Жданов Лев Григорьевич - Цесаревич Константин

n="justify">   Константин, нахмурясь, только молча кивнул головой.

   - Нунций принял от него легкую, жемчугами унизанную корону, надел поверх прежней: "Корона Дакии и Албании!" И четвертую, узорную, кованную корону принял от человека, одетого в чудный рыцарский наряд, в латах из вороненой стали с золотом и каменьями: "Корона Швеции". Три венца уже лежали на высокой митре как венцы на тиаре святейшего отца, папы нашего в Риме. Пятый выступил вперед, в старинном кунтуше, с дорогой саблей, в сверкающем шлеме и булава в руке. А другой рукою подал нашу, старую корону... Это князь наместник.

   - Ба, и безногий "зайчик" пришел во сне к тебе?

   - Пришел. Только не безногим. Помолодевший, здоровый, крепкий. Склонил колени, подал корону нунцию. Тот поверх всех ее надел на голову твою... И запели еще слаще голоса, сильнее загремел орган... Все крикнули: "Виват!"

   - Что же тут для тебя страшного, не пойму никак?.. Пока все красиво... Как будто даже и хорошо... Особенно для такой гордой души, как твоя. Что я говорил тебе порою о самом себе, ты и увидела в спутанном сне твоем...

   - Да, гордая у меня душа... Но за тебя... за моего милого князя гордится она и жаждет всего великого... Не скрою: я хочу видеть тебя на высоте... Но то, что мне снилось... Сейчас я кончу... Вот я уже готова была тоже склонить колена перед тобою, перед моим повелителем, перед царем души моей... Вдруг...

   Девушка и теперь сразу побледнела, словно видя наяву что-то страшное:

   - Все четыре венца зашевелились. Это были золотые окоченелые змеи, а не короны царские... И одна за другой, начиная с нижней, вытянули шейки... и ужалили тебя вот... сюда...

   Она указала место на виске, у самого глаза, где необыкновенно выпуклый лоб Константина, покрытый ожирелой, толстой кожей, образовал как бы слегка покатый навес над нижней частью лица. Вообще, эта выпуклость лба и всей верхней части черепа придавали голове Константина форму, напоминающую шампиньон с вершиной, слабо развившейся и сдавленной по бокам.

   При словах Жанеты, при ее жесте, ужас, который теперь отражался в движении, во взгляде девушки, передался невольно и Константину. Он тоже поднял машинально руку и спросил негромко:

   - Сюда?.. Странно... У меня так часто и сильно болит именно здесь... Я тебе говорил... Странно. И все?

   - Нет. Еще страшнее потом... Я видела: ты умер, как только змеи ужалили тебя... Но не упал, а продолжал стоять... И никто не заметил, что ты мертв. Шел обряд... Ты двигался, склонял голову и колени, говорил что-то... Но уже мертвый... И снял с себя ужасную тиару... сделал мне знак... Я хотела бежать. Ноги мои не слушали меня... Крикнуть!.. Голос не выходил из груди. Оцепенелая, не могла я даже шевельнуться, сделать знак от ужаса... Только глядела... Потом колени подогнулись. Я склонилась тихо, а сама глядела... Медленно ты опускал мне корону над головой. Вот она на мне... Ледяным кольцом сжимает голову... Но змеи меня не жалят... Только кольцо сжимает сильнее, сильнее... Мозг стынет. Череп, чувствую, поддается под тяжестью... Раздавленная, склоняюсь я... и умираю... А меня подняли... повели рядом с тобою... И мы идем так тихо... оба мертвые... И подвели нас к двум тронам, которые стояли в подземном склепе. "Здесь они будут царить! - сказал чей-то тихий страшный голос. - Замуруйте их... Мертвые, но живые будут сидеть они здесь века и царить в царстве смерти..." И нас стали возводить на троны... Усадили, ушли. Начали замуровывать нас... Камни ложились рядами. Я вне себя крикнула и проснулась...

   - Правда, тяжелый сон... Кошмар...

   - Но почему же я несколько раз видела этот кошмар... этот самый? - с неподдельным ужасом прошептала Жанета, совсем прижавшись к нему.

   - Несколько раз? Да, странно... Успокойся... Ты и сейчас дрожишь, моя птичка.

   Ласково, тихо стал он гладить рукой ее мягкие душит стые волосы, теперь рассыпанные волной по плечам...

   - Конечно, сон твой никакого значения для нашей судьбы не имеет... Тем более, что я и не собираюсь носить российской короны... либо какой иной...

   Говоря эти слова главным образом для успокоения суеверной, встревоженной девушки, Константин сам прислушивался к ним, как будто хотел проверить: какой отзвук они найдут в его собственной душе? Слишком часто думал цесаревич о будущем, когда ему, по смерти брата Александра, придется решить: царить или не царить? Но он теперь не успел прислушаться к собственным мыслям и ощущениям, так быстро девушка подхватила его слова;

   - Не будешь носить короны? Почему? Ты мне не говорил... Разве есть что-нибудь? У Александра ожидается наследник?.. Но ведь императрица...

