Жданов Лев Григорьевич - Цесаревич Константин

пасности для родины избирали неограниченного ничем вождя, я теперь вам, поляки, и вам, отважное польское воинство, объявляю: на короткое лишь время, до собрания очередного сейма, - беру я на себя звание и власть диктатора страны и сложу свои полномочия в руки сейма, в первый день его открытия. Верьте мне, родные люди, народ польский, эту власть употреблю только на ваше общее благо.

   Громкими кликами покрыта была эта короткая, простая, безыскусственная речь.

   Конечно, благо Польши, как оказалось потом, Хлопицкий понимал иначе, чем все, окружающие его. Но он говорил то, что думал, что чувствовал сейчас, и толпа была захвачена силою его короткой искренней речи.

   Сейчас же затем Хлопицкий обратился к "героям дня", подхорунжим, поздравив их с повышением в следующий чин и назначив в новые батальоны. Таким образом - и наградил юношей, и уничтожил опасную организацию.

   Порядок быстро восстановился в Варшаве. Открылись магазины. Иллюминация чуть ли не каждый вечер озаряла узорами огней осеннюю темноту широких площадей и излучистых улиц города. Отряды войск, сверкая оружием, в красивых мундирах, в белых лосинах и гамашах, щеголеватые, подтянутые, как на параде, двигались по улицам, стояли на площадях, братаясь с национальной гвардией и горожанами.

   Почти в день своего назначения диктатором Хлопицкий имел долгое совещание с князем Любецким и графом Езерским, которые отправлялись в Петербург, как делегаты нового польского правительства, чтобы изложить подробно "цесарю-крулю" Николаю суть событий, происходящих в Варшаве, сказать, что ждет Польша и ее временное правительство.

   В совещании принимал участие и новый министр иностранных дел граф Малаховский. Сам Хлопицкий просил князя передать Николаю его письмо, в котором прямо объявлял, что принял власть лишь для сохранения порядка и всегда готов сдать ее настоящему повелителю, польскому королю, императору российскому.

   На это послание диктатор очень скоро получил очень любезный ответ.

   Полковник Вылежинский прискакал из Петербурга с двумя письмами статс-секретаря по польским делам Новосильцева, уже успевшего добраться до русской столицы. Письма были адресованы на имя графа Соболевского как председателя совета министров и Хлопицкого - диктатора. В последнем - от имени Николая - высказывалась особая благодарность Хлопицкому за его добрые чувства, выражалась уверенность, что край, особенно - Варшава очень скоро должны образумиться и изъявить прежнюю покорность, если не хотят видеть русские войска на улицах и площадях разгромленной Варшавы.

   Что касается восстановления конституции и гарантий, данных еще Александром, об этом может быть речь только в сейме, собранном законным путем, а не теперь, когда и столица, и все королевство - в брожении.

   Прочитав свое письмо, задумался Хлопицкий. Он лично, конечно, не нарушал ничем добрых отношений с Петербургом, Даже, согласно данным ему полномочиям, назначая новое министерство, он призвал к делу лишь нескольких новых лиц, придав им звание и_с_п_р_а_в_л_я_ю_щ_и_х обязанности министра.

   - Министров назначать может лишь наш круль Николай, - объявил он при этом, - и я не хочу покушаться на право верховной власти...

   Патриотический клуб, зорко следивший за каждым шагом "диктатора", был раздражен такой "хлопской" осторожностью.

   Почти все газеты, которые дня два не выходили, пока не пришли с улицы наборщики, принимавшие очень горячее участие в уличных волнениях, - эти газеты единодушно заговорили новым, свободным, сильным языком, какого не знали больше пятнадцати лет... Они разбудили общее сознание. Сейм, не ожидая почина со стороны диктатора, 18 (30) декабря сам возобновил свои заседания, причем первой его резолюцией было признание событий 29 ноября делом всенародного восстания. Это произошло немедленно, как только оглашены были условия, на которых Николай соглашался пойти на примирение: 1) все зачинщики восстания должны быть наказаны; 2) освобождение русских пленников; 3) разоружение народа, роспуск новых войск; 4) вся армия польская выступает в Плоцк и ждет там приказаний Николая.

   Зашумел сейм, выслушав декрет. Рвутся ораторы на трибуну. Но Хлопицкий первым был на ней.

   - Я рад, что так быстро кончается моя тяжелая обязанность. Согласно своему обещанию, в день первого заседания сейма - я слагаю с себя полномочия диктатора и звание полководца польской армии.

   Подавленное молчание сначала послужило ответом на это решительное заявление прямого генерала.

   Все понимали, что он обижен самовольным шагом гражданских вождей партии... Но и тут сумел с честью выйти из щекотливого положения.

   Наконец заговорили сразу несколько человек: Лелевель, Островский, Чарторыский, Ян Ледуховский.

   - Это невозможно... Грозит анархия... Не имеешь права, пан генерал!.. Теперь, когда родина на краю гибели?.. Бросать народное дело? Это...

   Слово "измена", предательство - так и висели на устах, но сказать его никто не посмел. Только Островский, пользуясь мгновенным затишьем, заговорил примирительно, хотя и горячо.

