Главная » Книги

Жданов Лев Григорьевич - Цесаревич Константин, Страница 28

Жданов Лев Григорьевич - Цесаревич Константин



дит неподвижно, только легкий темный румянец выступил и на его исхудавших, обвислых, когда-то очень тучных щеках. Голос его становится все выразительнее, вкрадчивее, проникновеннее, так сказать... И такова сила этих слов этого проникающего, наполняющего всю княгиню голоса, что она чувствует как бы щекотанье от волнующих звуков... Еще больше вспыхивает, томится в какой-то невыразимой истоме, где сливается щемящая неудовлетворенность и близкий к самозабвению восторг...
   Когда оба дошли до полуобморока в таких беседах, - бледный, отирая лоб, поднялся гость.
   - Час пробил, княгиня... Иду свершать свою обычную молитву... Ксендз Маврикий ждет, наверное, своего блудного духовного сына... Простите, дорогая сестра во Христе! Не осудите меня, грешного. Молитесь за меня, окаянного... Даю вам свое духовное, небесное целование!..
   Он шевельнул в воздухе своими еще полными чувственными губами, словно целуя воздух.
   - Примите и мой священный поцелуй, брат мой!..
   Такое же движение розовыми губами... Ласковый кивок головкой, которая потом склонилась к плечу, как увядший цветок на переломленном стебельке...
   И "духовный брат" медленными, неслышными шагами вышел из будуара.
   Еще тише стало здесь...
   Княгиня сидела, погруженная не то в дрему, не то в раздумье. Лицо бледное теперь, как у мертвой. Темные круги под глазами. И только тонкие ноздри изредка слегка вздрагивают не то от боли, не то от какого-то сдержанного, затаенного, но сильного волнения.
   Зимняя непогода шумит, пролетая над кровлей Бельведера. Близкая Варшава бурлит жизнью. Рождественские дни теперь. Веселится город... Слезы и веселье широкими потоками разлились и склубились в домах и на улицах большого города, в его палацах, тюрьмах, кофейнях, костелах, театрах и клубах, в непотребных домах и тихих семейных уголках...
   А здесь, в Бельведере, - тишина. Словно зачарованный остров среди кипящего водоворота волн стоит этот маленький дворец... И словно отрезаны от всего остального мира люди, живущие в нем своими личными интересами, желаниями, радостями и страстями, не связаны с тем огромным клубком, в который поневоле сплетаются все другие обитатели соседнего шумного, ликующего или тоскующего города...
   Когда, дав знать о себе легким стуком, Фавицкий вошел в будуар, княгиня только полураскрыла глаза и сильнее дрогнули ее ноздри.
   С обычным снисходительно холодным видом кивнула она в ответ на почтительный поклон педагога.
   - Ваша светлость, имею честь приветствовать вас!.. Как чувствует себя ваша светлость нынче? Дал Бог, хорошо, надеюсь?
   - Благодарю... Ничего. Как вы поживаете? Хорошо. Очень рада. Садитесь. Почитайте мне немного. Я сама не расположена нынче читать или писать. Но хочу послушать... Баллады Жуковского... Вот возьмите.
   Фавицкий взял томик, лежащий на ближнем столе, сел на стул, ближе к высокой лампе под кружевным абажуром.
   - Что прикажете прочесть, светлейшая княгиня?
   - Сами найдите что-нибудь, Фавицкий... Что хотите... Что вам нравится...
   Краснея, волнуясь, он торопливо раскрыл томик, как будто наугад.
   Но слишком хорошо была знакома ему книга. Много раз перечитывал он звучные строки, находя в них как бы отклики собственных переживаний и чувств.
   Теперь сразу открыл он ту самую страницу, которую искал.
   Слегка откашлялся и прочел заглавие: "Рыцарь Тогенбург".
   - Ах, вы это хотите?
   Взгляд княгини не то с ласковой насмешливостью, не то участием скользнул по его лицу.
   Многолетнее обожание педагога давно уже не было тайной для княгини.
   Сначала она даже чувствовала себя как будто оскорбленной такою дерзостью незначительного человечка, наемного учителя. Но он держал себя безупречно, всегда оставался в границах. И постепенно княгиня привыкла к этой немой, почтительной страсти, которая проявлялась лишь в сверкающем взгляде, в трепете голоса, в дрожании руки, когда он подавал книгу своей ученице или принимал ее руку для благоговейного поцелуя, обычного при встречах и прощаньях в польском обществе.
   Сначала скука и особое чувство, врожденное самой чистой женщине, вызвали в душе княгини по отношению к влюбленному человеку больший интерес, некоторую теплоту в отношениях, какими не пользовались другие лица, окружающие замкнутую, гордую княгиню, общительную но манерам, но стоящую поодаль от людей.
   Почти ежедневные занятия, долгие разговоры на отвлеченно философские темы, в которых начитанный Фавицкий оказался довольно силен, содействовали дальнейшему сближению. Наконец еще одно обстоятельство сыграло решающую роль в переплете новых, довольно спутанных отношений между плебеем-учителем и его полукоронованной ученицей.
   Молодой, с огненным темпераментом обожатель при всей своей сдержанности и почтительной скромности как-то незримо, но сильно влиял на княгиню.
   Болезненная, усталая от жизни, тоскующая и глубоко разочарованная, несмотря на молодые годы, княгиня стала замечать, что в присутствии Фавицкого она как будто согревается и духом, и телом. Ей становится легче, мрачные думы невольно уступают место иным, более житейским, порою даже соблазнительным предположениям, мечтам, даже - полу ощущениям, приятным, как воспоминание о чьей-то жгучей долгой ласке...
