Жданов Лев Григорьевич - Цесаревич Константин

ify">   Громкими радостными кликами, как и в прошлые разы, встретили ликующие толпы народа своего короля, когда 15 (27) апреля Александр прибыл в Варшаву, обычным, торжественным порядком, с лакеями в польской придворной ливрее, с орденом Белого Орла на польском генеральском мундире, окруженный магнатами, панами, всею знатью края.

   Так же обычно, в парадах и смотрах миновали две недели отдыха перед открытием сейма.

   Особые меры принял на этот раз цесаревич для охраны брата. Уже с самой весны ему стали доносить, что в Варшаве появляются из-за границы, больше из Франции и Италии, какие-то подозрительные люди, молодые, не имеющие связей в торговом или деловом мире, которые под видом туристов или странствующих приказчиков живут подолгу, заводят знакомства в кружках молодежи, а иные прямо входят в известные кружки, как бы имея рекомендацию для этого.

   Константин сам стал визировать паспорта таких вояжеров, а порою даже и приглашал их для личных опросов. Хозяева гостиниц, кофейных и заезжих домов, содержатели веселых притонов, игорных и других, обязаны были доносить о каждом подозрительном приезжем, если многочисленные агенты тайной и явной полиции не успевали сами этого сделать вовремя.

   Среди обывателей завелось немало добровольцев-сыщиков и шпионов, когда даже вздорные сведения стали оплачиваться хорошей ценой, а за что-либо важное обещаны были крупные суммы, как плата за труды.

   Из Петербурга тоже стали приходить запросы о лицах, проживающих в самой Варшаве или в пределах Царства Польского, имена и адреса которых находили при арестах и обысках, производимых сейчас понемногу в России, вопреки даже воле Александра, который приказал только закрыть тайные общества, не подвергая особым преследованиям и карам всех членов этих организаций.

   С огорчением узнал Константин, что среди лозунгов, которыми выразили свои намерения тайные союзники, особенно среди военных русской армии, его имя, имя "цесаревича" часто встречалось в бумагах, поминалось при допросах.

   Очевидно, в надежде на податливость и любовь Константина к армии, военные хотели его сделать и знаменем, удобным для бунта, и куклой-царем в случае удачи.

   - Я им покажу, канальям, пусть попробуют! - ворчал Константин, получая такие вести. - И за что они не любят Николая, не пойму? Такой тихий, славный.

   Но тут же почему-то у него мелькнула забавная, неожиданная мысль:

   - Вот, спроси я моего Кривцова, он бы и ляпнул: "В тихом омуте - черти сидят". Наверное...

   Как бы там ни было, хоть и пылало пламя, раздуваемое ветром политической бури под государственным котлом, хоть и бурлило глухое кипение под крышкой котла, наружу только слабо пробивались первые струйки пара, и все еще было прилично, спокойно.

   Знакомая картина развернулась перед зрителями 1 (13) мая в стенах залы, где уже дважды справлялось это народное торжество.

   Легкий говор и шум, обычный признак каждого большого собрания, умолк и мертвая тишина воцарилась кругом, едва показался на пороге палаты Александр, сопровождаемый цесаревичем и ближней свитой.

   Величие, которым и в частной жизни была отмечена фигура и движения императора-короля, сейчас особенно проступало наружу, как будто самим появлением своим государь желал создать надлежащее настроение и в среде депутатов, и во всем польском обществе, знатнейшие представители которого, дамы и мужчины, наполняли хоры, толпились позади трона.

   Вот он остановился, небрежно и властно касаясь рукой самого трона.

   Справа от него, чуть отступя назад, темнеет грузная фигура цесаревича, который на этот раз не играет роли "свободно избранного представителя" среди остальных депутатов города Варшавы.

   Тут же, пониже немного, сидит прямо на ступени наместник Зайончек.

   Совсем болен старик, но велел принести себя и усадить для присутствия на таком торжестве.

   Еще ниже, на последней ступени, выделяется стройная фигура графа Грабовского, статс-секретаря королевства с изящным портфелем в руке.

   Он должен прочесть внятно польский перевод французской тронной речи, когда произнесет ее Александр.

   Как всегда, почти на память, изредка справляясь с листом, который белеет в руке Александра, произносит он свою третью - и последнюю речь в Варшаве.

   Содержание речи еще дня три тому назад стало известно большинству здесь стоящих. Но некоторые места в выразительной, красивой передаче державного оратора производят неожиданное, особенно сильное впечатление.

   Коснувшись "дополнительного акта", изданного перед самым сеймом и как бы сузившего права парламента польского акта, порывающего живую связь между депутатами и общественным мнением страны, Александр дал такое объяснение:

   - Благодарение Богу, дело государственного строительства в Польше довольно налажено и опасностей пока ему никаких не грозит. Дабы упрочить мое творение, оградить существование его и обеспечить вам самим спокойное пользование будущими плодами наших совместных трудов, я прибавил одну статью к основному закону королевства, к его конституционной хартии. Мера эта, устраняющая возможность и необходимость влияния на ваши выборы и на ваши совещания, только доказывает, насколько я сочувствую упрочению нашей конституции. Это - единственная моя цель, которую я имел в виду, когда принимал помянутую выше меру. И я твердо убежден, что поляки сумеют оценить как мою цель, так и средство, которое я применил для достижения последней.