   - Чего не хватает пану диктатору? Пан диктатор пользуется доверием народа, нашим уважением, любовью... Даже враги чтут и ценят генерала Хлопицкого... Недавнее письмо цесаря - сильнейшее доказательство тому! - пустил легкую стрелу дипломат-граф. - Но народ желал бы...

   - Народ может желать всего, что ему заблагорассудится. Это его право. Но я - одиночный человек, обязан держать свое слово: это - мой долг! Сейм собрался, и диктатор Хлопицкий слагает с себя власть. Диктатуры больше не существует. Сейм сам может выбрать вождей, найти меры для подавления беспорядков, анархии, если опасается возникновения этой гидры...

   Молчат депутаты. Им ясно, что решение Хлопицкого - непреклонно. Но не менее ясно, что сейчас он только один может объединить вокруг себя все партии.

   И у этих депутатов, у пылких, властолюбивых, слишком самолюбивых, до мелочности гордых, напыщенных, порою, сарматов, у шляхты, магнатов и первых вельмож короны и церкви хватило выдержки поступиться своими интересами, самолюбием, переломить свой характер ввиду грозного призрака "красного передела", социальной революции, подобной тому, что произошло во Франции, в Бельгии, в Италии... Этот призрак показался им страшнее власти Николая и штыков его армии.

   - Пусть будет, как желает пан диктатор! - решили депутаты. - Заседания сейма снова прекращаются до времени, когда сам диктатор не признает их необходимость... или... пока родина не призовет избранников своих к работе...

   - Как желают избранники народа, так пусть и будет! - любезно ответил Хлопицкий.

   Лелевель попросил слова:

   - Я должен дать объяснения, особенно теперь, после решения сейма. Другого решения и быть не могло, конечно... За месяц наш досточтимый герой, генерал-диктатор сделал то, чего трудно было бы иному добиться в долгие годы. Порядок в столице полный. Обыватели вкушают спокойствие и даже ликуют, как всегда, в настоящие праздничные дни... Театры, концерты, все общественные места - полны. Несутся громкие напевы. И не только патриотические гимны, песни свободы и славы звучат... Не только марш Косцюшко гремит, вызывая воинов на подвиги и славные дела... Нет, вальсы, мазурки, краковяки веселят варшавский люд, как будто ничего не грозит отчизне, как будто еще месяц назад не лилась на улицах кровь... А еще через два-три месяца не двинутся грозные полки северного властелина на нашу маленькую родину... Все это делается, конечно, столько же по природной живости и склонности нашего народа к веселью, сколько и от уверенности, что под сильной рукой диктатора, под его неусыпным оком, благодаря его заботам - мы можем спать спокойно.

   Переглядываются многие, к чему клонит такую похвальную речь этот новый Антоний над трупом Цезаря - наизнанку.

   Заметив, что все заинтересованы, оратор продолжал:

   - Если высокое собрание не скучает, я буду продолжать. Можно? Благодарен. И так пока - благополучие полное. Даже грубые потребности жизни получили облегчение в своем осуществлении. Провизия так подешевела, как не помнят и сами старожилы наши. Пошлины городские уничтожены, рогатки сняты... За это варшавяне тоже благодарны пану диктатору... Армия наша увеличилась на десять тысяч человек, не считая двадцати новых пушек, сверх прежних ста... И она, эта армия, все растет... Народная гвардия прекрасно охраняет порядок в столице, где больше всего можно ожидать взрывов.

   Не только студенты, чиновники, торговцы, ремесленники, даже наши евреи, до сих пор сидевшие по углам из боязни обиды с чьей-нибудь стороны, - даже они жертвуют на армию, на гвардию народную, сами записываются в ее ряды. Бреют свои бороды, стригут священные локоны... Дети несут свои игрушки, запасные грошики... Да что там говорить: наши славные польки, наши невесты, жены, матери, - мало того, что дали жизнь нам, воинам... Что воспитали нас, кормили своей грудью, живили своими ласками... Они, эти героини, хотят, готовы отдать саму жизнь за родину... Уже, как все высокие господа депутаты знают, уже формируются "полки Сарматок"; красивая форма такая: амарантовая юбка, белый плащ, конфедератка и два пистолета за поясом... Эти "амазонки" не только будут ходить за ранеными, собирать их на полях будущих битв... Они хотят вливать бодрость и смелость в сердца самых слабых... Они сами будут сражаться, если явится необходимость. Вот как поднял дух народа наш пан-диктатор.

   Преувеличенные, двусмысленные похвалы сильно коробили Хлопицкого. Но остановить оратора он не решился. Слушая, кусал губы...

   Сдерживая улыбки, слушали и другие, особенно недружелюбно настроенные относительно диктатора депутаты, вроде радикалов - Немоевских и всех представителей народно-республиканской партии.

   Лелевель заговорил быстрее:

   - Итак, под крылом нашего старого, вольного теперь, Белого Орла и нового, но богатого старой славой пана диктатора Хлопицкого - покой и свобода царства обеспечены. Никакой враг нам не страшен...

