Жданов Лев Григорьевич - Цесаревич Константин

пришлось нести тяжелую, но зато полную славы и восторгов службу. Разводы и смотры на плац-парадах и военных полях Варшавы, муштровка Константина, маршировка, выправка без конца, без цели и всякого смысла доводили до бешенства старого рубаку. Он недолго тянул игру и уже в 1821 году, под предлогом нездоровья, вышел в отставку с приличной его чину пенсией. Напрасно его убеждали все, сам Константин и Александр, не бросать службы. Чтобы от него скорее отстали, он объявил себя совсем больным, никуда почти не выходил из дому, только летом ездил на воды. Сам редко где бывал, но зато у себя держал всегда широко открытыми двери и нередко заря заставала утром хозяина и гостей за теми же карточными столиками, за которыми видело их вчерашнее заходящее солнце.

   Карты, казалось, заменили теперь все этому бойцу на покое. Он мог проводить несколько дней подряд за игрой, садился играть с кем угодно, без разбору, тогда как вообще был очень щепетилен на знакомства.

   Проигрывая и русскую пенсию, и ренту Франции, Хлопицкий особенно близко сошелся ради карт с русскими генералами и офицерами, которые тоже отличались склонностью к азартным играм.

   Польские товарищи генерала косились на такое увлечение прославленного солдата, сами по недостатку средств и природной расчетливости редко вели азартную игру. Только магнаты, владельцы несметных богатств, проживающие сотни тысяч в год, играли с генералом, таким же отважным на зеленом поле, как и на полях битв.

   В личной жизни Хлопицкий был очень нетребователен, скромен и только любил вкусный стол. Знал толк и в тонких винах, но не напивался никогда. Раньше слыл большим уловителем женских сердец. И даже теперь, в пятьдесят пять лет, несмотря на лишения, труды и раны походной жизни, выглядел совсем молодым со своими волнистыми густыми, чуть седеющими волосами, с отважным взглядом больших светлых глаз, с полными свежими губами, за которыми открывался двойной ряд крепких блестящих зубов.

   Орлиный, немножко утолщенный, крупный нос, квадратный, резко очерченный подбородок и плотно сжатые губы говорили о привычке повелевать, об энергичном характере, о силе воли этого человека. Невысокий, но выпуклый и широкий к вискам лоб был почти закрыт причудливой прядью волос, ниспадающей вниз, как это бывало у Великого Корсиканца.

   Вообще, умышленно или невольно, Хлопицкий. во многом подражал своему бывшему вождю, его позам, манере держать руки скрещенными на груди, гордо закидывать голову перед войсками и, вообще, на людях, даже в отрывистой манере говорить. Своим лицом и постатью Хлопицкий напоминал бронзовую литую фигуру, высокую, грузную, которая, ожив, сошла с пьедестала и двигалась между людьми. Только его длинные узенькие бакенбарды "фаворитки", живою, темною рамкой окаймляющие его продолговатое смуглое лицо, эти бакены являлись единственной современной чертой, которой была отмечена классическая во всех отношениях голова Хлопицкого.

   Просторные, пустынные немного, довольно скудно и просто обставленные покои Хлопицкого отличались порядком и чистотой, не свойственными обычно жилищу холостяков военных. Об этом заботилась пожилая дева, дальняя родственница генерала, панна Алевтина, живущая в доме на правах хозяйки.

   И только кабинет генерала, служащий в то же время спальней, стоял как бы за пределами досягаемости для этой вечно суетливой, подслеповатой, тучной и чувствительной особы, которая и сама с утра до вечера шныряла с тряпкой и метелкой по всем углам, и прислугу понукала блюсти чистоту в горницах.

   Кабинет мало чем оправдывал свое название. Он скорее напоминал курительную комнату, лавку оружейника, уголок музея какого-нибудь путешественника, все, что угодно, только не кабинет дивизионного генерала. Ни одного письменного стола, ни самого маленького шкапа с тяжелыми томами в красивых переплетах, поставленного в углу, хотя бы ради соблюдения приличий.

   Ни военных мемуаров, книг или журналов на столах... Ни капли чернил, ни одного пера... Только старинный, пузатый, с опускной крышкой секретер мог бы служить для "кабинетной" работы. Но все его ящики были набиты разными безделушками, сувенирами, заменяли даже комод для белья и вещей генерала, а пространство под опускной крышкой, предназначенное для писанья, было заполнено тоже воротничками, галстуками и другими мелкими принадлежностями военного туалета, перчатками, эполетами и прочим.

   С одной стороны у камина тянулась низкая большая оттоманка с ковром по стене, увешанным всяким оружием: мавританским, старинным испанским, польским и турецким, современным французским и испанским, пистолетами, саблями, ятаганами, мушкетами... Оружие покрупнее: ружья, арабские мушкетоны стояли по углам. Даже медная маленькая пушка имелась налицо.

   Другой диван темный, кожаный, с высокой спинкой карнизом, с курительным прибором и всякими принадлежностями для куренья, с кальянами и наргиле, с горкой трубок на подставке стоял, против оттоманки. Между тремя окнами против входных дверей стояли два стола. Над одним висел хорошо написанный портрет Наполеона. А на столе, под стеклом лежали пожелтелые перчатки, реликвия, сохраненная Хлопицким в память славного вождя.

   Над другим столом висел также хорошей работы портрет императора Александра. На столе, стоящем под портретом, по какой-то случайности темнело несколько книг, вся библиотека Хлопицкого. Тут были два-три тома французских фривольных романов, томик Вольтера, Плутарх на французском языке, Тацит, Тит Ливий в оригинале и гениальные реляции Ю. Цезаря о его "Галльских походах". Видно было, что книги эти часто перечитывались и носили многочисленные пометки, приписки, целые длинные записи на полях.

