Иогель Михаил Константинович - Между вечностью и минутой

или нѣтъ!... Даже лучше, если не буду жить, потому что тогда перестану его и заботить.... Да, я никому не нужна, рѣшительно никому! Я лишняя, совсѣмъ лишняя!... Я только бреня, бремя Наташи, потому что она дала мнѣ деньги, а я не могу ей отдать.... Бремя для Коваленко, бремя для окружающихъ, потожу что на всѣхъ нагоняю сплинъ своею фигурою.... Даже самой себѣ бремя", она вздохнула и, скрестивъ руки на груди, еще глубже ушла въ уголъ дивана.... "И я чувствую, чувствую сама это бремя.... Вотъ и теперь.... Здорова, а между тѣмъ, и въ груди, и въ рукахъ, и въ ногахъ у меня какая-то тяжесть.... Какъ будто кто-то наложилъ на меня оковы, наложилъ, да и сжимаетъ меня все крѣпче и крѣпче, чтобъ я поняла, наконецъ, что мнѣ не зачѣмъ, рѣшительно не зачѣмъ жить.... А зачѣмъ же жить, если не зачѣмъ? Должна!... Какъ это глупо!" и, досадливо усмѣхнувшись, она тоскливо осмотрѣлась. По корридору видно двигалась цѣлая толпа.... Такъ много шуму, такой громк³й говоръ поднялся почти у самой двери.... Голоса дальше и дальше.... Вотъ стукнула дверь сосѣдняго отдѣлен³я, и все стихло.

   "Не жить же, въ самомъ дѣлѣ, лишь затѣмъ, чтобы ѣсть, пить и спать.... какъ Неволины, какъ масса, масса другихъ, имъ подобныхъ?.. Жить, когда ясно сознаешь себя лишнею, когда сама тяготишься безцѣльностью своего существован³я и только другихъ обременяешь заботою о себѣ.... Должна! Да почему же должна? Вовсе не должна!.. Должна любить и охранять то, что меня изо дня въ день гнететъ и душитъ!... Ну развѣ это не глупо?"

   Говоръ оживлялся все болѣе и болѣе.... Все отчетливѣе раздавались въ немъ то мужск³е, то женск³е голоса.

   "Волнуются, кричатъ.... Ну чего они?!... Стоитъ ли волноваться, стоитъ ли кричать, стоитъ ли разсуждать даже, когда не стоитъ и жить", и она опять вздохнула, закрыла глаза рукою, такъ хотѣлось ей уйдти дальше, какъ можно дальше, скрыться, скрыться навсегда отъ этихъ ближайшихъ, такъ невыносимо и томившихъ, и раздражавшихъ ее услов³й.

   Въ отдѣлен³и рѣзко раздался веселый, оживленный смѣхъ. "Чесу?!"

   Вотъ опять хлопнули дверью, опять и шаги, и говоръ у caмаго ея порога.... Снова тихо.

   "Ушли, слава Богу!... А отчего слава Богу? Развѣ не все равно, тутъ они или нѣтъ ихъ.... Все равно, рѣшительно все равно!... Нѣтъ, лучше.... Все таки лучше!... Они какъ-то ужасно странно, слишкомъ громко и говорили, и смѣялись....

   Такъ громко, что даже становилось непр³ятно.... Непр³ятно до дрожи, до холода!... И потомъ все это ужасно глупо!... И неужели имъ по правдѣ такъ весело?... Нѣтъ! Не можетъ быть!... Это имъ только такъ казалось.... А можетъ быть, мнѣ представилось? Да были ли они, въ самомъ дѣлѣ, говорили ли, смѣялись ли?... И кто это эти они? Незнакомые, чуж³е. Или?... Или Вася, Наташа, Коваленко? Да вѣдь это все равно вѣдь и тѣ, и друг³е одинаково мнѣ чуж³е!... Ахъ, что это со мною", опять, не понимая самое себя, всѣмъ станомъ содрогнулась Вѣра Павловна.... И снова, снова что-то заныло, защемилось въ сердцѣ.

   Пятно!... Большое бѣлое пятно!... Нѣтъ не пятно, вовсе не пятно, а комната!... Большая чисто выбѣленная, просторная коммната.... Кровать... столикъ... образница!... Какъ живо! Точно и въ самомъ дѣлѣ я опять дома.... Вотъ и похудалая, горемъ, болѣзнью убитая, въ послѣднихъ минутахъ, несчастная страдалица мать!... И все въ сознан³и, все смотритъ на нее своими впалыми, большими потускнѣвшими глазами. "Не горюй, не плачь, Вѣра!... Не страшна мнѣ смерть.... Молю Бога, вѣчно буду за тебя молить, моли и ты, Вѣра, чтобъ избавилъ тебя отъ моей страдальческой долиъ - "О мать моя, о дорогая страдалица, и зачѣмъ ты дала мнѣ жизнь, чтобъ такъ скоро покинуть меня!" и до холода въ корняхъ волосъ содрогнулась она теперь и слеза за слезой, одна другой крупвѣе, спадали съ ея долгихъ рѣсницъ на раскрасвѣвшееся лице. "Благослови тя Христосъ!" вдругъ и съ новою силою оживилась беззубая, согбенная, при жизни изсохшая, Щебринская старушка. - "И отчего такъ живо всегда напомиваетъ мнѣ эта старушка мою покойную мать?" Кто-то тихо стукнулъ въ дверь. Вѣра Павловна вздрогнула, смущенно осмотрѣлась.... Стукъ повторился....

   - Это тамъ?

   - Это я!... Самъ генералъ Коваленко!

   - Петръ Игнатьевичъ!... Наконецъ-то. Входите, входите, и она быстро провела платкомъ по глазамъ, по лицу. За свертками, сверточками изъ сѣрой и бѣлой бумаги даже не видно было головы почтеннаго геверала.

   - Помогите, матушка! Возьмите, сдѣлайте милость, возьмите!... Едва сдержалъ! Насуютъ, насуютъ, точно нельзя было собрать все въ одинъ кулекъ!... Фу!... Ну, да и лѣстница и.... Волкъ ее заѣшь!...

   - И охота жъ вамъ было такъ нагрузиться, Петръ Игнатьевичъ! Ну, возможно ли?! и при томъ я же просила васъ....

   - Удивительно, матушиа! и отбросивъ послѣдн³й свертокъ, онъ усиленно замигалъ на все. Удивительно!... Сколько лѣть живете на свѣтѣ и все еще не знаете, что человѣкъ одно изъ самыхъ прожорливыхъ животныхъ и что онъ никогда не забываетъ поѣсть и попить сегодня оттого, что ѣлъ и пилъ вчкра!

