Жданов Лев Григорьевич - Цесаревич Константин

а еще узких, почти детских...

   Капо д'Истрия еще накануне вечером был призван, как обещал Александр.

   - Вот возьмите: это мой ультиматум! - сказал он, подавая исправленный и кое-где перечеркнутый лист. - Прикажите переписать эту бумагу набело... но покрупнее... Это - речь, которую я прочту завтра!..

   Капо д'Истрия взял, ушел и быстро пробежал лист. Оказалось, что из редакции министра Александр взял некоторые выражения и слова, которыми заменил свои, но в общем его речь осталась без всяких существенных изменений или сокращений.

   - Посмотрим, что будет завтра в момент, когда эта бомба разорвется перед целым сеймом, целой Варшавой... Перед Европой и всем миром, черт возьми! - пробормотал раздосадованный, одураченный министр.

   Миг этот настал.

   Кончилась торжественная месса в кафедральном соборе с участием всех архиепископов и нунциев, прибывших ради такого торжества в древнюю столицу Польши.

   Сквозь густые толпы народа, над которым перекатывались восторженные клики в честь депутатов и "круля Александра", прошли сановники, чины сената, Государственного совета с наместником Зайончеком, несомым в кресле впереди... Блестящие мундиры свиты, генералитет польских и русских литовских войск, городской магистрат, судьи, представители цехов в своих нарядах, напоминающих средние века... Депутаты, дамы, иностранные агенты, войска... Словом, зрелище было великолепное, величественное.

   Здание дворца, куда направились все из храма, было окружено многотысячной толпой. Но толпа сама расступалась, давая дорогу процессии. Порядок царил полный. Не было видно пьяных, которых всегда можно в большом числе видеть среди русской ликующей толпы.

   Говорливой рекой влилась вся процессия в обширный тронный зал, где назначено было самое открытие.

   Депутаты заняли места по обеим сторонам залы: верхняя палата с одной стороны, нижняя - с другой.

   Особенно красочна была группа депутатов от народа. Тут горели огнем суконные, кармазинового цвета, чамарки дедовского покроя, были вышитые шелками казакины, на иных, избранных от татарских семей, осевших в Польше, золотом сверкали ятаганы, кинжалы, бешметы, зашитые галуном... Мазуры в своих щегольских жупанах, подоляне в свитках... Словом, этот угол залы так и просился на полотно. Но интересны были и паны, шляхта вельможная в своих европейских костюмах, с длинными усами или бритые, важные, гордые минутой, которую им приходилось переживать... Господа сенаторы, казалось, тоже сошли с картин, развешанных в старинных польских замках. Мундиры наполеоновской поры на отставных вояках, явившихся теперь посмотреть на возрождение Польского царства, о чем они мечтали так долго, ради чего проливали свою и чужую кровь... Тут же, рядом - старинные кафтаны саксонского покроя... Модные туалеты на дамах, перья, бриллианты... Рой красавиц, наполнивших хоры и глядевших оттуда гирляндой оживленных прелестных головок...

   На общем цветистом, красочном фоне удачно выделялись фиолетовые мантии князей церкви, белые жабо и нарукавники католического духовенства, попавшего в большом числе в депутаты...

   Словом, все было красиво и торжественно.

   Когда все заняли места, особая депутация явилась и доложила Александру, что сейм ожидает появления своего суверена.

   В сопровождении довольно многочисленной свиты явился Александр к дверям зала.

   Здесь его встретил президент и секретарь сената и, предшествуя ему, с ним вместе появились в зале среди полного торжественного молчания.

   Великий князь Михаил уже занимал место среди других сенаторов. Константин тоже стоял давно в ряду депутатов от города Варшавы с предместьями.

   Александр быстро и величественно взошел на верхние ступени и остановился у самого трона, отдав на все три стороны обычный поклон.

   По правую сторону от него заняли места министры и члены Государственного совета с сидящим Зайончеком впереди.

   Свита и весь двор разместились слева и позади трона.

   Громко по-французски начал читать Александр свою знаменитую тронную речь 1818 года.

   Он читал почти на память, изредка взглядывая в бумагу: его осанка, уверенный голос еще больше, чем слова речи наполняли всех, стоящих здесь, каким-то особенным чувством, жутким и приятным в одно и то же время. Как будто в самом деле, Божественная сила лилась в блеске этих холодных ясных глаз, в твердых звуках этого приятного, звучного голоса.