   Свободное пространство на стенах было заполнено старинными гравюрами, статуэтками, восточными идольчиками на консолях. А между всем этим свисали причудливые бунчуки от турецких военных значков, темнели рога оленей, антилоп, диких коз, увешанные в свою очередь колчанами и луками, оружием дикарей, флягами, кубышками туарегов Африки, томагавками сиуксов и апачей Америки.

   Ломберный стол раскрытым стоял в стороне, сукно его, исчерченное записями, было закапано воском свечей, протерто щетками. Две-три колоды карт лежали тут же. Круглый небольшой стол у оттоманки был накрыт. На нем стоял кофейный прибор, сухарница.

   Сам Хлопицкий, с ногами сидя на оттоманке, в чамарке тонкого сукна, недавно вставший, медленно прихлебывал горячий ароматный кофе. Несмотря на бессонную ночь, проведенную за игрой, генерал выглядел свежим, бодрым и даже крупный проигрыш минувшей ночи не портил ему расположения духа.

   - Янек, трубку! - крикнул Он, допивая чашку. - И кофе еще налей. Вкусные булочки вышли нынче у нашей панны Алевтины. На редкость...

   Огромного роста, костлявый седоусый Янек, отставной легионер, живущий при "своем генерале" уже много лет, молча появился на зов, зажег в камине длинный "фиднбус", свернутый из обрывка газеты, подал длинную трубку с огромной пеньковой головою и янтарным мундштуком, помог раскурить ее, взял чашку с подносиком, удалился и молча же вернулся со свежей чашкой кофе. Затем скрылся бесшумно, как пришел.

   Только первое кольцо синеватого дыму полетело у Хлопицкого к потолку, когда за окнами послышался стук колес, кто-то подъехал к крыльцу, очевидно, в карете, так как сани и зимние возки на полозьях, без стука мелькали за окнами, скользя на рыхлом снегу.

   - Кто бы это так рано? - подумал Хлопицкий. Сейчас же услышав в прихожей звучный знакомый голос, воскликнул:

   - Ба, сам князь Адам... Вот чудо! - и двинулся навстречу редкому, почетному гостю, князю Чарторыскому.

   - День добрый, пане генерале! А я к вам не один... Целой компанией. Мы ехали с паном профессором... Видим: и пан судья идет. Остановились, разговорились, к вам он... Вот втроем и нагрянули. Уж не взыщите, если очень рано...

   - Милости прошу... рад, рад душой... Прошу... сюда! - пожимая руки князю, Лелевелю, Немцевичу и указывая им места на диване, на креслах в гостиной, любезно принял нежданных гостей генерал. - Какое же рано? Это я так плохо веду себя: поздно встаю. Человек больной. Мне Бог простит. А добрые люди скоро и к обеду собираться станут... Кофе, трубку? Позволите предложить? Янек...

   Скоро все сидели с трубками и перекидывались незначительными, отрывистыми фразами, очевидно, не решаясь сразу приступить к тому главному, ради чего явились сюда.

   Все три посетителя резко отличались друг от друга и наружностью, и складом мыслей, манерами, всем.

   Судья Немцевич, седовласый старец, давний народолюбец, друг свободы, сподвижник Косцюшки и Вашингтона, теперь, с годами - остыл, устал, но все же считался и был на деле хранителем лучших заветов старой польской вольности.

   Только осторожность и рассудительность заменили прежние пылкие порывы народного трибуна и бойца за свободу. Он по старине носил длинные волосы, белоснежные завитки которых придавали ему вид немецкого ученого. Свежий цвет полного лица и ясные глаза говорили, что духовные силы и сила ума сохранились в этом старом, но еще бодром теле.

   Сухощавый, нервный, стройный, несмотря на свои пятьдесят с лишним лет, князь Адам все-таки выглядит старше того же Хлопицкого. Седина явно проступает в широких, a la Меттерних, бакенах и в волосах, которые сильно поредели и даже просвечивают плешью на маковке черепа... Со лба - тоже сильно полысел князь.

   Глубокие морщины пролегли по сторонам рта, под глазами, еще красивыми, но уже усталыми, словно затуманенными затаенной тоской.

   Честолюбец высшего порядка, желанный гость некогда при блестящем дворе Великой Екатерины, друг короля Станислава-Августа, сам чуть ли не претендент на вакантную польскую корону, князь Адам "Пулавский", как звали его порой, - с грустью видел, что жизнь подходит к концу... и почти ничего не сделано из старых заветных начертаний и дум...

   Лелевель - моложе здесь всех и самый подвижный, самый юркий, кипучий, но больше наружно, чем душой. Холодный ум и рассчетливое соображение кроется за внешней кипучестью, как ледяная влага в искристом, пенистом бокале замороженного шампанского. Редкая борода и усы выделяют его среди бритых лиц остальных собеседников.

   Он первый, не вынося проволочек и промедлений, завел беседу:

   - Как, почтеннейший мой пан генерал, чувствуете вы себя нынче? Вид у вас превосходный, по правде сказать. Поверить бы нельзя всем вашим недугам, ежели бы вы сами, пане генерале, о них не говорили...

   - Ох, пан профессор, что значит "наружный вид"? Вы человек ученый, должны хорошо знать, как часто этот наружный вид бывает обманчив.

   Отразив тонкой колкостью легкий намек Лелевеля на свои притворные недуги, Хлопицкий продолжал, обращаясь больше к князю и Немцевичу:

   - А я отчасти и доволен своими недугами, хотя бы потому, что их ради не забывают почтенные, высокие друзья старого инвалида-солдата... Рубаку, сданного за штат.