   - Да, они так же далеки друг от друга, как я от моей благоверной, хотя и живут рядом... Не в этом дело, милая. Пока ничего еще не решено. Могу открыть тебе лишь одно, что касается меня лично... Помнишь, когда мы говорили о печальном детстве нашем, о нашей семье... Я открыл тебе, как погиб мой император-отец! Тогда же я поклялся в душе и сказал самым близким друзьям и брату Александру, что ни за что в мире не надену на себя корону империи, обагренную кровью моего отца!

   - Российскую корону?.. Она, значит, отойдет другому... А... польская? - осторожно задала вопрос Жанета.

   - Польская?.. Польская? - словно сам не уясняя себе смысла этого слова, повторил Константин. - Я мало еще думал об этом... Польская, конечно... эту я бы мог спокойно... Нет, я еще не думал о том... Мне не так легко обсудить и решить что-нибудь. Моя большая, тяжелая голова не так легко справляется с каждой задачей, вот как эта светлая, умная головка. Ты совсем чудная у меня... Разумница-царевна... Вон и сны какие тебе снятся... мудреные, загадочные... действительно страшные! Поневоле подумаешь: надевать на себя хоть какую-нибудь корону?

   - Да, да... Ты прав: надо еще много думать... Но это не теперь... Не хмурься, будь веселее. Мне бы так хотелось видеть тебя довольным, счастливым!.. Особенно сегодня. После этого блестящего утра... после твоего подвига, поистине царского, прекрасного... Мой рыцарь!..

   - А ты королева моя! - снова воспламеняясь от близости этой увлекательной девушки, так быстро меняющей настроения, умеющей и его заражать сменой своих переживаний. Обвив ей талию рукой, он шепнул:

   - Ты знаешь, чем можно сделать меня счастливее всех на земле!.. Одна ласка...

   Лицо его снова вспыхнуло страстью, глаза полузакрылись, он вытянул вперед губы, точно без слов просил поцелуя, властно ждал его...

   Тонкая, прирожденная кокетка, Жанета обладала особенным чутьем, умела читать в душе, тем более в мужской...

   Что-то ей подсказывало, когда на ее обожателя находили особенно опасные приступы, приливы страсти. Она как будто знала: стоит ей выказать резкое сопротивление в такую минуту - и он потеряет последние остатки самообладания, возьмет ее силой или уйдет, слишком решительно отстраненный, и не вернется больше никогда.

   Ни того, ни другого девушка не желала.

   Теперь она видела: именно подошла такая минута. Зверь испытывал слишком сильный голод. Был так алчен, что нужно бросить подачку, кинуть небольшую кость в открытую пасть.

   Не отстраняясь от трепещущего мужчины, девушка тихо шепнула:

   - Ну, пусть... только не в губы... Мне больно... Вот... целуй...

   Быстро отстегнув две-три пуговки, она полураскрыла свою шейку, которую он так любил... Округлилось начало девственной груди...

   Жадно, как к источнику жизни, прильнул губами Константин к заветному местечку и замер в поцелуе.

   Когда он, с кружащейся головой, не имея воздуха в груди, на миг оторвался, чтобы передохнуть и поднял на нее с немой мольбою свои мутные сейчас глаза, в которых прыгали зеленые и золотистые огни, девушка осторожно, легко выскользнула из объятий и, шепнув:

   - Теперь доволен? До завтра! - быстрым, острым и сладостным поцелуем, как уколом жала, коснулась его глаз и вышла из комнаты.

  

   Прошло лето. Настала осень.

   В средине августа император Александр начал свой обычный объезд по России, какие любил делать почти ежегодно. Но теперь, после французского разорения, он впервые посетил Москву, которую ему как будто тяжело было видеть после сдачи и плена, испытанного первопрестольной русской столицей в печальной памяти 1812 года.

   Кроме двадцати человек прислуги, камердинеров, их помощников, лакеев, гоф-фурьера с четырьмя официантами, четырех певчих, фельдъегерей и знаменитого кучера Кузьмы, - обычная небольшая свита, всего человек двенадцать, сопровождала государя с начала поездки. Во главе всех, конечно, находился "грузинский отшельник" граф Аракчеев, которого Александр при въезде в каждый новый город непременно сажал в свою коляску рядом с собой, на место, которое обыкновенно занимал в пути другой любимец государя, его генерал-адъютант князь Волконский.

   Александр знал, как все окружающие трон враждебно относятся к преданному лакею в генеральском мундире, знал, что самые дурные слухи и отзывы об Аракчееве сеялись постоянно повсюду. И хотел показать народу, как он ценит этого "своего друга".

   Еще трое, кроме Волконского: Уваров, Закревский и поляк граф Ожаровский дополняли число генерал-адъютантов, Три флигель-адъютанта: князь Меншиков, граф Орлов и Киселев, затем граф Капо-д'Истрия как министр иностранных дел и второй статс-секретарь Марченко по внутренним делам, являлись ближайшими исполнителями воли и желаний этого, "странствующего государя", подобно тому как раньше были, странствующие рыцари... Важнейшие дела докладывались и обсуждались порою в походе. А за коляской императора и его, свиты нередко следовали целые экипажи, нагруженные разными донесениями, рапортами, делами и прочее, что обычно должно проходить через руки самого государя.

   Лейб-медик баронет Виллие и ведущий дорожный журнал квартирмейстер царский полковник Михайловский-Данилевский дополняли состав всей свиты.