   - Представители Царства Польского! Теперь вы можете совещаться спокойно, без помех, независимо от всякого постороннего влияния. Будущность вашей отчизны - у вас в руках. Имейте в виду только ее благо, истинные ее пользы. Окажите ей все те услуги, каких она ждет от своих лучших сыновей, и содействуйте мне в исполнении тех добрых желаний, которые я никогда не переставал питать в отношении в вашему отечеству!

   Очень немногих, искренних патриотов, умеренных и осторожных ради блага самой Польши, успокоили и удовлетворили эти искренние слова, хотя самый прием, примененный Александром, несомненно был непарламентарен.

   Все другие депутаты и широкая публика почти единогласно окрестили это объяснение довольно резко, именем "официальной лжи", говорили, что чем гуще позолочена пилюля, тем сомнительнее ее внутренний состав...

   Но это говорилось очень тихо, в своих, польских кругах.

   Внешне сейм прошел самым желательным образом. Почти без прений, единодушно и единогласно принимались все законопроекты царского правительства, накопившиеся за целых четыре года, словно работало не сто пятьдесят человек разных оттенков и характеров, а какая-то рабочая, законоделательная машина.

   - Как они притихли. Слово даю, они затеяли что-то скверное, - однажды в интимной беседе с Александром вырвалось у Новосильцева.

   - Или - они сломлены, - возразил государь. - Думаю, последнее вернее.

   С этим убеждением он и остался, так писал в Грузино своему другу и единственному теперь всевластному министру, необъявленному "наместнику" русской империи, Аракчееву, говоря: "Здесь, благодаря Всевышнему, идет все по желанию моему и я отменно доволен общим расположением умов..."

   В самой Варшаве не раз цесаревичу, его жене в присутствии русской и польской свиты Александр прямо объявлял:

   - Я не обманулся в моих поляках. Если дело пойдет так же и вперед, я смогу скоро осуществить свое неизменное намерение: солью с царством все западные губернии, когда-то подвластные этой короне.

   В течение месяца, пока длился этот "молчаливый парламент", Александр совершил обычную поездку по царству до Калиша, откуда вернулся в Варшаву, и 1 (13) июня также торжественно состоялось закрытие сессии.

   В последний раз повторил свои обещания перед лицом Польши этот король-император, не зная, что ему уж не суждено исполнять никаких обещаний, ничего не придется осуществить больше на земле.

   Он говорил:

   - Поляки, я доволен ходом и плодами ваших тридцатидневных усиленных трудов, проявлениями вашей любви к Родине и верности нашему престолу. Верьте, я сумею отдать справедливость тому доверию ко мне, которым ознаменовалось ваше теперешнее собрание. Доверие это не останется втуне. Я сохраню о нем живую память, соединенную с неизменным желанием убедить вас на деле, как искренна моя привязанность к вашему народу и к вам, какое благое влияние окажет поведение ваше на будущность вашей отчизны.

   Ласковое, хотя и повелительное выражение лица, широкий живой жест - все это красиво дополнило такие многозначительные слова.

   Но словам этим не суждено было претвориться в плоть и кровь.

   Закрылся сейм.

   Отъезд из Варшавы Александра был назначен на другой же день.

   Константин должен был провожать его по Ковенскому тракту до Пултусска.

   В последний раз за обедом в Брюллевском дворце собрались обычные застольники: государь, цесаревич, княгиня Лович, семнадцатилетний Павел в новеньком поручичьем мундире гвардейского кирасира и пятым принц Оранский, приехавший в Варшаву уже под конец сейма.

   Разговор, конечно, больше всего касался только что законченного сейма. Александр намечал уже время открытия следующей сессии в 1827 году.

   - Как раз исполнится четверть века моей службы государственной, - заметил он. - А военной и полные 35 годков истекли. Мы ведь раньше, брат, начинали с тобою, чем нынешняя молодежь! - с ласковой улыбкой кивая на Павла, пошутил он.

   - Что касается сего юноши, государь, - вступился отец, - он давно уж рвался на службу вашего величества. Да я придерживал, признаюсь. Хоть и длинный мальчуган, да жидковат, как сами видите, государь. Здоровье у него неважное. А усердия не мало у крестника вашего сего. Не как отец, как начальник и строгий начальник говорю. Одним похвалиться смею, воспитан в страхе Божьем, в повиновении воле старших. Будет верный слуга царю и отечеству. Ручаюсь!

   - И я так думаю. Хотя похвалы достойно, что сумел ты, брат, оберечь юношу от заразы всеобщей...

   - Оберечь? Да если бы я заметил что-либо, приметы какие духа вольного и распущенности безбожной... Люблю его, но, видит Бог, вот этими руками в Вислу бы его сам кинул, чем знать, что вырастил негодяя и карбонария преступного!