   Греха в этом не видела набожная княгиня. Думы и настроения были вполне беспредметными. Сам Фавицкий не играл в этих игривых порою мечтах никакой роли... Очевидно, он был только чем-то вроде источника раздражения, вроде зарядника с электрической или иной силой. Напряжение его чувства, даже его сдержанная, но тем более напряженная чувственность, передавалась незримо тонким нитям всего существа княгини и там будили ряд ощущений, почти забытых ею, дремлющих в глубине души.
   Конечно, так ясно княгиня не отдавала себе отчета во всем, что происходит с нею в присутствии Фавицкого. Но это присутствие было приятно, ничем не тревожило ее совести, не шокировало ее аристократического чутья. И все чаще, все дольше просиживал он с нею... Усиливалась и росла его страсть... Ощущенья, приятные женщине, становились, конечно, еще сильнее, напряженнее... Она постепенно стала находить все больше достоинств духовных, умственных, даже физических в своем наставнике. Не раз, проверяя себя и свои отношения к Фавицкому, она убеждала себя, что они не только безгрешны, но даже благородны для этого "бедного палладина", как мысленно она называла педагога.
   "Вот Жан-Жак Руссо... Он теперь считается гением, наставником человечества... А разве аббат Малерб и моя милая мисс не говорили мне о том, что женщина первая открывала в нем проблески высшей души. И это была его госпожа, знатная дама де Варенн, у которой он был сперва - простым лакеем, даже не учителем, как этот милый Фавицкий... Потом - он стал... возлюбленным своей госпожи... Кто знает, может быть, именно любовь, желание стать наравне с благородной своей покровительницей, подругой сердца - и дала главный толчок этому великому человеку... Конечно, помилуй Боже! Никогда я не унижусь до того, чтобы... Но надо ли мешать обожанию Фавицкого? Его любви, этой чистой страсти, которая так сильна... и так порою красит его... Пусть."
   В этом "пусть" выразилась вся суть отношений между знатной дамой и обожающим ее бедняком-учителем.
   Иногда, не совладев с собою, он дольше и сильнее обычного прижимал нежную ручку к своим пересыхающим губам... Глядел открыто на прелестное лицо глазами, затуманенными восторгом и даже страстью... Садился ближе, чем бы надо было по неписаному этикету, существующему в этом дворце... Наклонялся смелее к своей ученице, словно хотел поймать дыхание ее уст своими жадными устами.
   "Пусть!" - думала княгиня, замечающая все это...
   Он молчал, он ни звуком, ни движением не выдавал ясно того, что бурно трепетало и рвалось из переполненной души... Можно ли осуждать молодого мужчину за увлечение женщиной... да еще такой, как она, Жанета Лович?
   Княгиня знала себе цену и это одно сознание уже служило извинением для дерзкого влюбленного, помимо всяких иных оснований и причин...
   Так мало-помалу сеть, сначала покрывшая его, охватила незримо и ее.
   Конечно, будь на месте княгини всякая другая женщина, роман давно бы получил обычную развязку.
   Сначала оправдались бы все грязные слухи и сплетни, какие давно стали ходить насчет княгини и ее "наставника", как с желанием покаламбурить называли Фавицкого Мориоль, Пижель и некоторые другие его "друзья". Затем исход мог быть двоякий. Муж, которому и теперь, без всякого повода, готовы были услужить окружающие его, узнав о романе, или убил бы, или выгнал бы хама-наглеца... Разошелся бы с женою... Словом, трагедия могла бы закончить игривую пастораль Бельведерского дворца. Или - взаимное увлечение после первых моментов полного разрешения, после нескольких страстных взрывов стало бы остывать... На место Фавицкого, по закону преемственности, избран был бы кто-нибудь иной из наиболее подходящих в свите лиц... Отставной влюбленный - был бы отставлен и от должности учителя... Словом, обычная в жизни и наиболее частая комедийная развязка.
   Но Лович не хотела ни того, ни другого. Ей именно и нравился налет чувственного романтизма в ее отношениях с Фавицким, как мистическое, сверхземное настроение и трепетание души и тела влекло к беседам с новообращенным аскетом, развратником Ильинским.
   Чувствовал это и Фавицкий. Не очень далекий умом, с посредственной душой, он давно бы уж покончил со своими бесцельными, вредными даже для него мечтами. Но он улавливал настроения княгини, как ни глубоко прятала она их. Не выдавая своих наблюдений, он пользовался этими смутными, благоприятными переживаниями своей богини. Надеялся, что может настать миг, когда мрамор оживет... Но так таил эту надежду, что даже чуткая Лович не уловила его дерзкой надежды... И потому на целые годы затянулась опасная игра, все больше и больше связующая обоих участников, хотя ни звука еще не было сказано, ни одного смелого движения не сделано до сих пор.
   Своим молодым голосом, особенно звучным и выразительным от напряжения страсти, неизменно охватывающего Фавицкого в присутствии княгини, читает он звучные строфы, по его мнению - так близко выражающие драму самого чтеца...
   Читает он почти на память, глядя больше исподлобья на слушательницу, чем на ровные, темнеющие перед глазами строки поэмы:
  
   Сладко мне твоей сестрою,
   Милый рыцарь, быть.
   Но - любовию иною
   Не могу любить!
   При разлуке, при свиданьи
   Сердце в тишине...
   И любви твоей страданье
   Непонятно мне!
  