   В Москве государь оставался очень недолго, хотя пребывание в ней прошло для Александра непрерывным торжеством: народ целовал его стремена, клики потрясали воздух. Духовенство возглашало ему хвалы, люди всех сословий шли с поклоном к Благословенному Миротворцу-царю... Но Александр слишком ясно понимал людей и дела, умел ценить восторги народа и похвалы ораторов разного рода... А тут же, рядом, на Бородинском поле еще, как язвы, темнели следы этой "победы", как называли ее, после которой русское войско торопливо отошло с пути побежденных и открыло им путь к древней столице, к сердцу России.

   Самолюбивый, болезненно-чуткий ко всему Александр знал, что на этом поле "победы" еще валяются скелеты незарытых коней, убитых тысячами в бою... темнеют холмы, наскоро набросанные над павшими бойцами, над защитниками родины, трона, которых принесли в жертву почти без всякой надежды на успех не только тогда, но хотя бы и в будущем...

   Ошибки самого Наполеона, столько же, сколько и тактика "пространства и времени", подсказанная Александру самым ходом событий, промахи великого вождя столько же помогли русским, дали им в конце концов возможность дождаться торжества, как и старания или планы полководцев Александра и его самого.

   Сам скрытный до болезненности, неискренний до того, что его улыбку считали предвестием опалы и бед, Александр не выносил в окружающих ни малейшей фальши, самого безобидного притворства, страдал от обычного лицемерия светских, образованных людей.

   Поэтому он даже 26 августа, в день поминовения убиенных на Бородинском поле, не отправился туда со всеми, не приказал служить панихиды в своем присутствии. Мало того: графиня Орлова-Чесменская, позабывшая о годовщине, назначила у себя бал в этот вечер великой тризны и, спохватясь, хотела отменить его. Но Александр, который обещал быть у графини, дал знать, что просит бал не отменять. Сам явился на него, казался весел и доволен.

   Так отметил в своем секретном дневнике Михайловский-Данилевский, внимательно и бережно заносивший на его страницы все, что касалось этого, загадочного среди людей и государей, повелителя России.

   В день своих именин, 30 августа, император, среди прочих милостей, какими одарил близких и дальних сотрудников и слуг, поразил весь мир удивительным указом, согласно которому Сперанский, бывший в тяжкой опале, получил условное прощение и назначение в Пензу гражданским губернатором, а второй опальный, Магницкий, как менее важный, назначался вице-губернатором в Воронеж, так как государь, согласно словам указа, "желал преподать им способ усердною службою очистить себя в полной мере" в тех не доказанных, но подозреваемых грехах крамолы и даже государственной измены, за какую они потерпели кару без суда и следствия четыре года тому назад.

   Этот указ после новогоднего манифеста был особенно непонятен, противоречил всем ожиданиям людей реакции, дал новую надежду сторонникам обновления, возрождение России, а в Польше поднял целую бурю толков и мнений.

   Один из друзей цесаревича, его боевой сотоварищ, генерал-адъютант Сипягин, сообщая о волнении, которое вызвано в России неожиданной новостью, написал:

   "Неожиданное происшествие сделалось на сих днях предметом изумления и общих разговоров в городе. Сперанский и Магницкий определены к местам. Случай сей произвел такое же волнение в умах, как и бегство Наполеона с острова Эльбы".

   Конечно, сравнение значительно преувеличенное. И положительный Константин, оглядевшись, оценил более трезво события; а относительно себя, особенно при близком знакомстве с характером брата Александра, мог по праву ответить Сипягину:

   "На счет того, что одна новость произвела почти такое же волнение в умах, как и бегство Наполеона с острова Эльбы, скажу вам, что я никогда не волновался и не волнуюсь... Впрочем, как мы друг друга довольно знаем и хотя вдали бываем, но всегда отгадываем мысли один другого, следовательно и в теперешнем разе вы меня понимаете. Говорить хотя и не позволено, но думать не запрещается. И я заключу на счет сего тем, что всегда большие праздники кончаются иллюминациею..."

   Вот как оценил знаменитый указ загадочного мечтателя-императора его более скромный, положительный и безусловно более прямой, откровенный брат: "иллюминация" после праздника... Потешные огни, которые быстро сгорают, оставляя копоть, чад и обгорелые фитили...

   Он угадал: последние десять лет правления Александра подтвердили догадку недалекого с виду, но прозорливого порою Константина.

   Однако все это еще было впереди.

   А сейчас - торжественное шествие Александра медленно подвигалось вперед. Только 19 сентября нового стиля попал он в Киев, откуда отпустил Аракчеева в его любимое Грузино, а сам двинулся дальше.

   Два дня, 22 и 23 сентября, провел император в Александрии как частный гость очаровательной графини Бранницкой, своей давнишней приятельницы, и любезным обращением, ловкостью, показным весельем увлек всех, особенно дам.

   Но эта игра в "Гарун-аль-Рашида" не могла обмануть таких близких к императору лиц, как его новый любимец, Михайловский-Данилевский, который в эти два дня записал:

   "Во всех его поступках я находил весьма мало искренности. Все кажется личиною. Я думаю: Теофраст и Лабрюейр были бы в затруднении, ежели бы им надлежало изобразить характер этого человека".