   - Отчасти вы правы, пан генерал, - отозвался Чарторыский. - Главным образом мы все явились проведать нашего недужного героя... Но и так мы помним всегда об этом "инвалиде", как вы говорите... Car cet invalid est plus valable, que beaucoup des personnes se tout a fait bien portans - по-французски, любезным каламбуром закончил князь.

   - Очень тронут, князь, вашей лаской. Когда-нибудь постараюсь быть в пригоде князю Адаму, чтобы хотя отчасти оправдать столь высокое о себе мнение первого мужа в совете нашем. О здоровье не спрашиваю вас, Панове. Вы бодры и свежи. Что новенького в Варшаве, не скажете ли? - решил прийти на помощь гостям Хлопицкий, сразу понявший, что не забота о его здоровье привела сюда вместе всех троих в один день и час.

   - А вы ничего и не слыхали особенного, генерал? - снова переходя по примеру хозяина на польскую речь, задал со своей стороны вопрос князь. - У вас бывает всегда так много народу, особенно российских генералов, близких и к цесаревичу... Мы полагали.

   - Особенного ничего не слышал, - с легким жестом уронил осторожный, не лишенный хитрости, галичанин. - Толкуют много: об этом немце - русском бунтовщике, которого дня два тому назад отправили в Россию, на суд... Слыхал о заседаниях нашего суда или "комиссии следственной" только пока?.. Хотя сказывают, уже и приговоры все готовы были еще до назначения господ комиссаров? Много говорят, панове. Вы, князь, член Рады. Можете мне скорее всех сказать: что правда, что ложь в таких слухах?

   - О, вы знаете, генерал, я не член Комиссии... и очень рад, признаюсь. Конечно, готовых приговоров, нет. Но, думается, что оправдания не ждут ни для кого из арестованных... Положим, некоторые из них, как пан Плихта, Кшижановский, пан Гжимало только чудом ушли от первого суда, при деле Лукасинького... И теперь против них улики очень тяжкие... Но привлечено немало людей, против которых улики очень слабые... почти никаких!..

   - Нет улик? Или - они не виноваты, князь?

   - За вину недоказанную может судить один Бог, а земной суд - только уличает, генерал... Но не в этом дело. Общее настроение почему-то сразу повысилось в городе. И среди простого народа... и в нашем кругу. Даже, говорят, среди лиц, окружающих цесаревича, заметно что-то особенное?..

   - Те, кого я знаю, кто бывает у меня, пьют по-старому изрядно, играют ночи напролет, толкуют о повышениях своих и наградах, о чужих успехах по службе... Все, как и прежде, панове... Мне не заметно ничего... А разве?..

   Он не докончил. Обвел пытливым взглядом гостей. Те молчали, очевидно, не решаясь еще приступить к делу.

   Наставшая минута невольного молчания была вдруг нарушена шумом колес новой кареты, остановившейся у крыльца. Гости переглянулись, хозяин поднял голову и повернул ее к дверям, ожидая доклада.

   Когда Янек доложил о князе Любецком, министре финансов, сменившем бездарного Матушевича, Хлопицкий даже не удивился особенно и двинулся навстречу редкому гостю.

   - Здравствуйте, мой дорогой генерал. Хорошо ли себя чувствуете? - по-французски обратился к хозяину князь, не признающий другого языка между людьми "своего круга". - Ба, какое приятное общество застаю я у вас!

   И он дружески стал здороваться со всеми.

   Князь, человек лет пятидесяти, с наклонностью к полноте, но очень изящный, одетый в платье парижского покроя, как будто только что явился с придворного раута. Тонкие, правильные черты его еще красивого, хотя и холодного лица, чуть-чуть с хищным выражением, в общем были привлекательны. Особая манера отличала князя, манера прирожденного царедворца, полная предупредительности, уклончивости и непреклонности в то же самое время. Постоянное мягкое, ласковое, ровное отношение ко всем, за которым, однако, скрывалась глубоко затаенная насмешливость и презрительная брезгливость по отношению ко всему "человеческому стаду", свойственная преимущественно пожилым магнатам-циникам, слишком избалованным судьбою.

   Он словно сам всегда первый делал притворно-торопливое движение навстречу каждому, чтобы не позволить никому поближе подойти к себе, заглянуть неожиданно в эту душу, полную затаенной желчи, противоречий и сатанинской гордости.

   Усевшись и выслушав предложение насчет "трубки", князь с самой любезной улыбкой отрицательно покачал головой:

   - С вашего позволения, мой генерал, должен отказаться. Разрешите закурить свою обычную сигару. Глупая, единственная привычка, с которой не могу справиться уж много лет. Может быть, и вы пожелаете? Нет? Князь, господин судья? Хотите, господин профессор? Пожалуйста, берите, берите. Сигара довольно сносная... И уж настоящая гаванна, за это ручаюсь.

   Он прежде дал закурить Лелевелю и потом сам задымил дорогой "регалия Упманин", ароматный дым которой заглушил запах остальных трех трубок скоро и легко.

   - Я, кажется, своим прибытием оборвал дружескую беседу, - тут же продолжал князь. - Но вы меня извините, генерал. Хотелось узнать лично, как вы себя чувствуете. Вас не видно почти нигде... Так уж я сам собрался.

   Совершенно неуловимо дрогнули густые брови Хлопицкого, но и такого движения, легкого полунамека не пропустил князь и понял, в чем дело. С легкой извиняющейся улыбкой он продолжал:

   - Конечно, конечно, не это одно, - так же как и всех присутствующих, - сегодня приводит меня к вам. Много нового, много интересного, значительного... Не знаю, о чем шла тут раньше речь... Начну опоражнивать собственный короб и, вопреки пословице, намерен опустошить его до дна!..

   - Слушаем вас, дорогой князь, - таким же чистейшим парижским говором, как и у Любецкого, отозвался хозяин, - и вполне верим вашему обещанию.