   Дамы особенно глядели, как зачарованные, на северного красавца-царя.

   Вот что услышали все в этот исторический день:

   - Представители Царства Польского {Эта речь приведена здесь в русском переводе князя Петра Андреевича Вяземского, которому за эту работу Александр выразил особенную благодарность. Кое-где, применяясь к современной полноте языка, лучше способного теперь передавать оттенки французского подлинника, перевод П. Вяземского немного исправлен. - Л. Ж.}. Надежды ваши и мои желания совершаются. Народ, который вы призваны представлять, наслаждается, наконец, самостоятельным бытием, обеспеченным уже созревшими и освященными временем, установлениями. Только забвение прошлого - могло вызвать ваше возрождение. Оно непреложно было поставлено в мыслях моих с того времени, когда я получил надежду на приведение в исполнение этого замысла.

   Ревнуя к славе моего отечества, я хотел, чтобы оно приобрело еще новую. И действительно, Россия после бедственной войны, по правилам христианской нравственности, воздав добром за зло, - простерла к вам братские объятия и из всех преимуществ, даруемых ей победою, предпочла единственно честь - восстановить храбрый и достойный народ. Содействуя сему подвигу, я повиновался внутреннему убеждению, которому сильно помогали и события. Я исполнил долг, предначертанный мне сим внушением только, долг посему драгоценнейший моему сердцу!

   Устройство, существовавшее в вашем крае, дозволило мне ввести немедленно то, что я вам даровал, применяя на деле основы законосвободных учреждений, бывших постоянно предметом моих размышлений и спасительное действие таковых, я надеюсь, с Божией помощью, - распространить на все страны, вверенные Провидением попечению моему.

   Таким образом, вы дали мне возможность явить моему отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю и чем оно воспользуется, когда основы столь важного дела достигнут надлежащей зрелости.

   Поляки! Освободясь от гибельного предубеждения, причинявшего вам такие бедствия, вы видите, что теперь от вас самих зависит дать прочное основание вашему возрождению. Существование ваше неразрывно соединено с жребием России. К укреплению сего спасительного и покровительствующего вас союза должны стремиться все усилия ваши... Восстановление ваше определено торжественными договорами. Оно освящено конституционной хартией основных законов. Ненарушимость этих внешних обязательств и коренного закона отныне отводит Польше достойное место между народами Европы: драгоценное благо, которого она долгое время напрасно добивалась ценою жесточайших испытаний...

   Пред вами открывается новое поприще для трудов. Министр внутренних дел изложит вам нынешнее положение управления царства. Вы увидите проекты законов, подлежащих вашему обсуждению. Они имеют целью постепенное усовершенствование. Учреждение финансов государства еще требует сведений, которые время и точное измерение ваших средств могут лишь доставить правительству. Конституционное управление постепенно применяется ко всем частям государственного строя. Судебная часть еще будет образована. Проекты гражданского и уголовного законодательства будут вам предложены. Я утешаюсь твердой уверенностью, что вы, рассмотрев их со всевозможным вниманием, предуспеете постановить законы, которые будут служить к ограждению драгоценнейших благ: безопасности личной вашей, вашей собственности и свободы мнений.

   Не имея возможности находиться всегда среди вас, я оставил вам брата, искреннего моего друга, неразлучного сотрудника от самой юности. Я поручил ему ваше войско. Зная мои намерения и разделяя мои о вас попечения, он полюбил плоды собственных трудов своих. Его стараниями это войско, уже столь богатое славными воспоминаниями и воинскими доблестями, - с тех пор, как он им предводительствует, обогатилось еще тем навыком к порядку и устройству, который приобретается только в мирное время и приуготовляет воина к его истинному предназначению.

   Один из достойнейших полководцев ваших представляет лицо мое среди вас.

   При этих словах все взглянули в сторону наместника, который словно оживился и помолодел под этими взорами.

   Александр продолжал:

   - Поседевший под знаменами вашими, разделяя постоянно счастливую и злополучную участь вашу, - он не преставал доказывать преданность свою к отчизне. Опыт в полной мере оправдал мой выбор.