   - Но изъ того, что я каждый день хочу и ѣсть, и пить, еще никакъ не слѣдуетъ, что вы должны кормить меня, Петръ Игнатьевичъ! вспыхнувъ, перебила Вѣра Павловна.

   - Ну, полноте, полноте, матушка, не горячитесь!... Самъ съѣмъ, все самъ съѣмъ!

   - Я не горячусь, вовсе не горячусь.... Но если-бъ вы знали.

   - Не глупою вѣдь вы, матушка, считаетесь жещиною, горячо, потрясая головою, перебилъ Коваленко.- А говорите вздоръ, чистѣйш³й вздоръ. Вѣдь не можете же, въ самомъ дѣлѣ, воспретить мнѣ ѣсть и пить съ вами.... А вы тутъ не пр чемъ, рѣшительно не причемъ! Если-бъ мнѣ не было у васъ веселѣе, чѣмъ дома, одному, такъ и никакими калачами не заманили-бъ вы меня къ себѣ.... А коли иду, такъ для себя, а не для васъ, вовсе не для васъ! Стало не для чего вамъ тутъ о себѣ и толковать!

   Въ другомъ настроен³и, при другихъ услов³яхъ она одной минуты не усомнилась бы въ его правдивости. Но тутъ опять что-то, что-то туманное, гнетущее поднялось между ею и вѣрою въ эту отрадную мысль. Вѣдь это жъ скорѣе чувство, чѣмъ мысль.... А онъ, этотъ странный человѣкъ, когда же онъ отдается чувству?! И когда же я была или могу быть чѣмъ нибудь въ жизни его, отрицающаго всякое увлечен³е, всяк³й порывъ, всякое чувство, какъ нѣчто, оскорбляющее въ немъ самую идею разумнаго существа.... Или, быть можетъ, обманывая, обманывается и подъ маскою холоднаго разсудка скрываетъ развитое, глубокое чувство?... медленно занимая мѣсто, задумалась Вѣра Павловна.

   Коваленко досталъ папиросу, закурилъ, сѣлъ въ противоположный уголъ дивана, громко откашлянулся, какъ бы желая напомнить о себѣ и обратившись весь въ прозорливое, чуткое вниман³е, сощурился на нее.

   - И когда это вы вздыхать-то переставете, матушка? неотводя глазъ съ ея лица, точно маятникъ раскачиваясь изъ стороны въ сторону, съ тономъ упрека, сказалъ Коваленко. И больно, и досадно, смотрѣть на васъ!.. Посмотрите! посмотрите, какъ исхудали-то!.. Платье куль кулемъ!.. Руку возьмешь и не почувствуешь... Глаза... О, как³е стали!.. Пора за умъ взяться!.. Вѣдь я смотрѣлъ, сносилъ, сносилъ, да вѣдь ужъ и силъ не стало!.. Ну развѣ можно такъ падать духомъ?!. Вѣдь это простительно только малолѣтнимъ дѣвочкамъ!.. Ну, нездоровы были... Такъ!.. Это ужъ не отъ васъ! - теперь, слава Богу, поправились, а высматриваете точно къ смерти приговоренная, хуже чѣмъ въ бреду! Сидите въ душной комнатѣ, точно въ тюрьмѣ!.. Никого не видите, никуда не выходите... Да что же это такое?.. Или вы ужъ и весь разумъ-то вашъ потеряли въ Васинькѣ съ Наташенькой!.. Вѣдь вотъ и въ эти послѣдн³е дни свѣтъ-то Бож³й, я думаю, только черезъ окно видѣли! все болѣе и болѣе горячась, говорилъ Коваленко.

   Вѣра Павловна чувствовала рѣшительно то самое, что чувствуетъ захваченная на мѣстѣ проступка школьница подъ строгимъ взглядомъ, подъ градомъ упрековъ своей справедливо раздраженной наставницы. Она и сознавала свою внновность, и въ то же время упрямо оставалась при своемъ убѣжден³и, что онъ не можетъ ни мыслить, ни поступать иначе. Все ниже и ниже склоняла она голову, все отчетливѣе слышала сердца своего удары, все болѣе и болѣе вилновалась ея исхудалая грудь....

   - Что жъ я найду отраднаго для себя на этамъ Божьемъ свѣтѣ? не поднимая глазъ, чуть слышно, отозвалась она. Все чуж³е, все посторонн³е... Никого, рѣшительно никого, на кого-бъ могла взгляну³ъ съ удовольств³емъ... Какъ подумаешь, такъ и содрогнешься.... Не то смѣются, не то сострадаютъ! добавила она чуть слышно, добавила и вспыхнула, какъ-будто стало ей за самое себя совѣстно.

   - Нѣтъ, матушка, воля ваша! рѣзко отозвался Коваленко, воля ваша! повторилъ онъ, энергически протестуя отрицательными движен³ями головы. Но кто-нибудь изъ насъ, двоихъ, да боленъ? Или вы, или я?.. Скажите же на милость, въ комъ, гдѣ, когда вы подмѣтили къ вамъ не то насмѣшку, не то состраданье?.. И что же это такой у васъ за особенный жреб³й, что вы и только вы обратили бы на себя столь исключительное вниман³е?.. Повѣрьте, матушка, никому нѣтъ дѣла до того, - горько вамъ или сладко... Это ваше горе и отъ васъ, только отъ васъ одной зависитъ оставаться ли въ этомъ, по вашему, совсѣмъ безвыходномъ положен³и или же выйдти изъ него побѣдительницею, выйдти съ честью, съ достоинствомъ!.. Такъ по разуму, такъ по разуму, матушка!

   - Да вѣдь и по разуму, быстро поднимая голову нѣсколько оживилась Вѣра Павловна, и по разуму во всемъ должна быть цѣль... Ну изъ чего я буду биться, Петръ Игнатьевичъ?!. Развѣ я недостаточно боролась... И что же?.. Какъ была всегда чужая, лишняя, такъ и теперь болѣе чѣмъ когда-нибудь, не нужна никому!

   - Никому? Такъ-таки ровно никому?!. все лице собравъ въ одну общую складку изъ безчисленнаго множества мелкихъ складокъ, не то подсмѣиваясь надъ Вѣрою Павловною, не то досадуя на нее, горячо спросилъ Коваленко.

   - Такъ-таки ровно никому, не взглянувъ даже на него, едва слышнымъ шопотомъ подтвердила она.

   - Гм! сквозь губы пропустилъ Петръ Игнатьевичъ и, мгновенно поднявшись съ дивана, быстрыми шагами заходилъ по комнатѣ.