   - Для вас, как для военного, начну с военных новостей. Знаете ли вы о предстоящих очень важных реформах во всем литовском корпусе? Нет? Так слушайте.

   Таинственно наклонившись, значительным шепотом он проговорил:

   - Вместо прежних польских, малиновых - ему будут даны новые красные, русского образца, воротники и погоны. А, что скажете? Вы улыбаетесь? Напрасно. Я еще не все договорил. Положим, мы видели, что большинство северных государей, особенно - российские, начинают при вступлении на престол с самого важного, - с изменения формы в войсках. Это у них особого рода "тик"... Но, соединив на своей голове русскую и польскую корону, покойный Александр, как все, должно быть, слышали, говорил вашему, не в меру порою усердному цесаревичу: "Помни, дорогой брат: я не дал полякам русских красных воротников... Наоборот: собираюсь дать русским воротники желтые... конституционные то есть..." Ага! Вы стали серьезней, мои друзья. Но сейчас вы станете совсем похожи на сенаторов древнего Рима, которых на форуме дергали за бороду вошедшие в Капитолий варвары: хотели знать, не статуи ли это?

   - Слушаем... ждем, князь. Поражайте.

   - Пополняться кадры этого, корпуса будут не уроженцами Волыни и Литвы, а... новобранцами из российских губерний... Видите, какая иногда тесная связь бывает между шеей и воротником: иголки польской не просунешь между ними: все будет чисто русское...

   - Неужели это придумал наш "старушек"? - спросил Хлошщкий.

   - О, нет. Ваше удивление вполне законно: не он придумал этот ход. Сам молодой император-король Николай извещает о своих планах старшего брата, как "главного инструктора и вождя польской армии и литовских войск"...

   - Что же: цель ясна и успех обеспечен заранее! - в раздумье проронил Хлопицкий.

   - Да, но куда это приведет нас, всю Польшу? Что будет с нашей конституцией, которая и теперь уже высунула язык, хотя войска соседней Литвы и наши еще не надели москальской ливреи? - запальчиво спросил Лелевель, обращаясь ко всем и нервно пощипывая свою бородку, прихватывая зубами кончики свисающих вниз усов.

   - Что было, то видели, что будет, то увидим, - с наружным спокойствием и горькой усмешкой ответил князь. - Позвольте кончить. Первым делом, конечно, его высочество вскипятился. Не потому, что это плохо, по его мнению, а в досаде, что не от него исходит, а между тем касается войск, им созданных, им руководимых... хотя бы на плац-парадах покуда... Но за большим он и не гонится, как мы знаем. Особенно с тех пор, как стал счастливым супругом очаровательной княгини Лович.

   - Сознаться надо, что она очаровательна, князь...

   - Дорогой князь, вы известный рыцарь, борец во славу и в честь дам. Но сейчас меня интересуют две дамы: Польша и ее Казна... Обе в очень плохом состоянии без каламбуров: именно, несмотря на то, что я имею честь быть у этих дам министром финансов. Серьезно говоря, кто, как не я успел собрать с ваших добрых хлопов и иных податных сословий недоимку со времен блаженной памяти круля Августа... чуть не за пятьдесят лет... И для чего это? Чтобы деньги уходили на новые воротники? Да еще для орловских или курских кацапов? Вовсе нет...

   - Понимаем, князь!.. Это все ваши новости?

   - Почти, генерал. Остались пустяки. Кроме генерала Уминского - арестованы: полковник Прондзиньский и капитан Моравский. Вызывали к допросу в комиссию князя Казимира Паца, да он, оказалось, в своих австрийских поместьях... Было много обысков, но ничего не нашли... Нескольких арестованных пришлось отпустить, как ни старались господа российские генералы найти за ними вину. Зато арестован ряд новых "подозреваемых"... военных и штатских... Шляхта негодует. Многие уже выехали из Варшавы, кто в Кременец, кто и за границу... Собираются и остальные уехать... Остаемся только мы, члены министерства и Рады, по долгу службы... На полицию увеличивается кредит... Мало тех четырехсот тысяч рублей, которые расходуются теперь... Мало четырех тысяч агентов охраны... Его высочество уже по собственной инициативе желает усилить штаты, находя, что в Варшаве начинается "легкое брожение"... Для того наши крестьяне несли жалкие гроши, чтобы на полки предателей расходовать свыше двух миллионов польских злотых в год! Подумайте, господа: свыше двух миллионов! Возмутительно!..

   - Ваше финансовое сердце, князь, не переваривает этого? Понимаю. Но, кажется, от сейма зависело утвердить смету или не утвердить... И если сейм...

   - Ах, генерал, сейчас видно, что вы совсем стоите в стороне от дел. Какой это был сейм? Все были в страхе. Ждали чего-то ужасного... Вы же помните, дошло до того, что цесаревич приказал арестовать почтенного пана Викентия Немоевского, не пустить его в Варшаву, чтобы не было лидера у калишан-конституционалистов!.. Что мог сделать сейм?..

   - Да, князь, вот великую истину вы изрекли, - горячо заговорил Лелевель, давно уже порывавшийся вставить слово. - Что мог сделать сейм под угрозой московских штыков? Значит, вам придется раскошеливаться и платить лишним сотням шпионов, продающих наших братьев поляков... Будете платить им цену польской крови - польскими же денежками... Ничего не поделаешь... Такова сила силы!.. Такова логика вещей. У наших теперешних господ существуют две правды: одна для себя, для победителей, другая для нас, для побежденных... За примерами ходить недалеко. Вот вы упомянули Прондзиньского, Моравского... Говорите об арестах, о доносах... о бегстве шляхты из Варшавы! Как же не бежать? Наших хватают зря... А заведомые заговорщики Лунин, Львов спокойно проживают в Варшаве под крылышком попечительного высокого начальника своего... Интересное сопоставление пришло мне на ум, когда князь с отчаянием называл свои фатальные цифры: четыреста тысяч!.. Четыре тысячи!.. Известно ли вам, заодно, господа, что теперь в Варшаве издается всего до сорока различных органов печатного слова... Итого будет... Четыреста четыре тысячи сорок! - чертя пальцем в воздухе какие-то знаки, вдруг воскликнул он с коротким, едким смешком. - Ха-ха, хорошая статистика!..