   Подтверждение этих слов последовало сейчас же со стороны самого Александра.

   Всего года полтора тому назад он писал и уверял старую княгиню Чарторыскую и ее сыновей, что "Пулавы - для него рай земной и минута удовольствия при свидании с этой семьею кружит ему голову".

   А теперь, когда в Польше все почти было закончено, да еще дошли оттуда вести, будто Чарторыские ведут осторожный, но опасный широкий заговор в стране против него, против русских вообще, Александр неожиданно приказал изменить прежде составленный маршрут, чтобы объехать Пулавы, двинулся на Житомир, а затем, минуя Люблин, повернул на Брест-Литовский, а оттуда поехал на Варшаву.

   Разлад с князем Адамом по поводу назначения Зайончека Александр невольно перенес и на всю семью Чарторыских.

   30 сентября нового стиля столица Польского Королевства вторично встречала своего наияснейшего "круля" Александра.

   Все время в польском мундире с орденом Белого Орла "король" Александр, как бы подчеркивая, что он выполняет роль хозяина в своем новом королевстве, был особенно любезен с поляками, что даже вызвало зависть и нарекания среди русских, и прибывших вместе с императором в качестве его ближайших спутников, и тех, кому он вверил по старинным связям важнейшие посты в этом новом царстве, начиная с Новосильцева, Ланского и кончая начальниками военных и гражданских учреждений, если это не были природные поляки.

   - Право, не стоило покорять Польши, чтобы теперь нам всем очутиться на запятках у польских карет! - ворчали недовольные русские.

   Но Александр делал вид, что ничего не замечает, и вел заранее намеченную политику, при каждом удобном случае расточая полякам уверения в своем особом благоволении.

   Тогда же стало известно, что перед отъездом Александр окончательно назначит давно желанный и ожидаемый всей Польшей день открытия первого королевского сейма.

   Сомнения, которые искренне или притворно высказывали многие по поводу наступления этого дня, должны были рассеяться.

   Говорили даже, что настоящий приезд Александра именно и вызван разными толками и опасениями относительно честного выполнения конституционных гарантий и прав, данных в 1814 году. Враги и друзья русских понимали, что от степени расположения, которое завоюет теперь новый король, зависит тот или иной состав первого сейма, его настроение и партийный состав.

   А это было важно и для русских, и для самих поляков.

   Если первый сейм сойдет благополучно, без особых взрывов и приключений вызывающего характера, можно считать, что "законно-свободные" учреждения войдут навсегда в жизнь польского народа при новой династии, хотя бы тот же круль Александр, либеральный конституционный правитель Польши, умел двоиться и являлся неограниченным, почти деспотическим автократом у себя, в пределах необъятной российской империи...

   - Тем хуже для русских, тем лучше для поляков! - говорили последние. - Каждый народ имеет такого царя, какого заслуживает иметь по своим умственным и духовным свойствам!..

   Русские чувствовали оттенок кичливости в этих рассуждениях, но втайне тоже были довольны проявлением такой "двойственности" в своем императоре.

   - Кто знает, может быть, он решится, особенно, когда увидит, что править свободными людьми приятнее и даже легче чем немыми, испорченными неволей, отупелыми и огрубелыми от кнута и страха рабами...

   Среди всех этих надежд и сомнений - холодный, непроницаемый, с вечной ласковой, чарующей улыбкой на губах стоял сам Александр и думал...

   Что он думал - не знал никто.

   Порою лишь брату Константину он сообщал часть своих предположений и затаенных планов, но лишь настолько, насколько это было необходимо ему самому для проведения того или иного начинания.

   Константин всегда проявлял к брату привязанность, которая граничила с обожанием. Встретив его далеко от Варшавы, он со слезами расцеловал брата, хотя они виделись только два месяца тому назад.

   На другое утро по приезде в Варшаву Константин спозаранку, чуть ли не первым был уже в замке, перед покоем, в котором спал Александр.

   И король-император, в 8 часов утра, как только открыл глаза, спросил камердинера:

   - Брат здесь?

   - Его высочество уже двенадцать минут как сидят в соседнем покое с князем Волконским.

   - Проси его сюда.

   Вошел цесаревич и Александр встретил его с ласковой улыбкой:

   - Прости, что принимаю тебя в постели, дорогой брат. Устал немного. А нынче, поди, предстоит немало работы... Так я и решил понежиться еще несколько минут... И потолковать с тобою без посторонних. Садись вот сюда, ближе...

   Кроме проявления особой дружбы, эта просьба имела и другое значение.

   Александр плохо слышал на одно ухо, а другое было почти совсем у него оглохшее от залпов из орудий еще во время гатчинских учений, при жизни Павла, когда он был только наследником.

   Слишком выдавать своей глухоты император очень не любил. И если беседа должна была носить интимный характер, он садился как можно ближе к собеседнику.

   Так вышло и теперь. Константин уселся совсем рядом с изголовьем походной кровати и негромко, но очень отчетливо заговорил:

   - Как спали, дорогой брат?

