Иогель Михаил Константинович - Между вечностью и минутой

о поднялся съ кушетки.

   На коврѣ, подлѣ самаго стола, играли дѣти. Голубоглазая Максимова сиротка изъ правильно выточенныхъ деревянныхъ пластинокъ достраивала домъ.

   Въ двухъ-трехъ шагахъ, зорко слѣдя за движен³ями ея рукъ, въ растяжку, грудью къ ковру, лежала безногаго Андрея смуглянка.

   - Вотъ ти умѣисъ, а я нѣтъ, - и она досадливо шевельнулась.

   - Потому сто ти дуя, не отрывая глазъ отъ дома, коротко объяснила голубоглазая.

   - Иванъ! сердито крикнулъ Петръ Игнатьевичъ.

   Дѣвочки вздрогнули и обѣ разомъ широко открыли на него свои испуганные глазенки. Въ другое время, въ другомъ настроен³и Коваленко стало бы досадно на себя, что онъ такъ переполошилъ ихъ своимъ крикомъ, а тутъ онъ даже и не замѣтилъ ихъ испута.

   - Андреевъ вернулся?

   - Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство.

   - Дай трубку!

   Иванъ вышелъ. Петръ Игнатьевичъ опять потянулся, еще разъ зѣвнулъ и, подойдя къ окну, съ тѣмъ же безучастнымъ выражен³емъ заглянулъ на улицу.... Чуть-чуть сѣрѣлъ день. Съ крышъ текли капли. Подъ окномъ, въ глубокомъ ухабѣ, стояла видно только-что проѣхавшимъ экипажемъ вспѣненная лужа.

   - Зима - не зима, весна - не весна!... Тутъ бы стоять крутымъ морозамъ, а между тѣмъ слякоть, грязь, гниль!...- и Петръ Игнатьевичъ со всѣми признаками крайняго неудовольств³я въ глубокихъ морщинистыхъ складкахъ сжатаго лба отошелъ отъ окна. Вѣдь онъ такъ не любилъ безпорядка ни въ чемъ, а въ природѣ и тѣмъ паче.

   - Ца-а! поддразнила голубоглазая сиротка Андрееву смуглянку, указывая ей рукою на только-что достроенный домъ. Смуглянка потянулась, ударила, домъ разсыпался.

   - Ахъ ты кьивая мойда! взмахнувъ на нее обѣими кулаченками, выругала раздраженная голубоглазая сиротка.

   - Катя! Ты опять!... А вотъ я тебя за это за чаемъ не дамъ мямъ-мямъ!

   "Мямъ-мямомъ" Катя уже привыкла называть варенье и вообще всяк³я сладости, которыми Вѣра Павловна, не смотря на возражен³я Коваленко, такъ любила ихъ пичкать.

   - А цивосъ она озайничаетъ! вскочивъ, горячо оправдывалась голубоглазая.

   Иванъ внесъ трубку.

   - Нѣтъ!... Ти, ти озайничаешь! всполошилась въ свою очередь смуглянка.

   - Ну, хорошо, хорошо!... Надоѣли вы мнѣ! Иванъ, отнеси имъ коверъ и игрушки въ залъ.... Ступайте туда, вонъ за нимъ.

   Дѣвочки опять переглянулись и, какъ бы забывъ свою законную распрю, обѣ разомъ выбѣжали изъ кабинета. Петръ Игнатьевичъ затянулся и, звякнувъ шпорою о шпору, опять усѣлся на кушетку. Онъ очень любилъ это время, между днемъ и ночью, любилъ посумерничать, любилъ, въ этотъ свободный отъ занят³й часъ, поставить на судъ передъ своимъ разумомъ возбуждавшихъ его вниман³е людей и, пропустивъ черезъ него, какъ черезъ призму, ихъ взгляды, отношен³я и дѣйств³я, дать имъ то или другое опредѣлен³е. Такъ онъ думалъ, такъ обыкновенно предполагалъ, а кончалъ все жъ таки тѣмъ, что строже всѣхъ судилъ себя. Если же, "паче чаян³я", по строжайшемъ обсужден³и высказанныхъ имъ за послѣдн³е часы взглядовъ и своихъ дѣйств³й, приходилъ къ выводу ихъ совершенной разумности, то, весело потирая рука объ руку, съ оттѣнкомъ какого-то особаго удовольств³я въ голосѣ, приказывалъ Ивану поставить самоваръ, купить печенья и вообще все приспособить къ чаю. Но теперь, не смотря на все свое желан³е, онъ не могъ даже бѣглою, поверхностною мысл³ю охватить не только взгляды и дѣйств³я лицъ, присутствовавшихъ на балѣ Долиныхъ, но даже и общую ихъ постановку: въ такой степени отвлекали его личныя впечатлѣн³я этого вечера. Какъ будто весь балъ былъ только одинъ моментъ, моментъ разговора его съ Вѣрою Павловною.... за цвѣтами, у окна.... Онъ опять чувствовалъ ее подлѣ себя, опять смотрѣла она на него своими спокойными, глубокими, свѣтло-сѣрыми глазами, опять улыбалась ему тихою улыбкою ни то затаенной грусти, ни то сдержаннаго къ нему сочувств³я. И какъ хороша она была въ тѣ минуты! Какъ шло къ ней это скромное черное платье.... этотъ свѣж³й розанъ въ волосахъ. Сколько нѣги, сколько силы, силы напрасной, силы безцѣльно увядающей въ отчетливыхъ формахъ ея стройнаго, въ высшей степени женственнаго стана, и нѣжнымъ, глубокимъ, живымъ чувствомъ, чувствомъ зоркой, ревнивой охраны и тихой радости, и непонятнаго смущен³я взволновался онъ опять.- "А если не могу!" едва слышно снова говорила ему Вѣра Павловна. "Не можетъ! Почему же не можетъ?" досадливо стукнувъ чубукомъ объ полъ, снова не понялъ Петръ Игнатьевичъ.- "Есть дѣйств³е, должно быть ему основан³е?! Ну да, есть.... Есть это основан³е, только не въ ней, а въ немъ самомъ, въ его возрастѣ, въ его неспособности составить ея счаст³е.... Вотъ она и ушла отъ него, чтобы догадался, наконецъ, созналъ, что она никогда его не любила и даже не можетъ полюбить, что она ничего не испытываетъ къ нему, кромѣ дружбы, и что онъ даже жалокъ ей въ своей любви, мало того, назойливъ, смѣшонъ.... Вѣдь и по разуму.... Она еще молода, полна жизни, силъ, а онъ?.... Развѣ не тотъ, что былъ еще года два-три назадъ?... Не тотъ, совсѣмъ не тотъ!... Въ немъ ужъ упадаетъ бодрость, по временамъ туманится мысль гаснетъ энерг³я.... Старость у порога.... Не нынче, завтра не останется и послѣдняго не сѣдаго волоса!... Въ плечахъ согнетъ, всего скорчитъ, а тамъ.... Тамъ и часъ разсчета". Петръ Игнатьевичъ сощурился, вздохнулъ и опять ноющимъ, тоскливымъ чувствомъ замерло сердце. Онъ тихо всталъ, осмотрѣлся. Уже совсѣмъ темно было въ комнатѣ. Какъ разъ противъ окна яркимъ пламенемъ вспыхнулъ въ фонарѣ огонекъ, но тотчасъ же стихъ, умѣрился и ровною, блѣдною, едва примѣтною свѣтовою полоскою заскользилъ на коврѣ у него подъ ногами. Не такъ ли и въ немъ, на закатѣ дней, вспыхнула надежда жизни молодой, жизни, полной радости и счаст³я, чтобъ въ тотъ же мигъ покинуть его, поблекнуть, замереть въ блѣдномъ, ровномъ, однообразномъ течен³и.