   Эти слова были как бы эхом заявлений того же Хлопицкого, взявшего на себя полную ответственность за участь целого народа. Только теперь, доведенные до абсурда в изложении Лелевеля, они показались хвастливыми и смешными, чего и желал оратор. Он вдруг переменил тон и сильным, нервным звуком заговорил:

   - А что будет, если пан диктатор, не дай Бог, захворает? Храни Боже, умрет? Он, конечно, еще молод... Но надо рассчитывать на худшее. Что будет, если друзья и почитатели пана диктатора в Петербурге, даже и ради этого героя, не пожелают щадить нашей бедной родины и двинут бесчисленные полки на Варшаву?.. Все может быть. Мы, видит Бог, ничего не имеем против русского народа... Вот его генералы и офицеры, жребием войны задержанные, как пленники, в наших стенах, чувствуют себя даже под замком, в стенах Крулевского замка, превосходно... О тех, кто может пользоваться свободой, ходить по улице, и речи нет... Несколько десятков тысяч русских в качестве обывателей, горожан, проживающих здесь, и не замечают разницы между прежними днями и настоящими. Разве только в том, что им живется и дышится вольнее, даже дешевле прежнего... И все это благодаря заботам нашего диктатора, конечно... Но этим же доказана и правда моих слов: мы не враги России. Мы - дети нашей отчизны и готовы отдать свою кровь за ее свободу и счастье. Мы хотим твердых гарантий для конституции Польши. Вот почему и бережем ее, по мере сил... Хотим, чтобы не силою одного человека охранялась она, хотя бы это и был наш герой, пан диктатор, равного которому нет в прошлых веках и не будет в грядущих... Мы решаемся желать, чтобы ряд людей, весь сейм, лучшие люди, избранные народом, - ведали дело земли... Начнется война. Пан диктатор, как генерал, пойдет туда, на поле славы, спасать родину... Кто же останется здесь?.. Особенно, если заранее не будут выбраны люди подготовленые, умудренные опытом народные правители, хотя бы и многие, но действующие заодно, под рукой и жезлом пана диктатора... Но он того не желает... Он диктатор. Да будет так, как он желает... И да спасет Бог нашу отчизну! - громким, потрясенным голосом закончил убийственные похвалы свои Лелевель.

   Впечатление было очень сильное. Все молчали, как и сам тонко осмеянный, развенчанный Хлопицкий, багровый от сдержанного возмущения, от обиды, на которую даже нельзя было возражать.

   Тогда поднялся и заговорил Немцевич.

   Все словно ожили, обратились к старому бойцу за свободу Польши, ожидая, что он скажет. Наверное, еще усилит обвинения, так осторожно, но верно пущенные по адресу диктатора.

   Негромко сначала прозвучала речь старого конфедерата, но крепли и росли ее звуки, как только первые фразы были сказаны, как только настоящее воодушевление охватило старика, привыкшего овладевать толпою.

   - Рад, что так прямо и умно высказался пан профессор Лелевель. Еще больше рад, что мог быть свидетелем полного признания заслуг и личных достоинств нашего чтимого пана-диктатора, избранного представителями земли, получившего и всенародное признание на его месте... Это - все знают!.. Прав еще в одном отношении оратор. Он стоит за власть и силу народного парламента, желал бы, чтобы сейм ведал дела страны, насколько это позволяют настоящие исключительные обстоятельства... И я того желал бы... Но почтенный оратор забыл указать еще на одну опасность, грозящую родине и ее свободе.

   Правда, порою диктаторы брали больше власти, чем им сначала было дано. Правда, они порою, подобно Цезарю и Бонапарту, становились императорами... Но кто был причиной этих переворотов? Не отсутствие сената или сейма, не властолюбие даже этих людей, взлетевших так высоко. Властолюбия слишком много в каждом мелком политикане, говорящем о свободе... Я не имею в виду личностей, уверяю профессора Лелевеля. Я говорю вообще... Катастрофа бывала вызвана именно слишком великим безначалием, которое вносили в дело свободы мелкие честолюбивцы, политиканы, основатели крошечных республик и держав, именуемых теперь политическими союзами и клубами... Да, прямо говорю: угнетателей свободы, тиранов создают неумеренные защитники излишних вольностей и безвластия, члены разных крайних партий и клубов... Да, да... Позвольте досказать, пан профессор, как слушали мы вас... Спасение вольной страны - в ее парламентах, сеймах; гибель - в кружках и клубах... какие бы благие цели ни ставили перед собой эти сообщества. Я не буду голословен и в нескольких словах докажу свое положение. Клубы - кружковщина всякая - порождает только разлад, кровавые стычки, братоубийственную войну, разжигая страсти, волнуя темные, полусознательные массы... Да, да... Вы, кто помоложе, не помните славных дней Великой французской революции. Я пережил эти дни и теперь говорю. Знаете ли, кто погубил Францию-республику? Кто залил ее потоками крови, поставил на край гибели, нарушил внутренний порядок, обессилел ее перед внешними врагами? Клуб якобинцев. От его рук пали создатели французской вольности, отец свободы народной: Бальи, Мальерб, Кондорсэ, Верньо и тысячи иных, вместе с вожаками той же Горы, с кровожадным Робеспьером, жестоким Дантоном, изящным Сен-Жюстом и другими, чьи головы пали под ножом гильотины, столько лет служившим этим извергам словно детской забавой.

