Жданов Лев Григорьевич - Цесаревич Константин

   Опираясь на поддержку всех влиятельных партий, новое правительство прежде всего постаралось задержать коноводов, подстрекнувших народные толпы к жестокой расправе, которая, конечно, ложилась темным пятном на всю нацию и даже породила несочувствие среди западных соседей, до последней минуты так чутко и сочувственно откликавшихся на освободительное движение, охватившее Польшу.

   Два дня всего длилось следствие и военный суд, постановивший свой приговор не менее суровый, чем те жестокости, какие позволила себе толпа.

   Отставной солдат Чарнецкий, шинкарь Драгонский, денщик Сикорский и неизвестного звания человек, по имени Вольский - стали у стены... Грянул залп... и правосудие, или возмездие, вернее сказать, свершилось!

   Эти четыре человека, может быть, виновные менее, чем многие другие, явились искупительной жертвой за грозовую ночь преступлений и крови...

   Из остальных 40-50 схваченных "коноводов" - Косциловская на три года заключена в тюрьму, два ксендза: Пулавский и Шинглярский, несколько чиновников, торгашей, мещан - отпущены на свободу по отсутствию прямых улик.

   Так закончился первый и последний взрыв народного безумия в осажденном городе.

   Затем события быстро покатились своей чередой {Особая историческая повесть, которая выйдет вслед за настоящей хроникой, только и может вместить все переживания осажденного города, все яркие моменты боев здесь, под Варшавой, и на пространстве всей Польши, светлый проблеск надежд и взрывы отчаяния... Словом все, что развернулось в Польше за вышеупомянутый "черный год"...}!

   Здесь в нескольких словах остается сказать: что произошло с этой минуты до окончательного падения Варшавы, а, значит, и всего восстания, до печального дня 13 сентября 1831 года.

   Непосильная борьба не лишила бодрости обитателей Варшавы. Никто не желал сдаться добровольно. Мужчины, до последнего, стали в ряды...

   Женщины лежали, распростершись ниц в храмах, которые теперь не закрывались ни день, ни ночь... Все, даже старики и дети, работали над укреплением окопов, носили землю, возили тачки, ухаживали за больными и ранеными.

   Последние гроши несли варшавяне на общее дело, когда истощилась казна.

   Польки продавали свои последние драгоценности... Евреи, наравне со всеми, отдали все серебряные вещи, какие были в домах, золотые дукаты и украшения своих жен и дочерей...

   Но никакие жертвы не помогали. Защитники города гибли. Силы обороны таяли с каждым днем. Все теснее и теснее сжималось кольцо осады. Голод показал уже свое бледное, наводящее ужас лицо, глядел незрячими впадинами глаз из всех углов...

   Печально звучат колокола, провожая бесконечные вереницы гробов своим размеренным, щемящим сердце звоном:

   - День настал!.. День настал!..

   Так, слышится, вызванивают похоронные колокола. И не только эти трупы хоронит народ... Вольность свою хоронит с последними борцами народа!

   Без конца звучат гимны и патриотические напевы на площадях... Шелест молитв и потрясающие рыдания звучат в костелах. Тут же рядом глухие проклятия несутся со всех сторон, прорезая печальные напевы и душу щемящий перезвон похоронных колоколов.

   У тех, кто менее кроток и терпелив, сжимаются руки и звучат проклятия... ропот и жалобы на Судьбу, на Бога, на целый мир!

   Всем стало ясно: конец недалек.

   А в стенах парламента, на последних бурных заседаниях последнего польского сейма - звучат еще слова надежды, несутся громкие призывы, слышны пламенные речи...

   Там вдруг поднимается пан депутат Шанецкий и говорит:

   - Мы гибнем, граждане. Сил нет отразить удары. Но не все еще потеряно. Жив Бог наш - и может возродиться дорогая отчизна! Слушайте меня. Последуем примеру знаменитого четырехлетнего сейма, ознаменуем наш сейм резолюцией столь же славной и благородной: раз и навсегда уничтожим последний отголосок, пережиток феодализма: отменим барщину!

   - Эта реформа поставит сразу Польшу на уровень общеевропейской культуры, выведет ее на путь истинной свободы и благоденствия. Сделаем это, граждане, - и мы сразу поднимем миллион сильных крестьянских рук на защиту родной страны! Миллион свободных земледельцев мы создадим в нашем краю! Миллионом свободных граждан усилим народное представительство, потому что миллиону вольных людей дадим политические права. Вся будущность страны и достоинство польского народа зависит от правильного решения этого вопроса. Война, лежащая бременем на одной шляхте, станет тогда "всенародной" - и мы победим!..

   - Но если бы даже народ наш и после этого шага вынужден был подчиниться, - и тогда раскрепощение от рабского труда будет иметь благотворное влияние на судьбу нашу.

   - Реформа эта останется вечным памятником, говорящим о преуспевании, развитии, о духовном величии польского народа!

   Умолк благородный патриот, прозорливый гражданин-политик. И все молчало кругом. Не был услышан этот "плач Кассандры"... Надеясь сам на себя, а, может быть, не надеясь уж больше ни на что! - "народ-шляхта" вел за свой счет последнюю, упорную, непосильную борьбу.

   Всего восемь месяцев тянулась еще она.

   Скоропостижно, загадочно умер Дибич 29 мая 1831 года. Его немедленно заменил граф Паскевич-Эриванский, еще помнящий пророчество Милорадовича о "будущем штурме Варшавы..."

   Окончательно отрезал новый главнокомандующий русских сил осажденный город от остального мира.

   Гибнут варшавяне на линии окопов... Болезни, нужда, голод уносят больше даже, чем пули и штыки, чем осколки ядер...

   Но дух бодр в осужденных на гибель... Они еще находят сил собираться в толпы, петь воинственные гимны, веселые народные напевы звучат порой, театры полны. Там - даются патриотические пьесы, там актеры - порою братаются с зрителями, напевают патриотическую песнь и восклицают:

   - Да живет отчизна!.. Умрем за нее, но не сдадимся...

   Увы, день сдачи все ближе и ближе.

   Еще 5 (17) сентября Варшава жила обычной жизнью, словно надеясь на что-то. Но это были уже последние часы!

   Выходя из театров, люди слышали гулкие удары осадных орудий, волнующий треск частых ружейных залпов.

   А на другой день начался решительный штурм.

   300 орудий гремело, принося разрушение и смерть осажденному городу.

   Войско польское, отражающее бесконечные атаки русских отрядов, наконец изнемогая окончательно, вынуждено было к сдаче...

   Редут Ордона вылетел на воздух... Люди - перебиты или взяты в плен...

   Широкие ворота открылись врагу для вступления в Варшаву...

   Последний номер "Nowa Polska", вышедший 6 (18) сентября, No 240-й, - еще призывал к оружию сограждан... Статьи его были полны отвагой и надеждой. А в это же время - ключи от ворот разгромленного города были принесены и сданы победителю!

   8 (20) сентября польские отряды покинули Варшаву, и Паскевич со своими полками вошел в покоренный город, предместья и форты которого еще дымились, разгромленные огнем 300 орудий...

   Уж головные отряды русских колонн вступали в Прагу, когда там под открытым небом мгновенно составилось новое министерство: незаменимый Лелевель, Шанецкий, Бернацкий, Свирский, Малаховский и Круковецкий...

   Великий князь Михаил, состоявший все время в русской армии, приняв депутацию, проехал со свитой по всему городу прямо в дворец бывшего наместника.

   Паскевич со своим штабом остановится в Бельведере. Затихло, как в могиле, в веселой столице сарматов, в шумной, кипучей Варшаве. Новые хозяева, новые порядки везде и во всем...

   Тихо стало в столице... После нескольких слабых, отчаянных вспышек сопротивления победителям, тихо стало и во всем царстве.

   Бывший диктатор народа, Хлопицкий, раненый в обе ноги еще в сражении под Гроховым, удалился в добровольное изгнание, хирея в бездействии и тишине.

   - Finis Poloniae! - шептали порою его бледные губы...

  

  

   Взглянем теперь, что произошло с главным действующим лицом этой правдивой повести, грозной печальной пьесы, разыгранной Роком - на глазах у целого мира.

   Отступив из Варшавы на Гуру, на Пулавы, без всяких помех подвигался цесаревич к русской границе, куда и пришел скоро со всем своим отрядом.

   Тяжелы казались эти переходы в стужу, порою без провианта для людей, без корму для коней...

   Так возвращается на родину изгнанный из Польши бывший ее полновластный хозяин, когда-то наследник стольких корон!

   Блестящим, сверкающим сном развертываются перед ним порою прошлые дни.

   А теперь?..

   Избегает взглянуть на жену Константин. Сколько лишений безропотно, твердо выносит эта кроткая, святая женщина?! Всего три рубахи насчитывается сейчас в гардеробе светлейшей княгини Лович. И остального не больше!

   Но не жалуется, молчит гордая женщина, всегда спокойна. Даже старается влить бодрость в мужа, который совсем пал духом.

   Свежий воздух, движение, подъем нервов совершили чудо: упорная болезнь княгини, которую не могли облегчить лучшие врачи Европы, словно испугалась лагерной, тяжелой жизни и оставила свою хрупкую жертву. Поправилась княгиня, пополнела. Желудок, тело, голова все поздоровело. Это немного утешает мужа. Но еще столько есть горького, что осилить не хватает возможности...

   Вот и граница пройдена.

   До Витебска по белорусскому тракту добрался Константин.

   Здесь в июле 1831 года и остановился он на отдых в доме генерал-губернатора, князя Хованского.

   Но и отсюда гонит судьба. Долго оставаться опасно. Холера свирепствует в городе и кругом, особенно среди войск, которые здесь на постое.

   Странное и страшное совпадение смутило душу цесаревичу, как смутило оно многих других.

   Явился к главнокомандующему Дибичу флигель-адъютант Николая, граф Алексей Федорович Орлов, объявил волю государя: сдать команду Паскевичу, так как действия Дибича показались не достаточно энергичными в Петербурге...

   Исполнил приказ огорченный генерал. А через день его не стало...

   - От молниеносной холеры скончался в несколько часов! - объявили всем.

   Не верят почему-то люди, угрюмо покачивают головой.

   - Мир праху храброго воина! - молитвенно отозвался Константин, когда дошла до него весть. - Не берегся старый боец, жил близко к солдатам своим... Вот и поплатился!

   Однако заволновался цесаревич, объявил что выезжает немедленно в Петербург. Не ради себя, ради жены. Там легче уберечь ее от заразы...

   Но сам мало бережет себя Константин. Даже плохо слушает советов княгини и своих врачей.

   - Мне не нужно мое здоровье теперь... Для чего оно? - повторяет нередко цесаревич. - Только вот ее жаль... А то бы я и сам...

   Не досказав, умолкает угрюмо.

   Но когда тут же, в Витебске, почуял, что нездоровится ему на самом деле, заторопился, только и твердит:

   - В Петербург едем скорее, мой друг! Не надо мешкать, княгиня. Там и врачи хорошие, и все... Да и тебе там будет безопаснее... Особенно, если я...

   Смолк. Собираться стали в путь.

   Но нездоровье быстро усиливается, как ни борется с ним крепкий еще телом Константин.

   Неожиданно и сюда примчался граф Орлов, прозванный "черным вестником" после внезапной кончины Дибича.

   - Государь узнал о намерении вашего высочества поспешить в столицу. Но по его мнению - сдача Варшавы близка. Его величеству желательно было бы, чтобы ваше высочество первый вошли в покоренный город, как бы для возмездия, для устрашения тем, кто посмел восстать против вашего высочества и самого государя нашего... Так мне поручено сказать!

   Говорит Орлов, а сам глядит на Константина. И больно ему видеть печать смерти на этом лице.

   Хотя и не сдается болезни цесаревич, на ногах еще, но едва крепится...

   Однако слова "черного вестника" как будто силы придали Константину.

   Почти гневно заговорил он:

   - Я здесь не останусь. Повезу княгиню в столицу. А там поглядим. В Варшаву я не вернусь больше никогда! Так и передать прошу. Дай Бог и отсюда ноги унести. Так передайте бра... его величеству. Жены я ни под каким видом одной не оставлю. Это мое неотменное решение, на которое я имею право. Так и передать извольте его... величеству!.. Я не мальчик! Полвека служу верой, правдой! Я... Вот-с! Я сказал... Вы так...

   - Не горячись, мой друг! Вредно тебе! - молит княгиня.

   - И не думаю я... Только зачем раздражают меня, дразнят, как... Мне тошно и без того.

   Пожал молча плечами граф Орлов, откланялся. Уехал.

   - "Черный вестник"! Мертвечину почуял! - ворчит Константин. А сам бледный, без сил почти валится в кресло.

   Успокаивает его жена, дает лекарство. Плохо ему совсем.

   Ночь наступила, последняя, долгая ночь,.

   На рассвете - все собрались к умирающему.

   Стонет в бреду Константин. Сразу осунулся, исхудал ужасно... Не узнать его.

   - Скорей, скорее... собирайтесь... Едем! - протяжно повторяет он. - Тут - смерть! Скорее... тут отравят! Последний только переход остался... Последний... Домой, скорее...

   Бледна стоит княгиня, даже слез нет у нее на глазах. Кругом все молчат, потрясенные: врач, Поль, Курута... все, кто мог войти в этот покой муки и смерти.

   Стонет, мечется умирающий... Не хочет это большое, мощное тело расстаться с жизнью... трепещет. Руки - ловят что-то... Воздуху не могут набрать запекшиеся губы.

   Вот затих. Наступило минутное облегчение.

   - Жена... ты здесь?.. Не вижу!.. Руку дай... В Петербург скорее... Я умираю. Да, да, не спорь! Уезжай, как только умру... А там... скажи брату: умирая, молю его... простить поляков... не карать их... Про...

   Снова судороги, жестокие муки потрясли больного...

   Не приходя в сознание больше, так он и затих.

   В 7 часов 30 минут вечера 15 июля 1831 года - Константина не стало.

   Не долго пережила его княгиня Лович.

   Поселясь в Петербурге в Царскосельском дворце, где царская семья радушно приняла в свой круг вдову цесаревича, - тихо угасала княгиня, никому не жалуясь, только по-старому в молитве находя утешение.

   Через четыре месяца после кончины мужа, 17 (20) ноября в 2 часа утра она незаметно скончалась, словно уснула.

   В Царском селе, в костеле св. Иоанна Крестителя схоронили прах Иоанны Грудзинской, княгини Лович.

   Поль был также обласкан государем, особенно, когда остался круглым сиротой.

   Назначенный флигель-адъютантом, он женился, умер в преклонных годах, но мужского потомства не имел.

   Так прекратился род младшего внука Екатерины Второй, который не только не оставил после себя мировой памяти, но даже умер, окутанный тенью печали и забвенья людского...

   Мы встретимся еще и с цесаревичем, как и с другими лицами, деяния которых правдиво описаны на страницах нашей повести, когда выйдет книга об "Осажденной Варшаве".

   Между ночью бегства из Бельведера и смертью цесаревича, конечно, ему пришлось пережить много тяжелого и опасного...

   Но здесь пришлось изобразить только "последний переход" Константина из этой бурной, земной жизни в иную, совсем неизвестную.

   Мир ему и всем, кто на земле боролся и страдал!