   Павел краснел, бледнел, но ему было приятно, что внимание обращено в его сторону. Заговорила княгиня:

   - И я скажу, славный юноша. Пусть так останется, как есть теперь, и благословит его Наш Спаситель... И какое доброе сердце. Вот я была сильно больна в прошлом году. Так в Эмсе и в пути он был моим самым внимательным пажем, сиделкой... Славный мой Поль.

   Прием помог, разговор сразу перешел на состояние здоровья княгини.

   - Теперь куда же вы собираетесь, княгиня? - спросил Александр. - Снова в Эмс?

   - Нет, там мне стало еще хуже. Врач саксонского короля, известный Крейссиг, едва не погубил меня своим виноградом, который я должна была принимать чуть не пудами ежедневно... О, эти врачи...

   Беседа долго вращалась около недугов княгини, которая действительно выглядела теперь довольно плохо, хотя ее грация и живой, остроумный разговор еще пленяли Александра, как и раньше.

   После обеда мужчины, кроме Павла, ушедшего к себе, с сигарами в руках уселись поболтать на террасе, ведущей в сад при дворце.

   День был чудный. Легкие облака умеряли зной. Зелень горела под лучами июньского солнца. Вблизи журчали каскады воды и от цветочных клумб шел смешанный аромат млеющих от жара цветов.

   В расстегнутых мундирах, запросто вели беседу оба родных брата со своим симпатичным beaux frère {Благородным братом (фр.).}, принцем.

   Разговор коснулся Петербурга.

   - Знаешь, Константин, я каждый раз все с большим удовольствием покидаю его, - сказал Александр. - И сам по себе он мрачен. Так там мало солнца, светлых дней... И столько темных воспоминаний охватывает меня и в нем, и в пригородных всех местах... Только в пути, особенно на юге, отдыхаю я душевно и телесно. Эти люди, не дающие покоя... Вечный надзор за каждым моим шагом и словом... Особенно со стороны некоторых иностранных агентов. Смешно даже порой. А больше досадно. Как будет хорошо в минуту, когда я сниму навсегда с себя это бремя власти...

   - Что за охота, ваше величество, в такой чудный день, после хорошего обеда, с душистой сигарой в зубах думать о неприятных вещах, вроде смерти? Я заметил у русских...

   - Да я и не говорю о смерти, - прервал принца Александр. - Раньше этого неизбежного конца думаю я опустить занавес моей царственной трагикомедии. Вот он знает. Я решил оставить власть добровольно, при жизни. Николай займет мое место и трон. А мы с ним удалимся в частную жизнь, подобно двум Цинцинатам. Я займусь сельским хозяйством. Буду пахать и сеять.

   - А я у брата буду кафешенком и вторым камердинером. Место уже за мной.

   - Только без жалованья. Чай, тут приберег кое-что на черный день. Седьмой год сидишь на воеводстве, на теплом месте.

   Оба брата расхохотались.

   - Угадали, ваше величество. Есть малая толика. Не для себя, для Павла. Мне только прокорм дадите с женой. Больше не надо... Мы старики бездетные с нею...

   Принц смотрел и слушал, не понимая, как отнестись к разговору. Наконец заговорил:

   - Шутка остроумная, достойная Карла Пятого и вас, сир. Но бросим ее. Я хотел было, пользуясь случаем, изложить...

   - Какая шутка, милый принц? Мы говорим серьезно. Его отречение от трона готово второй год, хранится до востребования моего в надежном месте... Николай извещен. Он привыкает к работе. И успешно, могу сказать... Значит, остается выждать удобный момент, когда настанет длительное затишье, чтобы молодой новый государь мог освоиться с делами без особых помех... Я ничуть не шучу, принц.

   Константин, привыкший вздремнуть после обеда, ради брата лишавший себя этого удовольствия, теперь, разморенный теплотой дня, полудремал в кресле, вытянув ноги, изредка попыхивая своей сигарой, на конце которой натлело много седого, бархатистого пепла.

   Принц, видя, что государь говорит серьезно, поднялся даже с места от волнения.

   - Я знаю, я слыхал об отречении бофрера Константина. Конечно, не мне судить. Но вы, сир, столько раз доказали свою государственную прозорливость и мудрость, что остается верить вам, и князю так лучше, как решили вы вдвоем. Но уйти вам при жизни? Вы еще так молоды, сир, годами и такой мудрый государь... Ваша постоянная удача, наконец, которая приносит столько благ целой империи...

   - И которая мне начала за последнее время изменять... Вот в этом и вопрос. Вы знаете, я не только глубоко верую в Провидение. Я фаталист. И вместо красных камней - черные стали выпадать теперь на мою долю из урны Рока. Пора уйти с честью, чтобы не пришлось раскаиваться потом. Вот мысль моя. Когда недавно близкий друг стал говорить: отчего я таю акт отречения брата от света, который догадывается, но не знает всей истины? Я возразил: "Зачем торопиться?" Но он объяснил мне, что при моих постоянных и долгих отлучках из столицы... если случится что касающееся моей жизни и вдруг откроют акт наследования, никому ранее неизвестный, это даст смутьянам предлог завести раздор, может быть, дойти до братоубийств. Сперва я был поражен правотой его слов. Но другие мысли тут же овладели душой... Ага, и ты раскрыл шире свои щелки, Константин. Слушай. Это и тебя касается. Положим, я бы обнародовал акт. Наследником будет признан Николай, уже теперь, при моей, при твоей жизни... Удобно ли это? Ты старший брат, будешь простым сюжетом младшего...