   Мы, старики, помним еще, как разъяренные толпы якобинцев осаждали Народное Собрание в Париже и под угрозой смерти вырывали у представителей народа такие решения, толкали на такие шаги, которые прямо вели ко всеобщей гибели... Что же, и теперь в Польше должна повториться такая же трагедия? Нет, не надо этого. Пусть будет один человек пока, который сумеет побороть гидру безначалия и смуту партийной розни... Наши газеты приняли вызывающий тон, бросают обвинения, бездоказательные порою... Клеймят своих братьев, обвиняя чуть ли не в измене. И диктатор может, должен обуздать такую распущенность печати.

   - Цензуры желает пан товарищ Косцюшки?

   - Я не боюсь слов, пан профессор. Для спасения родины - даже цензуры... И потому - я тоже повторю: честь диктатору. Да спасет Бог нашу отчизну.

   Удар, нанесенный Лелевелем власти диктатора, был смягчен, но не совсем отпарирован.

   Пока варшавяне и варшавянки, успокоясь за грядущий день, веселились, плясали на святочных маскарадах, пели веселые песенки и злободневные куплеты, мешая их с грозными напевами военных маршей и патриотических гимнов, - вожди и магнаты делали свое дело.

   Чарторыский и Островский от имени объединенных патриотов явились к Хлопицкому и предложили ввиду предстоящей борьбы остаться только военачальником польской армии, которая во всей стране достигла уже почти 100 000 штыков при 200 орудиях. Но Хлопицкий упрямо отвечал:

   - Я был бы подлец, если бы согласился изменить свое обещание, данное всенародно... Да и не верю в будущее, о котором вы говорите. Только власть единоличная может сохранить порядок в Польше. А что касается отложения от России? Поживем - увидим, что из этого будет... По-моему, оно невозможно!

   - Оно уже совершилось, генерал! - ответил Чарторыский. - Вы же не слепы. Теперь - не одна молодежь... Старики, ксендзы, женщины - все хотят видеть Польшу независимой и свободной... Смотрите!

   Граф указал в окно. Из него видна была улица, здание Ратуши, где на большом плакате чернели крупно оттиснутые два стиха Мицкевича:

  

   "Красуйся, зорька вольности, захваченная с бою!

   Свободы солнце вечное - идет уж за тобою..."

  

   - Вот священный клич нашей отчизны. Вот чего желает и ждет весь наш народ...

   - Народ - шляхта? 300-400 тысяч человек, которые знают нас, которых мы признаем? А холопы... а миллионы темных людей, ютящихся по черным избам в лесах, среди болот?.. Чего они хотят? Что они знают? Нет, вы не заставите меня жить, закрывши глаза... Созывайте сейм. Все равно, если не сделаете того, я сложу свои полномочия...

   - Погубите землю? Вы, поляк, сын своей земли?

   - Нет. Говорил и повторяю: простым солдатом буду служить родине. Есть вожди... есть люди. Вот, Радзивилл... Скшинецкий... и другие. Я обещаю, что стану советом помогать им. Сам пойду сражаться, если надо...

   - Ловим вас на слове, генерал, - подхватил Островский. - Вам переданы оба плана ведения войны, предстоящей неизбежно с Россией... Князь Любецкий пишет из Петербурга, что надо быть ко всему готовым... Он сам не может сейчас приехать...

   - И не приедет никогда! Сбежал, как и наш храбрец Курпинский, как граф Красинский, Кемпинский и другие бельведерцы.

   - Бог с ними... Скажите ваше мнение? Какой план лучше?

   - Третий, мой!.. Примириться с императором Николаем, изъявить покорность и спасти Польшу от тяжких бед...

   - Все это верно... но... теперь уже не время толковать о наших желаниях... Народ вступил в игру. Ему не внушите покорности... Все только и думают, что о борьбе. Итак, защищаться нам? Или нападать? Врезаться войсками в Литву, в Волынь, где и народ, и большая часть войска - на нашей стороне... Пусть там с нами борется двуглавый орел, пусть там льется кровь... À не здесь... не на наших полях, где будет вытоптана последняя жатва, зарезаны последние кони и быки...

   - Вы думаете, так случится? Полагаете, не хватит у двуглавого орла размаху и сюда послать сотни батальонов, пока все наше войско станет драться в чужой земле, оставя совсем без защиты свои поля и хаты?.. Недурной план...

   - Так ваше мнение, генерал?..

   - Только защищаться...

   То же мнение провел Хлопицкий и в большом военном совете. Оно было уважено. Наступательный план генерала Хшановского - был отвергнут и остановились на плане защитном, выработанном генералом Прондзиньским.

   Хлопицкий сложил с себя диктаторство, как только 19 (31) января 1831 г. возобновились заседания сейма под председательством Островского. По настоянию экс-диктатора главнокомандующим избрали князя Михаила Радзивилла. Хлопицкий согласился быть его советником.

   В начале февраля, когда пришли вести, что русские войска, всего 114 000 человек при 340 орудиях по всей почти границе вступили в пределы Польши, Островский горячей речью выразил протест против этого вторжения и состоялась в сейме детронизация короля Николая. Еще раньше этих черных вестей, сеймом вновь было избрано народное правительство из 5 лиц. В него вошли: президент князь Чарторыский, члены - Немоевский, Лелевель, Баржиковский и Моравский.

   Радзивилл сначала двинул войска навстречу Дибичу, чтобы остановить вторжение.

   14 (26) февраля между Седлецом и Вислой состоялась первая встреча авангардов обеих армий.

   Под Стоцком польские полки генерала Дверницкого вступили в бой с русскими войсками под начальством Гейсмера. Счастье сначала улыбнулось защитникам родины. Русские были разбиты, отступили поспешно, оставив немало пленных и 11 орудий в руках неприятеля.

   Взрыв ликований потряс Варшаву, когда дошли туда первые вести об этой первой удаче.

   - Счастливый знак подает пан Иезус своему народу! - толковали кругом.

   Через пять дней в большой битве под Вавером, недалеко от самой Праги сошлись главные силы Дибича с корпусами Шембека и Жимирского. Исход этой битвы был нерешительным для обеих сторон... Силы оказались почти равны. Но все-таки русские двинули назад свои полки, ища соединения с подходящими ежедневно новыми дивизиями и корпусами...

   Наконец, 24 февраля старого стиля разыгралась решительная битва при Грохове.

   Радзивилл, гордый и набожный магнат, горячо молился перед боем в походной каплице, которая следовала за этим благочестивым генералом-вождем.

   В жарком бою тяжело был ранен Хлопицкий, который не только явился советником Радзивилла, но и сам желал руководить какой-нибудь частью.

   Когда осколком гранаты Хлопицкого ударило по обеим ногам и облитого кровью увезли его с поля битвы, Радзивилл растерялся совсем. Он то молился, то отдавал приказания, порою противоречащие одни другим...

   Тяжелая, упорная битва кончилась поражением поляков.

   Печаль, уныние воцарилось теперь в Варшаве... Не слышно музыки веселой и вызывающих песен.

   Стягиваются постепенно к столице все силы военные, начали копать окопы на Праге и в других местах...

   Отставлен набожный Радзивилл, только и знающий, что толковать о Промысле Божием, о терпении. Главнокомандующим назначен Ян Скшинецкий, безумно храбрый в бою, но ограниченный, нерешительный по характеру человек. Порою и хорошие мысли приходят ему в голову. Но пока он соберется привести в исполнение задуманный план, обстоятельства меняются и его шаги оказываются запоздалыми, а порою и вредными для дела...

   Рок повис над Польшей, как черная туча...

   Не слышно прежних веселых напевов, прекратились танцы и пляски. Кокетливая пани Курпинская не убеждает, как прежде, со сцены юных полек:

  

   Если сердце сильно бьется,

   Если ждет любви момента, -

   С подхорунжим пусть сольется,

   С сердцем смелого студента...

  

   Мало публики в садах и театрах. Все почти, даже старики, женщины, дети принимают участие в возведении окопов, носят землю, таскают тачки. Дамы-аристократки, как сестры, работают рука об руку с простыми шляхтинками, с дочерьми народа...

   Поются только гимны, военные марши, пробуждающие отвагу напевы...

   Вот идет отряд добровольцев на возведение новых окопов и громко несется знакомый мотив, марш времен Косцюшки:

  

   Песню воли запеваем вновь, вновь, вновь...

   За свободу - проливаем кровь, кровь, кровь!..

  

   Все уже и уже кольцо российских войск стягивается вокруг осажденной Варшавы... На защиту столицы, сердца страны, в ее стенах собраны почти все наличные силы крулевства: тысяч пятьдесят людей, пехоты, конницы и артиллеристов, да 130 орудий на всю оборонительную линию Варшавы, Праги и других предместий.

   А для полного оборудования бастионов нужно около 450 орудий!..

   Конница наполовину из ополченцев, или по-польски "рухавка"... И среди пехоты почти две трети нового состава вооружены одними косами, против русских, снабженных хорошими ружьями.

   И хотя численность силы противников почти равны, перевес слишком на стороне осаждающих. Особенно сильна артиллерия у последних - до 350 орудий.

   Теснее и теснее сжимается железное кольцо...

   А там, на просторе литовских полей и в глуши волынских лесов, уже закончена борьба... Генерал Рыбинский с отрядами перешел прусскую границу и сложил оружие... То же сделал генерал Хлаповский, все время как будто щадивший и своих людей, и русские батальоны... Громко прозвучал выстрел поручика Скульского, когда он 13 июля убил из пистолета генерала Гелгуда, стоящего среди всего штаба на русской территории, куда увел этот генерал свой отряд...

   - Изменнику смерть! - крикнул только этот самочинный судья-юноша.

   И выстрел, и крик этот разнесся по всей Польше, особенно отдался в Варшаве, где давно ходили толки про измену главных вождей армии.

   Позван был даже на суд главнокомандующий, генерал Скшинецкий.

   26 июля собралась комиссия из пяти членов правления, из одиннадцати членов сейма, пополненная министром военным Моравским, начальником артиллерии полковником Бомом и генералами Томасом Любеньским, Малаховским, Хшановским, Раморино, Прондзиньским, Серавским, Бонтан, Венгерским, Богуславским, Колачковским.

   Но генералам не позволил говорить обвиняемый, который держал себя скорее, как обвинитель... Комедия суда кончилась тем, что перешла к обсуждению дальнейших планов обороны.

   - Если все находят, что надо поставить на карту судьбу отчизны и сразиться с русскими в решительном бою, я готов. Одержу победу или положу свою голову! - с красивым жестом заявил вождь, всеми уличенный в целом ряде ошибок.

   Это были только слова...

   А дело шло все хуже и хуже...

   Только один генерал Дембинский с остатками войск вернулся обходами в Варшаву, где его встретили восторженно и сейчас же сейм назначил его губернатором Варшавским...

   В Варшаве шли лихорадочные приготовления к осаде...

   Особенного уныния еще не замечалось, но толки ширились без конца. Особенно после одного странного события.

   Среди первых сумерек угасающего дня весь небосвод с северной стороны вдруг озарился необыкновенным светом, и на нем среди легких туч показался большой огненный шар, вроде луны, только гораздо больше на вид...

   Крики отчаяния зазвучали на улицах и площадях. Кто видел чудо, стал молиться, тут же падая ниц на землю, или кидался прочь, восклицая:

   - Конец мира настал: луна падает на землю!..

   Колокола тревожным набатом загудели повсюду, нагоняя еще больший страх.

   Одни выбегали из домов, желая узнать, в чем дело. Другие спешили укрыться в стенах, в подвалах и погребах... Паника стала всеобщей...

   Невиданный метеор пролетел полнеба, оставляя за собою широкий огнистый след, и исчез...

   Но еще долго не могли успокоиться люди, видя в этом явлении Божий перст, угрозу перед карой небесной.

   И не смолкали с тех пор речи, что за грехи ждет наказание весь польский народ: поражения, пролитие крови, чуму и гибель обещает этот кровавый метеор, пролетевший над Польшей...

   - Слишком много измены среди нас! - толковали везде и всюду. - За изменников все земля должна понести кару... если мы раньше не уничтожим их сами...

   Этот говор усилился после убийства Гелгуда... Принял широкие размеры после того, как Скшинецкий донес сейму, что даже к нему, к вождю польской армии дошло письмо от изменника Рожницкого, теперь укрывшегося в Петербурге. Ему, Скшинецкому, предлагал бывший прихлебатель Константина повлиять на сейм, устроить примирение с Россией, покориться Николаю...

   Взрыв долго назревал... Газеты крайнего направления давали больше пищи брожению, называя по именам "изменников"... Клубы, особенно патриотический Лелевеля и Мохнацкого, плодили недовольство... Дошло до того, что Народный Ржонд вынужден был арестовать главных "изменников", оглашенных всеобщей молвой.

   Кроме генералов Гуртига, Салацкого, Янковского и Буковского, взяты были и женщины: пани Морхоцкая, Парисова, Бузанова и несколько других. Был арестован кондитер Лессли, роскошный магазин которого на Саксонской площади считался первым в Варшаве. Лессли был поставщиком Бельведера, другом Миттона, значит и теперь имел сношение с врагами народа...

   Назначенное следствие не подтвердило обвинения. Но арестованных пока не выпускали на волю, может быть, опасаясь именно того, что скоро случилось... Но ни стены тюрьмы, в Королевском замке, ни крепкие замки и стража не спасли обреченных...

   Все крайние партии давно были недовольны "умеренностью" народного правительства, пятиглавого "спящего Цербера", как называли его.

   Пущен был слух, что 18 (30) августа вернется в Варшаву Дембинский и тогда совершится переворот в пользу России: все настоящие патриоты будут схвачены, расстреляны и Польша вернется в прежнее рабство.

   Чтобы отвратить это, главари организаций с Мохнацким, Лелевелем, Хлендовицким и Чинским во главе, 14 (26) августа собрались в редакции "Dziennika Powszecsnego", где и назначили на то же самое 18 (30) число вызвать народный взрыв против "аристократов-предателей", захвативших власть у народа...

   Но все разыгралось несколько иначе, чем ожидали сами зачинщики переворота.

   Генерал Круковецкий, согласно распределению ролей, должен был находиться наготове перед замком, чтобы взять в руки начальство над армией. Лелевель, находясь в числе членов Народного Правления, имел полномочия стать главой гражданского управления страны...

   15 (27) августа весь город находился в брожении. Газеты не вышли в свет...

   Лавки были закрыты, так как ходили слухи о предстоящем народном смятении. По улицам носились офицеры верхом... Площадь Красинского чернела от толпы народа. К вечеру Народный театр, стоящий здесь, тоже был переполнен.

   Давали "Фра-Дьяволо"... Уже самые театральные программы предвещали что-то недоброе.

   На оборотной их стороне отпечатаны были две виселицы, на которых висели Чарторыский и Скшинецкий.

   Вдруг по данному знаку вся публика высыпала на площадь, смешалась с толпою, стоящей здесь, и все поспешили в соседние пустые помещения крепостных казарм... Там при тусклом мерцании нескольких свечей, воткнутых в горла пустых бутылок, состоялось бурное заседание членов Патриотического клуба под председательством Яна Чинского.

   Здесь каждая речь жгла огнем...

   Начал ксендз Пулавский, примкнувший к демократам-народникам, несмотря на свою сутану.