   Вѣра Павловна мелькомъ, даже съ оттѣнкомъ нѣкоторой робости, какъ бы скрывая свой взглядъ, посмотрѣла на него. Она и сама не сознавала вполнѣ отчетливо и ясно, чѣмъ она оскорбила его и въ то же время ей и жаль было его, и еще болѣе досадно на себя...

   - Вотъ то-то и досадно, то-то и прискорбно, опять загорячился Коваленко, останавливаясь противъ нея, что мы сами не знаемъ, чего желаемъ!.. Вотъ хоть васъ взять, чего вы желаете, что требуете отъ жизни? Вы сами не знаете!.. Да и не можете знать, и никогда не знали, потому что ни разу не взяли на себя труда осмыслить свое положен³е, свое отношен³е въ жизни... А дитя не плачетъ, такъ и мать не знаетъ!

   - И дитя плакало, и мать знала, а теперь вотъ ни съ того, ни съ сего, взяла да и обратила свои улыбки въ непрерывный рядъ гримасъ, и она грустно улыбнулась. И такъ не первый разъ, съ трудомъ переводя духъ, продолжала она, такъ всегда, такъ съ той поры, какъ запомню себя!.. Хорошо тому жить, кому бабушка ворожитъ... А мнѣ жизнь не ворожила никогда, а если и ласкала подчасъ, то только, какъ будто, для того, чтобы потомъ еще болѣе, еще злораднѣе посмѣяться, поиздѣваться надо мною, и она вздохнула, медленно, глубоко, во всю ширь, отъ плеча къ плечу.- Нѣтъ, Петръ Игнатьевичъ, что ни говорите, а у каждаго своя доля!.. Всякому свой жреб³й, и какъ мы ни выбиваемся изъ силъ создать себѣ жизнь по своему, все-жъ таки беремъ только то, что суждено намъ взять!..

   - Да вы, матушка, еще не выздоровѣли, право не выздоровѣли!.. Ну возможно ли говорить такой вздоръ?!. И притомъ есть ли предопредѣлен³е въ жизни или нѣтъ его, это - вопросъ праздный, совсѣмъ праздный, потому что мы не можемъ разрѣшить его разумомъ, но за то мы твердо знаемъ, что не съѣдимъ ни единаго крылушка отъ рябчика, если не купимъ, не прикажемъ изжарить и собственною рукою не положимъ его въ ротъ... И съ насъ довольно, вполнѣ довольно, чтобъ понять что наше только то, что нами же самими взято!.. Впрочемъ, я не осуждаю васъ, и даже не удивляюсь вамъ, хотя долженъ бы былъ удивляться, потому что всегда признавалъ и теперь призваю васъ дѣвушкою разумною!.. Но вся ваша бѣда въ томъ, что разумъ-то въ васъ пассивенъ, совсѣмъ пассивенъ, что управляетесь-то вы не имъ, вовсе не имъ, а сердцемъ... И что-жъ послѣ этого удивительнаго, что вы говорите всегда умно, а поступаете глупо, а вотъ теперь, такъ и говорить даже начинаете глупо! сильно ударивъ себя указательнымъ пальцемъ по лбу, разрѣшилъ Коваленко и, круто повернувшись, опять зашагалъ по номеру.

   - И вовсе не глупо!.. Вовсе даже не безъ основан³я! вспыхнувъ, оживилась Вѣра Павловна. Оставимъ меня въ сторовѣ!.. Возьмемъ Наташу, Васю, барона, князя... Не съ тою ли же силою высказалось въ ихъ судьбѣ предопредѣлен³е, какъ и въ моей?!.. Еще даже рѣзче, еще нагляднѣе... Вы сами жили въ Щебринкѣ, сами все видѣли... Если все ограничивать разумомъ и обо всемъ судить только по разуму, кому бы могло придти въ голову, что Наташа предпочтетъ барону Долина, что баронъ, этотъ пустой, повидимому, совершенно пустой человѣкъ, погибнетъ, погибнетъ такъ рано и неожиданно, что Вася, этотъ скромный, робк³й мальчикъ въ какихъ-нибудь вѣснолько мѣсяцевъ измѣнится до такой степѣни, что въ немъ не останется и тѣни прежняго Васи... Нѣтъ, Петръ Игнатьевичъ, тысячу разъ нѣтъ!.. Кому что предопредѣлено, тотъ того не перейдетъ... Не даромъ же говорится, что смерть всегда найдетъ свои причины....

   - Видали ли вы, матушка! и съ упрекомъ покачивая головою, Коваленко опять остановился передъ нею. Видали ли, какъ волкъ рѣжетъ овецъ?

   - Нѣтъ.... Не видала, какъ бы въ самомъ голосѣ отказываясь понять его вопросъ, медленно отвѣтила она.

   - Жаль, очень жаль!... Фактъ назидательный!... Ну, да я передамъ вамъ, какъ смогу.... Представьте себѣ волка передъ цѣлымъ сталомъ во 100, въ 150 штукъ овецъ.... И стоитъ ему зарѣзать только одну изъ няхъ, какъ онъ, можетъ быть, уже совершенно увѣренъ, что ни одна изъ цѣлаго стада не уйдетъ отъ его оскаленнаго, вровожаднаго зуба.... Смѣшно смотрѣть тогда на стадо!... Какъ въ волнѣ, кипятъ въ немъ овцы.... Жмутся, суетятся, бякають, спѣшатъ, и одна за другою, выскакивая подъ самый носъ волка, топая ножкой, тряся головой, падаютъ жертвою его кровожадной ненасытности, пока не будетъ зарѣзана волкомъ и послѣдняя изъ нихъ!

   - Ну и что жъ изъ этого?

   - И кому бы могло придти въ голову? ударя себя пальцемъ по лбу, весь сощуриваясь, продолжалъ онъ. Кто бы могъ подумать, что овцы сами полѣзутъ волку въ ротъ? Никто, рѣшительно никто! И меньше всѣхъ пастухъ!... Онъ, конечно, не смотря на всѣ "резонты" обѣднѣвшаго хозяина утверждалъ и утверждаетъ, что на то была Божья воля.... Иными словами, наша судьба. Теперь ясно, ясно, какъ день!... Волкъ, это - жизнь, бякающая овца - наше глупое сердце, а пастухъ это - разумъ. Разумъ, какъ пастухъ, никогда не долженъ спать, чтобы жйъизнь не задушила въ насъ чрезъ наши ошибки, бараньи скачки и увлеченья лучшихъ надеждъ, лучшихъ силъ и стремлен³й нашихъ! Барона погубила вовсе не судьба, а его безсознательное, конногвардейское, баронское я! Наташу выдала замужъ за Долина опять таки не судьба, а ея собственное, безсмысленное, капризное и всесильное надъ нею - "хочу"! А почему хочу, зачѣмъ хочу, сама не знала, да и никогда не будетъ знать!... Ну, и развѣ это люди? энергично потрясая головою, все болѣе и болѣе горячился Коваленко. Нѣтъ, это не люди! Это овцы, это бараны, это все, что хотите, но только не люди, никакъ не люди!