   "Сестрою? - думает Лович. - В самом деле, как было бы хорошо, будь у меня такой брат: умный, преданный, скромный и пылкий. Я бы сказала ему все, что тревожит, тяготит меня, что не дает узнать счастья. Сказала бы то, что не могу высказать на исповеди... Чего не знают мои сестры, подруги... Потому что они не поймут!.. Мой жребий - не такой, как у всех других девушек и жен моей отчизны... И только мужская дружба, братская преданность и любовь могла бы пополнить мою жизнь".
   Дальше читает. Дрожит полный скорби голос.
   Она слышит звуки этого голоса, но знакомые слова поэмы, смысл их - проносится мимо... Думает все о первых строках княгиня.
   "И ошибается этот бедный Фавицкий... Его любовные страдания... они мне понятны... Да разве я сама не люблю так же горячо... и безнадежно? Кого? Не знаю. Того ли, чей образ видела в муже, пока..."
   Обрывает нить мыслей княгиня... Потом снова думает.
   "Или, в самом деле, душа моя обречена. Ему, Спасителю, Жениху Вечному? И я, как другие женщины в иные века, жду и сгораю от этой великой любви? Не пойму... И я сгораю... сгораю!"
   А Фавицкий уже оканчивает красивую поэму...
  
   В ожидании, в муке страстной
   Он один сидел.
   И душе его унылой -
   Счастье там одно:
   Дожидаться, чтоб у милой
   Стукнуло окно,
   Что б прекрасная явилась...
  
   "Да, да... Это похоже на него... и на меня! - думает княгиня. - Поэт угадал, что такая любовь может жить в чистой мужской душе..."
   Читает взволнованный Фавицкий, все сильнее одушевляясь:
  
   Время - годы уводило
   Для него ж - одно:
   Ждать, как ждал он, чтоб у милой
   Стукнуло окно...
   ...Раз - туманно утро было -
   Мертв он там сидел,
   Бледен ликом и - уныло
   На окно глядел...
  
   Трогательно завершаются печальные строфы. Слезы в голосе чтеца. Лицо его бледно и мрачно...
   - Благодарю вас. Красиво очень. И язык сам по себе - мне все более и более нравится... Русский язык... Не устали? Прочтите вот, где закладка... Мне понравилась эта песенка. Простая, но такая задушевная, близкая для меня... особенно теперь...
   Быстро нашел, читает Фавицкий:
  
   Отымает наши радости
   Без замены хладный свет;
   Вдохновенье пылкой младости
   Гаснет с чувством - жертвой лет!..
  
   Читает он скорбную песенку, полную разочарования и душевной усталости, и все темнее становится его лицо.
  
   ...Без надежды, без желания,
   В нас душа заглушена
   И навек очарования
   Слов отрадных - лишена!..
   Оживите сердце вялое,
   Дайте быть по старине.
   Иль - оплакивать бывалое
   Слез бывалых дайте мне!..
  
   Совсем мрачный оканчивает он чтение. Что значит этот выбор стихотворения? Ответ на его немые страдания? Ему хотят сказать, что нет для него ни малейшей надежды? Но это уж слишком жестоко... Для этого, для отвратительного ломаки - Ильинского княгиня нашла в своей душе и теплоту, и близость... А кто знает, может быть, и сердце ее, это "усталое, охладелое" к иным, тоже откликается старому графу?
   Ревнивая боль, теснившая грудь, с которой Фавицкий явился к княгине и занял место у того же камина, за столиком, где только что сидел тот... другой - это жгучее чувство снова овладело Фавицким.
   Дочитав "Песню", он отодвинул книгу и застыл, мрачный, бледный. Явное страдание "палладина" тронуло женщину.
   - Вы не устали? Вы побледнели отчего-то. Мне это кажется? Может быть... Ну, прочтите еще что-нибудь по вашему выбору... Потом - побеседуем... как всегда... Правда, я за последние дни была очень занята... и не совсем здорова. Уроки наши пришлось откладывать и пропускать порою... Но я сама жалела об этом... Так прочтете? - особенно ласково, обогревая его лучистым взглядом, переспросила Лович.
   - Я готов... я рад, светлейшая княгиня! - взяв и поспешно перелистывая томик, ответил Фавицкий.
   Отыскал желаемое, прочел заглавие "Привидение" - и стал протяжно таинственным голосом читать стих за стихом о той, кто
  
   Как первое любви очарованье,
   Как прелесть первых юных дней,
  
   явилась перед поэтом "в одежде белой, как туман",
  
   Воздушною, лазурной пеленою
   Был окружен воздушный стан...
  