   - Ваше превосходительство!

   - Кто тамъ? слегка отступивъ, откликнулся онъ.

   - Я, ваше превосходительство, - Андреевъ.

   - Отдалъ письмо?

   - Точно такъ, ваше превосходительство.

   - Въ собственныя руки?

   - Точно такъ! Въ собственныя руки, ваше превосходительство.

   - Ну, что же? Письмо у тебя есть? уже нетерпѣливо перебилъ онъ.

   - Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство.

   - Ну, да отвѣтъ-то тебѣ какой-нибудь дали?

   - Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство!

   - Такъ на словахъ сказали.... Будутъ или нѣтъ?

   - Не могу знать, ваше превосходительство.

   - Да ты барышню-то видѣлъ?... Самое?

   - Точно такъ!... Самое, ваше превосходительство!

   - Ну такъ вѣдь она тебѣ что-нибудь сказала?

   - Сказала, ваше превосходительство!

   - Что же она сказала? уже лихорадочно добивался онъ.

   - Одно слово, ваше превосходительство!

   - Буду или не буду?

   - Не могу знать, ваше превосходительство!

   - Тьфу, какъ ты глупъ, братецъ! Какое же слово-то?

   - Виноватъ, ваше превосходительство, запамятовалъ.

   - Дуракъ!

   - Точно такъ, ваше превосходительство!

   - Пошелъ вонъ!

   - Слушаю-съ, ваше превосходительство!

   "И какъ это странно.... Точно трудно было написать.... Какое жъ бы это слово, однако?" тревожно расхаживая вдоль кабинета, отъ самого себя теперь добивался Коваленко.

   - Андреевъ! рѣзко крикнулъ опять.

   - Я, ваше превосходительство!

   - Быть можетъ барышня сказала тебѣ: хорошо!

   - Сказала: хо-ро-шо, ваше превосходительство! точно вырвалъ изъ себя, съ такимъ усерд³емъ отчеканилъ это "хорошо" обрадованный Андреевъ.

   - Впередъ, братецъ, будъ толковѣе! ужъ спокойно укорилъ Петръ Игнатьевичъ. - Зажги лампы въ передней, залѣ и здѣсь. Да скажи Ивану, чтобъ готовилъ чай.

   - Слушаю-съ, ваше превосходительство!

   Едва вышелъ Андреевъ, Петръ Игнатьевичъ, закуривъ папиросу, опять отдался себѣ. Имъ овладѣло какое-то новое, совершенно непонятное ему въ тѣ минуты, тревожное чувство, какъ будто вмѣстѣ съ вѣстью о пр³ѣздѣ Вѣры Павловны что-то особенное, исключительное озаботило его. Но что это что-то - онъ не отдавалъ себѣ яснаго отчета, онъ сознавалъ только, что въ немъ сказалось нѣчто лихорадочное, порывистое, вовсе не похожее на его обыденное настроен³е, на то тихое, спокойное расположен³е духа, съ которымъ онъ всегда встрѣчалъ и провожалъ ее. - "И что же случилось вчера, что такъ измѣнило отношен³я?... Развѣ она открыла ему что-нибудь новое, развѣ не сказалъ онъ уже давно аминь самой мысли, самому намѣрен³ю когда либо жениться на ней?!... Странно, очень странно!... А виноватъ во всемъ все-таки онъ, и только одинъ онъ, потому что сунулся въ воду, не спросясь броду, потому что, не согла сивъ своего "хочу" съ своимъ "могу", дернулъ предложен³е и только испортилъ имъ, этимъ бараньимъ скачкомъ, существовавш³я до той минуты спокойныя, ровныя, дружеск³я отношен³я.... Но вѣдь она же сама его вызвала, сама навела на самую мысль о жевитьбѣ, сама сказала, что ни одна разумная дѣвушка не от кажетъ ему.... Да и, наконецъ, развѣ онъ уже такъ старъ!... Развѣ ему 60 лѣтъ? Развѣ при настоящемъ складѣ жизни масса людей въ какихъ-нибудъ 30 лѣтъ не старше его, въ его 46 лѣтъ?..." И опять поднялась пальма, опять изъ-за ея раскидистой зелени точно улыбнулось ему полное, нѣжное плечо Вѣры Павловны. Петръ Игнатьевичъ всталъ и, заложивъ руки за спину, быстро, неровными шагами заходилъ вдоль набинета. - "Всяк³й имѣетъ свое прошлое!... Ну и что же она открыла этимъ новаго, что она хотѣла сказать?! Всяк³й.... и я, и каждый!... Неясно, очень неясно!... Странно, даже весьма странно!... Что-то недосказанное, совсѣмъ непонятное!"

   И чѣмъ глубже вдумывался онъ въ эти противорѣч³я, тѣмъ настоятельнѣе сознавалъ необходимость этимъ же вечеромъ объясниться съ Вѣрою Павловною и разъ навсегда опредѣлить характеръ своихъ отношен³й къ ней.