   Вѣра Павловна задумалась, глубоко, сосредоточено, какъ будто и не было теперь въ комнатѣ никого, рѣшительно никого и ничего, кромѣ ея одной, да и то не въ настоящемъ, а въ прошломъ, въ томъ самомъ прошломъ. когда тепло, живо, всею душею вѣруя во все честное и прекрасное, изо дня въ день отдавалась она все новымъ и новымъ увлеченимъ, пока не схватывалъ ее, не останавливалъ, не порывалъ волч³й зубъ жизни.

   - Ф-фа! со всѣми признаками отвращенья на лицѣ, глухо вскрикнула она.

   - Что съ вами, матушка?

   - Фа! Закрывая лицо руками, какъ бы вся содрогнулась она.

   - Да что съ вами, матушка?

   - Мнѣ представилось.... съ трудомъ переводя духъ, начала было она, но тутъ же и измѣнилъ ей порвавш³йся голосъ.

   - Да что же представилось-то? уже нетерпѣливо допытывался Коваленко.

   - Мнѣ представилось, что огромный, головастый, осклизлый, холодный гадъ обвилъ меня всю, всю, обвилъ, и давитъ въ груди, въ тал³и, въ плечахъ, въ ногахъ своимъ отвратительнымъ скользящимъ чешуйчатымъ тѣломъ.... Фа! ужаснулась Вѣра Павловна, быстро вставая съ дивана и осматриваясь, какъ будто, и въ самомъ дѣлѣ, тутъ, на этомъ-то именно диванѣ и было гнѣздо отвратительнаго гада. Коваленко, молча, протянулъ ей руку. Въ его рукѣ все сильнѣе и сильнѣе дрожала ея холодная, нервная рука.

   - Успокойтесь, успокойтесь, матушка!.... Придетъ же въ голову такая дичь! Вы хуже дитяти стали, и, оставивъ руку, онъ отошелъ, налилъ изъ графина съ маленькаго столика у постели стаканъ воды и подалъ его Вѣрѣ Павловнѣ.

   - Это все нервы!... Все нервы!... Обманщики наши!... Шарлатаны!... Пейте же, пейте скорѣе.... Вотъ такъ!... Да разомъ все до дна!... А то обижусь, право обижусь, что своею персоною напомнилъ вамъ такую особу! силясь улыбнуться, говорилъ онъ.

   - Неужели жизнь, та самая жизнь, что такъ манить, такъ зоветъ насъ къ себѣ, такъ улыбается намъ въ нашу юношескую пору грезъ и мечтан³й, въ дѣйствительности, подобно гаду, душитъ всѣ наши лучш³я, благороднѣйш³я стремлен³я, и медленно, съ наслажден³емъ сосетъ изъ насъ нашу кровь, издѣваясь надъ нами, точно корчась въ насмѣшкѣ надъ отраднѣйшими надеждами нашими! перебивая слово словомъ, лихорадочно говорила Вѣра Павловна.

   - Да будьте жъ взрослымъ человѣкомъ, матушка! горячо возразидъ Коваленко. Отбросьте эту дикую мысль!

   - Дикую мысль!... и она разсмѣялась, и такъ посмотрѣла на него, какъ будто не то смѣялась надъ нимъ, не то сожалѣла, что онъ такъ мало понимаетъ жизнъ, а также и ее, самое, испытавшую, хорошо знающую жизнь по своему горькому опыту.

   - Мысль!... Вовсе не мысль! выпрямляясь, горячо продолжала она. Не мысль, а образъ, живой, отчетливый, наглядный образъ моей собственной жизни, жизни утратъ, лишен³й, разочарован³й, борьбы и труда, и все лишь для того, чтобы признать себя сегодня еще болѣе ничѣмъ, если это только возможно, чѣмъ была вчера!... Завидная, прекрасная доля!... Счастливый удѣлъ!... Нѣтъ!... Нѣтъ!... лучше не жить, чѣмъ жить, такъ, какъ я жила и живу.... И зачѣмъ... зачѣмъ я встрѣтила этого человѣка? чуть слышно прошептала она. Зачѣмъ вся, вся, отдалась я ему?... Зачѣмъ такъ широко внушилъ онъ мнѣ смотрѣть на жизнь? Зачѣмъ, отдаваясь стройному потоку его мыслей, такъ глубоко, такъ живо увѣровала я въ жизнь, въ счастье, чтобъ проклинать, и эти, единственно счастливыя, минуты жизни?!.. Зачѣмъ я не забыла и не могу забыть всего этого?!.. Зачѣмъ въ немъ и чрезъ него одного увѣровала я и въ людей, и въ счастье?!.. Нѣтъ людей, нѣтъ счастья, нѣтъ чистой, глубокой привязанности, нѣтъ жизни, жизни развитой мысли, свѣтлой надежды, есть только удавъ, осклизлый, холодный, кровоп³йца-удавъ.... Не дастъ ничего мнѣ холодная мысль, когда надрывается, стонетъ въ груди обезсиленное сердце!...

   Улавливая каждое слово ея бѣглыхъ мыслей, Коваленко зорко слѣдилъ за нею. Видно, вся кровь кипѣла теперь у нея въ сердцѣ.... Такъ блѣдна была она, такою энерг³ею свѣтились ея выразительные глаза, точно видѣла она передъ собою этого удава, и съ минуты на минуту готова была вызвать его на послѣдн³й, отчаянный, смертельный бой! Еще никогда Коваленко не утрачивалъ въ такой степени хладнокров³я, никогда и ничья мысль не врѣзалась въ него съ такею неотразимою силою, что даже онъ, всегда ровный, всегда спокойный, и чувствовалъ, и сознавалъ, какъ съ каждымъ новымъ мигомъ все безвозвратнѣе терялъ ясность собственнаго на жизнь взгляда и столь свойственное ему здравое пониман³е вещей, таки и, какъ онѣ есть, а не такими, какъ представлялись теперь ея больному воображен³ю.

   Она рѣзко откинула голову, какъ будто этотъ удавъ, котораго такъ ясно видѣла передъ собою, котораго осклизлаго, холоднаго, чувствовала въ себѣ, уже душилъ ее за самое горло.... Откинулась, порывисто вздохнула.... и, скрестивъ руки на-груди, какъ бы пытаясь быстротою движен³й подавить въ себѣ это лихорадочное, чуткое ощущен³е мутившихъ ея мозгъ, надрывавшихъ сердце образовъ минувшихъ утратъ и разочарован³й, нервными, нетвердыми шагами, пошла отъ стола къ противоположной стѣнѣ небольшой, тускло-освѣщенной воинаты.