   - О-о, государь, это самая малость. Раз ваша воля... и воля Божия, кому хотите подчинюсь! Вы ли не знаете того? Да я...

   - Знаю, знаю. Но ты сказал "воля Божия". Вот и не уверен я, так ли это? Я жду Его указаний, жду, чтобы осенил мою душу Своим светом. Так и ответил я другу: "Положился в этом, как и в иных делах немаловажных, на Бога! Он устроит все лучше нас, слабых смертных"...

   - Аминь, государь! - быстро откликнулся Константин.

   - А я не скажу того, сир, - снова возразил принц. - Первый шаг уже сделан вами, вашей волей. Верю, что Рок правил ею, как и раньше вашими путями управляла Добрая Сила. Но теперь положение опасно, с одной стороны, согласен с тем другом, о котором говорите вы, сир. А с другой стороны - намерение уйти от власти вам, такому испытанному, мудрому кормчему? Теперь, когда и русская империя и это царство висят на краю уст ваших, так сказать... Когда столько задумано доброго, полезного в том и другом царстве, когда...

   - Вот уж много лет ничего почти не выходит из самых лучших замыслов... Да, да. Я не ослеплен на этот счет. Я не влюблен в себя. Кое-что в отношении европейских дел совершено. Пал тиран. Законность окрепла. Но у себя в России, я не имел времени сделать ничего в пору кипения и мощных сил. Совершу ли теперь? Когда силы ушли... Когда я... смертельно так устал?

   Эти слова он произнес полушепотом, но внятно, как будто опасался, что кроме двух этих близких людей - деревья и цветы подслушают, ветер подхватит печальную весть: он властитель четверти земного шара, вершитель судьбы многих царств, так устал, что сознается в своем бессилии сделать что-либо для родного народа.

   Но не сказать истины он не мог. Ложь придворной жизни порою тяготила Александра до физического отвращения, до боли и он искал, куда бы уйти, убежать от нее. При жизни сестры Екатерины, перед этой редкой женщиной изливалась больная душа загадочного монарха-мечтателя. В данную минуту два близких человека стали свидетелями покаяния Александра.

   Различно приняли это оба слушателя.

   Оранский пожал плечами, как европеец, не понимая такого настроения, свойственного славянам, детям далекого Востока, куда недаром влечет и тянет вечно души русских людей.

   Константин с болью слушал брата и осуждал себя, что он не так высоко поднимается над землей, что его еще влечет земное дело, что в ней не угасла еще жажда к напряженной работе, к твердой власти, ко всему, чем доныне казалась красна жизнь этому порывистому, но душевному, цельному человеку.

   - Вот почему я не решаюсь огласить сейчас манифеста, - после раздумья объявил Александр. - Смерть еще далеко. Я чувствую себя довольно бодрым. А тоска порою бывает невыносима. Вот и будет лучше, если сразу два акта будут обнародованы перед миром, акт о наследстве и отречение мое в пользу Николая. Пока молчим об этом, друзья. Вы видите, минута душевной тревоги овладела мною. Говоря вам о будущем, я как бы проверял себя. Старался поглядеть, что будет со мною, как дрогнет душа, когда я начну обсуждать великий, последний шаг... И, признаюсь, я не готов еще... Что-то мешает... Может быть, вечная моя мнительность? Может быть, воля Божия... Но я не готов.

   - И слава Богу! - вырвалось у принца.

   - Слава Господу, - в тот же миг подтвердил Константин.

   - Слава Ему всегда и за все! - отозвался Александр. - Поручаю себя на Его святую волю...

  

   Этот вещий разговор невольно пришел на память Константину, когда ночью 18 (30) ноября прискакал из Таганрога смертельно измученный курьер и вручил ему измятый пакет, в котором лежала короткая записка от Дибича с известием, что государь занемог еще неделю тому назад, а теперь, 11 (23) ноября, болезнь приняла тяжелый оборот, хотя смертельной опасностью пока не угрожает.

   Никому не показал цесаревич этого известия, как и других писем, которые ежедневно привозили скачущие фельдъегеря.

   Гостящий в Варшаве Михаил не утерпел наконец.

   - Скажите, ваше высочество, - обратился он к Константину, - что за вести такие важные мчатся к нам из Таганрога? Здоров ли государь? Или императрица, помилуй Бог?!

   - Ничего подобного, - стараясь казаться спокойным, ответил со своей обычной, немного угрюмой манерой цесаревич. - Что у вас за мысли печальные и не совсем кстати, ваше высочество! Или накликать желаете? Просто наградные разные списки послал я к государю к новому году и за прошлый сейм. Так, поневоле приходится по два-три курьера в день загонять иной раз...

   - А с вами что такое приключилось? Печаль и мрачность какая-то в движениях и в лице? Вчера и к столу не выходили совсем. Нынче тоже на себя не похожи? Неужто нездоровье?

   - А что же может быть иное? Не старик же уж я такой, чтоб без хвори хворать... Варшавская лихоманка треклятая привязалась. Не отступает.

   - Почему ж вы с докторами не советуетесь, ваше высочество? Пижеля я спрашивал на днях. Он говорит, что и сам не знает, какая причина вашего расстройства?

   - А вы не спрашивали, какая причина, что вы так обо мне, словно о ребенке малом, хлопочете? - с напускной досадой отозвался старший брат, которому тяжело было притворяться перед Михаилом, слишком расположенным к нему, как это давно знал цесаревич. Но сказать правду он находил преждевременным, чтобы юноша не проболтался или печальным видом не дал посторонним угадать истины.

   Сконфуженный, но успокоенный в главном, Михаил прекратил расспросы.

   Не так легко было отделаться от княгини, которая тоже заметила резкую перемену в муже. Недавно возвратясь с ним из Карлсбада, она выглядела сама поздоровевшей, посвежела и пополнела. Крайняя набожность, как и нервное расстройство теперь оставили Жанету, и она по-старому стала проявлять интерес ко всему окружающему, к делам и занятиям Константина, что он очень любил. Но и ей на все вопросы он твердил одно:

   - Особенного нет ничего, голубка. Открыты в Петербурге тайные союзы, которые и здесь имеют соучастников. Потом, признаюсь: слабость здоровья брата не дает мне спокойного сна.

   - Ах, дорогой Константин, - волнуясь перебила княгиня, - я сама его недавно видела очень плохо во сне. Будто я в саду. Он идет ко мне с улыбкой, тянет руки и весь в трауре. И голова у него стала пухнуть, темнеть... И вдруг из глаз, которых не стало, вылетел целый рой пчел. Это - очень дурной сон. Мне даже мама говорила... Что с тобой? Ты бледнеешь?

   - Так, озноб. Какие тебе все нелепые сны видятся...

   - Не всегда, мой друг. Только если к беде большой или к радости. Хотя к радости - реже. Ее так мало у нас.

   - Ну, что Бога гневить? Чего еще нам надо? Или короны, в самом деле, как тебе тоже снилось когда-то? Так ты же знаешь: если, спаси Бог, и не стало бы моего дорогого брата, нашего ангела-благодетеля, - Николай будет императором.

   - И королем польским?

   - Как же иначе? - помедлив немного, вопросом на вопрос вместо прямого ответа отделался Константин.

   - Что же, даже так и лучше. За эти годы я вижу, как трудно править от чужого имени целой землей. Каково же быть ответственным перед Богом и людьми государем? Хорошо, что королем и императором станет князь Николай. Он - моложе, гибче. Выносить может больше, чем ты, милый. А мы с тобой будем жить, любя друг друга, не так ли? И в частной доле будем счастливее. И друзья, и враги нас скоро забудут. Один Бог не оставит своих верных детей...

   Сочувственно кивает Константин на слова жены, принимая их за наличную монету, не чувствуя, сколько тонкой желчи и яду влито в эти слова утешения.

   А вести каждый день летят из Таганрога одна чернее другой, как стая тяжелых, зимних воронов, медленно, но упрямо скользящих в холодном небе, покрытом снежными тучами.

   Прилетел, наконец, самый мрачный, страшный ворон и каркнул глухо:

   - Кончено все!

   Вихрем в шесть дней от Таганрога до Варшавы примчался фельдъегерем поручик Петровский, который вечером 25 ноября старого стиля или 6-го декабря по местному календарю вручил цесаревичу пакет с необычайной надписью:

   "Его Императорскому Величеству

   Государю Императору Константину 1-му

   В собственные руки".

   Эти большие сильные руки вдруг ослабели и опустились на стол вместе с объемистым пакетом и словно стали парализованы, едва глаза скользнули по коротким, но таким многозначительным строчкам адреса.

   Не желая обнаружить своей слабости перед посланным, Константин сделал ему знак головой и тот вышел, пошатываясь от усталости.

   А цесаревич продолжал сидеть без движения, вперив расширенные от ужаса глаза на плотный глянцевитый пакет, измятый слегка за шесть дней дороги, когда он в особой сумке лежал на груди фельдъегеря.

   Обостренное в этот миг обоняние, казалось, различало легкий запах новой кожи и человеческого пота, который впитала в себя бумага. До обмана ясно видел Константин каким-то внутренним взором листки, лежащие в запечатанном плотном конверте, читал зловещие строки, начертанные на этих листках. Он сделал было движение сломать печати, чтобы этим отогнать очарование, избавиться от мучительной галлюцинации. Но руки отказались повиноваться и лежали по-прежнему, как свинцовые, касаясь краев пакета, опущенного на стол.

   Константин был у себя, проводив на покой княгиню, которой врачи приказали раньше ложиться, когда камердинер доложил о приходе Кривцова с курьером. Кривцов ждал в секретарской. Цесаревич сидел один в слабо освещенном покое, в халате. Камин ярко горел. Но сильный озноб вдруг пробежал по телу и сменился сейчас же волною огня, которая особенно обожгла темя и затылок.

   Он долго сидел, глядя на пакет. Вдруг припомнилось ему, как удивляло и в детстве, и потом не раз его одно место в Евангелии, где сказано об искушении Христа.

   - Почему Он не принял целого мира во власть Свою? Не важно то, из чьих рук взята власть мира. Он Спаситель - мог бы сразу дать новую жизнь целому человечеству, отданному Ему во власть даже самим духом зла. Да и без воли Высшего Повелителя - что мог сделать дух зла и даже Сам Христос?

   И так до последней минуты продолжал Константин не понимать это место.

   Но сейчас новая мысль явилась у него:

   - Поднявший меч - от меча погибнет!

   Так сказал Искупитель. А власть неизбежно связана со взмахами меча.

   Вот, значит, одна причина. А вторая, должно быть, заключалась в том, что Сын в минуту искушения не получил распоряжения от Отца принять дар... Или, вернее, слышал повелительный голос Отца:

   - Отринь - и получишь. Возьмешь от злых рук - и потеряешь больше, чем возьмешь.

   Да, такой именно голос должен был слышать Искушаемый... И потому сказал искусителю:

   - Иди за мною, сатана!..

   И отверг всю славу мира и власть... И стал выше мира; неземную власть и силу получил над душами и телами людей. Вот что прекрасно! Об этом и говорит загадочное место...

   Едва последнее соображение мелькнуло в голове, как он насторожился.

   - Ты же не Спаситель! - говорил внутренний голос внятно, как боевая труба, но так неслышно, что тиканье часов на столе, треск нагоревшей свечи, шорох мышей за обоями слышны напряженному уху.

   - Ты же не Спаситель! - говорит голос. - И не дар примешь от судьбы, а свое возьмешь по праву. И можешь не обнажать меча. Можешь много добра сделать десяткам миллионов людей. Узнаешь истинную славу мира, высоту величия земного. А потом, когда захочешь, можешь передать бремя власти, если не сдержишь его.

   - Значит, придется туда, в знакомую столицу... Там жить, работать... Трепетать каждый час. Да, трепетать!..

   Это почти вслух проговорил Константин и словно раздвинулись перед ними стены покоя. Он видит храм. В нем - на роскошном, траурном возвышении - труп императора-отца. Шляпа надвинута низко, чтобы не было видно изуродованного страшными ударами лица. Оно все подкрашено, набелено. Но скрыть проклятые следы насилия руки услужливых гримировщиков совсем не могли и они режут глаз, душу давят, как последний стон удушенного человека...

   Не успела эта страшная картина мелькнуть в напряженном мозгу, как из полутьмы выглянула другая знакомая голова, ласковая, грустная.

   Это он, любимый брат, товарищ детских игр, благодетель, помогавший ему во всех затруднениях жизни...

   И он молча, глазами задает вопрос:

   - Помнишь ли обещание свое? Уйти, уступить другому власть и трон. Не забудь.

   - Я не забыл! - вдруг громко выговорил цесаревич.

   В ту же минуту силы вернулись к нему. Пальцы коснулись большой печати, которая, словно застывший сгусток свежей крови тускло блестела под сиянием свечей.

   В эту минуту он почувствовал, что тупая боль в затылке стала острой, нестерпимой. Ему захотелось рвать, бить, уничтожать что-нибудь.

   Судорожным движением стал он срывать оболочку пакета.

   Когда прошло непонятное оцепенение, Константин ни сейчас, ни потом, никогда не мог вспомнить и сообразить: сколько времени продолжалось оно? Сколько длились мучительные сомнения и думы: час, два или одно мгновенье? Но, казалось, целая пропасть, века протянулись между минутой, когда он взял в руки тяжелый пакет с роковым адресом, и тою, когда печать была взломана и несколько листов выпали из оболочки.

   Он узнал их: это были присяжные листы на верность императору Константину I.

   Все еще не решался развернуть их Константин.

   За время болезни брата он часто представлял себе самый печальных исход. Но, что касается короны, постоянно думал, что Александр перед смертью успеет сделать распоряжение. Николай будет объявлен государем и от него, из Петербурга придет надлежащее извещение о событии, приказ: приступить к присяге. А тут вышло совсем иначе. Очевидно, завещание Александра об изменении порядка престолонаследия осталось официальной тайной для самых близких людей, окружавших умирающего царя. Или еще хуже: они пожелали скрыть эту волю и почему-либо предпочли видеть своим государем его, Константина, а не брата Николая, которого многие боятся и не любят почему-то...

   Нет! Последнего не должно и не может быть!

   Надо скорее узнать точно: в чем дело?

   Вот особый конверт, рука Дибича.

   Быстро пробежал глазами цесаревич его письмо.

   Так и есть. Александр до последней минуты ни слова не сказал о завещании, умер молчаливым и загадочным, как и жил.

   Вот в чем разгадка этой неожиданной надписи на пакете!

   В меньшем, внутреннем пакете тоже лежало несколько отдельных листов большого и почтового формата.

   Первым кинулся в глаза короткий официальный документ.

   Он гласил:

   "Его императорскому величеству

   Начальника главного штаба

   Рапорт:

   С сердечным прискорбием имею долг донести вашему императорскому величеству, что Всевышнему угодно было прекратить дни всеавгустейшего нашего государя императора Александра Павловича сего ноября, 19-го дня, в 10 часов и 50 минут по полуночи здесь, в городе Таганроге.

   Имею счастье представить при сем акт за подписанием находившихся при сем бедственном случае генерал-адъютантов и лейбмедиков.

   Тут же находился "Акт о кончине императора Александра" на русском языке и перевод его на французский, где день за днем описывался ход смертельного недуга и момент кончины. Документ скрепляли подписи следующих лиц: двух членов государственного совета, генерала от инфантерии, генерал-адъютанта, князя Петра Волконского и барона Ивана Дибича, третьего генерал-адъютанта Александра Чернышева, лейб-медиков: баронета Виллье, тайного советника, и Конрада Стофрегена, действительного статского советника.

   Два особых письма на французском языке за NoNo 2 и 3 находились при этих официальных актах.

   В первом стояло:

   Долг мой повелевает мне сообщить вашему и. величеству самую раздирающую душу весть.

   Недуг его величества, нашего августейшего государя, об ужасном ходе и усилении которого ваше величество могли знать по моим письмам к генералу Куруте, - похитил у вашего императорского величества столь же нежного, как и любимого брата, а у нас - обожаемого повелителя, который дарил счастье и славу.

   После письма моего, отправленного вчера генералу Куруте, и без того безнадежное положение августейшего больного стало ужасно тяжким, особенно после полуночи, и в 10 часов 50 минут утра Всемогущий призвал его к иной, лучшей жизни, где он вкусит награду за счастье, дарованное миллионам людей!

   Ее величество императрица Елизавета имела некоторое утешение в том, что с трогательной преданностью всю себя отдала неусыпной заботе о ее августейшем супруге, и вознаграждена была за это нежнейшей признательностью, проявлять которую государь не переставал и в последние предсмертные часы, когда уже лишился слова и только изредка мог раскрывать глаза.

   Здоровье ее величества устояло против всех таких жестоких испытаний и ныне императрица уже выстояла две заупокойные службы при усопшем.

   В память обожаемого повелителя, неизменного благодетеля моего, коему я обязан всем, что я представляю из себя, - приношу клятву на верность вашему императорскому величеству. Смею надеяться, что мои личные чувства известны вашему величеству так же, как моя преданность и признательность, и хотел бы ныне, когда новый священный долг возложен на меня, - иметь возможность доказать вам, государь, всю мою верность и полное повиновение, с коими имею счастье пребывать, государь,

   Второе письмо, тоже французское, более пространное, делового рода, касалось порядка печальных церемоний у трупа. Затем Дибич сообщал, что послал генерала Потапова с печальной вестью в Петербург, к императрице-матери.

   Писал о бумагах, находящихся при покойном, которые опечатаны до дальнейших распоряжений и прочее.

   Ни о каком завещании или предсмертном распоряжении Александра относительно трона ни звука, ни строки.

   Пока Константин жадно пробегал глазами по строкам этих писем и актов, боль в затылке росла и стала нестерпимой. Он дочитал последнюю строку, положил листок и сделал движение, чтобы пойти облить голову холодной водой, что иногда помогало, но сразу вспомнил, что не сделал самого главного: не сотворил молитвы за душу усопшего горячо любимого брата...

   Едва эта мысль пронизала мозг, жгучая скорбь сразу залила его, слезы потоком хлынули, пока дрожащие губы шептали:

   - Упокой, Господи, душу раба Твоего Александра во царствии Твоем...

   И так, закрыв лицо руками, суровый на вид, но чувствительный и склонный к слезам, цесаревич долго стоял и рыдал беззвучно, весь колыхаясь от сдавленных рыданий, как большое, лишенное листвы дерево вздрагивает под напором порывистого зимнего ветра.

   В этих слезах получила исход неосознанная до сих пор тревога и мука души, так же как и физическая боль, от которой затылок и темя, казалось, готовы были дать трещину.

   Теперь боль значительно ослабела и, не прибегая к душу, Константин вернулся к столу и позвонил.

   - Куруту и Кривцова ко мне!.. Но раньше скажите брату, что я прошу сейчас же пожаловать ко мне... по важному делу.

   Камердинер, вошедший на звонок, растерянно поклонился, как будто догадался, какое это дело, и ушел.

   Константин снова опустился в кресло у стола, хотел вторично проглядеть бумаги, письма, но слезы сначала затуманили взгляд, а потом снова хлынули потоком.

   - Что такое? Что случилось? Неужели?..

   Михаил, почти вбежавший к брату, не досказал своего вопроса.

   Молча протянул ему Константин рапорт Дибича и другие листы и письма.

   Только успел прочесть первую фразу Михаил, как выронил лист на стол, у которого стоял, и залился слезами, повторяя:

   - Умер... умер! Что же теперь будет?.. Умер...

   Он протянул безотчетно руку старшему брату, как бы ища в нем помощи и поддержки. Тот принял руку, они упали на грудь друг другу и несколько мгновений стояли так, в тесном объятии, обливаясь слезами.

   Константин первый овладел собой.

   - Ты видишь, дорогой брат, здесь происходит тяжелое недоразумение, очень даже опасное по возможным последствиям своим. Государь умер так далеко от столицы. Я здесь и должен оставаться на своем посту. Матушка и Николай по счастью в Петербурге, но они должны принять меры, поступить согласно твердой воле покойного незабвенного императора, которую я принял охотно и дважды подтвердил. Империя - наследие не мое, а Николая.

   - Знаю, знаю. И то я удивился, милый брат...

   - Я полагаю, не больше моего... Но говорить и охать, и ахать не время. Иди, усни, завтра пораньше соберись и в путь. Ты сам повезешь мои письма матушке и брату Николаю.

   - Готов, хоть сейчас, милый Константин.

   - Нет, раньше надо написать, подумать... И даже не с кем посоветоваться в столь важном, необычайном деле. Но Бог вразумит меня... Иди...

   Еще раз поцеловались братья и Михаил ушел.

   Внезапная мысль осенила Константина и он, словно бы даже позабыв, что пригласил Куруту и Кривцова, вышел маленькою дверью в коридор, направился на половину жены, захватив и роковой пакет.

   Княгиня Лович еще не спала. Она только что кончила свою ежевечернюю долгую молитву и в ночном туалете сидела, отдав свою голову в распоряжение Зоей, приводившей в порядок на ночь волосы княгини, распустившиеся во время совершения бесчисленных поклонов и лежания ниц перед Распятием Христа.

   - Не пугайся, пожалуйста. Опасного мне и тебе нет ничего, - еще с порога предупредил жену цесаревич, встретив ее удивленный, встревоженный взор, едва она увидела мужа, входящего без предупреждения в такой необычный час.

   - Плохие вести от императора? - заметя белые листки в его руках, спросила Лович, знаком отсылая Зосю.

   - Да. Сон твой в руку, его не стало... ангела нашего! Читай...

   И, пока княгиня, сразу залившись слезами, отирая их постоянно, стала проглядывать бумаги, Константин подошел к пылающему камину, стал к нему спиной, раскрыл полы халата и грелся, чтобы отогнать неприятный, нервный озноб, снова охвативший его крупное, тучное тело.

   - Значит, ты завтра едешь, Константин? Тут, очевидно, большое недоразумение. Надо выяснить скорее... Может быть, твое отречение и его манифест о Николае государь уничтожил перед смертью? Может быть?! Скорей надо ехать!

   - Куда, матушка? Хорошая ты женщина, только порою плохо соображаешь. Такая важная, великая минута. Я и сам плохо разбираюсь, как быть, а ты еще больше меня сбить стараешься. Ну, если недоразумение, в чем ты права, так и надо ждать, пока брат Николай и матушка выяснят его. А скакать куда-то? Не в Питер ли? Теперь, когда там, котлом все закипит?! Душу мутить мне станут всякие интриги да происки... Может быть, и преступления пойдут в ход. Мерзавцев там много. Они и брата Александра последнее время сбивали, заставляли его делать ошибки, мир праху этого мученика!.. А я уж... меня совсем запутают... и хуже может случиться. В столицу я не поеду.

   - А туда, к покойному государю?

   - Что я там помогу? Он сам был бы недоволен, если бы видел, что я бросаю свой пост, вверенный им, покидаю в тревожную минуту центр нового царства, где я один знаю людей и дела, как следует. Где я только могу разобраться, дать совет и помощь в опасную минуту... Это невозможно. Насколько я теперь лишний в столице, где должен действовать брат... Как мало помогу у смертного одра моего ангела, где нужны священники и почетная стража, насколько здесь мое место... И я останусь здесь!..

   - А знаешь, - помолчав, одобрительно кивая головой, ласково сказала Лович, - пожалуй, ты прав. Иногда чутье тебе подсказывает хорошие решения... Останемся... если ты твердо решил отказаться от императорской короны...

   - "Если?.." А ты еще в этом не уверена, Жанета? Ты?..

   - Нет, я была уверена... вот до той минуты, как ты показал мне этот пакет, как я прочла эту надпись... Прости: я, может быть, не хорошо думаю, дурно говорю...

   - Нет, нет, продолжай. Я хочу послушать... Это интересно...

   - Это будет искренне. Считай меня легкомысленной, дурной женщиной. Но что-то блеснуло мне в глаза и я ничего больше не вижу, кроме драгоценн