   Андреевъ внесъ лампу и поставилъ на столъ передъ диваномъ. Изъ-подъ сквознаго, широкаго абажура охватила она блѣдно-голубымъ полусвѣтомъ рисунки, газеты, журналы, столъ, край дивана, углы креселъ, и на коврѣ правильнымъ кругомъ цвѣты и букеты. Любилъ Петръ Игнатьевичъ этотъ тих³й, нѣжный, такъ много думъ возбуждавш³й въ немъ полусвѣтъ; любилъ въ его ровномъ, спокойномъ с³ян³и, за стаканомъ чаю, бесѣдовать съ Вѣрою Павловною, и робко, нерѣшительно, въ тѣ минуты, когда такъ глубоко, такъ живо чувствовалъ онъ, засматривать въ свое будущее и почему-то безусловно съ нею и только съ нею. И теперь такъ живо, такъ осязательно вспомнился ему страхъ за нее во время болѣзни, его тревога, его бдительный уходъ, какъ будто тогда уже онъ хранилъ въ ней что-то особенное, что-то, что было ему и дорого, и близко. А вѣдь онъ думалъ тогда, онъ былъ убѣжденъ, что относится къ ней только по разуму, что оказываетъ ей и долженъ оказывать и это вниман³е, и эту заботливость лишь только потому, что она одна на свѣтѣ, что если не онъ, то никто не протянетъ ей руки, никто, кромѣ его, не разгонитъ ея мрачнаго настроен³я. И онъ лихорадочно слѣдилъ за нею, онъ помогалъ ей, развлекалъ ее. И никогда, никогда въ жизни не забудетъ онъ той свѣтлой минуты, минуты ея первой, еще слабой, уже привѣтливой къ нему улыбки, выражающей благодарность и живое сочувств³е. И какимъ радостнымъ чувствомъ наполнила его грудь эта первая къ нему улыбка! Онъ какъ будто ожилъ, возродился въ ней къ какой-то новой жизни, - тихой, свѣтлой, счастливой. Онъ тогда же понялъ, созналъ всю несообразность послѣдств³й такого движен³я и ровно на пять дней отступилъ отъ нея.- "И разумно, и должно!... Но зачѣмъ же потомъ.... И какъ случилось все это?! Непонятно, совершенно непонятно!... А почему жъ бы и нѣтъ? Какая дикая, несообразная мысль!... Вѣдь онъ же на 20 лѣтъ старше ея?!" и опять съ новою силою щемящимъ, раздражающимъ чувствомъ сжалась, заныла тоска въ груди. "И какъ это нелѣпо!... Какъ неразумно было дать на столько воли и этой глупой, такъ дико бякующей овцѣ и этимъ шарлатанамъ.... нервамъ.... Точно баба, точно какая-нибудь пухленькая, розовенькая, бѣленькая душка!" и, собравъ все лицо въ одну общую складку изъ безчисленнаго множества мелкихъ, морщинистыхъ складокъ, досадливо, звонко стукнувъ шпорою о шпору, Петръ Игнатьевичъ вошелъ въ гостиную. Тотъ же полусвѣтъ. Стрѣлки кукушки показывали четверть седьмаго. Не было ни Андреевой смуглянки, ни голубоглазой сиротки. Только въ самомъ центрѣ комнаты, на серединѣ ковра лежало что-то похожее на син³е узлы, небольшаго размѣра. Петръ Игнатьевичъ быстро подошелъ, и въ тотъ же мигъ разгладились морщныы, подъ усами набѣжала чуть примѣтная улыбка. Прикрывъ собою игрушки, дружно обнявшись и припавъ разрумянившимися отъ сна лицами къ ковру, сладко спали плутовки. Онѣ видно забыли и свою распрю, и самое мямъ-мямъ. Онъ склонился, хотѣлъ разбудить.

   Въ передней раздался громк³й звонокъ.

   - Андреевъ! Чего ты такъ долго копаешься, братецъ?

   - Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство! спѣшно отворяя дверь въ переднюю, засуетился Андреевъ. Петръ Игнатьевичъ медленно наложилъ руку на лобъ. Онъ какъ будто сознавалъ, что у него тамъ, въ головѣ, что-то не совсѣмъ въ порядкѣ. Да и вообще, вѣдь онъ терпѣть не могъ волноваться изъ-за чего бы то ни было или тѣмъ болѣе изобличать свое волнен³е, а тутъ, какъ на смѣхъ, въ этотъ непонятный вечеръ, когда онъ по разуму долженъ былъ вооружиться всѣмъ своимъ хладнокров³емъ, чтобы съ достоинствомъ отступить отъ созданной имъ же самимъ ложной постановки, чтобы уничтожить въ ней самую мысль объ ея отказѣ, какъ объ обстоятельствѣ, нарушающемъ общ³й строй ихъ дружескихъ отношен³й, онъ не владѣлъ собою, рѣшительно не владѣлъ, не могъ подавить въ себѣ чувства радости, вызваннаго звонкомъ Вѣры Павловны, даже и въ ту минуту, когда она уже вошла въ переднюю. "Какъ это глупо, ребячески глупо!" на самого себя ужаснулся Петръ Игнатьевичъ и, громко откашлянувшись, вышелъ въ переднюю.

   - Здравствуйте, матушка!... Что же это вы совсѣмъ забыли дѣтокъ-то нашихъ, а?... и не грѣхъ вамъ, не совѣстно? Да если бъ я не написалъ, вы бы не заглянули и сегодня.

   - Нѣтъ, вѣроятно зашла бы. Только утромъ было некогда.... Была княжна, былъ Вася.... на васъ-то съ чего это, Петръ Игнатьевичъ, напала "ѣдунья"?

   - Напала, матугака!... Глупая овца разбякалась, - и онъ смущенно откашлянулся....

   Вѣра Павловна, слегка вспыхнувъ, ускореннымъ шагомъ, вошда въ залъ.

   - Гдѣ жъ дѣвочки? Развѣ ужъ спятъ? все еще избѣгая его взгляда, уже въ залѣ спросила она.

   - Или не видите, матушка? Вотъ! Цѣлая сонная картина. Поосорились, видите ли: голубоглазая буянка по обыкновен³ю выругала смуглянку.... Я ихъ прогналъ сюда, а онѣ, видно съ горя, обнялись да и заснули.

   - Милыя! тихо проговорила Вѣра Павловна, склоняясь надъ ними. Самое, впрочемъ, лучшее, что только могли придумать.

   - Это почему, матушка? и онъ нервно мигнулъ на нее.

   - Да вы посмотрите, какъ глубокъ, сладокъ, безмятеженъ ихъ младенческ³й, дивный сонъ!... Я была бы уже довольна, счастлива даже, если бы, хотя по временамъ, могла въ ихъ безпечномъ снѣ забывать эту милую, дѣйствительную жизнь, этотъ непрерывный рядъ дрязгъ и мерзостей.

   - Ваше превосходительство, самоваръ поданъ, останавливаясь въ дверяхъ гостиной, громко доложилъ Иванъ.