   Однако, не взирая на мои усилия, возможно, что следы бедствий, вас угнетавших, не все еще заглажены. Таков закон природы. Благо творится медленно. Полное же совершенство недоступно слабости человеческой!

   Представители Царства Польского! Постарайтесь достигнуть высоты вашего предназначения! Вы призваны дать великий пример Европе, устремляющей на вас свои взоры.

   Докажите вашим современникам, что законосвободные установления, священные начала которых смешивают с разрушительными учениями, угрожающими в наше время бедственным падением общественному устройству, - что эти установления не опасная, бессмысленная мечта, но что, напротив, эти установления, если приводятся в исполнение от прямого сердца и направляются чистыми измерениями, к достижению полезной и спасительной для человечества цели, то они совершенно согласуются с порядком и своим содействием утверждают общее истинное благосостояние народов.

   Вам предстоит теперь на опыте явить сию великую и спасительную истину. Да будет взаимное согласие душою вашего собрания, а достоинство, хладнокровие и умеренность да ознаменуют ваши прения.

   Руководясь только любовью к отчизне, очищайте мнения ваши от всех предубеждений, освобождайте их от зависимости частных или исключительных выгод и, выражая их с простотою, отвергайте обманчивую прелесть, так часто заражающую дар слова.

   Наконец, да не покинет вас никогда чувство братской любви, нам всем предписанной Божественным Законодателем!

   Первейшие чиновники государства, сенаторы, нунции, священные послы! Я изъяснил вам свою мысль, я показал вам ваши обязанности!

   Последствия ваших трудов в сем первом собрании покажут мне: чего отчизна должна впредь ожидать от вашей преданности к ней и привязанности вашей ко мне? Покажут мне: могу ли я, не изменяя своим намерениям, расширить те права, которые мною вам уже даны!

   Вознесем благодарение к Тому, Который Единый просвещает царей, связует народы братскими узами и ниспосылает на них узы любви и мира!

   Призовем Его: да благословит Он и да усовершенствует начинание наше!

   После нового поклона он ступил шаг назад.

   Государственный секретарь прочел внятно перевод французской речи по-польски. И простые представители народа, которые раньше только прислушивались к интонации голоса царя, теперь были растроганы до слез словами, попадавшими им прямо в цель, западавшими в простые сердца и в доверчивые души...

   Легкий говор одобрения часто во время чтения перекатывался по рядам Мазуров и других людей земли, когда им на родном языке читали речь чужого императора, своего короля...

   Оглушительное: "Виват! Hex жие!" - много раз прозвучало после этого чтения.

   В начале чтения легкий румянец проступил было на щеках Александра. Но теперь он сошел, и государь стоял важный, бледный, величественный, как только он умел быть в иные минуты, очевидно, унаследовав от бабки эту тайну: перерождаться во властелина из обаятельного светского человека без особой натяжки и признака фальши, как то бывает у большинства лиц, несущих на себе трудное ремесло государей, правителей.

   Затем выступил граф Мостовский, министр внутренних дел польской короны.

   Его длинная, витиеватая речь грешила одним главным недостатком: она была скучна и холодна, несмотря на усиленный пафос, а может быть, благодаря именно ему... Граф все припомнил: и разорение отчизны, еще памятное всем, и долгие войны... Указал и перечислил все благодеяния, какие дарованы Александром с момента его вступления на престол Польши, указал на быстрое возрождение страны, на рост промышленности и торговли.

   Свое восхваление императору-королю Мостовский закончил так:

   - Ныне возвращается нам истинная свобода, цену которой мы узнали, благодаря тяжким бедствиям, испытанным нами!

   И эта речь была покрыта виватом в честь Александра.

   Прозвучало еще много речей, как и полагается при открытии всяких учреждений, а тем более высших законодательных.

   Торжество длилось несколько часов.

   Русские, особенно из свиты самого Александра и Михаила Павловича, наравне с последним, ничего не поняли из моря польских слов, которое разлилось после французских тирад Александра. Под конец явная скука обозначилась у них на лицах.

   Но вот все речи кончились. Тем же порядком, при восторженных кликах и приветствиях, которые неслись даже с хор, Александр в сопровождении братьев и ближайшей свиты удалился из зала. Разъехались и дамы.