   - Что такое, профессор? Вы уже кабаллистикой стали заниматься?

   - Нет, князь! Это - новое "мене, факел, верес"!.. Или, верите, новое число "звериное" для Польши, не шестьсот шестьдесят шесть, как в Апокалипсисе, а четыреста четыре тысячи сорок!.. На сорок изданий - четыре тысячи шпионов и четыреста тысяч русских рублей из нашей казны на охрану... русской колонии в Варшаве... на тайную полицию... По сто шпиков на редакцию, по одному охраннику почти на каждый десяток мирных обывателей! Хорошая статистика, могу сказать!..

   - Но что же тут поделать, господа? - в раздумье, спокойно спросил Хлопицкий. Ответа не получил. Очевидно, вопрос был задан еще преждевременно.

   Не все успели высказать гости, для чего явились к нему.

   Заговорил Чарторыский.

   - Да, итоги фатальные. Мы превзошли в этом отношении даже успехи Бурбонов во Франции, в многолюдном Париже... И если бы еще хоть эти затраты были оправданы полезными результатами даже для самого... ну, для тех, кто заводит всю эту шваль?.. И того нет... Дело охраны доставлено у них отвратительно. И не мудрено. Это - целая многоглавая гидра... Охрана, созданная нашим "приятелем" Новосильцевым. Жандармы Рожницкого. Добровольцы за плату, вербуемые "патриотом" Любовицким и Заксом. Банда генерала Жандра. Сброд пройдох, негодяев, только желающих жить без труда... обманывает и своих, и чужих... А господа начальники - интригуют друг против друга, готовы утопить один другого в стакане вина. И мы знаем, видим, что выходит из этой охраны: одни мерзости, гадости, шантаж... никакого дела... Суют нос туда, куда не следует. Моих... моих слуг подкупили шпионить за мной... За Чарторыским!..

   - И за мной! - эхом откликнулся князь.

   - И за мной...

   - Конечно, и за мною, но ихний же агент предупредил меня, - с кривой улыбкой сообщил Лелевель.

   - За мною, полагаю - нет, - спокойно по-прежнему заметил Хлопицкий, - у меня только Янек, кухарка Мильдя и кузина Алевтина... Оттого, должно быть...

   - Да мало этого, - подхватил Лелевель, - некоторые господа, чтобы показать свое усердие, выдумывают заговоры, создают их всякими способами... Не говоря о ложных доносах, от которых так трудно потом очиститься. Особенно, когда в дело вмешивается наш справедливый и рассудительный "старушек".

   - Да, да... А вот, что сейчас вся молодежь в брожении? Что и средние круги начинают волноваться... Народ негодует на новые порядки, ожидает каких-то перемен. Этого и не замечают гончие псы.

   - Ну, здесь, князь, во имя справедливости, позвольте мне заступиться хотя бы и за шпионов. Они - гнусы, хотят жить легко, готовы предать отдельных людей за несколько рублей... Но не предадут всей родины. Все же они - поляки! Может быть... наверное даже: они сами все видят и слышат... Но предпочитают втирать очки, кому следует.

   -- Не знаю, и у шпионов должна быть своя этика. Они должны служить тому, кто им платит.

   - А если платят с двух сторон, князь?

   - Бросим это... Я в таких делах профан. Одно меня беспокоит: что ждет всех нас? Что будет с родиной? Скрывать нечего, - продолжал Любецкий, - положение опасное. Страна пришла к брожению. Юный царь Николай не одними воротниками думает заниматься... Я еще не все досказал. Делаются большие военные приготовления. Удар намечается не только к Персии, а как будто к юго-востоку, на Турцию. Но и на Западе не спят. Там не будут спокойно смотреть на усиление России. Оттуда загремят пушки... Польша может очутиться между четырех огней. И вместо какого бы то ни было возрождения, - погибнет до конца.

   - Вы опасаетесь, что Польша должна будет воевать за Россию с Турцией или с Запада ей грозит нападение как передовому посту державы Николая? Ошибаетесь, князь. Не послали поляков драться во Францию, не пошлют и на турок. И к нам не придут враги, хотя бы и напали они на Россию. Польша для нее - вроде парадной, "чистой" горницы. Здесь - она принимает гостей, любезно болтает с ними. А ссориться, тем более драться в таких гостиных - не принято. Для этого остаются огромные, дикие пустыни и леса Московии. Пусть бы началась война... Нам это только на руку, - потирая руки, закончил Левелель.

   - Пусть так! Но я о другом толкую: грозит внутреннее разложение. Может возникнуть неурядица в самой стране. Молодежь и так взвинчена и - не одна молодежь!.. А те, кто поставлен на страже высших интересов крулевства, помогают вольно и невольно развалу и разладу. Нужно напрячь силы, сохранить порядок, сплотить все классы, примирить между собою высшее шляхетство, обезопасить от насилия, от произвола горожан, купцов... смирить низшие сословия, где развиваются опасные течения, заносимые с запада. Нужен мудрый правитель с твердой волей, мужественным сердцем, ясной головой и могучей рукой, а у нас...

   - Все дела, всю судьбу крулевства вершит его высочество цесаревич Константин. Этим - все сказано! - отрезал Лелевель в тон Любецкому.

   Настало легкое молчание.

   - Что же нам делать? - уже с оттенком нетерпения и тоски, но еще сдержанно снова прозвучал вопрос Хлопицкого.

   Ответа и теперь прямого не последовало. Заговорил Любецкий, протяжно, словно вдумываясь в каждое слово:

   - Конечно, положение Николая, получившего трон из рук брата, сейчас очень щекотливо. Быть может, он бы и готов был, хотел бы даже понимая положение, убрать от нас слишком ретивого брата. Но как это сделать? Под каким предлогом? И право... Я - решительный сторонник мирных действий и мер. Но думается, какая-нибудь вспышка, которая помогла бы уходу некоторых лиц из края... Она была бы приветствуема мною... в строгих рамках и границах законности, конечно, протекающая...

   - Конституционный протест, например, князей? - язвительно спросил Лелевель.

   На этот раз он не получил ответа. Немцевич, наконец, нарушил свое молчание.

   - Позвольте, друзья, и мне сказать свое слово. Конечно, я уж стар, отошел и от века, и от новых течений и дел. Сил у меня осталось мало. Но я люблю нашу несчастную, угнетенную отчизну своим холодеющим сердцем так же сильно, как и в кипучие годы своей юности... как любите вы ее, друзья, и все, кто за вами. Пока - я не вижу, в чем можете вы не сойтись один с другим. Разве только в частностях. А для каждого ясно, что Польша переживает свои черные дни. Может быть, такие черные, каких еще и не знала доныне... В двух словах так можно это выразить: анархия, распад внутри и невыносимый гнет извне. Язвы народной бедности, общего разлада, братоубийственной розни гложут грудь отчизны, а нога победителя, попирающая закон и право, лежащая на горле, не дает свободно вздохнуть!

   - Да, да, - неожиданно врезался в чужую речь Лелевель, - даже поговорка есть у них такая: "Матушка-Россия берет добровольно, наступая на горло". Сам цесаревич, господин судья... Я увлекся... Продолжайте.

   - Я еще только несколько слов... Что же ожидает нас и отчизну? Вывод прост и ясен: полное ослабление, постепенный захват остатков вольности и культуры польской со стороны сильного соседа... Потеря последних миражей, последнего самообмана с данной нам конституцией, которую фактически мы потеряли... сольемся с нашей покорительницей не как союзная, ленная держава, а как вассальная губерния... Слабеет Польша и скоро захиреет совсем... Дай Бог только мне не дожить до последнего черного дня... Finis Polonial! - видно это одно остается повторить и мне, старику!

   - Простите, никак не могу согласиться с таким ужасным выводом, господин судья! - снова горячо подхватил Лелевель, все время порывающийся остановить речи Немцевича, которые, как ему казалось, не идут к цели. - Пока мы живы - жива еще и наша отчизна! Так смею я объявить... Думаю, найдутся мне и сочувственные люди, мой слабый голос поддержат другие, более мощные и многочисленные голоса. Вот тут поминалась молодежь. Она еще жива и горит жаждой - дать счастье, свободу родине или в крайнем случае - пасть в бою... Да может, и не придется доходить до крайних мер. Правда, Польша слабая сейчас. Она - в положении побежденной, хотя... Прошу это особенно заметить: не оружием побеждена она, а людской хитростью, предательством... Насилием, еще более жестоким, коварным и несправедливым, чем законы насильственной войны! На конгрессах хищные вороны разорвали нашу отчизну на клочки... Роздали ее, кому попало... И можно еще думать, что в открытом бою есть надежда помериться с захватчиками, кто бы они ни были. Вы удивляетесь? Сейчас поясню свои слова... Только наперед говорю: я - мирный служитель науки, никого не зову поднять меч. Просто хочу обсудить факты и события прошлого, угадать будущее. Польша слаба. Но тут есть и другой вопрос: на сколько сильна ее победительница, такая огромная и могучая на вид? Особенно - сейчас. Россия - лежит перед нами. Ее авангарды - живут среди нас, управляют нашей страной. И - как управляют? Мы сейчас слышали это. Слеп, темен весь русский народ. Слепо ведут и нашу родину его господа. А слепота - хуже слабости! Они - повелители наши - страдают роковой слепотою, какою поражены все прошлые и настоящие тираны мира, какою будут поражены и будущие до тех пор, пока не станет тиранов и рабов, а в мире дружно заживут народы-братья! Так трудно ли сбросить с плеч иго, наложенное рукою слепца? Тем более, что против России теперь тоже поднимается большая туча и с запада, как сама она темной тучей думает двинуться в пределы Турции. Пускай!.. Мы тем легче сбросим поржавевшие цепи... Рок скорее, чем над Польшей, изречет свой приговор над покровительницей нашей родины. Вы все знаете, что делает рок с обреченными им. Quem perdere dementit! {Точнее: "Quem deus perdere vult, dementat prius" - "Кого бог хочет погубить, того он делает безумным" (Софокл; лат.).} A какого больше надо безумия, чем эта резня в Петербурге? Есть ли правитель в мире безрассуднее того, который дан нам от России?.. Нет... Правда, он упорен, жесток, непреклонен не меньше самого герцога Альбы, как потихоньку величают его наша романтическая молодежь, но это Альба "навыворот": у которого там ноги, где должна быть голова и - наоборот! Словом, будущее Польши мне не представляется уж таким мрачным, как рисовал это перед нами почтенный пан судья... Именно теперь, когда сама Россия так потрясена... Когда целая Европа с опасением и затаенной угрозой глядит на этого колосса на глиняных ногах... Теперь может и должен наш отважный народ, вся Польша тряхнуть крыльями и вознестись над обидчицей, как...

