Жданов Лев Григорьевич - Цесаревич Константин

ой, блестящей короны... Двух, трех корон, которыми владеть ты можешь, если все, что происходит, не искушение... Не обманчивый сон, после которого придется проснуться с горьким вкусом на губах... с болью в душе...

   - Говори, говори...

   - Ты еще не понимаешь? Отчего от Николая нет известий?

   - Очень просто: он, наравне со мною, только сегодня получил печальную весть. Завтра пошлет мне курьера. Через пять-шесть дней я получу письмо от него, а он от меня. Завтра и я посылаю письмо ему... и императрице-матушке.

   - Что ты будешь им писать?

   - То, что велит мой долг.

   - И разум?.. И достоинство? И желание добра миллионам людей, которых ты, мне кажется, умел бы сделать счастливыми?..

   - Те-бе ка-жет-ся? - каким-то особенным тоном раздельно переспросил он.

   - Нет, нет, - испуганно отозвалась Лович, - прости, я так, оговорилась. Не думай, что честолюбие толкает меня давать тебе плохие советы... Конечно, исполняй долг, только молю: подумай и подумай прежде хорошенько, а потом - решай! Пиши, соглашайся, отказывайся... Делай, что Бог тебе велит, мой муж. И люби меня. Больше ничего я не хочу...

   - Вот это прежний голос и слова моей прежней дорогой голубки. А я было даже испугался... Ты и Бог знаете мою душу. Видишь давно, голубка, как я бегу даже мыслей о короне... которая залита кровью... моего отца! Брат Александр задыхался под тяжестью этого проклятого наследства. А он насколько был способнее, выше меня... Я умею хорошо повиноваться. А вот теперь, когда пришлось самому решать важные вопросы я теряюсь, должен сознаться перед тобой... Так смею ли брать на себя бремя великой власти? Брату Александру не было выбора, Николай грудным был, когда свершился ужас в Михайловском дворце... Кровь не будет на нем гореть и вязать ему руки. А я... Что бы мне?.. Ни за что! Видишь, при одной мысли я теряюсь и дрожу, как ребенок в лихорадке...

   - Вижу, вижу. Перестань, не думай, мой милый...

   - Не могу не думать. Так все вышло... Я предвижу многое. Больших бед жду от этой таинственности, которою окутал покойный государь дело наследия... Если бы еще он умер там, в столице... Но он убегал из нее. Как и я, он не выносил там оставаться. Прошлое, злые воспоминания... даже укоры совести не дают спокойно дышать, спать, жить нам обоим в стенах города, где темнеют стены печального дворца... Где каждое место полно тяжелыми воспоминаниями... Где так мало было радостей даже в детстве... и так много ужаса в пору, когда едва созревала душа и просила светлых, приятных дней, отрадных снов... Ах, Жанета, как это тяжело!..

   Он умолк. Молчала и Лович.

   Она видела, что сейчас все ее слова, все тонкие софизмы и незаметные внушения бессильны над внутренним могучим переживанием в душе мужа. И она решила переждать, выбрать более удобную минуту, чтобы снова повести атаку.

   "Что отложено, то не потеряно!" - подумала Лович. И молча стала проглядывать донесения Дибича, отирая редкие, холодные слезинки с длинных густых ресниц.

   Сейчас она была очень хороша, совсем святая Цецилия с белым свитком в руке из Францисканского монастыря, писанная, как говорили, самим Рафаэлем...

   Константин подошел, осторожно прижал к себе головку жены, стал поцелуями осушать ее слезы... Чаще, дольше касались губы опечаленных глаз. Вот и ее уста ответили лаской на ласку... И взаимную печаль они слили со взаимным трепетом любви, который от примеси грусти был еще острее и приятнее...

   - Однако, я забыл: меня там ждут еще люди... - овладевая наконец своим порывом, вспомнил Константин. - Спи, моя голубка. Завтра я покажу тебе письма, которые пошлю в Петербург. Будь покойна... Спи...

  

   - Имею честь явиться по приказанию вашего императорского вели... - начал было Кривцов, когда камердинер Фризе распахнул перед ним и Курутой дверь кабинета, куда вернулся Константин из спальни жены. Но кончить фразы генералу не удалось, он чуть не прикусил язык от гневного взгляда цесаревича и почти грозного окрика:

   - Какое еще там величество? Объявляю вам и прошу передать всем, кто не хочет огорчить меня и вызвать моего гнева: у нас у всех один государь император - брат мой Николай Павлович, согласно воле покойного государя, подтвержденной с моей стороны торжественными актами... И завтра же будет принята мною и всеми соответствующая присяга для отсылки в Петербург. Для этого я вас и звал: сделайте распоряжения собрать гвардию и всех военных, равно как и гражданских магистратов на тот же самый случай. А теперь иди! Я займусь письмами... Доброй ночи! Я вижу ты опечален. Будем молиться за нашего незабвенного, бессмертного усопшего государя!.. Прости.

   Пожав руку Кривцову, который поклонился еще раз и вышел. Константин обратился к Куруте, стоящему у окна, как будто старик хотел увидеть что-то в темноте, а сам вытирал слезы, часто-часто выплывавшие из-под припухших красноватых век на такие же пухлые, налитые кровью, щеки.