   Но большинство тех, кто был внизу, особенно депутаты, разлились на группы, на кучки и долго еще не расходились, обсуждая все виденное и слышанное за нынешний день.

   Человек пять русских военных тоже замешкались на несколько минут перед уходом из-под крыши польского Сената, где им, детям далекой России, суждено было услышать так много важного для своей родины.

   - Слыхал, Иван Федорович? - обратился к генерал-лейтенанту Паскевичу граф Милорадович, похлопывая, по привычке пальцами по золотой табакерке, украшенной портретом Екатерины II. - Многозначительная речь... И не для одних поляков, и для нас, для чад российской империи, многое в ней изъявлено...

   - Да, немало! Но уж особливо поляки расхвалены без конца. По доброй чести сказать: оно как бы и обидно для нашего русского сердца и самолюбия... Ужли же все способности и качества в одних поляках кроются? А мы, дети родной страны, только на тяжкие службы и пригодны, да и то с грехом пополам? Глядите, как полячишки ликуют! Словно Светлое Христово Воскресенье у них нынче, да и только! И так зазнавались они над нами, а ныне и хуже станут, государи мои!

   - Гляди, как возмечтают о себе эти фанфароны! И ранее старались оттеснить и от государя, и во всех делах нас, где можно. А теперь...

   - Да уж, зазнались! Гордый, гордый, надменный весь народец от природы, а его еще шпорят похвалами, ну, вот... Винить их даже невозможно слишком. Мы и все чести удостоились слышать, что поляки впоследствии и нам, победителям своим, россиянам, должны служить великим примером... Конечно, и политика тут играет роль. Чтобы понравиться полякам, нас, своих, близких держат как бы в черном теле... Само собой понятно, те в свой черед умненько дело поведут, на сейме по старинной привычке не станут очень лаяться и безобразничать. Будет чем, значит, и перед Европой нам козырнуть...

   - Кому это "нам"? Мы русские - варвары... Еще у нас и "основ для разумной, законосвободной жизни не положено". Слыхали?

   - Вот, вот! - подхватил Остерман, который стоял тут же. - Ему и будет слава, кто чужие народы покорил и своих просветить собирается, как новый Владимир или Петр Великий... Только гражданским крещением... Один веру дал, второй просвещение и нравы... А сей государственное устройство наиболее совершенное и европейское к нам внесет. Малая ли хвала в веках ждет за то...

   - Хм? - пожевав тонкими губами, ухмыльнулся Милорадович. - Без сомнения, весьма любопытно и немаловажно было слышать и нам, и всем подобные слова о свободе и прочее из уст самодержца абсолютного... Но надобно еще видеть, приведутся ли так легко предположения сии в действие?.. Петр никому не объявлял торжественно, что русские дикари непросвещенные... что он намерен их просветить. А просто начал дело и образовал их без дальнейших о сем предварений. Ни у кого выпытывать мнений, искать поддержки он не желал и надобности в том не имел. Силу за собой и в себе чуял. Той силой, как духом святым, просветил и окрестил наново Россию... А кто иначе делает, видно, иначе себя чувствует и почитает. Бывает охота горькая... да...

   - Участь смертная? - докончил Паскевич. - Так к чему так явно нетвердые вести разглашать? Они смуту внести могут и в самой России...

   - Смута там давно растет... Особенно волнуются умы молодые... многие спят и видят эту самую "конституцию"... Как же, новое широкое поприще для столь большого числа новых людей откроется... Старикам тогда уходить надо будет, по углам прятаться. Только и остается... Ну, да поглядим. Все зависит от воли Господней. Бывает - мы так, а Бог по-своему...

   Милорадович даже незаметно осенил себя крестом, словно отгоняя что злое.

   - Да, пока что, а каша завариться может немалая... Вон, поглядите: здешних генералов, подвижников Бонапарта свыше меры превознесли... И оклады им выше наших, и все такое... Войско формирует для поляков брат государя... И какое войско! Не похвалить нельзя. У себя отрывают куски, а сюда свозят и припасы военные, и пушки, и ружья без конца... Господи, ужли же понять трудно, как опасна такая политика!.. Что из этого будет, государи мои?! Скажите! - не унимался Паскевич.