   Она помнила поэта - и скрылась навсегда, без возврата...
  
   Лишь грустно по милом привиденьи
   Душа осталася полна.
  
   По странной случайности, поверх белого, воздушного, простого туалета княгини, на плечах у нее накинута была прозрачная голубая ткань и в этом виде фигурка Лович всегда прекрасная, казалась совсем неземной.
   Смешанное выражение восторга и ревности отразилось на лице Фавицкого, скорбном и похорошевшем в эту минуту, словно одухотворенном сильнее обыкновенного.
   - Да что это с вами, друг мой? - совсем непривычным ей тоном, участливо заговорила княгиня. И даже протянула руку, положила ее на бессильную руку поклонника, которая вместе с книгой упала на край столика, отделяющего их друг от друга.
   Пылающая рука его вздрогнула, он сам весь затрепетал. Вдруг - слезы брызнули из глаз, которые остро, безумно глядели на княгиню, словно скользя по ее плечам, стану, дальше, до самого кончика узкой, стройной, породистой ноги, которая была безукоризненна у этой благородной дамы, хотя польки и вообще отличаются красотою и миниатюрностью своих ножек.
   Пожирая жадным взором женщину, Фавицкий вдруг взял ее руку, прижался к ней губами, припав к самому столу головой и забормотал, смешивая поцелуи, слезы и слова:
   - Богиня... светлейшая... Простите! Велите... сам брошусь в воду... Только не гоните... не могу... Другие... вы других зовете... Простите... а я... я не вижу вас... и так страдаю. Умереть... умереть... только видеть, целовать руки... следы ног... ноги целовать... ноги...
   Он вдруг, словно в беспамятстве, тяжело рухнул к ее ногам, стал целовать их, нечаянно даже сорвав легкую туфельку с одной ноги целовал ее колени, выше, все безумнее, и порывисто, словно задыхаясь от восторга и муки, шептал, закрыв глаза:
   - Следы... ноги ласкать... край платья... край... складки одежды... целовать.
   - Мой милый, - замирающим, слабым голосом, совсем без возмущения и гнева попыталась было княгиня остановить безумца. - Довольно. Будет! Прийдите в себя. Я не сержусь. Мне жаль вас, поверьте. Я вижу, понимаю. Все понимаю. Да перестаньте же... Вам самому вредно... Боже мой! Неужели нельзя сдержать себя? Мне же больно, наконец. Не безумствуйте! Ну, послушай... ну, ну... довольно? Ах, довольно целовать... Оставь! Мне больно... Ну, успокойтесь же, наконец... несчастный... безрассудный человек!.. Дитя! У меня останутся следы от этих поцелуев, глупый! Ну, успокойтесь! Придите в себя... Подите, выпейте воды... Сядьте... Смирно... Ничего не слышит... Ну успокойтесь...
   И она смолкла, уронив руки, упав, откинувшись в кресло всем телом, которое было потрясено, как грозой.
   Фавицкий, совершенно обессиленный целым рядом страстных потрясений, затих, лежа у ее ног, прислонясь пылающей головой к ее коленям.
   Одной рукой, нежно, слабо гладила княгиня его волосы и тихо проговорила:
   - Успокойтесь, наконец! Слава Богу. Какой вы, однако... Ай-ай...
   И он только теперь решился раскрыть и робко поднять на нее глаза.
   - Так... вы не сердитесь на меня, княгиня? - чуть внятно прошептал он.
   - За что, мой друг? Ведь вы не позволили себе ничего такого, за что я могла бы рассердиться!.. Конечно, вы мне чужой... не муж. И даже поцелуи такие допускать - грешно...
   - Разве любовь - грех перед Богом? Он не карает за любовь!
   - Ого, какой отец-проповедник нашелся. А если спросить моего мужа, что он скажет об этом? Согласится ли с вами? А?
   - Спросите... скажите сейчас. Пусть убьет за мою дерзость. Я буду счастлив, умирая теперь... когда...
   - Ну, нет, - торопливо перебила его княгиня, - зачем говорить о смерти, о страданиях и с таким печальным лицом... Живите, друг мой... Встаньте... Так. Слушайте меня. Конечно, любить вас я не могу... не люблю... Видите, до того жаль, что я позволила вам даже... безумствовать... Но - старайтесь сдерживаться. Не огорчайте меня, не мучьте себя... Любовь тогда особенно хороша, когда она... совершенно чиста.
   - О, моя любовь чиста, мое божество! Моя Мадонна!.. Нет места у вас, которое не было бы чисто и священно для меня... Вы - вся одна чистота... Так позвольте хоть изредка, забыв расстояние... забыв все на свете...
   - Оставим этот разговор, право, лучше, Фавицкий. Помните одно: никогда не нужно спрашивать позволений... Конечно, я должна отказать, не позволить никаких безумий... Глупый вы ребенок...
   - Хорошо. Я не буду спрашивать! - совсем по-детски покорно согласился Фавицкий, а сам, как загипнотизированный, снова потянулся, взял бледную ручку Лович, лежащую на коленях, и нежно, тепло поцеловал, словно желая этим безмолвным, долгим поцелуем выразить почтительную признательность и нежность, наполняющую сейчас всю грудь.
   Тихо отняла руку княгиня, склонилась, скользнула мимолетным поцелуем по бледному лбу Фавицкого и громко, спокойно заговорила:
   - Ну, урок кончен. Скоро мне пора сойти к чаю. Идите к себе. Увидимся за чаем... До свидания...
  