   И отъ чего же это Петру Игнатьевичу казалось, что надрывается и стонетъ его собственное сердце? Неужели жизнь не всѣмъ такъ легка, какъ ему?! Неужели она права?! Неужели жизнь, это - удавъ, изо дня въ день пожираюш³й развитыя, даровитыя, прекрасныя, но, подобно ей, увлекающ³яся натуры.... Нѣтъ, нѣтъ!... это бредъ!... это бредъ больнаго воображен³я....

   Но такъ или иначе этотъ бредъ поднялся въ ней до живаго, нагляднаго, отчетливаго образа удава, и онъ день ото дня все сильнѣе душитъ ее.... И кто же, кто, если не онъ, спасетъ ее отъ этого совершенно отчаяннаго состоян³я?! Да онъ! Только онъ!... И онъ можетъ, онъ долженъ, онъ по разуму даже долженъ и никогда не допуститъ ее пасть жертвою кажущейся безвыходности.

   - А все, матушка, отъ того, вдругъ, останавливаясь вередъ нею, оживился онъ. Все отъ того, что вы жили и хотите жить только однимъ сердцемъ, что не понимади и теперь не понимаете, что дить сердцемъ значитъ непрерывно обманываться и страдать! Жить сердцемъ значитъ вѣчно любить.... А развѣ вѣчная любовь возможна!? Вѣдь это жъ увлечен³е!... А всякое увлечен³е, каково бы оно ни было, есть непремѣнное проявлен³е склонности, развившейся въ прямой ущербъ остальнымъ склонностямъ.... И днемъ равьше, днемъ позже природа возьметъ свое, природа уравновѣситъ и въ исходѣ исходовъ, въ насъ остается только боль сознан³я своей неспособности въ любви устойчивой и даже упрекъ себѣ въ своей нравственной немощности!... Вотъ причина, покоторой не жилъ и никогда не позволю себѣ жить, подобно вамъ и большинству, громадному большинству, исключительно склонност³ю къ тому или другому человѣку.... И развѣ я не счастливѣе васъ и всѣхъ тѣхъ, что ласкаютъ себя ложною надеждою создать счастье посредствомъ Петра или Марьи?... Возьмите себя, обсудите строго свое положен³е, бѣглымъ взглядомъ окиньте всю вашу жизнь и тогда поймете, что страдали отъ того лишь, что увлекались и, обманывая самое себя, въ любви въ Наташѣ или Васѣ, а не въ дѣлу, пытались создать свое.... Я не знаю вашего далекаго прошлаго, Вѣра Павловна, и онъ чуть примѣтно вздохнулъ, но не разъ уже я удивлялся вамъ и даже досадывалъ на васъ.... Пять лѣтъ прожили вы въ домѣ Щебринскихъ.... И пять лѣтъ обманывали себя, пять лѣтъ воображали, что вся ваша жизнь - Наташа!... Да помилуйте, матушка, съ чѣмъ же это сообразно!... Съ чѣмъ сообразно, чтобъ женщина въ ваши молодые годы, такъ сказать, вычеркнувъ изъ списка всѣ столь естественныя въ молодомъ, полномъ энерг³и организмѣ движен³я, вся, вся какъ есть, и тѣломъ, и душою, сосредоточилась въ любви къ дѣвочкѣ и ея будущему?!.. И ваше настоящее состоян³е, по моему, не больше, не меньше, какъ реакц³я пробудившейся натуры во всей силѣ ея непреложныхъ требован³й.... Вы могли и по разуму даже должны были любить ваше дѣло, но не Наташу, никакъ не Наташу, и если-бъ яснѣе, глубже, шире, свободнѣе смотрѣли на жизнь и вашу задачу, то вы бы видѣли въ ней, Наташѣ, ни болѣе, ни менѣе, какъ поводъ къ примѣнен³ю и вашихъ знан³й, и вашего честнаго труда, вы бы радовались въ ней успѣху вашихъ разумныхъ взглядовъ и устойчивыхъ понят³й, но някогда не привязались бы къ ней въ такой степени, и при томъ совершенно чувственно, никогда бы ея охлажден³е не только не залегло бы вамъ на сердце такимъ гнетомъ, но даже и не удивило бы васъ!... Вы бы приняли его, какъ явлен³е вполнѣ естественное!...

   - Нѣтъ! тысячу разъ нѣтъ! это невозмокно, Петръ Игнатьевичъ! вспыхнувъ слабымъ румянцемъ, оживленно возразила Вѣра Павловна. Невозможно допустить, чтобы я, отдаваясь человѣку всѣмъ сердцемъ, всею мыслею, всѣми лучшими надеждами моими, должна бъ была, рано или поздно, все-жъ таки встрѣтить въ отвѣтъ совершенное равнодуш³е.... что, словомъ, на землѣ нѣтъ честной, глубокой, устойчивой привязанности, а есть только порывъ, есть только страсть, какъ минутное увлечен³е.... Что-жъ тогда послѣ этого человѣкъ, чѣмъ онъ, чѣмъ, при этой разбросанности и мимолетности склонностей, выше животнаго?...