   - А вот что будет, - спокойно заметил Остерман, оскаливая зубы не то в улыбке, не то в презрительной гримасе. - Лет через десяток со своей дивизией, братец, будешь ты их штурмом брать, - вот что будет!..

   Будущий князь Варшавский широко раскрыл глаза, как будто уже видел свои подвиги, за которые, действительно, тринадцать лет спустя получил титул князя, но ничего не сказал...

   - Хорошо. Вот, рассудили вы, граф, с поляками... Но что нам, дома, может от сей прекрасной речи грозить, о том не скажете ли, благо уж такой стих прозорливости на ваше сиятельство снизошел? - задал теперь вопрос Милорадович.

   - Поди, и сами, ваше сиятельство, ответ себе дать могли бы. О молодежи нашей мы уже суждение имели... Масонские ложи, мартинистские и иные учения, особливо пример французской распущенности довольно корней пустил у нас... Начнут толковать, писать понемногу... А о чем? О свободе крестьян? Ибо в ней основа и грядущей конституции, не ясно ли? Иначе понимать нельзя. А ежели мы, владельцы, дворяне, так понимаем, может ли народ иначе понять? Здесь, в Польше, кто не знает - класс дворянства издавна истребил в чувствах и мыслях простого народа истинную свободу... Есть у него "горелка" и все ладно остальное... У нас пока не так... Смышлен наш мужичок. Свою выгоду хорошо понимает. А до чужой ему дела нет. Пока дворянство да помещики могут с народом ладить, пока власть им помогает, дотоле и самая эта власть крепка. А начнется разлад... Сами знаете, государи мои, как велика прилипчивость и неукротимость народных заблуждений, волнения народного... Даст много воли народу царь, так и самому ему трудно придется без нашей, без дворянской подмоги. Одними солдатами царством не управить... Да и солдат не так легко ставить начнут, коли дворянство найдет нужным отбить эту охоту... Но смуты не избежать, что говорить...

   - И большой смуты, граф, ваша правда! - подтвердил Милорадович. - Немало есть и среди дворян теперь предателей, которые против общего дела идти готовы. А потом разночинцы, проходимцы всякие стали в государстве силу забирать... Аракчеевы разные да им подобные... Ну, да, авось, при нас еще ничего такого не последует... А после нас загремит гроза... так Бог с ней. Не услышим!..

   - И то утешение, ваше сиятельство...

   Учтиво раскланялись, разошлись собеседники...

  

   Константин в своем близком кругу тоже подсмеивался над ролью "статиста", которую ему пришлось играть во всем торжественном событии открытия первого сейма.

   Но, с другой стороны, он был очень доволен, что имел случай показаться перед любимой девушкой среди ее собратьев, как лицо, удостоенное доверием ее родного народа, самих варшавян из предместья Праги...

   На большом балу, где Жанета привлекала взоры и своей миловидностью и в силу явного, рыцарского обожания, знаки которого рассыпал перед графиней Константин, они оба сидели после танцев в уютной гостиной, куда в деликатности публика старалась не заходить, и болтали оживленно, как будто по целым вечерам не просиживал Константин у Бронницов и не было сказано так много в эти счастливые часы.

   - Как понравилась вам моя новая роль? - спросил прежде всего Константин девушку полусерьезно, полушутя. - Гожусь ли для штатских дел, как для военных?

   - О, как я была очарована тобою, мой любимый князь! Только теперь я вижу - как любишь ты меня, как любишь мой бедный народ, мою истерзанную несчастную отчизну! Раньше я обожала тебя, теперь стану боготворить... Буду молиться за тебя, как никогда еще не молилась за собственную душу!..

   Константин взволновался и смутился, так много неподдельного чувства звучало в голосе девушки, таким огнем горели ее выразительные глаза.

   Чтобы переменить разговор, он, словно теперь только вспомнил и сказал:

   - Я не говорил вам еще, графиня: завтра в театре государь выразил желание видеть вас... Приготовьтесь, очаруйте его еще больше, чем он теперь очарован моей птичкой...

   - Если бы я смела... если бы смогла выразить, как я... люблю одного человека... Если бы найти такие слова... Мне кажется, это скорее всего нашло бы путь к сердцу брата, такого нежного, как наш король, ваш брат, Константин.

   - Попробуйте, найдите... скажите...