   - Ты что там делаешь, старик? - мягко спросил Константин. - Никак?..

   - Плацу... видишь, плацу... Больси делать нецего теперь...

   Глубокий вздох заключил этот наивный ответ.

   - Поди ко мне... Поди... Ты помнишь?.. - начал было Константин, не докончил, обнял крепко друга своего детства и громко, бурно зарыдал, в первый раз давая полную волю своей скорби, которой долго не давали исхода жгучие вопросы и дела, ставшие на первую очередь в эту печальную минуту.

   - Однако, слезами горю не поможешь, - еще вздрагивая всей грудью от не затихших рыданий, проговорил Константин. - Я поработаю сейчас, сколько смогу. Ты пораньше завтра приходи. Утро вечера мудренее, как говорит мой молодец Кривцов. Тебя я хотел просто увидеть. Толку мало от твоей хитрой головы. Тут дело не простое. Но ты его любил... Любишь меня. Я хотел тебя видеть...

   - Кого же и любить старому Куруте! - покачивая облысевшей головой, подтвердил растроганный грек. - Я тебя маленьким, без станисек знал. Привицка. Ко всему привицка бывает у целовека. Ну, доброй ноци... Как ее светлость? Не оцень потревожилась зена твоя, а?

   - Нет, ничего. Благодарствуй за внимание. Калисперасис, кир Деметриос!

   - Кала нюкта, Константинос! - также по-гречески ответил Курута и пошел к дверям.

   - Да, скажи-ка: есть там кто-нибудь еще? - спросил Константин.

   - Ести, ести: граф Мориоль. Утром он из Франций вернулься, тебе докладивали. Забиль за этими делами цёрными, нехоросими... Сам приказал ему вециром явиться. Он давно здёть...

   - Мориоль?! Вот кстати... Правда, я и забыл. Попроси подождать. Я позову...

   Мориоль в приемной вел оживленную беседу с дежурным адъютантом цесаревича Феншо, когда Курута появился и направился к ним.

   - Ну, я пойду отдохнуть минозка... А ви, граф, поздите. Вас позовут... Там надо письма вазнейсие писать...

   - О, я понимаю! - своим обычным, несколько театральным, приподнятым тоном отозвался Мориоль. - Теперь такое бремя упало сразу по воле Рока на плечи его величества, императора и короля... И я...

   - Сто? Сто? Сто такое? Велицество? Императори? Куроли?.. Ну, если зилаете опять уехать без отдыху в васу прекрасную Францию - попробуйте, назовите его "императори, куроли... велицества"... Он это не приказали... Просто надо гаврить: висоцество... или никак не говорити. Мальцати и слусати... Вот самую луцсее. Я так всегда делаю... Ну, спакойнии ноци!

   Молча, в недоумении своим обычным жестом пожал плечами Мориоль и повел с Феншо прерванный Куротой разговор.

   Долго сидел Константин, набрасывая четыре письма, перечел их чуть ли не в десятый раз, потом позвал Кривцова, передал ему для переписки все черновики и усталый, но успокоенный, прошел к себе в спальню, убедившись, что Жанета давно и крепко спит, измученная всеми событиями печального дня.

   Протянувшись в своей простой походной постели, он приказал камердинеру впустить графа Мориоля.

   После сейма, когда Константин с женой и Павлом собрался в Карлсбад, Мориоль получил отпуск и уехал во Францию... Закон о вознаграждении былых эмигрантов, изданный восстановленными Бурбонами, требовал личного присутствия графа в Париже. Там он пробыл до ноября и только сегодня вернулся в Бельведер, где застал чрезвычайный переполох, вызванный вестями из Таганрога.

   Войдя к цесаревичу, Мориоль поклонился по обыкновению, очень почтительно, хотя и не без достоинства.

   - Принц, примите мой привет!

   - Вечер добрый, Мориоль. Простите, что принимаю вас так, дорогой граф... Мы с вами люди свои...

   - О, я так польщен, мой принц!..

   - Вы, конечно, уже слыхали о том горе, которое постигло меня и всю империю?

   - Всю Европу... целый мир, мой принц! По пути в Варшаву от смотрителя одной из ближних станций я уже узнал о несчастии... Но здесь, в самом городе, наверное, еще никто ничего не знает. Так я заметил. И только генерал Кривцов подтвердил мне страшную новость. Но я дал ему слово молчать пока обо всем...

   - Да, чтобы не вызвать смуты, придется несколько дней подождать, пока получим вести от брата Николая... от императрицы... Но, простите... Я не спросил еще о вас. Как чувствуете себя? Как устроились дела?

   - О, благодарю за высокое внимание, мой принц! Дела кое-как уладились, хотя и не совсем. Но я рад, что вижу ваше величес...

   - Тсс!.. - подняв совершенно серьезно палец, перебил Константин. - Тут никакого величества нет, должны вы знать. Помните, сколько раз я толковал, что нет ярма, хуже власти... И теперь, когда приходится слова провести на деле, неужели вы полагаете, я дам себя обморочить, ослепить парой блестящих реликвий или звуком императорского титула?! Да еще в то время, когда воля покойного императора, многообожаемого вяжет меня по рукам и ногам! Да за кого же вы принимаете меня, граф? Я позвал вас. Мы столько лет знаем друг друга... В эту тяжелую и, прямо скажу, страшную для меня минуту невольно хочется поделиться мыслями с кем-нибудь близким. А вы вдруг даете мне титул, не принадлежащий и не желанный для меня, как хорошо это знаете.