   - Опомнитесь, поляки! - сразу начал громить оратор-ксендз. - Гибнет Польша, гибнет наша свобода, едва родившись в крови... Тонет она в слезах. Кто правит страною? Где те сильные духом, чистые сердцем, чьи слова ударяли бы в грудь народа, будили там мужество и силу?! Кто может обуздать раздор среди военных вождей? Кто направит силы армии на неприятеля, вместо того чтобы морить их в окопах или подставлять под пули врагов безответно, как овец под нож мясника?! Нет вождей, нет правителей... Пусть же дадут народу самому возможность сделать то, чего до сих пор не сделал сейм, не могли сделать вожди. Место и власть народу и его избранникам, а не шайке богачей-магнатов, готовых ради личной выгоды предать родину... Гибель предателям!.. Смерть изменникам!..

   - Смерть изменникам народа и земли! - прокатилось по низким покоям, переполненным толпою.

   Этот же клик вырвался на площадь, где стояли еще более густые толпы, и там повторялся долго-долго:

   - Смерть изменникам!..

   Заговорил Плужанский, один из соредакторов "Nowa Polska", органа патриотического клуба:

   - Спасайте отчизну! - также сильно, нервно сразу заговорил он. - Братья, отчизна гибнет. Холера уносит столько жертв... Лучшие люди, защитники ваши, народ польский, пали от этого бича Божьего... Нет нашего редактора-товарища Людвика Жуковского... нет Козловского, народного трибуна... Унесен злым недугом советник и друг ваш Ильинский... Иностранные врачи со всех концов Европы собираются на помощь полякам. А свое - польское - правительство? Что делает оно? Пирует, бездействует и... предает народ! Да, предает... Пробудитесь, поляки! Долой Скшинецкого, долой всех, кто вертел честным, но безвольным диктатором, смелым Хлопицким... Долой тех, кто выпустил из Варшавы предателя Любовицкого, да и многих других, кто сам заподозрен в измене делу земли, делу народа: долой Лубенского, Крисинского, Залусского... И Чарторыского долой, двуличного старика... Они не поняли духа народного. Не поняли той жажды справедливости и свободы, которая охватила нас. И проклятье тем, кто не имеет духу крикнуть: "Смерть изменникам!"

   - Гибель предателям! - снова прогремело в залах. Снова эхом отдалось на площади, подхваченное тысячами голосов...

   Заговорил Мохнацкий.

   - Гибель изменникам... Либо - негодяям, ничтожным глупцам, севшим на места народных вождей! Как назвать иначе? Почему в руках этого генерала Скшинецкого гибнет польская свобода, гибнет Польша, все войско наше, равное войску, идущему на нас?! Сколько крови пролито... Сколько миллионов народных денег затрачено - и все бесплодно! Кто тому виною? Не столько даже братьев наших сложило голову в кровавых боях, сколько погибло от нужды, от холеры, от напрасной траты сил во время ненужных переходов с места на место... Вспомните Вавер и Дембы, Литву, Волынь, Подолию и Украину, где реяли наши знамена, где стояли наши полки с полками российскими. И что же? Мы вечно позорно отступали... не по желанию солдат. Каждый из них - готов был сложить голову за отчизну. Начальники вели войско не вперед, а... назад, к Варшаве, словно указывая пути врагу. И он понял указания... Вся польская армия заперта на пространстве нескольких верст, внутри и вокруг Варшавы... Кто довел до этого ужаса? Почему генерал Скшинецкий не исполнил прямого приказа сейма, не дал решительной битвы там далеко от столицы, на широких, свободных полях Мазовецких? Он позволил без выстрела занять лучшие позиции. Спасибо надо сказать ему за такой подвиг! Народ терпелив. Чуя свою силу, он верил, долго ждал... Но - столько печальных ошибок, столько позорных дел... Что же это? Самая черная измена портит все начинания, уничтожает последние усилия, какие делает измученный польский народ. Удача по воле Божией столько раз сама давалась нам в руки... и вместо того, чтобы пользоваться ею, наши "отцы отечества" только отталкивали ее, губили все! Чего же дальше ждать? Если не кары, то требую немедленного удаления от власти этих... бездарных, ничтожных... или, быть может, даже вероломных вождей, предателей земли и народа. Гибель предателям!

   Видя, что настроение поднято до надлежащей степени, руководители и вожаки выбрали тут же депутацию из нескольких человек, в которую вошли и ораторы этого вечера: Чинский, Бонский, Плужанский.

   За ними к палацу Радзивилла, где заседало теперь Народное Правительство, потянулась и вся толпа.

   По пути она росла. Клики раздавались из нее:

   - За нами, за нами, люди! Идем говорить с Ржондом... Мы желаем добиться правды и справедливости от этих аристократов-бездельников !..

   На Замковой площади к толпе пристали военные, офицеры, народные гвардейцы...

   Часть осталась здесь, у памятника-колонны круля Жигимонта, большая половина докатилась до палаца Радзивилла, где сейчас шло вечернее заседание Ржонда.

   Услышав шум набегающей толпы, несколько членов Ржонда вышло навстречу делегатам и долго уговаривало их и толпу успокоиться, чтобы не поднять междоусобной резни.

   Депутаты словно сдались на уговоры... И только, оглядевшись, перекинулись взглядами с Лелевелем, который в эти минуты стоял далеко в стороне, в тени колонн залы.

   Вышли на площадь депутаты. Немедленно вызван был в заседание Ржонда генерал Венгерский, губернатор Варшавы.

   - Силой или лаской, но рассейте толпы на Замковой площади, генерал. Иначе дело кончится плохо! - объявили ему правители. Чарторыский особенно настаивал на решительных мерах.