   Мориоль выходил с Полем из комнаты последнего, когда они заметили Фавицкого, выходящего от княгини.
   Погруженный в свои думы, переживая все, только что испытанное им, Фавицкий прошел мимо, даже не подняв головы, не взглянув на них, скользнув, как во сне, по другой стороне покоя и скрылся.
   - Ого! Вот ловко-то!.. - подмигнув Мориолю, делая комический жест, заметил Поль. - Уроки идут преисправно... Что вы скажете, граф? По-моему, так это уж даже чересчур. Какая прилежная моя названная мамаша, светлейшая княгиня! Всегда занята. Чуть папа ложится отдохнуть, она или со своим ханжой Ильинским... или с этим... моим почтенным наставником... Право, в городе черт знает что только говорят...
   - А вам не следует не только говорить, но даже и слушать разные... басни! Вы должны помнить, мой друг: сын не судья родителей своих... И опасно даже вмешиваться в такие дела. Ну, идите к себе. Не провожайте меня больше. Я еще зайду к нашему милому Дмитрию Дмитриевичу...
   - К "старой корове"? Теперь у нас иначе и не зовут доброго грека... Честь имею кланяться. До завтра, граф, до свиданья!
  
   После первого обмена приветствиями и общими фразами о здоровье, ö погоде, о городских и бельведерских текущих новостях Мориоль прямо приступил к вопросу, ради которого заглянул к Куруте.
   - А знаете, генерал, я позволю себе, как долголетний слуга его высочества... почти друг, смею так сказать... снова решаюсь коснуться вопроса... весьма щекотливого, надо сознаться... Но к этому вынуждает меня именно любовь моя и преданность к его высочеству, так же как и природная прямота характера. Пусть это мне самому во вред, но больше молчать не могу. Вы, конечно, догадываетесь, о чем я снова хотел бы побеседовать с вами, уважаемый генерал?
   - О, да, да... Должно быть... Да, конечно! - торопливо отозвался Курута своим невозможным французским языком, вместо "ж" произнося "з", как и по-русски, и напоминая говор марсельцев или тартаренцев южан. - Я понял, догадался. А что, собственно, хотели вы сказать граф? Пожалуйста, не стесняйтесь!
   - И хотел бы, да нельзя! Обстоятельства не позволяют. А тем более сейчас эта встреча. Я нынче не могу оставаться весь вечер в Бельведере. Собрался домой. Поль меня пошел проводить. И вдруг видим, выходит от ее светлости Фавицкий, проходит мимо нас, ничего не видя, не замечая, как... как... Уж и придумать не могу подходящего, более безобидного и... приличного сравнения... Как помешанный или очень счастливый человек...
   - Счастливый?! Это же очень хорошо... Это так редко случается, если счастливый на свете человек!..
   - Ну, знаете, генерал, мы хоть одно должны помнить в наши с вами годы: счастье одного всегда основано на несчастье другого...
   - Счастье, несчастье... одного... другого?.. Это верно, к несчастью... Но я не понимаю, - пожалуйста...
   - Сейчас поймете, пожалуйста, - окончательно теряя свой сдержанный вид и тон, раздражительно заговорил Мориоль. - Даже наивный юноша, даже Поль возмутился за отца... Мне стоило большого труда убедить юношу, что он ошибается... А если бы далее и не совсем ошибался, то ему не подобает осуждать старших... столь близких к нему людей, заменяющих ему родную мать... То есть, не все люди, а одна особа заменяет... Понимаете? Одна.
   - А, одна? Теперь уж понимаю... Теперь каждый поймет.
   - Надеюсь!.. Но неприятно, утомительно и... скучно, наконец, мне заступаться, защищать, так сказать, репутацию дамы, когда сам не уверен... Скажу больше: когда убежден в противном тому, что приходится говорить! Вы поняли меня?
   - Вы говорите противное? О, да, конечно...
   - Не я говорю противное, а мне противно... И если я пришел к вам, то причина ясна. Один вы можете открыть глаза его высочеству... Рассеять его ослепление...
   - Нет, пока слава Богу, еще ничего: князь хорошо глядит глазами... Я не замечал.
   - Так слушайте: сами вы неужели не видите?.. Этот Фавицкий...
   - Фавицкий стал слепой? Это я не думал...
   - Не слепой, а наглый... Конечно, княгиня во многом содействовала этой неслыханной дерзости. Она явно оказывает ему предпочтение перед всеми... Даже передо мною!.. Она так покровительствует ему... охраняет от заслуженного порою гнева его высочества. Он и возомнил... ну, дальше уж и пошло". Ее утешения, отличия, заботы дали повод негодяю думать, что и там разделяют его чувства... Глупец своим неосторожным поведением выдает себя... и ее... А это хуже всего... Окружающие не слепы. Иные, конечно, даже стали заискивать у наглого, бесстыдного фаворита. Но большинство возмущается... негодует...
   Курута, разобравший, наконец, к чему клонятся речи графа, принял вдруг самый смущенный, жалкий вид и только молча кивал головой.
   - Что же вы молчите, генерал? Или не согласны со мною, что надо, наконец, открыть все его высочеству... чтобы он принял меры... прогнал наглеца... и... Ну, как уж он сам пожелает... А?..
   - Да, да... как сам пожелает, конечно... Я скажу... Как он сам пожелает...
   - Благодарение Богу! Наконец-то мы столковались... Подумаешь, счастлив наглец и полагает: лучше него людей на свете нет!.. Посмотрим! Так помните, генерал. Надо не терять времени... Пока свидетельствую свое почтение... Счастливчик, подумаешь... Вы его хорошенько изобразите его высочеству... Должен откланяться. Мне пора... Счастливчик! Нахал!
   Граф вышел.
   Курута, печально покачивая головой, глядел ему вслед, с огорчением вздохнул и прошептал:
   - Какой странный человек этот граф?! Один счастлив... другой счастливый... И она счастливая... А он хочет, чтобы три были несчастные... Какой удивительный человек!
   И долго бормотал добряк, укоризненно покачивая своей лысой головой.
  