   - Простите, принц. Сорвалось с языка... Конечно, я знал постоянные намерения ваши. Но теперь, когда все так сразу изменилось?

   - Ничего не изменилось! Правда, положение мое очень щекотливо. Скорбь о дорогом, усопшем брате, беспокойство и страх за будущее делают меня почти больным. Но я царствовать не буду! Со всех сторон, со всех концов империи теперь идут и будут являться верноподданические донесения вроде тех, что получены сегодня... Я, не распечатывая, стану пересылать все в Петербург. Это первым делом. Я сам хочу и останусь первым верноподданным моего брата и желаю, чтобы весь мир об этом знал! Чего еще можно требовать от меня, скажите, Мориоль?

   - Ничего, принц. Я никогда не сомневался, что принятые на себя обязательства будут выполнены и останутся для вас священными навсегда... Но, сир, должен сознаться: я был очень удивлен, видя вас здесь. Думается мне, присутствие ваше в Петербурге необходимо, что бы там ни случилось...

   - Нет, нет и нет!.. Я не покину Бельведера! Этот пост вручен мне покойным императором. Я должен пребывать на нем до конца. Вы помните, не только моя родина, вся Европа будет следить за событиями, которые теперь мы переживаем здесь, в России. И если я останусь в Варшаве, ни у кого не будет оснований ложно истолковать мои шаги... Поведение мое теперь должно быть особенно открытым, ясным...

   - Это так, принц... Но есть и другие обстоятельства... Я слышал, существует большой, серьезный заговор. Что если захотят воспользоваться вашим именем?.. Если там, в Петербурге иначе истолкуют ваше отсутствие?.. Все бывает... Эти толки повредят и вам, и нарушат общий ход дела.

   - Никогда. Вы ошибаетесь, Мориоль: плохо знаете мой народ! Дело пойдет своим чередом. Брат получит мою присягу, мое официальное письмо... Издаст манифест, в котором будет все сказано открыто и ясно... И народ, войска принесут ему присягу, как это делают теперь для меня... Вот и все. Стойте, я вам прочту письмо, которое завтра Михаил повезет брату вместе с письмом матушке с двумя рескриптами: Лопухину, как председателю государственного совета, и Лобанову-Ростовскому, министру юстиции. Я нынче получил известия, что обер-прокурор сената собирается с сенаторами явиться сюда, просить меня занять трон. Это надо предупредить. Вот, слушайте. Как вам покажется это письмо? Скажите прямо ваше мнение, граф. Вы опытный, умный человек...

   - О, принц... Можете не сомневаться...

   - Слушайте!

   Придвинув свечу, слабо освещающую весь покой, Константин оперся на локоть и стал читать письмо, которое захватил с собой из кабинета, словно приготовил его для чего-то заранее; глаза цесаревича горели от волнения, голос звучал сдержанно, но сильно и весь он словно слегка трепетал под легким одеялом от сдержанного волнения.

   Он читал это частное французское письмо от брата к брату:

   "Дорогой Николай! Вы поймете по себе то глубокое горе, которое я должен испытывать вследствие ужасной потери, какую понесли все мы, сколько нас ни есть, а особенно я, утратив благодетеля и обожаемого повелителя, любимого друга с самого раннего детства. Вы слишком хорошо знаете: было ли счастьем для меня служить ему и исполнять его державную волю в важных или в самых ничтожных делах. Его намерения и его воля были и будут, несмотря на то, что его не существует более, неизменно священными для меня и я буду повиноваться им до конца дней моих! Перехожу к делу и уведомляю вас, что, во исполнение воли нашего покойного государя, я уже давно послал моей матушке письмо, содержащее мое непреклонное решение, заранее одобренное как моим покойным императором, так и моей матушкой. Не сомневаюсь, что вы, будучи душою и сердцем привязаны к покойному императору, в точности исполните его волю и то, что было сделано с этого согласия. Я приглашаю вас, дорогой брат, добросовестно сообразоваться с этим, не сомневаюсь, что вы все исполните и почтите память брата, который любил вас, которому страна обязана славой и степенью возвышения, коего она достигла! Сохраните мне вашу дружбу и ваше доверие, дорогой брат, и ни на мгновение не сомневайтесь в моей верности и преданности. Из моего официального письма вы узнаете об остальном. Это письмо вам везет брат Михаил и сообщит вам все подробности, какие вы пожелаете узнать. Не забывайте меня, дорогой брат, и рассчитывайте на усердие и преданность вернейшего из братьев и друга..."

   - Великолепно! Какой благородный тон и прекрасный стиль! - отвечая на вопросительный взгляд цесаревича, приподнятым тоном ответил Мориоль. - Лучше ничего придумать нельзя... А официальное письмо ваше, принц?

   - Оно просто извещает о том, что многим известно: о воле покойного государя, согласно которой его наследник - Николай. Что и должно быть опубликовано известным порядком. Там же моя присяга брату. Лопухину в рескрипте я даже слегка подчеркнул нелепость их распоряжений... Они должны были немедленно вскрыть завещание и провозгласить императором брата...