   - Попробую... Но теперь пойдемте в зал. И то уж обращают, я думаю, внимание на наше уединение...

   - А вы боитесь?..

   - За вас, мой дорогой! Девушка, на которую обращено внимание моего принца, не должна дать возможности, чтобы даже тень подозрения коснулась ее.

   - Да, этого нет и быть не может... Я знаю, что в Варшаве говорится о каждой женщине или девушке, которая выдается в нашем кругу... И, правда, обо всех ходят толки, сплетни... Только не о вас, Жанета. Вы, как чистая звездочка на ясном далеком небе...

   - Увы, и на звездах, как и на солнце, есть пятна, дорогой Константин...

   - На вас? Нет!..

   - Есть! Я так страдаю, что не знала вас раньше, всю жизнь... Что не могу, не умею выразить, как вы мне дороги и близки... И даже, как мне кажется, люблю вас гораздо меньше, чем вы достойны мой славный рыцарь! Мой паладин!.. И я сама, и любовь моя так бледны, так слабы...

   Слезы показались у Жанеты.

   - Слезы? Отчего это? В такую минуту...

   - Не волнуйтесь... Это... слезы счастья, - тихо шепнула она, склонилась к нему, как бы ожидая поцелуя и, получив, выпрямилась, взглянула затуманенными глазами в его загоревшиеся глаза и быстро проговорила. - Ведите меня скорее отсюда... Туда, к людям... Скорее...

   Большой театр в Варшаве был убран тропической зеленью, цветами. Из старинных палацев богатейших вельмож привезли чудные статуи и расставили в живых нишах, под навесами пальм. Зрительный зал каждый вечер сверху донизу наполнялся представителями лучшей варшавской публики, знатью, богатым купечеством, военными и чиновным людом. Даже "парадиз" теперь видел на своих скамьях людей, которые в обычную пору и не заглянули бы в театр, в оперу, как ни была хороша постоянная труппа этого сезона.

   Между тем на время сейма и ради пребывания в Варшаве короля была приглашена на гастроли сама чаровница - Каталани. Александр ее очень любил и часто слушал за границей. Теперь артистка пела в его владениях и получала сказочной красоты букеты, корзины, ценные подарки; всякие знаки внимания оказывал любезный по-рыцарски король-император своей знаменитой "гостье".

   В этот вечер шла "Страделла".

   Голос артистки так чудно звучал, ее пение до того потрясало сердца, что даже эта придворная, сдержанная публика порою не выдерживала оков этикета и взрывы аплодисментов, крики: "Brava! Fora!" - вырывались из груди у всех раньше, чем Александр подавал из своей ложи знак благосклонным аплодисментом.

   В одном из антрактов артистка была приглашена в ложу и здесь Александр сам надел ей осыпанный бриллиантами медальон со своим портретом.

   Едва артистка, растроганная приемом, вышла из аванложи, туда вошел Константин с графиней Жанетой.

   - Театральная фея уступила место самой богине Диане! - любезно встретил девушку Александр. - Прошу вас...

   Они уселись. Константин, чтобы не мешать более интимной беседе, отошел на другой конец аванложи, где Михаил Павлович, окруженный небольшой группой придворных, восторгался оперой, труппой и в особенности - чудным голосом Каталани.

   Кроме Новосильцева, Ланского, Остермана, Паскевича, Милорадовича, Орлова и Капо д'Истрия с Нессельроде и Марченко, здесь были первейшие польские сановники и вельможи, начиная с графа Островского, Адама Чарторыского и кончая князем Любецким, который умел ладить со всеми партиями и лицами...

   Тут же был и граф Бронниц.

   Константин огляделся, словно отыскивая еще кого-то и увидел, что Зайончек сидит в ложе, на своем месте, даже в антракты не передвигаясь никуда до самого конца спектакля.

   Легкий говор доносился сюда из зрительного зала. Группа в углу аванложи государя тоже оживленно болтала, в нельзя было расслышать, что говорили в своем углу Александр и его юная гостья, хотя последняя, зная досадную глухоту собеседника, вынуждена была довольно сильно подымать голос, при этом очень близко наклоняясь к правому уху, так как на левое он совершенно ничего не слышал.

   Жанета проделывала свой маневр как можно незаметней, зная, что государь досадует на свой недостаток и не любит явного обнаружения его.