   - Птаха на гмаху {"Птаха на гмаху" - побасенка, равнозначащая с Крыловской басней "Лягушка и вол".}, - неожиданно вставил польское слово Хлоповицкий, давно уже нетерпеливо встряхивающий своей львиной головой.

   Не ожидавший ничего подобного, профессор готов уже был ответить обидно, резко, но вспомнил, что не для ссоры явился сюда, удержался и процедил только сквозь зубы, переходя, как и Хлопицкий, на польскую речь:

   - А, пане генерале побасенки детские вспомнил? Так я тоже помню одну: о Комаре-герое, который победил даже Льва! Если уж пан генерал так мало ценит силы своего родного народа!

   - Совсем не так понял меня пан профессор! - твердо, спокойно отозвался Хлопицкий. - Я ценю и люблю свой народ. Но смею думать, если басни порою и походят на то, что бывает в жизни, сама жизнь не подходит под басни и побасенки. Она идет своей железной ногой по голому, кремнистому пути вечности и дробит, растирает все, что попадается ей на дороге... Я слушал вас, панове. Но и сам думал кое-что при том. Человек я простой, малоученый. Только ясным взглядом одарила меня природа. Я всегда хорошо вижу реальное соотношение сил. Это соотношение передо мною и сейчас: вот две страны, Россия и Польша. Наш народ - и тот народ... И что может выйти, если эти две величины вступят в борьбу между собою?! Вот и все, панове!

   - Пан генерал одно упускает из виду: нас угнетает не сам русский народ, а его правительство, кучка людей, чужих по большей части и самому русскому народу, только действующая от имени этой темной, слепой массы... Тот спит себе, как великан-циклоп, у которого хитрый Полифем выколол последний глаз... И во сне идет туда, куда желает маленький, хитрый поводырь, забравшийся на шею к великану... И этот поводырь, конечно, забирает все лакомые куски, как видит поблизости. Надо сказать жадному поводырю: "Руки прочь!" Вот только и всего!

   - Беру ваше сравнение, пан профессор. Только согласитесь и вы: даже во сне, как послушный лунатик, слепой великан бредет туда, куда направляет его маленький, хитрый поводырь. Подбирая лучшие кусочки, этот вожатый умеет натравить гиганта на своих недругов, если не на врагов самой России... И плохо им тогда! Чего же вы хотите? Видеть вторую бойню в Праге?! Вспомнить Суворовский штурм?! Скажите!

   - О, можете быть спокойны, этого не повторится! Стыдно признаться, генерал, но этот ужас случился не зря! Набат "варшавской заутрени", пасхальной резни вызвал, как эхо, гул канонады, которая сравняла с землею Прагу, оросила землю польскую кровью 30 000 ее сыновей, жен, стариков и детей. ЕсЛи только мы будем умнее, ничего не повторится подобного, уверяю вас!.. Можете не опасаться, пане генерале!

   - Позвольте, позвольте, - мягко, убедительно заговорил Любецкой, видя, что у Хлопицкого загорелись глаза и на лбу вздулись жилы от возбуждения. - Тут ни о каких личных опасениях и речи нет. Мы обсуждаем положение вещей, как добрые друзья и патриоты, не так ли? Ну, видит генерал, господин профессор подтверждает это. А в то же время, господин судья что-то хочет сказать. Послушаем, что скажет господин судья!

   - О, еще несколько слов... Меня радует, что мы еще можем горячо обсуждать положение нашей отчизны, каково бы оно ни было. И уверен, сойдемся все, тут сидящие, на одном: положение тяжелое. Невыносимое, скажу даже. Что бы там ни ждало впереди, гадать не могу и не стану... Одно вижу даже своими старыми глазами: и в силу внутренних причин, и по стечению внешних обстоятельств вспышки, волнения впереди! Переворот? Да, даже, может быть, целый переворот в жизни нашего народа!.. Он неизбежен! Конечно, никто из нас не решится вызвать первый "духа земли", которого потом, пожалуй, не удастся и смирить никакими заклинаниями. Никто не хочет создать катастрофу. Но надо предвидеть все. Надо принять меры, если уж несчастье неотвратимо... Надо сплотиться лучшим людям страны, подсчитать силы... погасить партийные и личные раздоры. Следует, если не сейчас уже выбрать, то хотя бы наметить гражданских и военных вождей... Надо быть наготове, словом. И, когда блеснет грозная молния, не стоять под бурей с непокрытой головою, внимая раскатам. Надо приготовить надежный громоотвод! И есть люди, на которых с надеждой устремлены общие взоры. Есть бойцы и вожди, способные выполнить свой долг перед родиной, перед историей! Но они все же люди со слабостями и недостатками людскими. Иные не видят того, что слепым стало видно, не слышат того, что и глухим потрясает мозг. Иные не надеются на себя... Иные... Уж и не поймешь, что с ними... Только отошли они от общего потока жизни, как будто это чужая жизнь кипит и плещет кругом, чужая льется кровь... Чужую душу насилуют недруги, а не родную, польскую несчастную родину душит и терзает чужая рука... Вот что печально, друзья мои!

   Снова наступило молчание. Все глядели на Хлопицкого, сидящего с опущенной головой, в тяжелом раздумье. Лелевель первый поднял голос:

   - Что же вы на это скажете, пан генерал? Может, и теперь снова спросите: "Что же нам делать?"