   - Так, так...

   - Что значит ваше "так, так"? Говорите прямо, еще раз прошу вас... Теперь не до экивоков мне... Видите, дело большое, важное...

   - Очень важное, принц... и, сдается, меры надо бы принять несколько иные... Не волнуйтесь, сейчас скажу! - заметив порывистый, нетерпеливый жест Константина, заторопился методичный, словоохотливый француз. - Мне сдается, теперь же вам надлежит собрать всех и огласить ваше отречение, принц. Акт об этом будет лучшим свидетельством вашей чистоты и послужит...

   - Ни к чему!.. Только затяжка времени... Лишняя проволочка. При чем тут я, если все решено покойным государем...

   - Но не оглашено своевременно...

   - Вот, вот... И только благодаря этому вышла путаница и мне присягают, и я - временный император...

   - Но вы - император, что ни говорить! Тут есть еще другой исход...

   - Ну?!

   - Почему бы вашему высочеству не поспешить в столицу? Там все кончится сразу. Закон, изданный покойным императором Павлом, требует, чтобы старший в роде принял корону. Примите ее... И тут же - возложите по своей воле на главу брата. Присяга, данная вам, уничтожится, потеряет силу и мирно вступит на трон император Николай!.. Этим торжественным актом вы покажете своему народу, целому миру, что отреклись добровольно, уже облеченный властью, а не по силе посторонних интриг или собственной слабости, может быть, боязни... В один миг исчезнет всякая неопределенность положения, рухнут подозрения, происки. И вы докажете всю силу вашей благородной жертвы...

   - Никогда! Что за вздор вы мне толкуете, Мориоль! Терпеть не могу театральщины, всех этих поз... Ни за что!

   Граф, потирая руки, молчал.

   - Ну вот, теперь вы совсем закрыли уста. Неужели нечего вам больше сказать?

   - Есть многое, мой принц. Но боюсь, что и это не понравится вам. Поэтому лучше молчать...

   - Нет, нет, вздор... Продолжайте, - гораздо мягче возразил Константин, - я знаю: вы привязаны ко мне... Говорите, я наконец приказываю вам...

   - Повинуюсь, ваше высочество! Нахожу, что "театрального" ничего в моем предложении нет. Положение необычайное, еще не занесенное даже историей доныне на ее страницы... И меры нужны особые. Шаг, о котором я говорил, наиболее уместен. И он сразу выяснит вопрос. Наконец: приличествует ли цесаревичу российскому, хотя бы и на время бывшему императором, оставаться здесь, в Варшаве, начальником польских войск или хотя бы наместником этого маленького крулевства? Так мне думается, принц.

   - Неправильно, граф. Это ваши принцы лодырничают весь век. От самого рождения их возятся с ними, как с земными богами... И эти молодчики ни военной, ни гражданской службы не несут и не знают... В Испании - еще лучше: если кто коснется руками тонущей особы королевского дома, тому грозит жестокая кара... У нас не так. Наше первое дело - служить государю, отцу или брату, по чести и совести во всех чинах, на всяком деле. Унижения в том нет, если я буду здесь и останусь, чем был. Мне здесь хорошо... Тихо, уютно живется в семье... Есть любимое, знакомое дело... Чего мне еще? Да если бы брат не захотел меня оставить здесь на моем посту, я все-таки в Питер не поеду. Поселюсь в Лазенках и заживу, как любой варшавский обыватель, с моей милой, кроткой княгиней... Знаете это, Мориоль... Что еще мне скажете?

   - Что удивляюсь величию духа вашего, мой дорогой принц. Больше ничего.

   - Ну, если так, доброй ночи. Уже светает... Надо часок отдохнуть... Идите. Благодарю за искреннее желание дать мне добрый совет, мой старый друг.

  

   Утром 26 ноября, или 8 декабря по новому стилю, прощаясь с Михаилом, которому вручил все пакеты на имя Николая, Марии Федоровны, Лопухина и Лобанова-Ростовского, Константин сказал брату:

   - Ну, счастливый путь, мой друг! Да хранит вас Господь! Ты видишь: я исполняю свой обет, свой долг! Неизгладимой останется во мне печаль о потере брата и благодетеля. Но я, по крайней мере чист перед его священной памятью, перед своей совестью. Эти письма говорят о том. Ты понимаешь, никакая сила в мире не может поколебать моей решимости, если бы даже почему-нибудь Николай тоже задумал не принять трона!.. Чтобы еще больше уверить в этом и матушку, и брата, я с этими решительными письмами посылаю тебя... Счастливый путь!

   Простясь с. Михаилом, Константин остался один и погрузился в думы.

   С необычайной яркостью зареял перед его взорами целый ряд каких-то небывалых картин.

   Он словно видел все уголки России, которые узнал во время своих поездок. Везде сейчас храмы раскрыты, в них толпы народа... Звучат слова присяги на верность ему, императору Константину I... Его имя возглашают громкими голосами в торжественных молениях "о здравии государя-императора Константина Павловича"!.. Сотни полков склоняют головы, знамена, поминая его имя... Над всей необъятной Русью - звучит оно!.. Все сердца, надежды - полны им. Чего-то ждут... Благословляют или боятся... А он сам?

   С неясным трепетом, подавленный, грустный - сидит он здесь, один...

   И тоже ждет... Чего?.. Покоя и отдыха после стольких тревог... Или, может быть, он сам обманывает, лицемерит перед самим собой? И будет рад, если помимо его стараний чьи-нибудь усилия принудят взять в руки власть?

   Может быть, втайне - душа желает, чтобы не изгладилось так быстро имя Константина Первого из памяти многомиллионной толпы людей, из души целого родного народа?..

   Опустив голову на руки, задумчивый, сидит цесаревич, словно спит наяву и сам не может понять: чего он ждет, чего боится, чего желает?..

   Стук в дверь пробудил его. Появился Фризе:

   - Ваше высочество, простите... там...

   - Ах, да, ждут... Знаю... Сейчас выйду. Все собрались? Свои и поляки? Хорошо.

   В большой зал Брюллевского дворца созвал свою свиту и польских высших сановников Константин, чтобы официально объявить печальную весть, уже облетевшую весь город.

   - С глубоким прискорбием должен объявить вам, господа, что государя-императора нашего, Александра Павловича, всеми обожаемого монарха, - не стало! - громким, но дрожащим голосом, со слезами на глазах объявил Константин и смолк, как бы не имея сил продолжать речь.

   Мгновенно наступившую тяжелую тишину нарушали только отдельные сдержанные вздохи, невнятный шепот кратких молитв, которые вырывались у русских и у поляков:

   - Помяни и упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего, Александра...

   А Константин, стоя с опухшими, заплаканными глазами, продолжал отирать частые слезы, текущие одна за другой и снова неожиданно, как будто против воли, запричитал:

   - Наш ангел отлетел... Я потерял в нем друга и благодетеля, а Россия - отца своего. Кто нас поведет теперь к победам?! Где наш вождь? Осиротела Россия! Россия пропала, родина бедная... про-па-ла...

   Легкие всхлипывания не дали дальше говорить... Закрыв платком лицо, он смолк. Снова на миг настало молчание.

   Нерешительно заговорил среди тишины большой друг Константина вице-адмирал Колзаков:

   - Ваше императорское величество... Россия не пропала, а приветствует ваше...

   Вспыхнув, сильно схватив обеими руками за грудь, за борты мундира Колзакова, Константин вдруг гневно прервал любимца:

   - Да замолчите ли вы? Как вы осмелились выговорить подобные слова? Кто вам дал право предрешать дела, до вас не касающиеся? Знаете ли, чему вы подвергаетесь? Знаете ли, что за это в Сибирь... в кандалы сажают?! Извольте идти сейчас под арест. Отдайте вашу шпагу.

   Пораженный, онемевший, исполнил приказание Колзаков.

   Застыв на местах, стояли все кругом, когда к ним обратился Константин:

   - Да будет всем известно: государем по воле покойного императора - брат Николай. От него я жду распоряжений и потому пока все останется по-прежнему. Прошу принять к сведению, господа. Это все, что теперь я хотел сказать вам!

   На поклон Константина все откланялись, и он вышел из покоя.

  

   Волнуется Варшава. В домах, в костелах, на улицах, в кофейнях и на рынках только и речей, что о печальной новости. Никто толком не знает: кто же теперь "царем и императором"? Знакомый всем "старушек" Константин или чужой, далекий, такой суровый и холодный на вид Николай, каким помнят его варшавяне во время кратких посещений Варшавы?

   А генерал Рожницкий вечером в клубе толкует со своими приятелями и говорит:

   - Дело совсем спутано... Черт ногу сломит. Новосильцева он нынче оборвал два раза за то, что смел его величать: ваше императорское величество... Колзакова - прямо отрешил от адъютантства за это же самое... А я как-то нечаянно при докладе обратился к нему: "мол, ваше королевское величество"... И он ничего, бровью даже не повел... Словно ждал этого титула... Может, у них с братом условлено: тому - Россия, а этому - наше крулевство?.. Хотели же мы просить Михаила в короли? Может, теперь и выйдет по старой наше просьбе... Только с Константием придется ладить? Как думаете, панове?

   - А что тут думать? Ничего не придумаешь! - отозвался спокойный, рассудительный Хлопицкий. - Видно, и сами там, в Петербурге, и здесь еще не разобрались в новых картах... Подождем. Что было, то видели. Что будет, то увидим, как говорил друг наш пан Богдан Хмельницкий...

   - И то правда, - поглаживая бакенбарды, отозвались собеседники, и разговор перешел на другие дела.

  

   День и ночь несутся курьеры со всех концов России в Варшаву и отсюда в Петербург и Таганрог.

   Выбились из сил все, окружающие цесаревича, его канцелярия, слуги... А сам он осунулся, побледнел, исхудал, словно после тяжелой болезни. Только глаза сверкают по-старому и голос звучит глухо, но мощно.

   Целый день он принимает курьеров, отсылает пакеты, пишет, подписывает и только за обеденным столом видится с княгиней и Павлом. Больше никого, вопреки обыкновению, не зовут теперь к столу.

   Особо важная весть пришла вечером 2 (14) декабря. Примчался первый гонец из Петербурга штабс-капитан Лазарев, адъютант Николая, с большим пакетом, который лично, наедине вручил цесаревичу, еле стоя на ногах от усталости.

   - 27 числа ноября месяца, - рапортует он, - имел честь принять сей пакет для вручения вашему императорскому величеству от его высочества, великого князя Николая Павловича и счастлив...

   - Как раз наоборот все величанье надо было бы сказать, милейший Лазарев. Но тебе сейчас не до того, я вижу. Ступай, отдохни. Как тебя ни жаль, а нынче ж придется скакать обратно... Иди!

   Ушел посланный. Константин вскрыл пакет.

   - Так и знал! Экая канитель! - с досадой подумал он, развернув лист присяги "императору Константину" с подписью брата Николая.

   В письме, приложенном здесь же, Николай извещал, что войска и столица присягнули Константину. Потом описал, как в самую минуту молебствования о здравии Александра примчался генерал Потапов с печальной вестью.

   Сейчас же служба была прервана. Зазвучали панихиды... Свершилась присяга. Но пришлось распечатать и пакет с завещанием покойного императора.

   Николай знает об отречении Константина. Верит ему. Но теперь, когда Константин всеми признан императором, ждет: как решит сам Константин? Подтвердит ли прежнее свое намерение или возьмет власть и корону, принадлежащие ему по праву старшинства?..

   Во всяком случае, Николай просит брата скорее принять правление, верить в его преданность и немедленно явиться в столицу, чтобы не дать возможности злым влияниям поднять смуту в войсках, чего можно опасаться.

   - Смотрите, и он сомневается в моем решении... И он зовет на трон! - чуть не вслух подумал Константин. - Нет, этому надо положить конец!

   Быстро, твердо набросал он несколько французских строк на листке и перечел:

   "2 (14) декабря, 1825 г. Ваш адъютант, любезный Николай, по прибытии сюда вручил мне немедленно ваше письмо. Мое решение непоколебимо и освящено моим покойным благодетелем, императором и повелителем. Приглашение ваше приехать скорее не может быть принято мною и я объявляю вам, что удалюсь еще дальше, если все не устроится согласно воле покойного нашего императора. Ваш по жизнь верный и искренний друг и брат, Константин. Варшава".

   В ту же ночь помчался обратно с этим письмом бедный, измученный Лазарев, за которым Курута следил до отъезда, как тень, по распоряжению Константина.

  

   Прошло еще три коротких, зимних дня, которые для Константина и всех окружающих его были бесконечными днями напряжения и хлопот.

   Без особого доклада пускали экстренных гонцов и курьеров из обеих столиц к цесаревичу, который работал почти круглые сутки, меняя своих секретарей, адъютантов, начальников частей, но сам оставаясь бессменно на посту. И, несмотря на усталость, на душевные волнения, он находил время и возможность отпускать еще свои излюбленные шутки и крупно посоленные остроты.

   Встречая столоначальника Никитина, посланного из Сената с бумагами для подписи, Константин вспомнил, что столоначальник - ярый картежник и, не принимая пакета, на котором стояло: "Его Императорскому Величеству, Константину Павловичу", с ядовитой любезностью спросил посланного:

   - Господин Никитин, вам чего угодно от меня? Я уж давно не играю ни в "кребс", ни в какие иные игры.

   Взял за плечи опешившего чиновника и легонько повернул по направлению к дверям.

   В тот же день покрытый пылью явился к нему адъютант московского генерал-губернатора, ротмистр Демидов со всеподданнейшим донесением по первопрестольной столице; пакет адресован был "государю императору Константину".

   - Передайте князю, что не его дело вербовать в российские цари! - сухо отрезал цесаревич и приказал, немедля ни часу, скакать посланному обратно в Москву.

   - Благодарите князя за моцион, который он вам предписал, - заметил при этом раздраженный цесаревич.

   Он видел, что каша с каждым днем, с каждым часом заваривается все гуще, путаница все усложняется... Чуял печальный исход из всей этой сумятицы и становился нервнее день ото дня.

   Утром 6 (18) декабря в обычную пору проснулся цесаревич, с зарей. Но такая тяжесть владела им, все тело так ныло, что подняться было трудно.

   А левая рука, за последние дни порою словно немеющая по утрам, сейчас казалась совсем налитою свинцом и нельзя было пошевелить ею или двинуть онемевшими бледными пальцами.

   - Этого не хватало: свалиться!.. Параличом захворать! - подумал Константин.

   На зов пришел камердинер, с тревогой поглядел на изменившееся лицо цесаревича и, едва дослушав приказание, кинулся за Кучковским, штаб-доктором, который постоянно лечил и Константина.

   Осмотрев внимательно цесаревича, доктор состроил довольное, веселое лицо:

   - Ну, конечно, сущие пустяки! Нервная усталость. Сердце не так правильно гонит кровь по телу. За ночь руки и отекают. Видите, ваше высочество, стоило доктору ее взять в руки и рука ваша отошла... Ха-ха-ха!.. Пустое. Беречь бы себя немного надо... Не так утомляться... и... Молчу, молчу. Вижу, изволите на меня хмуриться... Понимаю: время такое, что не пора отдыхать... Хе-хе-хе. Обойдемся пока и микстурочками... Вот, я там приготовлю и пришлю вашему высочеству. Только уж извольте аккуратно пить... А не то, - сразу вполне серьезно заговорил умный врач, знающий своего больного, - глядите, ваше высочество, и совсем не сможем дальше волынки тянуть... Так уж послушайте немного своего старого "коновала", как изволите звать меня... Хе-хе-хе... Знаем-с... знаем-с. И не обижаюсь нимало... Конь - создание прекрасное... Поглупей человека, да и тоже не всякого! А по строению чудное создание... Да еще массажец нужен... Я буду по вечерам и утром присылать одного человечка. Мастер он у меня. И ванны почаще надо... Я уж поговорю с камердинерами, ваше высочество... Вот и все... А то - пустое... Хвори нет никакой особливой... Усталость одна...

   Так, успокоив Константина, но в то же время внушив, что лечиться необходимо, старик-врач вышел.

   Едва только он очутился за дверьми, спокойное, почти веселое выражение лица сразу изменилось на тревожное, даже испуганное. Он отвел в сторону камердинера Фризе, преданного цесаревичу старого слугу, дежурившего сейчас при князе, и негромко стал ему что-то говорить.

   Фризе тоже нахмурился и утвердительно закивал головой:

   - Будьте покойны, ваше превосходительство... Все будет исполнено. А если желаете, чтобы дело вернее еще было, осторожненько потолковать бы надо с ее светлостью, княгиней...

   - Со светлейшей нашей? Мне не поверит она. Не любит меня за что-то княгиня светлейшая. Уж ты сам как-нибудь тут постарайся... У тебя есть ходы, я знаю... Ты - умная голова.

   - Уж постараюсь, ваше превосходительство... Поберегу нашего князя-голубчика. Извелся он и то совсем...

   Это было утром, а в обеде Константин, особенно оживленный, разговорчивый, сидел за столом не вдвоем с княгиней, как всегда; красивый, представительный светский генерал Опочинин, бывший раньше адъютантом самого Константина, потом любимец Александра, сумевший и у Николая заручиться доверием и дружбой, - сидел за третьим прибором, рассыпаясь в рассказах о Петербурге, из которого он выехал всего 7 дней тому назад, 29 ноября, и, не хуже фельдъегеря, на восьмой день достиг Варшавы.

   Любезный, с округленными манерами, с бархатным голосом, умный и веселый, генерал умел легко овладевать людьми.

   Сейчас он в серьезном тоне сообщал о событиях довольно печальных, но жизнь и какая-то ликующая сила одевали приятным отблеском грустные его рассказы:

   - Представьте себе, ваша светлость... Ваше высочество... Торжественное служение. Молебен о здравии... И вдруг генерал Потапов, вы знаете его, ваше высочество. Покрытый грязью, пылью... Мы сразу догадались... Пришлось доложить его высоче... Его величеству... Молебен остановили. Заупокойные службы... Императрица-мать в обмороке... Его высо... величество обращается тогда к супруге: "Позаботьтесь о матушке... А я иду исполнить свой долг!" Исторические слова. И никто не мог себе представить, что в тот момент, когда граф Милорадович объявил ему тяжелую весть, с ним самим сделался обморок. И доктор Рюль, бывший здесь по счастью, быстро привел в чувство нашего государя... Затем, понятно, присяга дворцового караула, гвардии, войск... Собрание сената, государственных чинов... Ну и прочее... И вдруг этот пакет. Завещание... Поскакал к вам Лазарев... Я теперь лишь узнал, что вы ответили, ваше высочество... Но, думается, это не успокоит там никого. Николай Павлович высказал прямо: "Отречение дано было цесаревичем. Оно недействительно для императора Константина. Если бы он только и теперь пожелал подтвердить прежнее решение, тогда, конечно, воля его будет для меня священна. Не иначе!" Так говорил Николай Павлович, ваше величе... pardon, ваше высочество!.. Совсем я сбился теперь с этими переменами...

   Говорит генерал, а сам зорко, хотя и осторожно вглядывается в хозяина, словно в душу желает ему заглянуть и вызвать самые сокровенные мысли.

   Но Константин, хотя и хмуро, однако прямо глядит и говорит:

   - Не мудрено спутаться. Очень уж вы там осторожны и умны в Петербурге. Смотрите, как бы не перемудрить. Я не царь и царем не буду. Вот и она вам подтвердит... Княгиня скажет, как твердо мое решение... Вас я не отпущу, Опочинин. Но если нужно, сорок раз готов подтвердить уже сказанное мною: пусть там огласят манифест и завещание покойного государя, и дело с концом...

   - Да, это, полагаю, будет лучше всего, - быстро подтвердил Опочинин. - А здесь ваше высочество уже огласили свою волю? - осторожно, будто мимоходом спросил он.

   Константин ответил не сразу. Не то смутился, не то задумался. Потом, не глядя на Опочинина, заговорил:

   - Я не хотел здесь начинать без приказа из Петербурга... Но если вы полагаете... Да, вы правы. Надо здесь огласить, и тогда крышка. Всему конец. Завтра дело будет сделано...

   Ничего не говорит, только поощрительно кивает головой любезный генерал.

   И тут же обращается к княгине:

   - Как здоровье вашей светлости? Должно быть, волнения последних дней не прошли бесследно?..

   - Ах, не говорите, мой генерал! - довольная, что и она может принять участие в беседе, отозвалась Лович. - Я так страдаю. И за себя, и за него... Один Бог дает нам силы... Страдать и терпеть -участь людей не земле...