   - Поданъ?... Ну хорошо, братецъ, хорошо!... Ступай! сердито-отрывисто проговорилъ онъ.

   - Что съ вами сегодня, Петръ Игнатьевичъ? Вы, кажется, сильно не въ духѣ?

   - Да отчего же мнѣ быть не въ духѣ, матушка?... Ничуть!... Такъ только! Чего-то ѣдунья напала!... Ну да вѣдь я не дитя, не женщина, - дешево не сдамся!... Пойдемте же чай пить, матушка.

   Вѣра Павловна прошла впередъ. Лампа подъ голубымъ абажуромъ горѣла на письменномъ столѣ. Между двухъ свѣчъ на столѣ передъ диваномъ весело шумѣлъ до блеска ясный самоваръ. Серебрянная большая корзина съ печеньемъ, чай, сливки, варенье, лимонъ, стаканъ, снѣжной бѣлизны полотенце на полоскательницѣ, да маленькая прозрачнаго форфора чашка, еще нѣсколько недѣль тому назадъ купленная Петромъ Игнатьевичемъ для нея, составляли обстановку чайнаго прибора.

   - Какъ у васъ всегда все чисто, хорошо, Петръ Игнатьевичъ, пр³ятно даже взглянуть, - садясь на диванъ противъ самовара и правою рукою открывая чайницу, сказала она.

   - Да, чисто. Чистоту всегда любилъ!... Чистота и по разуму первое услов³е жизни.... Роскошь - это уже лишнее.... Никогда не допускалъ и не допущу, хотя бы и былъ очень богатымъ человѣкомъ!... Всю жизнь мою все по разуму и отъ разума! - совершенно машинально опускаясь на кресло подлѣ дивана, все съ тѣмъ же страннымъ перебоемъ въ словахъ продолжалъ онъ.- Боролся, борюсь, но.... и онъ порвался.

   Вѣра Павловна внимательно посмотрѣла на нето. Она еще никогда не видала его въ такомъ лихорадочно-возбужденномъ состоян³и. Онъ какъ-то весь подергивался, особенно часто щурился, порывался въ мысляхъ, въ словахъ.

   - Да что съ вами, Петръ Игнатьевичъ?

   - Ничего!... Право ничего особеннаго, матушка!... Такъ вотъ боролся, борюсь!... Но человѣкъ есмь!... По разуму, по разуму, да вдругъ и споришь какую-нибудь дичь.... Тогда тяжело, тогда вотъ, какъ теперь, чувствуешь себя виноватымъ и передъ самимъ собою, и передъ другими.

   Вѣра Павловна быстро опустила только-что приподнятый къ стакану чайникъ. Съ каждымъ новымъ словомъ все болѣе и болѣе тревожило ее это странное настроен³е Коваленко.

   - Помните ли, матушка, какъ-то на дняхъ я высказался вамъ, что я дубъ, сирый, одинок³й дубъ, что шальная буря сорветъ меня и ничего, рѣшительно ничего.... и онъ опять порвался.

   Вѣра Павловна подавила вздохъ, опустила голову.

   - Кромѣ чистой поляны окрестъ.... Какъ будто и не было.... Вздоръ, чистѣйш³й вздоръ.... Я никогда не прощу себѣ этой дикой мысли... Я чего-то хотѣлъ безсознательно, по правдѣ безсознательно, матушка!..? Къ чему-то шелъ, что-то улыбалось мнѣ.... Да, улыбалось, звало меня.... Я не сопоставилъ, не сообразилъ.... Я поступилъ, какъ дитя.... Я забылъ, совсѣмъ забылъ, что могъ бы быть отцемъ вашимъ.... У васъ хорошее, честное сердце.... Быть можетъ, вы.... Быть можетъ, вамъ тяжело за меня.... Быть можетъ, это васъ мучитъ? Вы бы и хотѣли, да не можете.... Не можете побороть правъ молодости.... Простите же мнѣ, матушка, простите и забудьте. Пусть опять между нами будутъ наши прежн³я, добрыя, дружеск³я отношен³я! съ видимымъ усил³емъ надъ собою договорилъ Петръ Игнатьевичъ глухимъ, подавленнымъ голосомъ, какъ будто онъ хоронилъ что-то дорогое и близкое ему въ этихъ прежнихъ, добрыхъ, дружескихъ къ ней отношен³яхъ, что-то живое, радостное, что-то такое, что боролось съ нимъ, не поддавалось ему и, не смотря на всѣ его старан³я, на силу воли, на доводы разума, все по прежнему и дышало въ немъ, и улыбалось ему. И Вѣра Павловна никогда еще такъ живо, такъ глубоко, какъ въ эти минуты, не чувствовала, что это что-то была именно она, его любовь къ ней и какъ къ другу, и какъ къ женщинѣ.... Но, развѣ она могла, развѣ она имѣла право любить его, какъ женщина?... Она любида.... Ею пренебрегли, оттолкнули ее, жизнь разбили ей.... И что же, что она могла ему сказать? Что она не стоитъ его любви, что она.... Но, вѣдь это ужасно!... Какъ же потомъ она будетъ смотрѣть въ глаза ему, этому честному, правдивому, въ высшей степени строгому къ себѣ человѣку?... Быть можетъ, онъ снизойдетъ, быть можетъ, не осудитъ.... Тогда еще хуже!... Вѣдь въ этомъ скажутся уже не любовь, не уважен³е, а сострадан³е къ ней, великодушная пощада.... О, нѣтъ, нѣтъ!... Она ничего ему не скажетъ!... Пусть онъ думаетъ объ ней что хочетъ.... и она молчала.... Она переживала теперь рѣшительную минуту, минуту послѣдней, отчаянной борьбы между своимъ стыдомъ и нравственнымъ спокойств³емъ, достоинствомъ этого честнѣйшаго изъ людей.- Вѣдь хотѣла же.... Да, хотѣла!... Но у нея не хватитъ на кто ни силы воли, ни даже голоса.... Ей только казалось тогда, утромъ, что она сможетъ.... Она ошибалась.... Она никогда не сознается и пусть не знаетъ, пусть не догадывается.... Все жъ таки лучше, чѣмъ.... Нѣтъ, что это съ нею.... Чего такъ горитъ голова, такъ то бьется, то замираетъ сердце?... Развѣ она его любитъ?... Да развѣ можно любить два раза?! И когда же, когда, съ какой поры?!..

   "Вѣдь такъ, матунша, да?" точно сквозь сонъ разслышала она голосъ Петра Игнатьевича. И опять не отвѣтила.... Тольно еще глубже поникла, какъ бы пытаясь скрыть на груди, въ складкахъ своего чернаго платья свой стыдъ, свой страхъ, свое волнен³е.... Петръ Игнатьевичъ быстро всталъ съ кресла, сѣлъ подлѣ, протянулъ ей руку.

   - Да будьте же искренны, матушка!... Перестаньте таиться, перестаньте прятаться.... Вѣдь не уб³йца же вы въ вашемъ прошломъ? Или.... или все еще не заслужилъ я даже и довѣр³я вашего?

   - Нѣтъ!... Я не могу!... Это свыше силъ, Петръ Игнатьевичъ!... Я хотѣла, сама хотѣла.... Что бы вы не думали.... Одно только помните, знайте, что не въ васъ, въ моемъ въ прошломъ.... причина!... Не осуждайте.... Быть можетъ, я забылась, подала вамъ поводъ.... Да, я не права въ этомъ.... Но, не судите меня строго.... Мнѣ и въ голову не приходило, что вы.... и она не кончила. Петру Игнатьевичу показалось, что въ ея голосѣ дрогнули слезы.

   - Да вѣдь не клятву же безбрач³я, въ самомъ дѣлѣ, дали вы кому нибудь?

   - Я уже сказала вамъ, что нѣтъ!

   - Ну такъ любили, любите теперь?

   - Теперь! и она судорожно разсмѣялась. Ненавижу!

   - Такъ что же сдерживаетъ васъ, матушка? - за что мучите вы и себя, и.... и онъ остановился, какъ бы испугавшись своей мысли.

   - И васъ! докончила она и содрогнулась какъ бы отъ внутренней, конвульсивной боли.

   - Да!... Я это чувствую, я сознаю.... Я обязана, я должна оправдаться передъ вами.... Онъ отнялъ у меня все.... все!... Понимаете.... Честь, имя, самое право любви, - словомъ все!... Я была тогда еще маленькая.... Тогда, когда онъ, какъ свой, какъ родной вкрался въ довѣр³е моей бѣдной матери.... Онъ часто ласкалъ меня, баловалъ сладостями, называлъ сестрою, маленькою, милою кискою.... Отецъ тогда оставилъ насъ.... Мать часто плакала.... Онъ былъ богатъ, онъ давалъ ей деньги, къ каждому празднику приносилъ мнѣ на платье, - не поднимая глазъ на Коваленко, отрывочно говорила она.- Я ничего не понимала. Мать говорила мнѣ, что онъ добрый, честный, хорош³й, что такихъ людей, какъ онъ, мало, очень мало!... И я съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе привязывалась въ нему.... Когда онъ не приходилъ или запаздывалъ, - а онъ бывалъ у насъ каждый день, - мнѣ становилось скучно, до того скучно, что я даже плакала. Мнѣ минуло 12 лѣтъ. Онъ сталъ учить меня русскому, французскому, истор³и, географ³и. Мать часто, со слезами, благодарила его за это.... У него мать была француженка, отецъ русск³й. Самъ онъ былъ студентъ тогда.... Такъ хорошо говорилъ.... Я забывала все на свѣтѣ, слушая его.... И пѣлъ.... Ахъ, какъ хорошо пѣлъ!... Такой густой, густой, пр³ятный былъ у него голосъ.... Подъ его руководствомъ я читала, читала много, читала по цѣлымъ днямъ и ночамъ, лихорадочно, жадно и потомъ все, все разсказывала ему.... Если онъ оставался мною доволенъ, - а онъ рѣдко, очень рѣдко журилъ меня, - онъ крѣпко, крѣпко жалъ мнѣ руку, такъ по долгу смотрѣлъ мнѣ въ глаза....

   И что это былъ за взглядъ!... Глубок³й, нѣжный, вдумчивый.... Да!... Я все сильнѣе и сильнѣе привязывалась къ нему, и онъ тоже.... Мнѣ минуло уже 15. Мать радовалась на меня, мать вѣрила ему, вѣрила какъ можно только вѣрить сыну.... Онъ нанялъ намъ дачу въ Мазиловѣ. Въ Мазиловѣ онъ цѣлые дни, а иногда и ночи, до разсвѣта, проводилъ со мною. Точно весь м³ръ для него была я да мать!... Какъ во снѣ, не замѣчала я, какъ летѣли дви, недѣли.... Какъ-то разъ, въ чудный, лунный вечеръ, мы забрели въ Кунцовскую рощу. Онъ о чемъ-то разсказывалъ мнѣ такъ хорошо, такъ много.... Я устала идти.... Мы сѣли на траву.... Я, слушая его, прилегла головою ему на плечо.... Онъ опять сталъ говорить, и такъ хорошъ, такъ свѣтелъ былъ его взглядъ на жизнь, на людей, такъ улыбалось мнѣ все, все, что окружало.... И эта дивная тихаго вечера природа, и едва слышный шелестъ листьевъ, и все глубже, и глубже волновалось платье на груди, густымъ румянцемъ рдѣлось лицо, оживленъ былъ взглядъ. - Она точно забыла, что была въ кабинетѣ Коваленко, а не съ нимъ, не въ Кунцовсной рощѣ. "И все.... милый?" спросила я его, когда онъ пр³остановился. "Пока все, моя прелесть", какъ-то особенно прошепталъ онъ и, приподнявъ за подбородокъ мою голову, крѣпко поцѣловалъ меня.... Онъ цѣловалъ меня и прежде, цѣловалъ ребенкомъ, при матери.... Но я и сама до сихъ поръ не могу отдать себѣ отчета, почему мнѣ казалось тогда, что онъ еще только въ первый разъ поцѣловалъ меня.... Такой странный былъ этотъ поцѣлуй.... Съ этихъ поръ даже во снѣ часто чувствовала я его.... Онъ сталъ еще внимательнѣе, еще ласковѣе ко мнѣ, и такъ лихорадочно, не какъ прежде, тянуло меня къ нему.... Я поняла, что я люблю его.... Ну что же? Онъ такой хорош³й, честный, онъ женится на мнѣ.... думала я, и все чаще и чаще не спалось мнѣ.... Такъ чего-то горѣла голова, такъ билось сердце.... Я не сознавала, что поступила дурно, но только и сама не знаю почему, мнѣ страшно было сказать объ этомъ матери.... Да и о чемъ?... Вѣдь собственно она все видѣла, все знала?... Мнѣ минуло 16.... Стояла зима.... Онъ ужъ тогда кончилъ курсъ, поступилъ на службу, не такъ часто бывалъ у насъ. Какъ-то разъ, вечеромъ, катаясь со мною, онъ предложилъ мнѣ заѣхать поужинать въ какую то гостинницу. Я сначала согласилась, а потомъ, мнѣ вдругъ чего-то стало страшно, и я не поѣхала. Съ этихъ поръ онъ уже не отставалъ отъ меня. Настаивалъ, просилъ, требовалъ, умолялъ, говорилъ, что если я поѣду съ нимъ, то онъ въ самомъ скоромъ времени женится на мнѣ, но я устояла, я не поѣхала ни разу.... Заболѣла мать. Онъ предлагалъ помогать мнѣ въ уходѣ за нею, онъ поселился въ сосѣдней съ нами комнатѣ и.... тутъ онъ нашелъ случай воспользоваться, злоупотребить моею къ нему любовью.... Онъ взялъ отъ меня все, что могъ взять, взялъ, чтобъ осмѣять, чтобъ отбросить, и судорожно выпрямившись, рѣзко хрустнувъ палецъ о палецъ, Вѣра Павловна точно замерла въ углу дивана. Петръ Игнатьевичъ робко посмотрѣлъ на нее.... Теперь опять то же жесткое, холодное выражен³е тупаго безучаст³я, что такъ смутило его съ самыхъ первыхъ минутъ въ этотъ вечеръ.

   - Бѣдная, бѣдная мать моя!... Какъ она вѣрила ему, какъ любила его, тревожилась по немъ, сыномъ роднымъ называла.... Бывало, какъ уходитъ, креститъ, благословляетъ его.... благословляетъ! повторила она и громко, судорожно разсмѣялась.

   Петръ Игнатьевичъ тревожно посмотрѣлъ на нее. Ему показалось, что ей не хватаетъ воздуха: такъ порвалась она въ этомъ дикомъ, сердце надрывавшемъ смѣхѣ.

   - Да!... я его ненавижу!... Ненавижу всѣми силами души моей!... Онъ не хотѣлъ услышать мольбы!... Онъ не пощадилъ и матери!... Не подъ ея ли лаской, не подъ ея ли благословлявшею его рукою, не на глазахъ ли ея, укралъ меня у нея, укралъ, чтобы осмѣять, чтобы позоромъ покрыть сѣдины старухи, чтобы во мнѣ самой убить и вѣру, и самую надежду на счаст³е?... и кому, и на что я теперь.... разбитая, брошенная! едва слышно договорила она и, какъ бы поперхнувшись чѣмъ-то, снова порвалась, вздохнула, стихла....

   Петръ Игватьевичъ не выдержалъ, отвернулся.... У него на глазахъ набѣжали слезы. Онъ какъ будто видѣлъ предъ собою и эту честную, добрую, довѣрчивую, такъ безстыдно-одураченную старуху-мать, и горечь, и порывистое лихорадочное отчаян³е осмѣянной, брошенной Вѣры Павловны.... Теперь ему было ясно.... Но, развѣ это причина?! Развѣ онъ не любилъ Зинаиду?... Развѣ не сходился онъ въ свою жизнь съ десятками женщинъ, даже и не будучи увлечевъ ими, единственно по движен³ю страсти?... И почему же онъ, почему эти друг³я, изо дня въ день, такъ легко, такъ свободно, со всею беззастѣнчивостью отдававш³яся ему женщины, женщины, подъ личиною чувства и ложнаго стыда скрывавш³я расчетъ, или свое чувственное влечен³е выше ея?! А вѣдь она страдала, страдаетъ теперь.... Ее гнететъ, ее душитъ стыдъ, точно и въ самомъ дѣлѣ преступна передъ людьми, преступна даже передъ нимъ.

   "Фу, дичь какая!" невольно вскрикнулъ онъ и, какъ бы испугавшись своего же голоса, быстро взглянулъ на Вѣру Павловну.... Ее какъ будто и не было: такъ притаилась она въ углу дивана, плотно закрывъ глаза платкомъ.

   - Полноте, перестаньте, матушка, мучить себя изъ-за такого вздора!... Вѣдь сердце болитъ смотрѣть на васъ!

   Она только еще крѣпче прижала платокъ къ глазамъ, закрыла имъ все лицо. Она плакала.... Глубоко, порывисто вздымалась грудь. Петръ Игнатьевичъ терялся. Онъ и чувствовалъ, что лишн³й, что тяжелъ ей въ эти минуты, и почему-то, самъ не отдавая себѣ отчета, боялся оставить ее!... Да и не могъ!... Ему такъ все дорого было въ ней: ея горе, ея слезы, такъ порывисто, такъ горячо дышавшая грудь, чернымъ платьемъ емко въ тал³и охваченный станъ, и эта, точно забытая ею, подлѣ его руки нѣжная, слабая рука!... Такая родная, давно, давно ему близкая, дорогая....

   - Полноте же!.. Уймитесь, матушка!... Плюньте на это дѣло! охвативъ своею широкою ладонью ея горячую, какъ огонъ, руку, едва слышно, но настойчиво и внятно проговорилъ онъ.

   Болѣзненно, глухо простонала Вѣра Павловна и, высвободивъ руку, быстро поднявшись, нервными, изъ стороны въ сторону перебивающимися шагами, вышла изъ кабинета. Петръ Игватьевичъ сощурился, угрюмо покачалъ головою, до порога проводилъ ее глазами. "Куда?... Зачѣмъ?... Ужъ не домой ли?!" и опять, опять застовала, заныла въ груди ѣдунья-тоска.... Тихо было въ гостиной.... не слышно ни шаговъ, ни малѣйшаго шороха и въ залѣ. Петръ Игнатьевичъ быстро всталъ, подошелъ къ дверямъ, прислушался, глух³я судорожныя рыдан³я донеслись до него оттуда, изъ-за зелени, лѣваго, дальняго, тускло-освѣщеннаго угла гостиной.

   - Льется точно рѣкою.... опять себя мучитъ, опять не выдержитъ, сляжетъ, заболѣетъ, какъ тогда, послѣ отъѣзда изъ Щебринки.... Боже мой, Боже! Да неужели?... Неужели вѣчно будетъ страдать, вѣчно томитбся изъ-за этого давнымъ давно забывшаго и думать-то даже объ ней мерзавца! ужаснулся Петръ Игнатьевичъ и, поднявшись на носки, спѣшно прошелъ въ спальню, налилъ въ стаканъ воды, взялъ со стола склняку одеколона, и пройдя чрезъ кабинетъ, еще тише, едва ступая, вошелъ въ гостиную. Вѣра Павловна вздрогнула, отвела платокъ и въ тотъ же мигъ снова закрыла имъ пылавшее отъ слезъ лицо....