   - Нет, пан профессор, - очевидно, задетый язвительным тоном вопроса, сразу повышая свой звучный, сильный голос, отозвался Хлопицкий, - больше такого вопроса я не задам! Только все дело мне представляется несколько иначе, чем вам, мои панове! Пан профессор Лелевель, к примеру, все зло видит в том, что у нас мало воли, что погибли старые права шляхты, всего народа... А я полагаю, что гибнет Польша от недостатка сильной власти над нами, от собственной расшатанности, растерянности и самовольства, безрассудного порой. Спорить не будем пока... Возьмем главное. Да, больна наша отчизна... Скована тяжким недугом... лежит без сил. Кто знает, может быть, даже на смертном одре своем! Но пришли чужие люди, пытаются, как умеют, помочь ей. Хотят облегчить тяжкие страдания... Правда, тяжелыми мерами, горьким лекарством. Но что можем мы, дети нашей отчизны, дать ей? Теперь ничего! И остается нам одно в сознании своего прошлого и настоящего бессилия не мешать покуда чужим стараниям... Пусть, хоть с корыстною целью, но оживят больную Польшу чужие руки... дадут ей новые силы... А если даже смерть грозит ей?! Что же, дадим ей хотя умереть спокойно, если не умели охранить от смертельных ран. Вот мое мнение, панове!

   Лелевель, неугомонный и порывистый, уже готов был снова поднять перчатку, войти в спор, но Любецкий его предупредил.

   Поднимаясь с места, он обратился к хозяину:

   - Хорошо, смело сказано, мой генерал! На такое признание надо немало мужества, признаюсь. И я особенно доволен своим: посещением и нашей сегодняшней беседой. Много мне стало ясно теперь. Насчет многого я успокоился. Правду скажу: не ожидал, не думал слышать того, что пришлось. В моем сочувствии и уважении, генерал, вы, конечно, уверены. Скажу только: если вам понадобится какое-либо содействие с моей стороны - всегда к вашим услугам! Если бы побольше благородных поляков с таким же благоразумием разбиралось в делах родины, даже при самом причудливом их личном образе жизни... О, тогда бы наша отчизна, наверное, очень скоро воспрянула бы от своего оцепенения... Польский орел, покуда укрытый под сенью двуглавого соседа и сородича, скорей бы оправился, успел бы отрастить крылья, измятые, изломанные непогодой в неравных боях, надерганные врагами исподтишка... А затем по-старому взмахнул бы ими, уходя от явных врагов, от тяжелой, непрошенной опеки... И зажил бы вольно, по-старому. Может быть! Но не стоит толковать о том, чего нет покуда... Что может быть... А может и не быть!.. Господин судья, господин профессор! Честь имею... Все-таки кое-что утешительное буду иметь для сообщения моим друзьям.

   - Прежде всего, другу своему, его королевскому величеству Николаю! - негромко кинул Лелевель Чарторыскому, пока хозяин провожал до двери князя Любецкого. И сейчас же обратился к подходящему Хлопицкому:

   - Очень жалею, что князь лишил меня возможности сделать легкое возражение на вашу речь, почтенный пан генерал. Но разрешите вернуться к ней теперь?

   - Пожалуйста. Прошу вас.

   - Буду немногословен... Тем более, что содержание вопроса почти исчерпано! Буду даже говорить не от себя. Припомнилось мне, как почтенный презус последнего сейма нашего, так же оберегая родину, как это делают сейчас многие, напоминал панам депутатам о русских штыках за стенами сеймской палаты. Просил, увещевал их: "Сдержите, паны, даже справедливую критику, негодование, укоры ради отчизны!" И ему ответил младший Немоевский, успевший-таки проникнуть в палату высоких господ. Он сказал: "И я тоже знаю, паны депутаты: от Капитолия до Тарпейской скалы - один шаг! Надо указать чужие права, если хочешь сберечь свои права, свою свободу. Но - что осталось нам беречь, поляки? У нас нет свободы печати. Нарушена неприкосновенность личности и жилища... Собираются отнять конституционные гарантии. Что же остается беречь? Ради чего сдерживать свое законное негодование? Неужели из рабского страха? Нет. Чем гибнуть молча, лучше пасть с протестом на устах!" Так говорил этот благородный человек... И я готов всегда повторить за ним его клич, если бы даже не было никакой надежды... Но - она есть!

   - А по-моему, - нет никакой! - выпрямляясь во весь рост, громко отрезал Хлопицкий, которого стала уже утомлять направленная беседа. Его простой, здоровый ум не требовал такой тщательной подготовки каждого вопроса. Стоило просто изложить факты, потребовать от него ответа, и он дал бы его неуклонно. Но собеседники, особенно Лелевель, казуист и дипломат по духу, привыкли, чтобы каждый факт тонул и выплывал из целого моря соображений и силлогизмов. И в то же время, по присущей им двойственности польской натуры, - после долгих обсуждений - поступали сами совершенно опрометчиво, наперекор собственным выводам. Хлопицкий от французов заимствовал как раз противоположную черту: упорную последовательность в поступках и словах. И теперь он решил кончить спор открытым выступлением. - Нет, - повторил он. - Я больше не верю ни во что хорошее для родины! Пока сияла звезда Наполеона, озаряя надеждами польское небо, - я верил и шел за ним. когда засверкал ореол "Освободителя" народов над головою Александра, пока не одели эту светлую голову тучи уныния и реакции, - я верил ему, шел за ним, искал путей счастья для родной страны и для себя лично. Но вот все изменилось... Одиннадцатый год Польша лежит смиренно у порога Бельведерского дворца, имея господином своим Константина-цесаревича. И лучшие люди наши примирились с "фактом". О народе - и говорить нечего. Он пойдет всюду, куда поведет его шляхта и наши ксендзы. Без них, конечно, дело никогда и нигде обойтись не может. Чего же ждать? Представление кончено. Надо опускать старый истрепанный занавес над крулевством Ягеллонов, а потом - начинать новую пьесу современного, прусско-российского образца! Вот мое мнение, пан профессор. И я его не изменю никогда!

   - Вот как! Ну, теперь я готов сказать: Finis Polonial! - есл