  

   Выйдя от цесаревича, Опочинин весь остаток дня мелькал то здесь, то там, словно старался узнать общее настроение, выспросить все, что касается самого Константина, его окружающих и важнейших представителей польского общества.

   На другой день он в числе первых явился на большой плац, где Константин собрал гвардию, все войска, куда сошлись десятки тысяч обывателей Варшавы, чтобы поглядеть на небывалое зрелище.

   Наследник российского и польского престола, император и король Константин Первый, как его уже поминали во всех храмах империи, - бледный, но важный и серьезный, - объявил о смерти императора Александра, о его таинственном завещании, согласно которому престол переходит к младшему брату Николаю, прочел свое отречение, полное таких самобичующих выражений, обидных для благородного принца...

   Опочинин в разговоре успел ему сказать, что императрица-мать была тронута подвигом самоотвержения Николая, не желающего принять корону иначе, как из рук старшего брата. И Константин оценил этот подвиг, ответил на него, по своему обыкновению, громко и прямо.

   Кончилась присяга Николаю, разошлись войска и народ.

   Вторично присягу подписал Константин и велел приготовить к отсылке с курьером. А сам, бледный, усталый, вернулся во дворец.

   - Теперь, надеюсь, все кончено! Оставят меня в покое, - с горькой улыбкой заметил он Опочинину, который один сопровождает его в коляске. Но покоя не узнал еще цесаревич.

   Последний курьер из Петербурга, офицер Белоусов примчался 8 (20) декабря.

   Он выехал из столицы 3 (15) числа, посланный немедленно после того, как Николай прочел письмо от 26 ноября ст. стиля, привезенное братом Михаилом.

   Снова подтвердил Николай Павлович Константину, что вся Россия присягнула, что и сам Николай готов быть верным слугой признанному императору. Если же тот решил снять с себя венец, пусть даст прямое приказание.

   Константин вышел из себя:

   - Десять, двадцать, сто раз готов повторить: я отрекаюсь. Я отрекся... Я не царь! Он пусть управляет. Но так тянуть нельзя! Начнется смута! Пусть немедленно объявит, что царство за ним!..

   Такого же содержания письмо повез Белоусов обратно в Петербург, куда примчался уже на пятый день, 12 (24) декабря. Он же передал Николаю вторичную присягу Константина и секретное письмо от Опочинина.

   Преданный генерал прислал подробный отчет обо всем, что видел и слышал в Варшаве, особенно, что касалось цесаревича, и ручался, что последний говорит и поступает искренне, не таит в себе каких-либо скрытых, опасных для нового государя, мыслей и планов...

   - Дело кончено! - сказал Милорадовичу Николай. - Послезавтра я буду мертв или царем. Но если даже на один час придется мне быть императорам, я докажу, что был того достоин!..

   Манифест о замене Константина на троне императором Николаем был подписан и 14 (26) декабря оглашен перед войсками...

   Разыгралась грозная буря, произошло столкновение братьев с братьями. К вечеру восстание, подготовленное уже давно, угасло, затопленное в крови бунтовщиков.

   Шесть дней спустя Константин получил от нового государя извещение о восшествии на престол. Оно гласило:

   "Дорогой, дорогой Константин, ваша воля исполнена, я император, но какою ценою! Боже мой! Ценою крови моих подданных!.."

   Горько плакал цесаревич, прочитав эти короткие, страшные строки.

   В тот же вечер, 20 декабря, большое собрание было у князя Адама Чарторыского. О чем говорили там? Никто не узнал из "чужих", особенно из "москалей". Но было решено, что еще не пришла пора выполнить давно задуманное дело, осуществить святой план освобождения отчизны от чужого гнета. И еще в разных местах Варшавы собирались люди, толковали, спорили и расходились угрюмые, печальные, повторяя:

   - Нет, видно, еще не пробил час... Еще не сжалился Пресветлый Иисус над бедной отчизной... Надо потерпеть... надо еще подождать... Но когда настанет желанная пора?..

   Никто не договаривал... Все знали, чего они ждут, что будет, что должно быть и скоро-скоро... Если только милосердный Бог и Пресвятая Матерь Его не совсем отступили от порабощенной Польши, от ее покоренного народа.

   Вдвоем с княгиней Лович сидел цесаревич в своем Бельведере.

   Свечи ярко горели. За окнами выла метель. Он молчал. Она тихо шептала молитвы и повторяла:

   - Боже мой! Сколько крови и жертв всегда требует власть... Сколько жизней и крови обагряет все венцы мира... Нет, хорошо, что мы с тобой не носим этих залитых кровью венцов...

   - Да, хорошо, хорошо это, моя голубка!.. Но те, убитые, они не оживут... И еще сколько будет казнено... Зачем же это, Господи? - с тоской кинул он вопрос, словно обращаясь к темному, холодному небу.

   Но он не получил ответа.

   За окнами выла метель. По темным городским улицам расходились по домам какие-то угрюмые люди, весь вечер горячо обсуждавшие дела далекой России, печаль и язвы родного края и не решившие ничего.

   Они тоже глядели на небо, словно пытались узнать: скоро ли блеснет заря освобождения?

   Но темно было там, наверху, клубились густые тучи и молчала немая высота...