   В следующем, 1828 году Полю исполнился двадцать один год. Тут графа Мориоля ждал новый удар. Учителя и наставники юноши были отпущены с приличным награждением, обеспечены пенсией.
   Щедрее всех был награжден Мориоль, как самый старший, титулованный наставник, успевший, кроме того, за время тринадцатилетней близости к цесаревичу войти к нему в расположение и доверие. Графу назначено было всего до 30 000 ежегодной пенсии, считая полное содержание и даже конюшню, которая пополнялась и велась за счет Бельведера.
   Но одно испортило графу все эти милости, отравило ему жизнь. Фавицкий помимо награждения остался в свите, в качестве русского секретаря.
   Долго брюзжал граф, касаясь этого "скандала", как он говорил.
   Два офицера-инструктора также были оставлены при самом Поле для дальнейших его занятий военным делом. Но прежние стеснения были отменены, он даже получил повышение в капитана гвардии.
   Юноша мог один покидать дворец, конечно, не очень поздно, ездил и ходил, куда вздумается... не зная лишь одного: от цесаревича последовало секретное распоряжение и несколько агентов, специально для этого поставленных, следили повсюду за Полем, доносили по начальству о каждом его знакомстве, о каждом шаге. Эти рапорты через камердинеров ежедневно передавались заботливому отцу.
   Сначала шло все хорошо.
   Конечно, начались кутежи с участием женщин, бессонные ночи, широкие траты. Но это было в порядке вещей и для всякого юнца из зажиточной обывательской семьи, выпущенного из клетки на свободу, а тем более для единственного сына и наследника такого отца, каким являлся Константин.
   Но очень скоро Константин стал хмуриться все больше и больше, выслушивая отчеты агентов о поведении Поля.
   В одном из небольших казино Варшавы появилась новая шансонетная звездочка, la belle Aline {Прекрасная Алина (фр.).}, как гласили крикливые афиши, действительно хорошенькая, свеженькая француженка-парижанка, и самое главное очень бойкая, неглупая девица, немедленно обратившая на себя внимание всей золотой военной молодежи с Полем во главе.
   И положение, и избыток средств, и личная привлекательность помогли пылкому юноше одержать скорую и полную победу над опереточной добродетелью, при которой находилась и старушка мать, как бы для охраны того, что искало случая быть похищенным...
   Легкая связь, которую Поль сначала думал так же быстро прикончить, как удалось быстро ее завязать, незаметно затянулась. Он, нарушив все прежние свои привычки, перестал волочиться за другими женщинами, забыв весь страх, какой питал к отцу, совсем отбился от дома, целые дни почти проводил у своей "курочки", для которой обставил небольшое, но прелестное гнездышко. Сам отозвал ее в театрик, где выступала Алина, просиживал до конца спектакля, дружил с "директором заведения", с режиссером труппы, с подругами и сослуживцами Алины, отвозил ее домой и сплошь и рядом ночевал в ее "гнездышке", хотя знал, как не любит отец, если Поль ночует вне дома или неаккуратно является к обеду, вечернему чаю и прочим семейным собраниям во дворце Бельведера.
   Отец заметно стал холоднее и суровей относиться к сыну и даже по службе иногда проскакивали у него придирки к капитану "Александрову", как то было в обычае у цесаревича: свое недовольство проявлять при каждом удобном и неудобном случае.
   Поль чуял, что предстоит гроза. Но сил не было оторваться от маленькой, дразнящей ум и кровь, парижанки, которая так хорошо умела ласкать, целовать, больно кусать в то же время своими острыми блестящими зубками.
   Любовь пересилила самый страх надвигающейся грозы. Наконец первые раскаты загремели...
   Желая выказать свое усердие, наемные ищейки сообщали слишком преувеличенные известия о кутежах Поля с его подругой и ее товарищами, о мнимых оргиях, где вино, деньги лились рекой и тратилось здоровье в слишком бурном разгуле, доходящем до извращения страстей. Не постеснились даже намекнуть, что подруга Поля больна и может привить неизлечимый недуг юноше.
   Это особенно испугало отца.
   Однажды вечером призванный к отцу Поль застал его в кабинете одного, гневного, раздраженного, широко шагающего из угла в угол.
   Почти не ответив на привет сына, он заговорил громко, отрывисто, порою задерживая шаг перед самым юношей и сверкающими взорами как бы подчеркивая свою сильную, властную, решительную речь:
   - Послушайте, господин капитан... Да! Ты не думай, что стал совершеннолетним болваном, так нет над тобой ни Бога, ни отца! Да!.. Я тебе покажу совершенно обратное, мальчишка. Видит Бог... Да!.. Ты как осмелился... Ну, понимаешь? Так себя вести! Как посмел? Что молчишь? Отвечай, когда тебя спрашивают. Как ты посмел?.. Молчать, когда я с тобой говорю... Без оправданий. Слушай, что я тебе скажу... И понимай без дальнейших экивоков... Да!.. Понимай!.. Ну, кой черт ты спутался там с этой... Милиной... Малиной... черт ее знает, как там зовут эту... эту... Понимай сам... Ты знаешь меня! Так помни... Деньги идут черт знает куда... Беречь надо деньги... И здоровье, особенно... Понял? Понимаешь? Да... А если не послушаешь меня... так помни... Выпорю, как щенка, который напрокудит и не знает, что ему делать... Видит Бог... Да! И кой черт связался с этой... ну, понимаешь? Ты парень смазливый... Столько есть порядочных замужних бабенок... хорошеньких... Они не наградят тебя ничем... Понимаешь... Польки - честные женщины... только иногда слабы... на этот счет. Замужние, порядочные, а не такая шваль, которая со всяким готова... Ну, надеюсь, ты понял меня? Больше мне неудобно тебе пояснять... Ступай и помни... Чтобы этой Алиной и не пахло около тебя... Прощай!..
   Прослушав эту внушительную, хотя и не совсем связную и салонную речь, юноша вышел от отца бледный, испуганный, со слезами на глазах, убежденный только в одном, что связи с Алиной не потерпит Константин.
   Дня два-три не появлялся он в заветном казино, ни в гнездышке своей курочки, которая не на шутку стала скучать по своем "петушке" и даже нашла возможность написать ему трогательное письмо.
   Оно подействовало сразу. Поль, украдкой переодевшись у товарища по службе в штатское платье, снова появился у Алины. Радость свидания, как вино, кинулась ему в голову. Дня через два всякие почти предосторожности были оставлены... Роман принял прежний оттенок, полный пыла и нежности...
   Конечно, Константину немедленно донесли обо всем...
   Поль, желая смягчить раздражение отца, теперь являлся аккуратно, как в прежнее время, и к столу, и к вечернему чаю. Но Константин не менял своего сурового вида. Наоборот, по мере новых донесений усердных шпионов, приставленных к сыну, становился все мрачнее.
   И вторично поднялась буря.
   - Поль, ступай за мною! - отрывисто приказал он сыну в один из ближайших вечеров, когда княгиня удалилась к себе на покой после обычного, скучного вечера, проведенного у чайного стола в неуютной гостиной с нишей посередине.
   Гулко шагнул грузный Константин по полуосвещенным покоям дворца, торопливо поспевал за ним Поль, сердце которого билось особенно трепетно и сильно, предчувствуя что-то ужасное.
   Ожидания не обманули юношу.
   - Ну-с, господин капитан, теперь мы с вами хорошенько поговорим! - закрывая двери кабинета, буркнул Константин.
   Взгляд его почему-то обратился к письменному столу у камина.
   Посмотрел туда машинально и Поль, но не увидел ничего особенного.
   Только большой охотничий хлыст, с которым цесаревич часто ездил верхом, темнел там среди неубранных докладов и бумаг.
   Грозным, но в то же время каким-то особенно торжественным показалось Полю лицо отца. Так же торжественно и внятно заговорил он.
   - Мера терпения моего на сей раз истощилась! Да, истощилась, я говорю. Тебе, негодный мальчишка, сделано было отеческое, ласковое внушение... Предостережение, могу сказать, с любовью и терпением... Но ты пренебрег им... Пренебрег, да! И за то понесешь достойную кару... Ты кинулся в омут разврата... Ты не берешь примера со стороны отца, семьянина, уважающего добродетель, берегущего свое здоровье, чистоту тела и души... Ты следуешь по стопам людей, которые недостойны имени человека... Ты преступаешь заповедь Господню, повелевающую чтить слова родителей и начальников и повиноваться им... И я решил, пока не поздно, обуздать в тебе это злонравие... Пусть лучше пострадает тело, чем погибнет душа... здоровье... жизнь самая... Ты думал, что я напрасно грозил тебе, молокосос?.. Что ты совершеннолетний, так и конец? Врешь, щенок... Вот я тебе сейчас, где надо, пропишу мои наставления так, что не сядешь дней десять. Будешь помнить тогда... Не станешь волочиться за... Негодяй... Слышал, раздевайся!
   - Ваше высочество! - негромко, но с отчаянной мольбой вырвалось у окончательно испуганного юноши.