   - И что жы это говоритѣ, матушка! сильно потрясая головою, возмутился Коваленко. Обидно даже слушать!... Да неужели, въ самомъ дѣлѣ, было бы лучше, если бы Сидоръ родился съ единственною цѣл³ю найдти во что бы то ни стало свою Матрену, обручиться съ нею и, почивъ на лаврахъ сладостныхъ вздоховъ и горячихъ поцѣлуевъ, глазъ въ глазъ, вздохъ въ вздохъ, такъ и пройдти всю жизнь вплоть до сырой земли матушки-могилы!... Вотъ тогда-то, именно, при такихъ-то только услов³яхъ, человѣкъ бы и снизошелъ до животнаго, даже, пожалуй, сталъ бы еще ниже его, потому что мы далеко еще не ознакомились съ законами, цѣлью и порядкомъ существован³я царства животныхъ!... Вотъ это было-бы, дѣйствительно, возмутительно! Представьте себѣ сами, представьте наглядно, въ образахъ, чтобы случилось тогда? воодушевленно обратился къ ней Коваленко и его бойк³е, свѣтящ³еся, кар³е глазки, какъ-то особенно лихорадочно засуетились теперь надъ Вѣрою Павловною. Чему же вы улыбаетесь, матушка?... Такъ, право такъ!... Тогда бы не было ни общественныхъ собран³й, ни учрежден³й съ научною цѣлью, ни кругосвѣтныхъ путешеств³й, ни музыки, ни литературы, ни общихъ удовольств³й, словомъ, не было бы необходимыхъ услов³й прогресса, а вся бы земля покрылась гнѣздами, и каждое гнѣздо эксплуатировало бы сосѣднее.... Что мнѣ за дѣло до сосѣда моего, Ивана Ивановича и супруги его, Марьи Ѳеофилактовны, когда моя Марѳа Сидоровна такъ нѣжно, точно откормленная кошка, потягивается у меня на рукахъ, и всхлипываетъ, и жмурится?... Ну значитъ и счастливъ, и достигъ!... Чего же еще, когда въ рукахъ блаженство рая? и Коваленко громко разсмѣялся. Да что далеко ходить!... Возьмите вашихъ Неволиныхъ!... Ну да если бы, храни Богъ, и въ самомъ дѣлѣ, земля покрылась такими изобрѣтателями новаго счастья, да вѣдь это заживо бы пришлось слечь въ могилу, матушка! Вѣдь отъ нихъ, какъ отъ козла, ни шерсти, ни молока; вѣдь они и насъ-то цѣнятъ только въ той мѣрѣ въ какой могутъ извлечь изъ насъ что либо ради своихъ, ненасытно-жадныхъ утробъ.... Взять эту Юл³ю Игнатьевну. Да ей ни до чего нѣтъ дѣла, кромѣ ея отвормленнаго, и отвормленнагото опять таки для себя, и только для себя, Кокоши.... Убери всѣхъ насъ моръ случайный, умирай у нея на глазахъ бѣдняки десятками, она и не поморщится, и бров³ю не поведетъ, лишь бы скалилъ зубы ея откормленный теленокъ! все болѣе и болѣе горячился Коваленко. Ну и развѣ это люди, матушка? Какока бы ни была форма жизни другъ въ другѣ, она все жъ таки приводитъ къ узкому эгоизну, исключающему всѣхъ и все ради чувственныхъ наслажден³й!

   - Отъ великаго до смѣшнаго всегда одинъ шагъ, Петръ Игнатьевичъ! зачѣмъ брать крайности!... Крайность всегда смѣшна, всегда уродлива, хотя бы начало ея и было безусловно правдиво!... Вы видите только одну любовь чувственную.... Но развѣ любовь моя къ Наташѣ имѣла и могла имѣть когда-нибудь этотъ характеръ?!.. И точно также развѣ нельзя находить счастья въ любви друтъ къ другу, хотя бы мужа къ женѣ и въ то же время не замыкаться, не прятаться, не обособлять себя отъ интересовъ другихъ людей, а, напротивъ того, по мѣрѣ силъ содѣйствовать ихъ счаст³ю и со всею энерг³ею, въ той или другой формѣ, способствовать дѣлу прогресса!... горячо возразила Вѣра Павловна.

   - До тѣхъ поръ, матушка, повторяю вамъ, пока любовь другъ къ другу будетъ составлять душу жизни человѣка, я разумѣю человѣка развитаго, никогда онъ не можетъ достигнуть разумнаго счастья, а всю жизнь будетъ недоволенъ, все будетъ создавать, разрушати разочаровываться и вновь искать, искать и ничего не находить, потому что самъ не знаетъ къ чему идетъ и чего ищетъ.... Даже, если и допустить такую скачку съ препятств³ями двухъ лицъ въ одномъ кольцѣ, то, и въ такомъ случаѣ, связующимъ ихъ началомъ должна быть не любовь другъ къ другу, и только другъ къ другу. Душу ихъ жизни отношен³я должны составлять не поцѣлуи, а общая, живая, глубоко осмысленная и прочувствованная задача жизни!... Вотъ тогда я преклонюсь, тогда я признаю!... Если жъ они замкнутся другъ въ другѣ, то непремѣнно кончатъ тѣмъ, что при совмѣстномъ сожительствѣ, выражаясь аллегорически, перецарапають носы другъ другу. "Ахъ, онъ меня не оцѣнилъ!" сощуриваясь и разводя руки надъ головой въ видѣ вѣнка, изобразилъ Коваленко. А тутъ супругъ, басомъ: "Она меня не взвѣсила!..." О!... Вотъ оно, вотъ неземное блажсиство! потирая рука объ руку, усмѣхнулся онъ, и крайне довольный не то своимъ сравнен³емъ, не то улыбкою, первою въ этотъ вечеръ улыбкою Вѣры Павловны, закурилъ папиросу.... Закурилъ и опять посмотрѣлъ на нее....

   Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ стола полутѣнью обрисовывалась ея стройлая, чуть-чуть склонившаяся въ его сторону, фигура.... Она, какъ будто, и выросла, и помолодѣла, за это время, за время болѣзни и новыхъ испытан³й; такъ нѣженъ и слабъ былъ румянецъ, такъ гибокъ, строенъ, юнъ ея исхудалый станъ. Пышная, русая коса едва держалась на шпилькахъ, казалась больше самой головы. Въ чуть-чуть примѣтныхъ складкахъ по концамъ рта дрожала имъ вызванная улыбка, а ея глубок³е, свѣтло-сѣрые глаза, и добрые и ласковые, все еще смотрѣли на него, да еще, какъ будто, благодарили за эту первую, легкую минуту.

   - А знаете-ли, Петръ Игнатьевичъ? приблизившись въ нему шага на два, чуть слышно обратилась она.

   - Что, матушка? и Коваленко, откашлянувшись, быстро опустилъ голову, какъ будто въ голосѣ Вѣры Павловны прозвучало что-то, отъ чего ему стало не то совѣстно, не то просто неловко.

   - Что за все время моей болѣзни одинъ вы только не бросили меня.

   И это непонятное, и такъ смутившее его что-то, еще отчетливѣе, еще глубже дрогнуло опять въ ея голосѣ, вспыхнуло даже и въ лицѣ....

   - Такъ по разуму, матушка, такъ по разуму, пробормоталъ и замигалъ, засуетился Коваленко, быстро занимая прежнее мѣсто на диванѣ.

   Уже давно, очень давно познакомилась Вѣра Павдовда съ Петромъ Игнатьевичемъ, но еще ни разу не видѣла она его въ такомъ замѣшательствѣ, ни разу его голосъ не звучалъ такимъ глубокимъ, живымъ, полнымъ чувствомъ. Теперь уже Вѣра Павловна не сомнѣвалась и даже не могла болѣе сомнѣваться въ томъ, что онъ, отрицая чувство во имя разума, въ сущности только скрывалъ себя и, скрываясь подъ маскою холоднаго разсудка, неизмѣримо глубже чувствовалъ и былъ способенъ сильнѣе любить, чѣмъ всѣ эти остальные, съ утра до ночи трактующ³е о сострадан³и, о любви, о самопожертвован³и, и ей еще никогда не было такъ пр³ятно смотрѣть на него.... Но онъ терялся, онъ видимо не находилъ себѣ мѣста.... Она невольно улыбнулась и, тихо вздохнувъ, перестала смотрѣть на него.