   - Ого! Да ты, должно быть, забыл мой сон: стоит мне лечь и я как в бездну падаю. Мой Василий или другие люди тут толкутся, убирают... Могут перевернуть все вверх дном и возить меня по комнате в кровати, я не проснусь до утра. Разве уж очень растормошить меня. Или если я засну с тяжелой, неотвязчивой заботой на душе. Тут мне плохо спится. А пока, благодарение Богу, ничего такого нет... А ты как? Неужели потерял и свой спокойный сон с тех пор, как...

   Александр не кончил и ласково погрозил брату:

   - Молодеешь все... сердцем, друг Константин. Это хорошо. Молодей, молодей!.. Вот одно, чем ты богаче меня: можешь любить, увлекаться... Шалить, как любой прапорщик или корнет... А, да не в том дело. Посмотрим, посмотрим твою фею. На портрете мила. Как-то в действительности? Не под золотыми ли лучами писал ее художник? Ха-ха-ха... Не обижайся. Я заранее готов признать, что лучше ее нет другой на свете... для моего доброго Константина... Видишь, как я рад нашей встрече: болтаю, смеюсь. А это бывает редко. Хотя теперь, во время поездки было немало смешного. Боже мой, как еще дика наша провинция! Даже самая Москва. Ты уже, конечно, слышал, как меня там принимали?

   - О, да, конечно, ваше величество! И по заслугам... Даже меньше того...

   - Ну, ну, хорошо... Я знаю, ты неравнодушен ко мне... А вот можешь себе представить: московское дворянство, должно быть, другого мнения... Встретить меня и представиться победителю Наполеона, освободителю родины собралось всего... Сколько бы ты думал?..

   - Все дворянство московское... Сотни... тысячи дворян... Как же иначе?!

   - Ровно сорок два человека... Да, сорок два, не меньше... Как мне всеподданнейше объяснили, одни не удосужились приехать из разоренных имений, другие за границей; те больны, иные выздоравливают... И прочее и прочее. Просто дуются... А за что? Сами, поди, не разберут. Уж эта мне Москва. Только простой народ там и верен, и предан нам и престолу... Еду дальше... Что ни город, то курьез. Встречали по одному шаблону: духовенство, купцы, хлеб-соль на блюде... Дворяне и чиновники в своих тесных, неудобных мундирах... Я проехал семь великороссийских губерний, я, первый дворянин империи, и нигде ни один предводитель дворянства не сумел рта раскрыть, чтобы достойно приветствовать своего главу и государя... Только угощали меня огромными осетрами и индейками белее снега. А я, ты знаешь, умерен в еде... Совсем метрдотели, а не первые дворяне в губернии... Спрашиваю одного: "А почему я не видел вас нынче поутру на смотру?" Что же он отвечает? "Я распоряжался столом вашего величества!" Это предводитель дворянства! Холопство. Только у них и жизни, что питье, еда и крепостные девки...

   - Да, я знаю, государь. Мне тоже приходилось видеть такое... Но зато у нас здесь, дорогой брат, встречали вас совсем иначе?! - не то задал вопрос, не то отметил своими словами цесаревич.

   - Здесь другое дело, ты прав. Начиная с Волыни, совсем иная жизнь, другие люди. Там, в России, если и попадался человек, умеющий связать две-три мысли, сказать путное слово, так это местный архиерей. А в Житомире, например, меня встретило двести человек дворян. Предводитель, богач, европейский человек, граф Илинский сказал прекрасную речь... Было хоть о чем занести в путевой журнал... сообщить в наши Ведомости и за границу, в их листки... Потом польское духовенство. Хитрые, пронырливые господа. Но умны, образованы, воспитаны все... до последнего ксендза-пробоща... Красивые женщины, изящные туалеты. Поглядеть приятно... Словно, действительно, из Азии перевалил в Европу... Досадно, а надо сознаться. Посмотрим, что тут будет? Я, ты знаешь, тут делаю большой почин, который в случае удачи протяну и дальше...

   - Знаю, ваше величество... Ваша воля, конечно. Вы все обсудите и сделаете, как вам подскажет ваш разум, ваше сердце золотое... Что укажет Господь.

   - Да. Господь! Господь, это ты прав, дорогой Константин. На Него одна надежда. Думаю: Он образумит моих новых подданных и они понемногу войдут в колею. Как ты тут с ними ладишь? Прошли эти неурядицы, о которых мне писали? То есть, о которых ты сам сообщал мне весною и летом говорил, в Царском... Все кончилось хорошо?

   - Все, государь... Моя была вина... Но и всякие тут проныры... вроде князя Любецкого и Чарторыских и иных, путались, сколько было силы. А не то бы...

   - Конечно, иначе и не возникло бы ничего. С ними, с поляками, надо быть очень осторожным. Они сами не отвечают за себя. Как с ними ни быть мягким и уступчивым, они могут вдруг с ума сойти. Вот и надо всегда иметь про запас розгу на них, если не две... Я так полагаю.

   - И я так полагаю. Но теперь, сдается, дело сладилось. Они поняли, что мы им не враги. Особенно вы, ваше величество. Они верят вам, как Богу. Любят вас. Я уже знаю... Вот сами увидите, дорогой брат.