   - Выпейте, матушка!... Господь съ вами!... Что это вы такъ мучите себя.... Да плюньте жъ, наконецъ, на это дѣло! Точно институтка, точно ребенокъ! Да гдѣ же въ васъ воля-то, разумъ-то, матушка, гдѣ?

   - Да полноте же прятаться-то, матушка, - принимая стаканъ, тихо упрекнулъ онъ. Вамъ нуженъ свѣж³й воздухъ, а вы себя еще душите!... Эхъ, матушка!... Досадно даже станетъ!... Или я все еще чужой вамъ?!..

   Вѣра Павловна выпила нѣсколько глотковъ воды, глубоко, медленно вздохнула. Она какъ будто сбросила съ себя непосильную тяжесть. Еще разъ провела платкомъ по глазамъ, по лицу и, нервно его скомкавъ, опустила въ карманъ. Лицо горѣло отъ слезъ. Глаза закраснѣлись, опухли вѣки. Петръ Игнатьевичъ сѣлъ возлѣ, посмотрѣлъ на нее хотѣлъ улыбнуться, опять не выдержалъ, замигалъ, потупился. Вѣра Павловна встала и молча протянула ему еще влажную отъ слезъ руку.

   - Что съ вами, матушка, что вы хотите?

   - Домой.... Мнѣ невыносимо тяжело, Петръ Игнатьевичъ.... Я сознаю, что виновата передъ вами, но.... вѣдь теперь все ясно вамъ!...

   - Да!... Ясно, все ясно!... И теперь, именно теперь, матушка, если вы протянете мнѣ вашу честную руку, вы вознаградите меня и за лишен³я, и за утраты суровой жизни моей; вы откроете мнѣ новую, свѣтлую сферу; рука объ руку съ вами, я стану выше, неизмѣримо выше того, что я былъ и что я есть.... Теперь причина не въ вашемъ прошломъ.... Оно честнѣе моего.... Причина въ васъ самихъ, во мнѣ.... Могу иль не могу отвѣтить вамъ?

   Закружились въ гостинной и стулъя, и кресла и цвѣты, и диванъ.... Потемнѣло въ глазахъ.... Вѣра Павловна быстро положила руку на лобъ. Она и слышала, слышала отъ слова до слова все, что сказалъ ей Ковалеяко, она поняла, что онъ сдѣлалъ ей опять предложен³е, не оттолкнулъ ее, не разошелся съ нею, какъ ожидала, какъ почти была увѣрена, но еще тверже, еще настойчивѣе протянулъ ей руку.... и не вѣрила, какъ будто все это былъ сонъ, а не живая дѣйствительность.

   - Да не томите же себя, матушка!... Гожъ, такъ по рукамъ, а не гожъ, такъ за шиворотъ, да и изъ хоромъ вонъ! тщетно стараясь улыбнуться и щурясь, и мигая, сильно дрогнувшимъ голосомъ, наломнилъ онъ о себѣ.

   - Кто? и Вѣра Павловна, отступивъ, сквозь слезы взглянула ему въ лицо. Вы?!.. Съ вашею правдивою, открытою душою, вы, оказавш³й столью вниман³я, стольжо незаслуженнаго участ³я со мнѣ?!.. И какъ могла придти вамъ въ голову, Петръ Игнатьевичъ, эта дикая мысль?!

   - Стало.... вы.... я.... Стало, я вамъ.... Да не можетъ же этого быть, матушка, чтобы вы....

   - Что?... Чтобы я? подойдя совсѣмъ близко и тихо ему улыбаясь, переспросила Вѣра Павловна.

   - Чтобы вы рѣшлиись быть.... моей женой! съ трудомъ осилилъ онъ.

   - Даже и тогда, когда уже рѣшилась! едва слышно, но твердо, ясно отозвалась она.

   Петръ Игнатьевичъ сощурился, слегка отступилъ, расхохотался. Онъ какъ будто обезумѣлъ отъ радости. Теперь Вѣра Павловна, не скрывая глазъ, сквозь слезы улыбалась на него. Такъ глубоко, такъ живо, такимъ отраднымъ чувствомъ проникла ее эта почти дѣтская, ею въ немъ вызванная радость.

   - Иванъ!... Андреевъ!

   - Что съ вами, что вы хотите, Петръ Игнатьевичъ?

   - Вспрыснуть, матушка, вспрыснуть!... Счаст³е наше вспрыснуть.... Такъ всегда!... Такъ дѣлали отцы, дѣды наши.... Такъ въ обычаѣ, такъ мы!... Да поднимемъ мелюзгу-то нашу.... Вѣдь онѣ главныя виновницы, такъ сказать! Вѣдь я сначала объ нихъ подумалъ, чѣмъ обо всемъ этомъ, матушка.... Пусть же теперь заодно ликуютъ съ нами. Да благословитъ ихъ Богъ.... Вѣдь это онѣ внесли въ мой домъ такое счаст³е!... А я еще вытурилъ ихъ сегодня!... Все вы, вы виноваты, матушка!

   - Чѣмъ?

   - Да ваша гостья, ѣдунья грызла.... А я на зло.... Ну, да шалишь!... Теперь больше не укусишь.... Теперь вы защитите меня, матушка.... Вѣдь, правда, не позволите, даромъ не уступите?

   - Чаво изволите, ваше превосходительство? вытянувшись въ струнку, пробасилъ Андреевъ.

   - Сбѣгай, Андреевъ, въ погребъ!... Принеси бутылку, помнишь, какъ третьяго дня бралъ, большую, круглую, съ бѣлой шапочкой! Помнишь?

   - Помню, ваше превосходительство.

   - Да живо, слышишь!

   - Слышу, ваше превосходительство.

   И перекачнувшись съ лѣваго плеча на правое, Андреевъ перевалилъ обратно за порогъ.

   - Чудакъ! вслухъ сообразилъ Петръ Игнатьевичъ ему вслѣдъ. Привыкъ къ нему, очень привыкъ.... Но, еще никогда не показался онъ мнѣ такимъ хорошимъ, какъ въ эту минуту!... А все вы, матушка, виноваты!... Вы во всемъ!... Даже и въ томъ, что человѣка сдѣлали ребенкомъ.

   - Нѣтъ, не сдѣлала!... А полюбила только въ немъ его младенчески честное, правдивое сердце! и Вѣра Павловна, вспыхнувъ, съ глазами полными слезъ, протянула ему свою маленькую, какъ огонь, горячую руку....

   Петръ Игнатьевичъ стихъ.... Безъ словъ взялъ ея руку въ свою широкую, сильную ладонь, поднесъ въ губамъ, поцѣловалъ.... Съ усовъ сбѣжали на нее его тих³я, радостныя слезы....

  

  

   Вѣра Павловна поздно, около двухъ часовъ, возвратилась отъ Коваленко, и никогда еще сонъ ея не былъ такъ глубокъ и дологъ, какъ въ эту ночь. Давно уже хлопали дверями въ корридорѣ, давно раздавались въ немъ шаги, голоса, а она все еще не звала Лукерью....

   - И-ихъ! взвизгнулъ женск³й голосъ подъ самою дверью и въ тотъ же мигъ замеръ въ покрывшемъ его раскатистомъ, громкомъ, мужскомъ смѣхѣ.

   - А чтобъ васъ!... Щипуны вы эвдак³е!... А еще благородные! окрысилась Лукерья.

   Вѣра Павловна сладко потянулась, открыла глаза, сощурилась, опять открыла, осмотрѣлась. На столинѣ у изголовья рюмка, порожн³й стаканъ, графинъ съ водою, валерьяновы капли. Да! Она пила ихъ, ложась, она не могла-бы заснуть безъ нихъ: такъ сильно взволновалъ ее этотъ вечеръ у Коваленко. Придя домой, она долго и горячо молилась, ей было и отрадно, и вмѣстѣ грустно.... Какъ будто она что-то и выиграла, и въ то же время потеряла.... Съ чѣмъ-то разошлась навсегда, на-вѣки.... И она, какъ-бы силясь привесть на память всѣ мельчайш³я подробности этого вечера, еще внимательнѣе оглянула окружающее. На столикѣ кабинетный портретъ Коваленко, на чайномъ блюдцѣ пепелъ сожженной изъ медальона карточки.... И неужели все это было въ самомъ дѣлѣ?... Неужели она рѣшилась выйти за Коваленко?... Вѣдь, значитъ, отдать всю жизнь.... И мысли, и сердце, и надѣжды.... Всю.... всю себя, какъ есть.... Но могла-ли это сдѣлать?... Любитъ ли она его такъ, какъ онъ ее?... Вѣдь она - вся его жизнь теперь.... А онъ?... Что онъ такое въ ея жизни?... Но, вѣдь, она только вчера не только сказала ему, но и чувствовала, что любитъ его. Отчего же теперь ничего чувствуетъ?... Даже искусственно не можетъ возбудить въ себѣ настроен³я, подъ вл³ян³емъ котораго еще нѣсколько часовъ тому назадъ такъ искренно, такъ живо высказалась ему. Да и любитъ ли она его?... Какъ это странно!... Неужели, такъ всѣ и всегда не понимаютъ самихъ себя?... Быть можетъ, уважаетъ, сочувствуетъ ему, привыкла къ нему, а ужъ ей и показалось, что.... Да развѣ уважать, сочувствовать, сознавать человѣка пр³ятнымъ себѣ не значитъ любить?... Но почему же онъ такъ блѣденъ? Почему ей такъ трудно оживить его въ своемъ воображен³и, почувствовать его въ себѣ.... тогда какъ Загорск³й.... и она, какъ-бы смутившись своей мысли, своего настроен³я, вспыхнула, вся кровь отъ этой мысли загорѣлась въ ней.... Такъ пр³ятенъ былъ ей этотъ сонъ, такъ тяжело было проснуться, сознать, что.... что это сонъ, а не дѣйствительность!... Она опять видѣла, она опять чувствовала его возлѣ себя, опять садъ, Щебринская роща, лунный вечеръ.... и нервный трепетъ пробѣжалъ по ней, какъ будто она ощущала еще на своихъ губахъ жгуч³й поцѣлуй Загорскаго.... Вздохнула, быстро приподнялась, движен³емъ головы отбросила за плечи косу, спустила ноги съ кровати и.... опять задумалась. Но, вѣдь, не лгала же она вчера?!... Ей такъ хорошо было въ ту минуту, такъ отрадно было сознавать себя причиною его почти младенческой радости.... Вѣдь онъ такъ горячо, такъ нѣжно ее любитъ, такъ много, много добраго сдѣлалъ ей.... И неужели она его обманула, неужели солгала ему?!.. Неужели ей только показалось, какъ Загорскому, что онъ любитъ ее?... Нѣтъ!... Она не солгала ему, она сказала правду!... Она и глубоко, и живо чувствовала въ себѣ и радость отъ его радости, и тихое, свѣтлое, спокойное довольство отчетливаго сознан³я себя причиною его счаст³я.... И она его не обманетъ, никогда въ жизни не измѣнитъ ему!... Но отчего она такъ холодно разсуждаетъ объ немъ, какъ будто о чемъ-то постороннемъ, чужомъ ей, тогда какъ.... и снова предсталъ предъ нею Загорск³й во всемъ яркомъ освѣщен³и красоты, молодости и страсти, снова тянула ее къ нему та сила, которая не подчиняется никакимъ доводамъ сознан³я, во стремится подчинитб себѣ всѣ существо человѣка, во всей нераздѣльности проявлен³й его разума, чувства и воли, - та могучая сила, которой нѣтъ опредѣленнаго имени, которая зовется и страстью, и любовью, и непреодолимымъ влечен³емъ.... Снова какъ-бы слышитъ она страстный шепотъ Загорскаго "Вѣра, Вѣра!!"; снова какъ-бы чувствуетъ его жгуч³е поцѣлуи.... Но полная жизни картина тускнѣетъ.... Загорскаго нѣтъ.... Другая картина, лишенная яркихъ красокъ, живаго колорита.... и на ней выступаетъ другой образъ.... Предъ ней Коваленко.... Нѣтъ!... Это нечестно, подло!... Она ему сознается, скажетъ, онъ проститъ ей, забудетъ ее.... Но вотъ она вспоминаетъ его слова: "Ѣдунья грызла!... Ну, да шалишь!... Теперь больше не укусишь!... Вы защита мнѣ, матушка! Вѣдь, правда?... Не позволите?" Бѣдный! О, нѣтъ, нѣтъ!... Никогда!... Развѣ это не все равно, что отнять у него жизнь и отнять именно въ ту самую минуту, когда впервые такою радостною, свѣтлою улыбнулась она ему.... Она поборетъ себя!... Навсегда заставитъ замолкнуть глупый порывъ!... Она будетъ ему искреннимъ другомъ, честною женою.... Она забудется въ его счастьи, въ счастьи малютокъ. Вѣра Павловна быстро встала и подошла къ умывальнику.

   - И что это за блажь? крѣпко нажимая пружину подъ умывальнико