   Он всегда трепетал перед отцом. Но сейчас, бледный, гневный, говорящий удушенным голосом, тот был страшен.
   - Я сказал, мальчишка... Ну! Или людей позвать, чтобы раздели, держали тебя, как кантониста... как... Ну, слышал?..
   - Папа! - воплем вырвалось вторично у Поля...
   - Я последний раз повторяю! - делая движение к звонку, крикнул отец.
   Низко опустив голову, трясясь, как в лихорадке, начал юноша приводить в исполнение приказание отца, который, как новый Авраам готовый принести в жертву сына Исаака, взял хлыст и стоял в ожидании.
   Вот все готово... Рука отца поднялась. Поль обеими руками закрыл лицо, искаженное ужасом ожидания, закусил до крови губы, чтобы против воли не вскрикнуть при ударе... Миг... другой... Удара не последовало...
   Отбросив далеко хлыст, Константин заговорил более мягким, дружелюбным тоном.
   - Счастье твое, мальчишка, что ты так повел себя... Был покорен без рассуждений! А не то бы... Но, я вижу, ты еще не совсем испортился с этой волей... Оправься... И слушай меня, что я скажу тебе в последний раз...
   Пока Поль приводил в порядок свой туалет, Константин шагал по кабинету, потом сел у стола и, строго еще глядя на сына, хмуря брови, заговорил.
   - Я, как ты знаешь, по законам божеским и человеческим, отвечаю за тебя, за душу твою... за твое здоровье, за все. Верно. Но и ты поэтому обязан беспрекословно исполнять мою волю. Она служит к твоему же благу. И если бы оказалось необходимо, я не остановлюсь ни перед чем... предок наш Петр Великий не пощадил законного сына, наследника трона... Он принес тяжкую жертву, которая укоротила дни отца... Но он принес... Ты мой характер тоже знаешь. Так помни: эту дрянь оставь. Свет не клином сошелся на вертушке. Ее я скоро вытурю из Варшавы... Но и пока - не смей носу к ней показать... Не то!.. Ну, слышал?
   - Слышал, ваше высочество... Я не пойду.
   - Ну, вот, хорошо. Верю, что исполнишь обещание. Мужчина же ты, наконец! Умеешь держать данное слово? Да? Ну, хорошо... Подойди поближе... Слушай... Я хочу сказать тебе еще пару слов... Ты, конечно, не думаешь, что я хочу сделать монаха из кирасирского капитана... Но... слушай меня... Как бы тебе это объяснить?.. Ты еще очень молод. Все это, бабки, лапки... Эти финтифлюшки... Это тебе в новинку. Я понимаю... Ты и накинулся... Недаром говорится: перебеситься должен каждый. Но не надо совсем с ума сходить... Ты и того не знаешь, что тебя могут легко опутать... Не оглянешься, как попадешь под башмак. Сердце у тебя доброе, привязчивое. Я знаю... И какая-нибудь побегушка-француженка пришьет тебя на много лет к своей юбке... И не отвяжешься... Понимаешь?.. Любить уже перестанешь, противна она тебе станет, как женщина... А все будет тут... сбоку, на шее, как ярмо... Ссоры пойдут... Она тебе рога будет ставить... А прогнать жаль... Понимаешь? Бывают такие дураки... И ты можешь стать таким... А я не хочу, жалею тебя. Понял?
   - Понял, ваше высочество... я благодарен.
   Пока Константин с особенным жаром описывал картину порабощения, которая грозит Полю, он видел перед собою долгие последние годы собственного сожительства с Фифиной, но не мог, конечно, указать сыну на его собственную мать, как на остерегающий пример...
   У Поля тоже в душе смутно мелькнули какие-то воспоминания.
   Хотя он и не был свидетелем всех затаенных переживаний и разладов между Константином и матерью, но все-таки многое знал... И сейчас что-то знакомое послышалось Полю в словах отца.
   Совсем низко опустил он голову. Слезы закапали на цветное сукно мундира.
   Константин вдруг вспыхнул почему-то.
   - Что это? Нюнить стал. Вел себя прилично все время... И вдруг?.. Вон, убирайтесь к себе... под арест, на целую неделю... на хлеб и на воду... И с завтрашнего дня снова начнутся все прежние занятия... За делом - позабудешь о своих Малинах и прочей гадости... С жиру не станешь беситься... Слышали, господин ка-пи-тан?.. Я вам покажу... Я тебя проучу... Шагом марш!..
   Стоящий в полуобороте к отцу, лицом к дверям, Поль, не говоря ни слова, выпрямился, как на плацу, и зашагал из кабинета в свои покои.
   - Нет, женщина! Ты бы видела эту картину! - через полчаса говорил Константин жене, описывая всю трагикомическую сцену. - Мой бравый Поль... и... поним

Категория: Книги | Добавил: Armush (20.11.2012)
Просмотров: 401 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа