Жданов Лев Григорьевич - Цесаревич Константин

tify">   Я пятый по счету. Потом последует остановка. Все, кто дал клятву, подобно нам пятерым, подождут: какие последствия вызовет смерть пятерых молодых честных воинов, оставляющих на земле так много дорогих им людей... Кидающих горе и следы в пять семейств, где есть старики и старухи, матери и отцы, жены и невесты и даже малютки-дети, как у Бжезинского... как у старшего брата Трембинского... Но что думать об этом! Все кончено, все решено... Исполните же, если можно, мою, нашу последнюю просьбу!

   Правда, я никогда не считал себя вашим другом, но всегда надо сказать по справедливости, а в эту минуту и подавно: вас именно - врагом своим, врагом своей отчизны я не полагал и полагать даже теперь не могу, вельможный великий князь, русский цесаревич, наследник императора-брата, конечно, и короля. Значит король в будущем моей отчизны... Что же вы за человек? Не дурной, но далекий от совершенства! Способный на самое прекрасное проявление души, а в то же время способный служить игрушкой в руках шептунов и грязных, жадных интриганов... Позволяющий себе доходить до самозабвения в припадках самовластного гнева, необузданной ярости, которая предосудительна в последнем поденщике, не только в наследнике стольких корон! Простите, что говорю более прямо, даже, пожалуй, резко, как не принято говорить с человеком, стоящим выше по сану, с начальником своим, к тому же старейшим по годам. Но я сейчас заплачу своей кровью и за свои... и за ваши вины, высоковельможный князь. Да, и за ваши... как жертва искупления. Пусть же это послужит мне извинением. Теперь - наша просьба: пощадите себя и нас!

   Да, и себя, Ваше Высочество! Я считаю долгом христианина и солдата предупредить вас, чтобы вы не доводили моих соотечественников до отчаяния, которое легко может довести кого-либо из них до преступления, от коего я отказался по зрелом обсуждении.

   Вы меня понимаете, конечно. Я щадил столько же вас, сколько и свою отчизну, на которую тысячу бед может навлечь даже справедливое зло, даже акт возмездия в отношении вас!

   Но не все благоразумны и самоотверженны, подобно мне и моим четверым погибшим товарищам. Мы не грозим вам, а остерегаем. Теперь иные времена, и Муций Сцевола, положивший руку на костер, только вызовет насмешки, будет посажен в тюрьму или в дом умалишенных, а его друзей будут разыскивать и казнят... Поэтому мы даем большее доказательство решимости нашей и наших друзей: жертвуем собственной жизнью... Берегите же свою жизнь, не топчите нашей чести, не глумитесь над нами за то, что мы готовы честно служить новому знамени возрожденной отчизны, готовы дружески слиться с нашими братьями с берегов Москвы... А иначе!.. Повторяю: это не угрозы, мольба, предостережение... Вы должны понять. Кровь, которая лилась из моих четырех товарищей, моя кровь, которая брызнет сейчас из черепа, это крепкая порука и печать для наших слов. Вслушайтесь, помните... и мы будем рады там, куда уходим теперь, что жертва наша не напрасна, наши юные жизни погибли не зря!

   Еще в половине письма цесаревич опустился в кресло у окна и теперь, сидел там, глубоко-задумчивый, неподвижный, словно забыл, где он, кто стоит тут рядом, словно гений печали, воздушный и темный, как летняя безлунная ночь.

   - Какой ужас! - наконец проговорил почти беззвучно Константин, сделав движение рукой, которая давно вместе с письмом упала на колено, но не хватило сил поднять руку, снова перечесть последние строки.

   Ужас сейчас ощущался им двоякий. Ясно представил себе Константин, что пережили все эти люди, один за другим покончившие с собою в течение трех дней, как жертвенные агнцы, без звука, без жалобы, без надежды на спасение в последнюю минуту... Страшно ему стало и за собственную жизнь. Ведь и он, оказывается, также обречен, как жертва... И только ему дана отсрочка. Эта прекрасная жизнь, небо, земля, люди, милая девушка, надежда и вера, радости жизни и упоение успехами в любимом деле - все это может быть порвано одним ударом чужой, враждебной руки. Может быть бессмысленно отнято по воле кого-то другого... такого же человека, как и сам он, Константин... Нет, даже не такого, а совсем незначительного... безрассудного юнца-фанатика, который помолится Милосердному Христу, освятит нож у ног Всеблагой Матери Его и, как новый Равальяк, заколет его, цесаревича, считая, что совершил доброе, святое дело, спас отчизну от угнетателя...

   Освободил Польшу от тирана...

   "Глупцы, они так думают... Положим, им тяжело терпеть строгость... Но чтобы из-за этого решиться убивать и себя... и других?! Нет, русские больше христиане и более мудрые люди, чем эти поляки... Они терпеливы и кротки... Они..."

   Но тут мысли Константина снова были прерваны новым вопросом, опалившим ему мозг: как же быть теперь? Смягчиться... пойти на уступки, выказать малодушие? Значит, унизить свой авторитет, ослабить значение русского имени здесь, в кичливой стране... Или по-прежнему поступать, как подсказывает ему его привычка, его чутье и заранее обдуманный план действий?..

   Но тогда он сам умрет... будет убит, зарезан... Сомнений быть не может.

   Константин так ясно представил себя лежащим на земле, с ножом, торчащим из груди, залитой потоками крови, что ему стало дурно.

   - Воды! - попросил он, совсем не помня, к кому обращает свои слова.

   Внимательно следившая за ним, Жанета быстро подошла к графину, стоящему у дверей на столе, налила и подала воды.

   Он только тут вспомнил, что кроме него и Жанеты в комнате нет никого. Принимая воду, осторожно коснулся губами руки девушки, отпил, отставил стакан и спросил, предлагая ей письмо:

   - Вы знаете содержание, графиня?

   - Догадываюсь... Не надо, не показывайте... Оно писано вам, так пускай...

   - Вы правы. Боже мой, значит, меня обманывали, когда уверяли, что эти смерти случайные совпадения... И когда я указал на голоса, которые говорили иное, мне толковали, что кучка интриганов хочет воспользоваться случаем, напугать меня, разжалобить, принудить к уступкам, которые будут только во вред и полякам, и нам...

   - Теперь вы сами видите, князь...

   - Вижу, вижу... Какой ужас! Но что же делать?

   - Теперь правда открылась. Что же трудного осталось, не понимаю?

   - Для вас, для женщины, для человека частного, для польки к тому же, конечно, все ясно. Но я... брат вашего короля, представитель русской власти, начальник всех войск края...

   - И тоже человек и христианин, ваше высочество, не правда ли?

   - Ах, вот что! Ну, благодарю вас. Правда: я спрошу свое сердце, спрошу свою веру и больше никого! Дайте мне ваши милые руки, я должен поблагодарить вас...

   - За что?

   - За то, что вы были возле меня... за то, что вы...

   Он оборвал, встал, взял ее обе бледные холодные руки, коснулся их почтительно губами.

   - Пока - прощайте. До завтра! Сейчас я ничего не могу сказать вам... Подумаю... Вы узнаете... До завтра!

   Необычайное волнение не только среди офицеров 3-го полка, но среди всех военных, поляков и русских, даже в целой Варшаве вызвал приказ, отданный с вечера: собраться всем офицерам 3-го полка на другой день у генерала Тулинского. Капитаны Шуцкий и Гавронский, отставка которых еще была не принята, также приглашались в это собрание.

   К назначенному часу все были в сборе. У каждого на руке траур по пятерым погибшим товарищам.

   Почти у всех были бледные лица, глядели все решительно и мрачно. Это молчаливое, многочисленное собрание как будто думало одну думу, трепетало одним напряженным чувством и имело грозный, внушительный вид.

   Генерал Тулинский, обычно живой, эластичный, все готовый примирить человек, явился вскоре в большой приемный зал и поклонился очень приветливо в ответ на сдержанный поклон своих посетителей.

   Вид у генерала сейчас был довольно печальный. Бледное, почти зеленоватое лицо говорило, что он не спал всю ночь или страдает сильнейшей коликой желудка. Этому впечатлению еще помогало, что он ежился и подбирался, поднимал нервно плечи с эполетами, втягивал живот, в страдальческой гримасе обнажал испорченные зубы, словом, вертелся, как на угольях.

   И заговорил он не сразу. Сперва откашлялся, принял внушительный вид, потом вдруг словно спохватился, изобразил отеческую любезность и благоволение... Словом, нащупывал почву: как себя вести в настоящую необычайную минуту...

   Он наравне с другими "честными поляками" убеждал Константина, что не надо уступать. Молодежь и так чересчур своевольна. А показать перед ней слабость, обнаружить наклонность к уступчивости, так выскочки и вовсе сядут на шею...

   Этим начальники думали больше укрепить свой авторитет, сделать себя более необходимыми, особенно, если волнения будут продолжаться, как они сами того ожидали.

   И вдруг, неизвестно почему, Константин отменил все свои прежние решения, полные твердости, спасительные для дисциплины и сильной власти... Ему, Тулинскому, поручил исполнить то, чего генерал никак не ждал со стороны цесаревича...

   Тулинский даже надеялся, что Константин до утра одумается, отменит свое распоряжение, изменит приказ...

   Но увы! Настал час, офицеры явились. Отмены не было и приходилось передать им сполна все, как было поручено главнокомандующим.

   Генерал приготовил дома начало речи, даже всю ее. Но сейчас она испарилась из головы, как соус со сковородки, слишком накаленной огнем. Остались одни подгорелые хлопья, отрывки слов и мыслей.

   А начать надо.

   И Тулинский сразу отрезал:

   - Господа! Нам всем известны прискорбные случаи, которые общая молва связывает с той карой, которая постигла двух здесь стоящих капитанов, панов Шуцкого и Гавронского. Желая положить конец толкам и успокоить взволнованные умы, его высочество поручил мне в присутствии всего полка принести его извинения в опрометчивости перед теми двумя офицерами, которые должны были встать под ружье. Это именно я теперь и выполняю, господа капитаны Шуцкий и Гавронский. Позвольте узнать: удовлетворены ли вы этим сполна?

   Задавая свой вопрос, генерал ждал, что последует взрыв признательности, который несколько скрасит и его неловкое положение, и всю эту тяжелую сцену, конечно, долженствующую стать известной всей Варшаве, целой Польше.

   Но случилось нечто совершенно неожиданное и для него, и для большинства присутствующих.

   Выступил капитан Шуцкий и медленно, печально, но отчетливо проговорил:

   - Мы оба не можем дать ответа, ваше превосходительство, потому что дело теперь касается всего общества офицеров, вставших на нашу защиту, тяжелой жертвой купивших настоящую минуту нравственного удовлетворения. Оно пускай и дает вам первое свой ответ.

   - Что же, господа офицеры, тогда я к вам обращаюсь с тем же, - повторил Тулинский, поворачиваясь ко всем офицерам вообще.

   Легким говор прошел по рядам и группам стоящих здесь бледных, взволнованных людей, у которых сейчас не только мундиры, воротники, но даже лица, выражение глаз, невольные жесты были однообразны, почти одинаковы.

   - Что ж... Если так... Если он наконец... Извинение, конечно, искупает ошибку. Даже такую тяжкую! - раздались возгласы со всех сторон.

   Наконец, потолковав с остальными, вышел один, старший по годам, офицер и заявил;

   - Общество офицеров 3-го полка, в виду оглашенного здесь генералом извинения, считает вопрос исчерпанным и самый факт как бы не свершившимся. Да будет этот печальный случай предан вечному забвению с обеих сторон!

   - Так! Да! Да будет! - прозвучали голоса.

   - Очень рад! - сразу порозовев, приобретая прежнюю эластичность и самообладание, проговорил генерал Тулинский. - Я так и доложу его высочеству...

   Он уже сделал было движение к дверям, как вдруг остановился и желая быть любезным до конца, снова обратился к Шуцкому:

   - Ну, что, мой строгий капитан, теперь вы, надеюсь, вполне удовлетворены?

   - Нет, ваше превосходительство, - так же печально, медленно и веско отрезал Шуцкий.

   - Как?! Вы не...

   И генерал, уже готовый было совсем лететь дальше по назначению, и многие из офицеров, двинувшиеся к выходу, остановились, словно замерли в ожидании.

   Другие, более чуткие, которых сразу передернуло выспрашивание Тулинского, обращенное к Шуцкому, совсем потемнели, словно увидели что-то очень печальное перед собой.

   Они не ошиблись.

   Так же спокойно, грустно и четко Шуцкий проговорил:

   - Конечно, общество офицеров должно быть удовлетворено извинением его высочества. Он этим только смыл оскорбление, нанесенное его поступком офицерскому званию и чести... Но для моей чести - этого мало! Я опозорен лично и прошу личного для себя удовлетворения!

   - Те... де... так... что же? - совсем опыленный, машинально спросил Тулинский. - Уж... не хотите ль вы стреляться с великим князем?!

   - Так точно, генерал. Разумеется, хочу!

   Все переглянулись, Тулинский раза два раскрыл и закрыл рот, потом сообразил, что ему надо говорить и отрезал:

   - Вы арестованы, господин капитан. Пан адъютант, возьмите его шпагу и отведете под своим присмотром на квартиру!

   - Вот как! Что же, вот моя шпага, - также спокойно продолжал Шуцкий. - И я последую за моими честными дорогими товарищами! Жалею только об одном: умру, не получив удовлетворения моей поруганной чести!

   Вручив шпагу адъютанту, он послал привет всем товарищам, которые стояли потрясенные, взволнованные сильнее прежнего, и вышел вместе с адъютантом, у которого тоже стояли слезы на глазах.

   Едва Шуцкий скрылся за дверью, офицеры быстро преградили путь Тулинскому, который совсем растерялся и хотел скорее скрыться. Его окружили толпой: горячо жестикулируя, говоря все разом, зашумели офицеры:

   - Да как вы могли генерал!.. Что это такое! Провокация... Толкаете на верную смерть!..

   - Позвольте, господа! Я... я только был послан... Я исполнил волю...

   - Неправда! Ложь! Для этого вас не могли послать! Вы не поняли великого князя... Или сами зашли слишком далеко... Вам не то поручили! Разве можно было задавать ему, поруганному, такие вопросы, когда мы все постановили, что дело кончено и забыто... Он не мог иначе ответить! - проговорил старик майор.

   - Конечно, он должен был дать именно такой ответ! - подтвердили остальные. - Подите к князю... Доложите... Пусть скорее примет меры...

   - Да, да, товарищи. А я буду при нем неотлучно, пока не кончится дело! - вызвался поручик Хелмицкий.

   Тулинский, совсем раздавленный, успокоительно махал только руками, бормотал торопливо, покорно:

   - Иду... бегу... сейчас... все устрою...

   И скрылся, поехал к Константину. Перед рассветом полковой командир злосчастного 3-го полка был разбужен своим вестовым:

   - Прошу встать, пане полковник! С квартиры пана капитана Шуцкого денчик ихний прибег, бо пан поручник Хелмицкий пану полковнику здоложить приказували, що пан капитан себя мало не удавил!

   Моментально вскочил разоспавшийся толстый пан полковник, кое-как оделся, на ходу уже пристегнул палаш, едва дождался, чтобы подали экипаж, и поехал к Шуцкому.

   В небольшой, просто обставленной квартире полковник застал еще целый переполох.

   Доктор, за которым послали раньше всего, уже успел привести в чувство полуудушенного Шуцкого, и собирался уходить. Квартирная хозяйка, набожная старушонка, лежала перед распятием в своей комнате и громко читала молитвы об отогнании злого духа...

   Денщик бегал взад и вперед и с помощью толстой прислуги-хохлушки давал воды, прибирал разбросанную постель, мокрые простыни, совался всюду и большей частью невпопад.

   Шуцкий, еще с красным, потемневшим лицом, но уже спокойнее, ровнее дыша, лежал на полу, с грудой подушек под головой.

   Он узнал вошедшего полковника, но чтобы не отвечать на расспросы, закрыл глаза, как будто уснул.

   - Что тут было? - обратился полковник к поручику Хелмицкому.- Отходили? Спасли? Слава пану Иезусу... Как это он?.. Как вы проглядели?..

   - А уж и сам не понимаю, - негромко, возбужденно заговорил поручик, только теперь немного приходя в себя. Он еще весь дрожал и был красен от возбуждения. - Сидели мы, толковали... Он казался совсем спокоен. "Лягу, - говорит, - отдохну до утра..." Я еще подумал: кажется, ничего нет, чем бы мог он убить себя. Пистолеты, кинжал - заперты... Веревки не видно нигде... Я у двери присел, дверь запер, читал, когда он прилег уже на постели на своей... А там сморило и меня... Задремал. И сквозь сон слышу собака будто вошла в комнату, сердито так ворчит. Я вскочил лампа горит, никого нет... А ворчанье или хрип громкий слышится с постели. "Ишь, думаю, как сладко уснул капитан!" Глянул - и обмер. Завязал он галстук свой концом за гвоздь над кроватью... Другим затянул шею и повис... Совсем уж потемнел, хрипит так страшно... Я позвал на помощь... Сам держу, денщик, хозяйка узел распустили... сняли его... положили сперва на постель, за доктором... Сами растирали, в чувство приводили... Потом - доктор... Отходили понемногу... Вот видите, дышит ровнее и заснул, кажется... Что теперь делать? Надо еще кого-нибудь, пусть меня сменят. Я уж не надеюсь на себя. Особенно после этой ночи...

   - Да, да... Пан Иезус... Вот история... Генерал мне прямо сказал: чтобы жив был хоть до утра... Под мой ответ! Придется его перевезти отсюда на гауптвахту... Там взять можно от него все, и галстук, и подтяжки, и все... И присмотреть есть кому...

   Осторожно одели Шуцкого, который не сопротивлялся, но и не помогал ничем людям, хлопочущим вокруг него, и тут же перевезли его на гауптвахту, устроили в особом, просторном помещении под надзором двух человек.

   Как только утром Тулинский едва пролепетал о событиях минувшей ночи цесаревичу, этот весь вспыхнул:

   - Вот заставь дурака... Видишь, что наделал своим усердием не по разуму. Куруту ко мне. Самому приходится развязать этот проклятый узел. Никому ничего поручить нельзя... Эх, если бы я не сдерживался...

   Он не договорил, но Тулинский чувствовал, что ноги у него подогнулись и генерал сразу стал намного ниже ростом, чем был всегда.

   Спешно были собраны все офицеры 3-го полка в помещении гауптвахты. За ними приехал туда и Константин в сопровождении Куруты как начальника штаба.

   Шуцкий еще не совсем оправился после своей попытки.. Большие черные круги у глаз, припухшее лицо, посиневшие губы странно бросались в глаза.

   Но он уже стоял в мундире вместе с другими в самом обширном помещении караулки, когда вошел к ним цесаревич.

   После первых приветствий Константин прямо обратился к Шуцкому:

   - Прежде всего - возьмите вашу шпагу. Вы свободны и попали сюда только в силу печального недоразумения.

   Как только капитан принял от адъютанта свою шпагу, цесаревич снова заговорил:

   - Вы объявили, что желаете стреляться со мною. Генерал Тулинский арестовал вас и тем не выполнил моего поручения так, как я того желал...

   Сразу глаза всех обратились на эластичного генерала. Под перекрестным огнем этих негодующих, презрительных, явно насмешливым взглядов, всеми нелюбимый генерал чувствовал себя хуже, чем в детстве после порки, которую задавал шкодливому сыночку суровый его папаша.

   Но цесаревич продолжал речь и общее внимание было снова захвачено ею. Предчувствие хорошего, чего-то необычного охватило сразу всех при первых звуках голоса Константина.

   Он, очевидно, тоже почувствовал внезапную связь между собой и окружающими и теперь еще уверенней, тверже, с полным достоинством, но без всякой заносчивости говорил:

   - Вот теперь я явился сюда, чтобы исполнить ваше законное желание, капитан Шуцкий.

   - Как, что? - вырвался один невольный общий возглас.

   Шуцкий был поражен не меньше остальных.

   Он почувствовал, что какая-то нестерпимая тяжесть спадает у него с груди. Холодное ожесточение, испытанное при появлении Константина, сразу ушло и что-то так странно защекотало в горле, как будто слезы подступали против воли, не вовремя, совсем некстати в такой серьезный миг.

   А Константин, как бы отвечая на общее движение, как бы успокаивая сомнения, которые могли возникнуть у кого-нибудь, продолжал:

   - Смотрите на меня сейчас не как на брата вашего монарха, вашего круля, не как на генерала и начальника, а просто как на товарища, который...

   Голос у Константина невольно дрогнул, но сейчас же тем решительнее продолжал:

   - Который очень сожалеет, что оскорбил такого хорошего офицера.

   Тулинский подвинулся совсем к дверям.

   Шуцкий стоял молча, словно не слышал ничего. Грудь у него порывисто подымалась и опускаясь, он закусил губы, как бы опасаясь, что с первым звуком голоса рыдания, подошедшие к горлу, вырвутся бурно наружу.

   Такое полное очищение... перед всеми товарищами, перед целым светом... И так хорошо, искренне сказано было... Больше ничего и не надо...

   Такие мысли быстро пронеслись в голове у Шуцкого, у всех здесь стоящих.

   Но Константин уже решил и говорил дальше; не мог по своему характеру остановиться на полпути.

   - Я готов, хоть сейчас! Все дела мои в порядке. Генерал Курута получил подробные распоряжения на случай моей смерти, как распорядиться тем, что я желал бы еай устроить... и в собственных делах... и для вашей родины. Назовите ваших друзей... Словом, все в порядке. Я вполне готов...

   - Ваше... ваше высочество! - заговорил наконеп Шуцкий, видя, что все смотрят, ждут его ответа.

   Голос капитана сперва рвался, дрожал, но он сумел овладеть собою и более твердо продолжал:

   - Неужели вы полагаете, что я бы теперь захотел?.! Нет, никогда! Я вполне доволен... Честь моя чиста перед всеми. Перед всеми, ваше высочество! Я так тронут... я понимаю... ценю милость, какую вы желаете оказать мне... я вполне удовлетворен, ваше высочество, говорю это перед Богом и людьми... Да...

   - Гм... вот как... Это что же значит? Роли теперь меняются... Вы желаете щадить меня?.. Мне хотите оказать одолжение... Полагаете, что я не стану целить в человека, обиженного мною, а вы... вы должны будете?.. Но слушайте, господин капитан, это не годится. Я решился... мы должны стать друг против друга, чтобы никто не посмел когда-либо сказать про вас... либо про меня...

   - Никто не посмеет, ваше высочество! Клянусь вам! - в порыве ответил Шуцкий. - Кто посмеет слово сказать - будет иметь дело со мною...

   - И с нами... со всеми! - вдруг разом почти отозвались присутствующие офицеры.

   - Видите, слышите, ваше высочество! Все исправлено... Все забыто и навсегда! Верьте, ваше высочество. Да разве теперь я бы мог? Я руку скорей свою дам...

   Он не договорил. Две слезы выкатились-таки у него из глаз и потекли по лицу, скрылись в усах.

   Константин заметил это, сам растроганный, он обратился к остальным офицерам:

   - Так вы полагаете, господа?

   Все словно ждали вопроса и дружно, громко раздались возгласы:

   - Ваше высочество! И думать нельзя... Храни Господь! Все кончено... Вы так все поправили, ваше высочество...

   - Ну, хорошо. Я повинуюсь общему голосу. Но если вы по чести довольны, капитан. Если старое забыто... докажите, что вы мне друг!

   Он раскрыл свои большие руки для объятия:

   - Только обнимемся по нашему, по русскому обычаю... Поцелуемся... в губы... трижды... вот так... вот так... В добрый час! И да будет, правда, все забыто навеки!

   Не сдерживая слез, теперь катящихся одна за другой по лицу, Шуцкий кинулся и потонул на широкой груди Константина, обменявшись с ним троекратным братским лобзанием...

   Многие из поседелых рубак отирали глаза. А про молодежь - и говорить нечего.

   На другое утро назначен был смотр 3-му полку.

   Жанета получила приглашение от цесаревича быть на площади и вместе со всей Варшавой видела трогательную сцену.

   Константин подъехал к оскорбленным капитанам, громко проговорил:

   - Я имел неосторожность оскорбить вас лично и мундир, который вы имеете честь носить, в чем приношу извинение также публично, как нанесена была обида!

   С этими словами он снова обнял Шуцкого и отъехал под громкие клики войска и возгласы публики, которая пришла в восхищение от рыцарского поступка своего "старушка"...

   Жанета в этот вечер встретила Константина вся сияющая, радостная, но все в том же темном наряде, в каком он ее видел два дня тому назад.

   - Довольны мною, графиня?

   Вместо всякого ответа она тихо привлекла его голову и нежно поцеловала в лоб, у виска.

   Горячими поцелуями ее нежных тонких рук ответил Константин на чистую ласку, потом, не владея собой, поднял голову и потянулся губами к ее дрожащим от волнения губам.

   Но Жанета осторожно, мягко уклонилась от порывистой, слишком пылкой ласки.

   - Нет, молю вас, не надо...

   - Почему, почему, Жанета? Ведь вы же знаете: я вас так люблю... И вы...

   - Я тоже вас люблю, Константин... Но нет... лучше не надо! Это грешно... Вы дважды связаны... А я хочу любить вас чисто, свято, чтобы не краснеть перед людьми... перед собой... Не дрожать перед алтарем Божиим. Берите жизнь мою, Константин! Теперь в особенности, когда я так узнала вас, готова кровь свою до последней капли посвятить вам... Но это... не надо...

   - Угу... связан, дважды. Вот в чем дело?.. Вы правы, с одной стороны... Эта женушка, с которой мы в полной разлуке вот уже ровно теперь пятнадцать лет... Я сколько раз просил... Брат уже согласен. Но матушка-императрица не позволяет взять формальный развод... Тысячи причин у нее... И все выеденного яйца не стоят. А надо покоряться... Она глава семьи... Ну, а вторые цепи... Мадам Фридерикс... Поль? О них вы говорите?

   Жанета молча кивнула головой.

   - Ну, это уже совсем пустое... Удалось бы мне сбыть немецкую принцессу... А тут. Впрочем, вы правы... тут запятая... Мальчика жаль. Он любит, кажется, мать... Она в нем души не чает... Тут подумать надо.

   - Нет, и думать нечего, Константин... Я решила...

   - Решила? Что решила?

   - Я иду в монастырь.

   - И думать не смейте, графиня!.. Виноват, нельзя вам и мечтать ни о чем подобном. Да я не допущу... Пушками разобью каждый монастырь, который только решится принять вас в свои стены, дорогая Жанета!

   Она невольно улыбнулась и с той же грустной полуулыбкой спросила:

   - Даже если я сама выйду и буду стоять на стенах?..

   - Вы сами? Гм... это иное дело... Все равно, не допущу! Понимаете? Я говорю серьезно. Все на свете, только не это... Ну слушайте, ну, бросьте вздор... Не смотрите так печально на свет.

   Придвинув сильным движением свое кресло ближе к ней, он взял ее обе руки в свою одну, мясистую, широкую руку и нежно, ласково поглаживая их, заговорил, словно нянька, желающая убаюкать встревоженное дитя:

   - Давайте, подумаем о чем-нибудь более светлом, более отрадном, чем ваш монастырь, моя милая птичка! Вы видели: когда нужно, я умею принимать решительные хорошие меры... Вот и потолкуем...

   - Хорошо, мой князь. Правда, сегодня особенно вы заслужили, чтобы я исполнила каждое ваше желание...

   - Каждое желание? - с лукавым, неожиданным огоньком в глазах повторил Константин. - Э, где уж пока и думать об этом... Вон самый невинный поцелуй и того нельзя получить... Ну, да не о том теперь речь. Вот, значит, начнем с портрета...

   - С портрета? Почему с него?

   - В нем самое начало... К маю он будет готов... Просохнет краска, как говорит наш мазилка, и все такое. Портрет, кажется выйдет на славу. Главное, похоже, хоть я и думал, что этого будет трудно добиться... Сходство уловить с моим ангелом... с моей богиней... Нет, нет, я сижу смирно... В конце мая мне надо ехать в Петербург...

   - Вы едете? Я и не знала... надолго?.. зачем?.. И не сказали мне...

   - Я сам на днях получил письмо от брата... Император желает поручить мне кое-какие работы по устройству учебных военных заведений... И там еще кое-что... Портрет я повезу с собой...

   - С собой? Зачем? Такой большой...

   - Покажу его матушке... Пусть она увидит мою птичку... А брат, он увидит, узнает вас лично осенью. В сентябре назначен его приезд. Узнает, значит полюбит... Вот тогда посмотрим... Видите, какой у меня блестящий, настоящий стратегический план!..

   Он радостно и громко по своему обыкновению рассмеялся, очень довольный всем, что высказал сейчас.

   Несомненно, обрадовалась и Жанета. Но она не выдала своего удовольствия, наоборот, еще больше затуманилась и тихо проговорила:

   - План немного односторонний, выработанный без участия всех заинтересованных сторон. Не знаю, как на войне... А в жизни такие планы редко удаются...

   - Гм... понимаю... Но вы на лицо... Извольте высказать ваши замечания, очаровательная моя птичка... Все будет принято к сведению и исполнению...

   - Я что? Может ли быть обо мне речь? Пожелайте, и я исполню все, что только в силах... Чего бы мне это ни стоило... У меня нет воли... кроме вашей... Вы владеете моей душой... моими думами...

   - Только не твоими губами, мой ангел... Скоро ли, скоро ль?..

   - Я вся ваша, милый Константин. Но я знаю, верю: вы пожалеете меня... не захотите воспользоваться слабостью девушки, для которой только и есть счастье на свете: ваша любовь... ваше уважение... У которой одно богатство: ее честь...

   Эти слова Жанета прошептала вполголоса, лежа на груди у Константина, куда он вдруг привлек ее сильным движением руки, где готов был впиться своими большими, тяжелыми губами в эти тонкие розовые лепестки ее уст.

   Тяжело дыша, отирая пот, сразу выступивший на лбу, на облысевшем спереди черепе, Константин, под влиянием шепота Жанеты, ее осторожной, ловкой речи отпустил девушку, сам отодвинулся со стулом и сразу севшим, хрипловатым голосом проговорил:

   - Да, вы правы... Воли себе давать нельзя... Какая вы умница, графиня... Как все понимаете... каждую мысль в уме, каждое чувство в сердце... А сами совсем дитя. Я же вижу: это не притворство... Вы чисты, как снег... И однако все вам понятно! Удивительная женщина... Но это мне нравится... Будем дальше говорить о... о делах... Значит, вы согласны на мои планы... и на все... Но конечно, с благословления господ ксендзов, папаши, мамаши и прочее. Понятно, говорить не о чем. Я сам понимаю, что иначе быть не может. Но одно удивительно: кто учил вас этим вещам? Матушка ваша, не в обиду будь сказано... Впрочем, гм... Не будем о ней. Я знаю: вам больно... Граф Бронниц? Ну уж этот. Может быть, граф Грудзинскнй старался?..

   - Мой отец? Конечно, он бы сумел... Но мы так мало виделись. Очень мало! Правда, был у меня один чудный наставник... Отец Жан Мальерб... Он преподавал в нашем пансионе... И от него...

   - Ага! Слыхал, слыхал я немало о почтенном отце иезуите... Одно остается сказать, - вдруг, оживляясь, по-французски заговорил Константин, - Je vois, que de mal herbe aussi on reèoit de si beaux fruits. Ха-ха-ха! Что, каков каламбур? Можно сказать Дамасу, он в куплетах там во своих пустит его в ход... De mal herbe - beaux fruits... Так, значит, он научил мою птичку показывать коготки, когда надо?.. Ничего, хорошо. Держите меня в струне, графиня. Вы правы... Чем с нами строже, тем мы больше ценим женщину. Видите, против себя даю вам оружие.

   - Напрасно, Константин. Моя любовь, моя вера в ваше благородство, вот все мое оружие.

   Растроганный этими словами, тоном голоса девушки, он сразу стал серьезнее. Подумав немного, заговорил:

   - Значит, с законной семьей моей, как Бог даст. Надеюсь, матушку уломаю... А вот с Фифиной... Виноват... с госпожой Фридерикс дело труднее уладить. И головы здесь не приложу...

   - А что говорит ваше сердце, мой князь?

   - То же, что и ваше, Жанета: чем дальше, тем ближе вы мне... И как странно. Вот я живу. Делаю там все, что надо. Встаю, ем, работаю... Вижу людей, говорю с ними... И это так стоит рядом одно с другим, без всякой связи... Только время дает что-то общее всем моим поступкам... Понимаете?

   - Понимаю... понимаю: вечная случайность и бесцельность нашей жизни...

   - Вот, вот: как это вы хорошо двумя словами охватили, мой друг... А вот все, что касается вас: наши встречи, ваши все движения, мои мысли о вас... Все, все это так крепко связано одно с другим, так лежит в моей памяти одним чудным узором, вьющейся картиной... Так все близко, понятно мне. Полно такой прелести, глубокого смысла. Этим окрашивается и остальная сутолока жизни... А от этой сутолоки я уже так было устал, что подумывать начал: не уйти ли на покой? Не в монастырь, вот как вы собирались... А так в глушь куда-нибудь... И только встретив вас, полюбив, понял, полюбил жизнь!.. Фу! Вот теперь все сказал. Ясно? Что же вы молчите? Плачете? Что с вами?

   - Нет, ничего... Я поражена. Это же чудо... чудо Господне! Его веяние почуяла я сейчас... Вы говорили - а я слышу, что вы говорите мои мысли, мои думы... С первой минуты, как я узнала вас... Хотите, я все начну сначала и перескажу день за днем, час за часом наши разговоры, встречи, думы мои, все...

   - Не надо... верю... верю... Птичка...

   И снова в невольном, но теперь осторожном, нежном порыве он привлек ее и долгим поцелуем коснулся закрытых глаз девушки, которая на этот раз чуяла, что опасности не грозит никакой и отдалась нежной, чистой ласке.

   - Так как же нам быть с нею? - вдруг спросил Константин, снова возвращаясь к трудной задаче.

   - Не знаю... Мне так жаль ее, - вдруг грустно заговорила Жанета, - потерять тебя... тебя! Потерять твою любовь! Можно ли это пережить?.. Но если бы она могла. Как бы я любила, жалела ее... Я заменила бы ей сестру, друга... Я была бы самой нежной матерью твоему Павлу.

   Константин ловил каждый звук с широко раскрытыми глазами, как будто получил откровение свыше.

   - Как? Ты бы могла?!. Такое самоотвержение? Но ты знаешь ее жизнь... И характер дьявольский... Я терплю из-за Павла... Но ты, чистая, светлая...

   - Не говори так, Константин... Вспомни, что заповедал нам Он Сам, Господь, Распятый за нас: "Не судите да не судимы будете!"... Кто без греха, пусть бросает камнем... А я не могу!.. Мне так жаль ее... А Павла? Я уже люблю его, хотя еще и не знаю... Но он твой сын... Сын моего рыцаря... моего князя... моего повелителя...

   Неожиданно она легким и быстрым движением склонилась к руке Константина и нежно поцеловала эту сильную, тяжелую руку.

   Он сидел, потрясенный.

   Никогда в жизни не приходилось ему испытывать ничего подобного. Сила чувства и ума девушки подавляла его.

   Сейчас Константин снова ощутил, что необузданная страсть заливает его волною, наполняет грудь, туманит сознание.

   Но он сделал огромное усилие и остался в своем кресле, скованный, неподвижный...

   Он боялся сделать движение, чтобы она не испугалась, не ушла... И в то же время его неудержимо влекло коснуться, схватить, сдавить ее в своих могучих объятиях и ласкать... ласкать без конца...

   Так, должно быть, чувствует себя голодный паук, в паутину к которому попала слишком крупная, сильная муха.

   Он сидит, видит, как она бьется в сетях, не имея сил выпутаться из липких тенет. Но боится накинуться тут же на добычу, чтобы та внезапным порывом не освободилась из паутины, при этом изорвав весь хитрый долготканный ее переплет.

   Наконец, прерывая наступившее неожиданно полное обоюдного смущения жуткое молчание, он произнес:

   - Ну, если так, и думать больше нечего... Все, значит, уладится хорошо... Вот видишь: как мне легко с тобою! Самые запутанные вопросы решаются словно по наитию... Будто кто шепнет в ухо... тебе и мне... Милая умная головка! Как пойдет к ней корона, когда...

   С неподдельным ужасом отшатнулась от него девушка и так сразу побледнела, что стала похожа лицом на восковую статую.

   - Не говори... не говори об этом... Я не хочу никакой короны...

   - Что ты, милая... Почему?.. Это вовсе не так страшно. Вот посмотри на эту лысеющую раньше срока голову... Не очень она красива... А над ней с колыбели висело целых пять корон... Только, - со смехом продолжал он, - верно, крепко были привязаны... Ни одна на голову не свалилась до сих пор... А если на твоей очаровательной головке...

   - Умоляю тебя, замолчи... Мне тяжело... Я скажу тебе... Только не говори, не повторяй... Это был страшный сон...

   - Ах, сон?! Ну, конечно... Все женщины видят страшные сны... И моя... госпожа Фридерикс тоже их часто... Впрочем, что я глупый вздор молоть стал... Разве можно сравнить вас обоих?.. Небесная звездочка и... факел... пожарного... Ну, говори твой сон... Интересно слышать...

   - Хорошо. Я скажу. Только вперед прошу, обещай никогда не говорить и не думать ни о какой короне...

   - Странно... И тут, смотри, мы сошлись... Хотя мое решение зависит не от сна... Оно подсказано одним черным делом рук человеческих... Я тебе скажу... Но говори ты раньше.

   - Хорошо... Я скажу. Это недолго. Только очень печально. И повторялось несколько раз... Вот отчего я так и волнуюсь при одной мысли... при воспоминании... Слушай, любимый мой князь... Ты же знаешь наш кафедральный костел св. Яна? Так вот я была в нем... и молилась святому и Пречистой Деве... О тебе молилась... и о своем счастье. Темно совсем под высокими сводами, только в черном мраке между колонн горят огоньки лампад вечных перед ликом Господа Иисуса и Его святых... Пригляделась: ты, мой Константин, тут рядом со мною распростерся ниц в молитве. Как-то не удивилась даже я, что в нашем костеле молишься перед Нашим Кротчайшим Иисусом... Словно забыла, что ты не веришь так, как меня учили... как верю я! И кажется мне при этом, что мы не чужие, как сейчас вот, а повенчанные, муж и жена!.. Подумай, что иногда присниться может бедной, глупой девушке которая так сильно любит...

   - Сон в руку случается, малютка моя. Но я не вижу пока ничего страшного... для меня, по крайней мере... Такая женушка, как моя Жанета, меня не испугает...

   - Постой, сейчас... Сразу случилось, как во сне, но я тут же в себе узнала: почему мы здесь молимся, в самом алтаре, куда и войти нельзя женщине...

   - Кроме царицы, Жанета... кроме моей крулевы...

   - Вот, вот: поняла я, что мы оба молимся перед коронованьем. Тебя короновать должны. А ты собираешься и меня увенчать... Сумасшедший сон... Право, если я и думала когда-нибудь видеть венец на этой благородной голове... - она коснулась своими трепетными, нервными пальчиками его лба, - то о себе уж нисколько и не мечтала никогда!.. Поднялась я с земли, оглянулась, а уж весь костел горит огнями, полон несметной толпой. Все красивые сильные воины, наши военные. Дамы на хорах. И с такой завистью смотрят вниз на меня... А я прижалась к тебе плечом. И счастлива, горжусь тобою... Епископы в золотых и кружевных, белоснежных ризах... Музыка неземная. С купола хор ангелов звучит, еливаясь с этой музыкой... Нунций папы в пурпуре, в полное славе, с золотым посохом в руке осенил тебя святым Крестом... потом меня... И подошел ряд людей. Впереди похожий на яснейшего круля нашего, на императора Александра, не только совсем старый, согбенный, с широкой белой бородой... Вот как вы рисуете своих апостолов и святых... "Корона российской империи!" - возгласил нунций... Взял высокую, вроде митры, вашу корону и надел на тебя. Подошел второй, похожий на твоего Куруту. Только одетый иначе, вроде византийских воинов. Я видела рисунки в пансионе. Он подал широкую золотую корону обручем. Нунций принял: "Корону Византии!" И одел сверх митры. Третий подошел, одетый вроде второго, но с мехами на плечах, на поясе, загорелый высокий... Стройный такой... И лицом похожий на знакомого моего, полковника Лукасиньского... Я говорила тебе, помнишь? Мой бывший претендент...