   - Увижу, увижу... Сейм мы им откроем через два года. А к тому времени надо будет подобрать побольше разумных, честных, добросовестных людей... Которые по-настоящему любят родину и желают ей блага... и при том могут понять, что это благо теперь заключается именно в полном подчинении мне, моим планам, моей воле... Они же должны понять, что прямых выгод я от Польши не жду и не ищу... Но из своей воли выйти тоже не дам... Ну, да это еще впереди... А партию такую, как я сказал, понемногу собрать необходимо...

   - Она уже и подбирается, государь... Я назову вам, если хотите...

   - Нет, не сейчас... Пусть подбирается еще больше, только не к казенным сундукам, как это любят делать у нас всякие дельцы и народоводители... Ха-ха-ха!

   Он слегка рассмеялся своей остроте. Улыбнулся и Константин.

   - Да, тут тоже, охулку на руку никто положить не любит...

   - Что делать, брат, люди слабы к земным благам... Это мы с тобой такие спартанцы, можем иметь все и готовы ограничиться самым малым. А все остальные, все без исключения почти, воры, плуты и предатели или продажные дураки...

   - О чем ты задумался? Отчего так нахмурился, Константин?

   - Думаю: как трудно вам бывает порою, ваше величество!

   - Не порою, а всегда! Сохрани тебя Бог от такого ярма, которое ношу я вот уже пятнадцать лет...

   - Вы знаете, государь, я решил никогда не носить его и надеюсь...

   - Хорошо, хорошо. Я знаю... Но пока мне еще нельзя уйти со сцены. Дело терпит. Почувствую, что слабею или не станет терпения, сил... Тогда я подумаю... А что нынче нам предстоит? Парад, приемы? То же, что и всегда?

   - Все то же, ваше величество...

   - Ну, хорошо. Иди. Позови мне Василия. Я буду одеваться. Подожди там с Волконским. Он тоже немало забавного порасскажет тебе... Я скоро выйду...

  

   Действительно, все время до 17 октября прошло по обычной, давно знакомой и не стареющей все-таки программе: разводы, парады, маневры, смотры, столь близкие и любезные сердцу обоих братьев, перемежались приемами военных и гражданских сановников, целого ряда сословных и народных депутаций, вечерами, балами и охотой.

   Константин быстро похудел и от нервного напряжения, и от непривычной затраты чисто физических сил.

   Обычно он привык спать днем и подолгу перед обедом, а иногда и после обеда. Ложился совсем на покой очень рано, чтобы рано встать.

   А тут все пошло вверх дном. О дневном отдыхе и думать нечего было. Константин и всегда любил входить не только в дело общего управления войсками, но и во все мелочи военного обихода, даже в частную жизнь его подчиненных. А теперь, желая блеснуть перед братом, цесаревич положительно сбился с ног, лишился сна, поздно уезжал к себе, но и тут еще толковал с разными лицами относительно предстоящих на завтра дел или просматривал срочные рапорты, разбирал отчеты и докладные записки.

   А утром в шесть часов уже снова был на ногах, первым входил в спальню к брату, который говорил, что день ему кажется веселее, если Константин раньше всех скажет ему: "Добрый день"...

   Александр видел все и не скупился на выражения признательности самому цесаревичу, хвалил все, что касалось его, ласкал тех, кого тот любил... Словом, полное согласие царило между двумя братьями, еще с детства связанными особенно нежной дружбой.

   Больше всего тронуло Константина рыцарское отношение императора короля к Жанете Грудзинской.

   На большом обеде у того же наместника, за которым следовал придворный бал, Александр познакомился с девушкой, осыпал ее любезностями, знаками своего внимания, которые носили неуловимый оттенок совершенно родственного, братского расположения, такой почтительности, какую Александр мог бы только выказать любой принцессе крови.

   Константин теперь гораздо реже мог бывать у Бронницов и тем более тосковал по своей милой, тем сильнее говорила в нем любовь и сдавленная до поры мужская страсть.

   Теперь же, на балу, урвав минуту, он увел Жанету в уголок зимнего сада, осыпал ее ласками, нежными именами, выражая восторг юношеский, бурный, неудержимый, особенно по поводу хорошего впечатления, произведенного Жанетой на Александра, и оттого, что девушка всеми признана царицей вечера.

   - Знаешь, я едва удержался, чтобы там не стать перед тобой на колени, не целовать твои руки, плечи... Вот, как сейчас!

   - Довольно, будет! Варьят! {Безумец!} Милый! Могут пройти, увидеть... И я должна теперь танцевать польский с его величеством... Он сделал мне честь...

   - Да?! Как я рад. А что говорил я тебе: это ангел!

   - Нет, это полубог...

   - Но о чем вы говорили? Что он сказал тебе?

   - После, потом... Проводи меня теперь в зал. Слышишь, уже музыка...

   Константин, еще раз коснувшись губами ее горящих щек, повел девушку и сам проводил ее к брату.

   - Вы, кажется, теперь меньше боитесь меня, графиня? - спросил Александр свою даму, когда кончился танец; и он вел ее на место.

   - Я и прежде не боялась вас, государь! Я слышала так много о царе Благословенном в целом мире... О спасителе моей родины, своей империи, всей Европы... Но при встрече с вами, ваше величество, я испытала столь понятное смущение, что даже не нашлась сразу вам отвечать... А между тем так давно и страстно я ждала этой минуты... И неодолимое смущение...