   Коваленко еще глубже ушелъ въ уголъ дивана, еще лихорадочнѣе замигалъ теперь прямо на Вѣру Павловну....

   - А какъ вы, матушка, думаете, можетъ ли прожорливѣйшее изъ животныхъ сохранить свое довольство, если оно въ течен³и четырехъ часовъ ничего не выпьетъ и не скушаетъ?

   - Ахъ и въ самомъ дѣлѣ!... Вѣдь ужъ я думаю восьмой часъ.

   - Нѣтъ, матушка, не восьмой, а прямо восемь. Даже въ горлѣ пересохло!

   - Ну ужъ не ворчите!... Сами виноваты! улыбаясь, перебила она и направилась къ двери.

   - Да куда же вы сами-то?

   - А приказать подать самоваръ.

   - Да развѣ нельзя позвонить?

   - Можно-то можно.... Только тогда мы будемъ ждать еще добрыхъ полчаса, а если сама пойду, то подадутъ сейчасъ.

   - Такъ тогда ужъ лучше я схожу.

   - А отчего же не я?

   - А отъ того, что въ корридорѣ свѣжо, а здѣсь жарко.

   - И что за нѣжности!... Я не привыкла!... Это даже противъ разума и, опять улыбнувшись, тихо отстранивъ его отъ двери, она вышла въ корридоръ.

  

  

   Оставшись одинъ, Коваленко, заложа руку за спину, быстрыми шагами заходилъ по комнатѣ. Онъ то пр³останавлимлся и все лицо его собиралось въ одну общую складку изъ безчисленнаго множества мелкихъ складокъ, какъ будто кажая-то особо непр³ятная мысль угнетала его; то сильно трясъ головою, какъ будто не соглашаясь съ чѣмъ-то, что было въ немъ, что онъ самъ чувствовалъ и сознавалъ, но не могъ и не долженъ былъ признать по разуму, признать за нѣчто такое, что въ немъ живетъ, все чаще и чаще даетъ себя чувствовать, все настойчивѣе требуетъ отъ него чего-то; то вдругъ и разомъ морщины сглаживались; маленьк³е, суетливые глаза загорались блескомъ еще не совсѣмъ угаснувшей, а только какъ бы затуманившейся молодости; подъ усами чуть-чуть мелькала едва примѣтная лукавая улыбка.... Какъ будто это нѣчто получало свой живой, отчетливой, наглядный образъ, и улыбалось, и звало къ себѣ, и столько свѣтлыхъ радостей, столько чудныхъ минутъ сулило ему. "Но вѣдь это жъ противъ разума, прямо противъ разума!" и Коваленко опять нервно мигалъ, что всегда изобличало въ немъ состоян³е крайней борьбы съ самимъ собою....

   Въ корридорѣ раздались легк³е шаги и чуть слышный шелестъ.... Коваленко пр³остановился, прислушался.... Все ближе, все отчетливѣе....

   Вотъ чьи-то тяжелыя ступни, какъ бы плотнаго человѣка, да еще обремененнаго тяжестью.... Вотъ уже у самой двери, что-то зазвенѣло.... Видно на подносѣ столкнулись другъ съ другомъ отдѣльные предметы чайнаго прибора.

   - Ваше Превосходительство, отоприте! проговорила Вѣра Павловна.

   Коваленко скользнулъ правою ногою и, весь грац³я, быстро, настежъ отмахнулъ дверь.

   - А!... Дорогому гостю - широк³й путь.... Господинъ Буль - Буль, наше вамъ!

   Впереди Вѣра Павловна несла подносъ съ посудой.... за нею, вся красная отъ напряжен³я, вся перегнувшись въ своей нераспознаваемой отъ жира тал³и, широкоплечая, черноглазая, скуластая, молодая дѣвушка обѣими руками, обнаженными отъ кисти до локтя, частью въ сажѣ, частью въ какой-то жидкости, тащила огромный, точно на двадцать персонъ, такой же, какъ и она сама, толстый и чумазый самоваръ.

   - Тпфу! рожонъ проклятый! и, дохнувъ, точно паровикъ, горничная, опустила на полъ самоваръ.

   - Вотъ отъ того-то вы и сами, госпожа Матрена, изволите быть въ сажѣ, что ужъ господинъ-то вашъ черезъ-чуръ чумазъ.... А, и нестыдно ли это вамъ, г-жа Матрена, вѣдь вы, я чай, и кушаете, и жалованье получаете за то, чтобъ все въ порядкѣ было! подбоченившись, весь улыбка, на импровизированную Матрену напалъ Коваленко.

   - Ну ужъ объ этомъ ей говорить, все равно, что горохомъ въ стѣну стрѣлять, покрывая столъ бѣлою, какъ снѣгъ, скатертью, вмѣшалась Вѣра Павловна.

   - Кабы у меня и дѣла-то только было, что эфтотъ самоваръ!... Тогда бы небось! не то ухмыльнулась, не то окрысилась служанка, съ трудомъ приподнимая и втаскивая свой рожонъ на такой же чумазый, какъ и онъ самъ, подносъ.

   - Можете идти!... садясь за самоваръ, сказала Вѣра Павловна.

   Матрена опять пыхнула и вышла. Коваленко громко разсмѣялся.

   - Чему, Петръ Игнатьевичъ?

   - Я нахожу между господиномъ Булъ-Буль и этою особою неотразимое сходство.

   - А что?..

   - Оба маленьк³е, оба толстые, широкоплеч³е, оба въ сажѣ и даже говорятъ однимъ и тѣмъ же тономъ: визгливымъ дискантомъ.... По правдѣ, иной человѣкъ не больше машины стоитъ! уже серьезно добавилъ онъ.

   - Если-бъ вы знали, Петръ Игнатьевичъ, какъ противна мнѣ эта грязная, трактирная обстановка.

   - Да, чистота - это одно изъ непремѣнныхъ услов³й жизни порядочнаго человѣка, согласился Коваленко, и опять будто ушелъ въ себя отъ Вѣры Павловны. Онъ видимо, не смотря на все желан³е, не могъ побороть смущавшаго его настроен³я.

   - А! рѣзко вскрикнула Вѣра Павловна, отдернувъ руку отъ крана и поднося ее къ губамъ.