   Венгерский отправился исполнить приказание. Чарторыский сел в карету и сам поехал на Замковую площадь в надежде уговорить толпы, усмирить "рокош".

   Едва отъехал Чарторыский, как толпы, стоящие перед палацом Радзивиллов, увидали на одном из каменных львов, стоящих у лестницы палаца, фигуру, делающую знаки руками и кричащую что-то толпе. Это был военный лекарь Бравацкий.

   Толпа, шумящая и взволнованная, стихла, желая узнать, что ей скажут...

   - Поляки, вас обманывали до этих пор и теперь хотят обмануть, посмеяться над нами. Мало того: хотят пролить нашу кровь. Я сейчас узнал: лакей Ржонда Венгерский послан за войсками. Наших братьев на Крулевском плацу хотят перерезать, перестрелять, как собак. Позволим ли это?.. Довольно измены! Встанем грудью за нашу отчизну, за наших братьев и детей. Гибель изменникам!

   Негодующая толпа всей массой ринулась к Замковой площади.

   Войск еще не было. Но когда толпа, не устрашась народной гвардии, которая сторожила замок, кинулась к воротам и стала их громить топорами, заступами, ломами, когда из толпы грянуло несколько пистолетных выстрелов, - из замка, из бойниц и окон его грянул дружный залп.

   Несколько человек повалилось со стонами.

   - Наших бьют! Убивают народ польский! Заступитесь, кто в Бога верует! - раздались крики толпы, которая сперва шарахнулась во все стороны, но сейчас же снова скипелась клубом.

   Вдруг на площади показался в мундире генерал Круковецкий, давнишний соперник Скшинецкого.

   - Да здравствует Круковецкий, генерал-губернатор Варшавы! - понеслись со всех сторон бурные крики.

   В эту минуту на краю площади зазвучала боевая труба. Окруженный конницей, показался Венгерский и стал пробираться к воротам замка для его защиты.

   - Прочь Венгерского! Прочь предателя!

   Венгерский, не подумав, приказал раскрыть ворота замка, чтобы укрыть свой отряд во дворе замка. Но за рядами солдат прорвался и народ, залил весь двор, заполнил покои замка.

   Шум, грохот, выстрелы, крики понеслись кругом...

   Были разысканы в их кельях все арестованные здесь "предатели": Янковский, Луковский, Гуртиг, нелюбимый особенно за то, что он был свирепым тюремщиком Лукасиньского. Схвачен и невинный ни в чем генерал - старик Салацкий...

   Пока из соседнего палаца Примасовского явились войска, чтобы вытеснить из замка разъяренную толпу, она успела расправиться с генералами, искрошив их палашами, исколов штыками... Также погибли: шамбелян Феншо, советник Бентковский, панни Бузанова и несколько других узников. Трупы их потащили по лестницам замка, выволокли на улицу и повесили на фонарях.

   Пролитая кровь опьянила озверевших людей.

   - Пойдем Чарторыского искать! - крикнул шляхтич Корытко.

   - Дурак! Безумец! - раздались окрики. - Чарторыский хотя и магнат, но истый патриот, добрый поляк. А мы таких не вешаем!

   - Шпионов искать и вешать идем! - предложил шинкарь Юзеф Чарнецкий.

   - Шпионов! - резким голосом выкрикнула Теофилия Косцеловская, служанка из кофейни, озлобленная против шпионов, срывающих поборы везде и всюду.

   Толпа подхватила крик...

   Все двинулись к тюрьме, к зданию прежнего Францисканского монастыря.

   По пути увидали окна кондитерской Лессли.

   - Вот гнездо предателя... Разнесем его...

   Вмиг ворвались в кондитерскую эти одичалые, шумящие толпы. Разбили, уничтожили обстановку, разграбили все, что можно было унести - и дальше двинулись.

   Вот и тюрьма... Здесь вытащили из келий всех, кто сидел по подозрению в шпионстве, в службе прежнему русскому правительству. На дворе заседал самозванный суд. Поодиночке подводили бледных, трясущихся шпионов, известных давно Варшаве. Макрот, Бирнбаум, Шлей, Грюнберг, Шимановский - все они нашли свой конец или в петле, корчась на фонарях, или упали изрубленные, избитые толпой. Убили Петриковского и Лубе... Заодно - замучили на Долгой улице, почти под окнами Лелевеля двух русских военнопленных: Ганкевича и барона Кетлера.

   Страшная это была ночь! Люди озверели, стали хуже зверей...

   Опасаясь народной расправы за прежнюю дружбу с русскими, князь Адам Чарторыский в крестьянском наряде пробрался к войскам, защищающим Варшаву от наступающего неприятеля. А через несколько дней, видя близкую гибель общего дела, уехал в Париж, где стал во главе целой польской колонии беглецов и только в 1861 году умер там же, в отеле Ламбер, девяностолетним стариком.

   В Варшаве после вышеописанной страшной ночи произошли большие перемены.

   Вместо бежавшего князя Адама - генерал Круковецкий, как избранник народа, занял место председателя Народного Правительства. Непримиримый Немоевский был назначен губернатором столицы, генерал Казимир Малаховский заменил неудачника Дембинского в звании вождя всей армии польской. Генерал-губернатором был избран Войцех Хшановский. <