правой стѣнѣ стройнымъ рядомъ, соприкасаясь другъ къ другу, тянулись неполированнаго орѣха шкафы.... Въ нихъ - Гегель, Кантъ, Бокль, Вундтъ, Дарвинъ, Гоголь, Пушкинъ, Лермонтовъ, Кольцовъ, Некрасовъ, Тургеневъ, Достоевск³й занимали самыя видныя мѣста въ массѣ сплоченными рядами наполняв³ш³хъ шкафъ другихъ, менѣе чтимыхъ Коваленко, философовъ и литераторовъ, и всевозможныхъ пер³одическихъ издан³й. У противоположной стѣны передъ столомъ, покрытымъ рисунками, газетами и журналами, диванъ и два спокойныхъ, мягкихъ кресла.... Сидоренко подалъ трубку и, поднявшись на носки сапогь, неслышно вышелъ изъ кабинета.

   Петръ Игнатьевичъ сощурился, крякнулъ, провелъ рукою по глазамъ и, торопливо отомкнувъ средн³й ящикъ стола, бережно досталъ изъ него тетрадку. На верхней ея страницѣ мелкими, точно бисеръ нанизанными другъ на друга буквами твердаго, красиваго почерка, между широкихъ полей, рельефно выступала надпись: "Что я, Петръ Коваленко, за мысль въ сферѣ совершенно равныхъ мнѣ по образу и подоб³ю мыслей?"

   Онъ медленно открылъ слѣдующую страницу и, какъ бы самъ стараясь глубже проникнуть въ смыслъ сдѣланной имъ же самимъ на ней надписи, внятно, громко прочелъ:

   "Человѣкъ разумный никогда не долженъ разбрасываться въ своихъ желаньяхъ, ни сомнѣваться въ себѣ и, тѣмъ паче, въ своемъ призван³и, а идти твердо, идти смѣло, неуклонно по разъ созданной тропѣ назначен³я!... Пусть его индивидуальная мысль теряется, какъ капля въ морѣ, какъ атомъ во вселенной, и все-таки онъ единица несомнѣнно самостоятельная, ибо, если бы не было атома, не было бы и вселенной!"

   - О! пустивъ стрѣлою въ воздухъ указательный палецъ и вслѣдъ затѣмъ отчетливо стукнувъ кулакомъ по столу, оживился, выпрямился, какъ будто разомъ, однимъ мигомъ, поднялся теперь Петръ Игнатьевичъ надъ чѣмъ-то, что и досаждало, и раздражало, и волновало его въ тѣ минуты.

   - И, въ самомъ дѣлѣ, что тутъ особенно важнаго въ томъ, что я не сподобился понравиться какой-нибудь Марьѣ Ѳедоровнѣ или не угодилъ Петру Андреевичу?!.. Вѣдъ я жъ отъ этого не сталъ ниже того, что есть, чѣмъ былъ и буду!" вслухъ сообразилъ онъ. "Попробуй, Петръ Игнатьевичъ!... Дай-ка только волю этой глупой особѣ, такъ она такъ забякаетъ, что заглушитъ даже и доводы разума.... Но въ томъ и задача человѣка, чтобъ силою воли, разсудкомъ покорять въ себѣ движен³я незначущ³я движен³ямъ, дѣйствительно имѣющимъ и смыслъ, и цѣль, и значен³е! - но развѣ ты, Петръ Коваленко, совершенно тотъ же сегодня, что былъ вчера или нѣсколько недѣль, мѣсяцевъ тому назадъ?... Нѣтъ!... Да этого не можетъ допустить разумъ!... Я,- животное впечатлительное, стало и жвотное зависимое.... Во мнѣ, какъ и во всякомъ другомъ, могутъ нарождаться и дѣйствительно нарождаются, желан³я и запросы, но это нисколько не измѣняетъ индивидуальнаго моего строя, ничуть не ослабляетъ врожденной мнѣ мысли.... Она все таже!...