   - Но чем оно было вызвано? Я со своей стороны...

   - О, вы ангел... Но сияние гения, печать силы и милости Божией, почивающей на этой царственной голове, вот что смутило меня...

   Цветистая похвала верующей девушки была высказана так горячо и искренне, что Александр, заклятый враг лести и похвал, даже не поморщился. Он видел, как взволнована девушка, как неподдельны ее речи и взгляды. Но все-таки, желая повернуть разговор на другую, не личную тему, он попробовал пошутить:

   - Если графиня намекает на сияние моей начинающей обнажаться от волос головы, я в том не виноват... Года, затем, должно быть, давление от короны, плохо прилаженной при посадке ее на мою голову... Ну, и иные причины... В том числе лучи глазок, подобных вашим, которые выжгли остатки растительности на этом лбу, слишком часто желавшем греться под зноем опасных лучей... В этом весь мой гений, графиня... Все же остальное - благодать воли Божией, - вдруг, словно неожиданно для самого себя, серьезно проговорил он.

   Слушая шутку, девушка улыбалась, правда. Но глаза ее с таким наивным удивлением смотрели на Александра, губы так по-детски раскрылись, что он понял: не этих шуток, не таких речей ждет девушка от императора-героя, прославленного всеми.

   Бросив шутливый тон, Александр совсем задушевно проговорил:

   - Брат мне говорил о вашей удивительной способности направлять его мысли только на все возвышенное и благородное. А я сейчас убедился, что вы умеете достигать этого одним своим взглядом, без слов... Счастлив мой брат, что нашел такую подругу... Вот он идет. Передаю вас с рук на руки...

   Всю ночь снова не спала Жанета после этого бала. Ей теперь грезилось, ей казалось, что давнишние, несбыточные мечты становятся уже не так несбыточны и дерзки, как ей это прежде казалось...

   В течение семнадцати дней, проведенных в Варшаве, Александр имел еще немало случаев видеться и говорить с Жанетой. И каждый раз она умела только усилить приятное впечатление, которое вынес государь от первого знакомства с девушкой.

   Приближался день отъезда, который был назначен на 17 октября.

   Александр все хвалил, всем был доволен. Особенно пленили его военные упражнения польских и русских войск.

   Когда на большом параде все полки, стоящие в Варшаве и квартирующие в окрестностях ее, когда вся пехота, десятки тысяч людей, построясь по-батальонно колоннами, когорта за когортой проходили перед императором, сохраняя ровные интервалы между собою, держа линию далеких, прерывающихся и в то же время ровных рядов, наблюдая эту необычную для его глаз картину, Александр пришел в неподдельный восторг. Вся его парадомания вылилась наружу и он сказал брату:

   - Знаете, Константин, это же великолепно! Батальоны движутся точно так, как подают мне графленые ваши польские, в клеточках, рапорты... Эти удивительно!

   - Стараемся, как можем, - скромно, почему-то даже стараясь нахмурить свои густые брови, проговорил было Константин. Но не выдержал, все лицо его озарилось счастливой, довольной улыбкой и он быстро отъехал, как будто затем, чтобы отдать новое приказание.

   12 октября состоялся развод польского гвардейского гренадерского батальона и двух батальонов 1-го пехотного полка. Гренадерскому батальону цесаревич скомандовал произвести примерное ученье.

   Тут снова Александр был поражен выправкой и сметкой солдат, точностью всех построений и маршей.

   При деплоядах и построениях колоннами, где движение происходит рядами, Александр с восхищением заговорил:

   - Да ведь это прямо чудеса, дорогой Константин. Посмотри, как верно во всех трех шеренгах люди держат плечи, как точно равняются на передовых! По линейке, да и только ты видишь: следы ног на земле составляют три черты, совершенно ровные и параллельные! Ни тряхнуть, ни вильнуть, не отрывают локтей друг от дружки и не толкаются... И как держат линию... Чудеса, да и только! У нас в лучших полках гвардии ничего нет подобного, божусь!..

   Константин от удовольствия, от радости весь зарделся, как девушка, и даже не нашел, что сказать.

   - Мои ученики! - только и мог пробормотать он, хотя вовсе не думал проявить самохвальства. Наоборот, ему хотелось как можно выгоднее представить поляков, их смышленность, желание как можно лучше усвоить себе и военную, и всякую науку, которую принесли теперь к ним бывшие враги.

   Цесаревич видел в этом залог сближения, вечной дружбы и слияния двух наций-сестер. Он не чуял, что поляки "берут только уроки", точно также, как брал их лично Петр I в Саардаме и его войска на полях битв со шведами, пока не отплатили одним полтавским днем за много дней "науки"...

   Так именно думали военные поляки.

   А гражданские магистраты и простые обыватели, не говоря о магнатах и вельможной шляхте, только улыбались насмешливо, когда читали в своих, многочисленных уже в это время, газетах и листках, чем наполняют все дни оба брата: верховный повелитель короны и его наследник, теперь уже фактически правящий страной.

   На князя Зайончека никто иначе не смотрел, как на живую куклу, посаженную только для того, чтобы не было пустого места в тронной зале Королевского замка в течение долгих дней, пока польский король исправляет в России трудную службу самодержавного императора над 70 миллионами людей.

   Наступило и 17 октября.

   Император-король уехал, довольный всем, что видел и слышал. Ни единая тень, ни малейшее облачко не омрачило сплошного праздника, каким прошли эти все семнадцать дней. Дел особенных не было, огорчать, лишать, ограничить кого-либо в чем-либо не пришлось.

   Напротив: просьбы, которыми осыпали своего круля со всех сторон преданные верноподданные поляки, почти все были выполнены, так как не требовали больших напряжений и затрат со стороны государя, не касались крупных общественных или государственных интересов.

   По большей части взывали к справедливости "своего короля" лица, у которых именем "императора всероссийского" конфисковали земли, секвестрировали имущества и тому подобное. Просили о возвращении невинно сосланных по суду, а порою и без всякого суда, о разрешении вернуться на родное пепелище лицам, бежавшим на чужбину в годы войны, печали и разрухи всеобщей, царившей в Польше, как и в России, как и в целом полумире...

   Эти все просьбы даже приятно было исполнять умному Александру. Он оказывал личную милость, как царь польский, совершал дело справедливости, как самодержец огромной империи, слуги которого совершили поступки, бросающие тень на императора прежде всего. Кроме всего этого, край быстро оживлялся, как только разносилась весть, что русские победители и их государь, новый царь польский, и не думают мстить за прошлую вражду, за пролитую в борьбе кровь, за разрушенные жилища и поруганные храмы, как то было в Москве, где польские легионеры позволяли себе подобное кощунство. Словом, милосердие лилось струей... Сыпались золотым дождем также милости и награды. Особенно при отъезде никто почти не остался без знака внимания со стороны короля Александра.

   Начиная с князя Зайончека, украшенного первым орденом империи - лентой св. Андрея Первозванного, все министры, главные магистраты, низшие чины, военное начальство до последнего рядового, все были награждены.

   Но и тут сказалось явное предпочтение, которое в польских пределах оказал царь Александр своим "подданным полякам" не в пример исконным детям и слугам русского престола.

   Каждый польский солдат получил по рублю серебром, а русский тоже по рублю, только медной монетой, что по курсу того времени составляло вдвое меньшую ценность против серебра.

   Поляки все учли, всему придали не только настоящее, но преувеличенное значение. Этим, правда, Александр отчасти достигал цели: располагал к себе сердца простых, бесхитростных людей.

   Но политиканы, особенной высшей марки, даже из этой милости, из этого знака внимания успели добыть немало жгучих крупиц и кинуть их в сердца толпе. Они говорили:

   - Видите, Александр сам себя выдал: он боится нас! Польша для него теперь единственный оплот, последнее спасение против натиска с Запада, в тайне подготовляемого против зазнавшейся России. Западные державы не допустят такого усиления Московии, которое хуже Наполеоновских когорт может угрожать целой Европе, ее вольности, ее культуре... И русский император закупает этими рублями польский народ, чтобы лучшие дети его проливали охотней кровь здесь, на передовом посту между Европой и Московией, когда первая двинется на вторую...

   Но пока, рассыпая милости, Александр не слышал этого шипенья и довольный, насколько мог быть доволен такой всем пресыщенный человек, поехал дальше, главным образом, чтобы теперь ознакомиться с состоянием своих прибалтийских владений.

   Константин, проводив любимого брата, был искренне огорчен разлукой, но в то же время радовался от души, что все прошло так удачно, что его любимый, обожаемый брат и монарх проявил столько внимания к любимой Константином девушке, что осень стояла и стоит такая ясная, чудная... Можно было с блеском развернуть войска и показать их выправку, искусство...

   Доволен он был и тем, что жизнь войдет в прежнюю колею: можно спать вдоволь, не проводить круглые сутки затянутым в парадную форму, ежедневно в обычные часы можно просиживать в кресле против милой очаровательной девушки, умеющей так умно ворковать, так жечь и холодить взглядами...

   - Вот вы все опасались, милая графиня! - с торжеством говорил он ей чуть ли не в двадцатый раз, - а как все хорошо прошло и кончилось превосходно! Александр, наш император и король, уехал в восхищении от поляков и Польши. Войска, магистрат, суды, новые дома, заводы и дороги, даже наши красавицы показали себя в полном блеске. А их царица очаровала моего, избалованного в этом отношении, брата. Интересно знать: как вам понравился наш император?

   - Можно ли даже спрашивать, мой дорогой князь? Если б я раньше не встретила вас, - сердце мое было бы в ужасном затруднении: кого предпочесть? Он, конечно, немного старше, не так мужествен, но очарователен почти одинаково с моим милым воином!

   Нежный взгляд еще сильнее подчеркнул всю силу комплимента.

   Константин широко улыбнулся, но имел еще силы возразить:

   - Ну, знаете, вы того... В вас говорит ослепление чувства. Конечно, если женщина отдала мужчине свое сердце, так он для нее лучше всех, если только не уродливее самого черта! Можно ли сравнивать меня и брата Александра? Стройную пальму... и...

   - Могучий, коренастый дуб моих родных лесов... С такими ясными глазами и милой улыбкой... Вы никогда не видите