   - Что вы?... обожглись?

   - Такъ.... чуть-чуть, съ легкой гримаской отъ боли, протягивая ему, какъ бы подъ его защиту, свой маленьн³й, блѣдно-розоватый, разрумянивш³йся въ точкѣ обжога, палецъ, увѣряла Вѣра Павловна.

   - Ишь какъ! и, внимательно его осмотрѣвъ, Коваленко, опять смущенный своимъ же участ³емъ, быстро отодвинулся отъ Вѣры Павловны.... Онъ теперь, казалось, весь сосредоточился надъ своимъ стаканомъ, съ такимъ вниман³емъ, то мѣшалъ въ немъ ложкой сахаръ, то выдавливалъ сокъ изъ лимона; а, между тѣмъ, Вѣра Павловна смотрѣла на него, да улыбалась, какъ будто говорила ему, подтрунивая: "а что, молъ, вотъ и никогда ты не любилъ, никогда не сострадалъ, никогда не сожалѣлъ, а теперь и любишь, и сожалѣешь, и сострадаешь, да не только по мнѣ, а даже и по моемъ маленькомъ обожженномъ пальцѣ!... Какой ты странный, смѣшной человѣкъ!... Вѣдь это ты все лгалъ!... Обманывая себя, обманывалъ другихъ, а еще говорилъ, что никогда ни единой женщинѣ въ м³рѣ не совралъ ты, точно такъ же, какъ ни разу не повѣрилъ вранью".

   - Я теперь буду крѣпко спорить съ вами, Петръ Игнатьевичъ, въ томъ.... и она замялась.

   - Въ чемъ, матушка, въ чемъ?

   - Въ томъ, что вы никогда не увлекались, не сожалѣли и не сострадали.

   - Я вамъ разъ сказалъ, матушка, и онъ замигалъ, что никогда не любилъ, никогда не сожалѣлъ, никогда не сострадалъ и не буду, ужъ теперь и подавно не буду ни любить, ни сожалѣть, ни сострадать, словомъ, увлекаться, потому что увлеченье по моему ни больше, ни меньше, какъ голосъ, какъ порывистыя движен³я глупой, вѣчно бякующей овцы!

   - Ну и вамъ не жаль, вовсе не жаль было его? слегка приподнимая свой еще все красноватый отъ обжога палецъ, улыбнулась Вѣра Павловна.

   - Ничуть!... Чего жъ я буду жалѣть!... Мнѣ что за дѣло!... Это глупо, просто глупо!!... Да и развѣ вамъ стало бъ легче отъ моего сожалѣн³я!... А по разуму я долженъ былъ вамъ помочь, долженъ былъ принести холодной воды и, вообще, принять мѣры, если-бъ обжогъ былъ серьезенъ.... Вотъ и все! глотая горяч³й чай ложку за ложкой, защищался упрямый Коваленко.

   - Послушайте, Петръ Игнатьевичъ! съ серьезнымъ тономъ въ голосѣ, сказала Вѣра Павловна.- Ну даже по разуму, развѣ возможно допустить, чтобы вы всю вашу жизнь ни разу не увлекались!... Вы могли бороться съ вашими увлечен³ями, такъ сказать, умерщвлять ихъ въ самомъ зародышѣ, но чтобъ въ васъ вовсе не было никакого движен³я, чтобы вы ни разу во всю жизнь и ни къ кому не испытывали склонности.... Да развѣ это естественно!

   - Это, матушка, вопросъ другой!... Что во мнѣ, то во мнѣ, и никто не долженъ и не можетъ этого знать, кромѣ меня самого!... Но опять таки повторяю вамъ, что на то мнѣ данъ Богомъ разсудокъ-пастухъ, чтобъ отъ волчьяго зуба жизни берегъ мою глупую, бякующую овцу.... Что говорить!... Много разъ, много разъ порывалась, но не единаго раза не проспалъ, не единаго раза въ жизни не позволилъ себѣ слѣпо подчиниться ея глупымъ призывамъ, и располагался, и привязывался, и сознавалъ привычку, но никогда не горѣлъ, никогда не пылалъ неудержимою страстью, никогда не увлекался женщиною даже, какъ женщиною, не - по - сред - ствен - но!... Любилъ же всегда свой трудъ, свое дѣло.... И по разуму долженъ былъ любить!... А на людей смотрѣлъ только, какъ на случайныя явлен³я. И не было въ моей жизни времени ни глупымъ увлечен³ямъ, ни скукѣ.... Прожилъ, какъ перстъ, одинокъ, а не тосковалъ никогда!... Кончилъ свое служебное дѣло, кончилъ полковникомъ, произведенъ въ генералъ-ма³оры уже при отставкѣ, а долженъ былъ раньше, много раньше, ну, да Богъ имъ судья! Вѣдь не для нихъ работалъ, а для дѣла!... Мнѣ не было тогда и сорока! Раненько было почить, а служить все жъ таки не хотѣлъ.... Все шло не такъ, какъ должно было бъ идти.... Одинъ въ полѣ не воинъ!... Но я привыкъ съ порядку и во времени, и въ занят³яхъ.... Разумъ заговорилъ еще громче, еще настоятельнѣе потребовалъ отъ меня - кто ты, что полезнаго сдѣлалъ, зачѣмъ, для чего, что потомъ съ тобою, что съ товарищами твоими?!... Сталъ читать, читать въ порядкѣ, читать много, и опять зажилъ своею собственною жизнью, опять независимый отъ Ивана, какъ отъ Марьи, и отъ Феклы, какъ отъ Петра, сталъ пытаться проложить и въ этомъ новомъ дѣлѣ по моему уму-разуму свою тропу, хотя и узковатую, быть можетъ, дичью поросшую, да свою, родную.... Щей горшокъ, да самъ большой!... Читалъ, вдумывался, самъ писалъ, и внова жизнь потекла, какъ по маслу. И такъ вплоть до нынѣ!... Родился горожаниномъ, вѣсъ вѣкъ свѣковалъ горожаниномъ.... Вотъ это лѣто, впервые, попалъ въ деревню!... И какъ разъ пришлось но вкусу!... Чѣмъ глубже сосредоточивается человѣкъ, отрѣшаясь отъ вл³ян³й окружающаго, въ своемъ: "такъ вѣрую, такъ хочу и такъ понимаю", тѣмъ болѣе утомляетъ его по большей части безсодержательная, лишенная цѣли и смысла городская суетня! Выйдешь, бывало, на берегъ.... Ни говора, ни шума, ни даже шелеста.... Такъ тихо, совсѣмъ тихо.... Надѣнешь червяка, забросишь удочку и начнутъ ду