   Оживленный близостью привлекательной, кокетливой и умной девушки, Александр чувствовал себя очень хорошо и скоро от оперы, от певиц и певцов разговор незаметно перешел на самое важное для девушки - на Константина.

   Отношения его к ней прямо не разбирались в этом разговоре. Но недомолвки, намеки, сравнения, до которых была большая охотница и искусница Жанета, помогали взаимному пониманию беседующих.

   - Пение особенно влияет на души, переполненные симпатией! - между прочим заметил Александр. - Оттого, может быть, так тронуло вас пение дивы и так тонко чувствуете, переживаете вы ее все страдания и радости...

   - Вы угадали, сир! - так же по-парижски слегка грассируя, как это было у Александра, ответила Жанета. - Но нынче есть и еще другая причина. Как вы знаете, ваше величество, Филомела обожает луну и поет при ее лучах... Но не все знают, что она боготворит то солнце, которое дает свет и луне, и темной, печальной земле... Только когда это светило появляется на небесах, лучи его заставляют так сильно трепетать сердце скромной птички... Так вся она бывает поражена величием я красотой лучезарного бога, что смолкает и ждет вечера, когда скромная ее песнь к родственной солнцу луне служит выражением других, более затаенных и несбыточных ощущений и грез!

   Аллегория была и сама по себе ясна. Но восторженный, хотя и мимолетно брошенный взгляд досказал и то, что не было договорено.

   Легкая краска удовольствия покрыла бледные щеки Александра.

   - Могу только жалеть, что Филомела в конце концов подруга вечернего светила, и желаю, чтобы его любовь разогнала тоску и грусть чудесной птички... Прямо должен сознаться - завидую брату Константину, что в его "милой старой Варшаве", как он ее часто называет, хранятся такие сокровища ума и поэзии... И Грации, и Музы - слиты вместе в одном очаровательном существе...

   - Сир!.. О, сир! - только и могла пролепетать Жанета, искренне потрясенная такой похвалой, и низко-низко поникла головой, даже не находя слов для благодарности, для выражения восторга, охватившего ее впечатлительную, чуткую душу.

   Это молчание было красноречивее слов. Но чтобы вывести из смущения девушку, Александр стал делать ей вопросы относительно ее образа жизни, занятий. Разговор перешел на религию.

   - Конечно, я верная дочь нашей церкви... И, как женщина, сир, особенно отдаю себя на волю Провидения. Но я понимаю, что Вечная Истина не может храниться в одном сосуде, как бы велик и чист он ни был. Главное - верить в Милосердного Бога! Это связует смертного с Вечностью... Может быть, строгие учителя наши назовут меня недостаточно правоверной католичкой! Да простит мне Святой Наш Искупитель и Пречистая Матерь его! Я вымолю прощение моим грехам... если любовь ко всем людям такой уж тяжкий грех!

   - Многие грехи простятся и вам, если вы их сотворите не зная, и вашим близким - за эту любовь! И да благословит небо вас и тех, кто сумел в слабое женское сердце влить такой ясный луч света...

   Беседа, начавшаяся мифологическими аллегориями и комплиментами, перешла на самые глубокие, серьезные темы, что в эту пору особенно любил Александр.

   Квакеры, Эйлерт, рационалист-пастор, затем мистик Паррот, иллюминатка баронесса Крюдепер - все вместе и порознь находили в это время слух и сердце северного государя открытым для своих проповедей и туманных учений.

   Кое-что слыхала об этом и Жанета. Осторожно, без преувеличений и ханжества, как это было прилично молодой светской девушке, она тоже коснулась излюбленных идей русского императора, польского короля и загадочного для целого мира человека.

   Разговор пошел живее... Как вдруг прозвучала музыка...

   Константин подошел увести свою даму. Александр, прощаясь, любезно коснулся губами руки девушки, что делал только в исключительных слуачаях, да и то, лишь с дамами более почтенного возраста. Глубокий реверанс, взор, затуманенный слезами восторга, послужил ответом на эту выходку рыцаря.

   Как только дверь ложи закрылась за ними, Константия спросил:

   - Что, и теперь ты не веришь в будущее? И теперь боишься за наше счастье?..

   - Я?! Теперь?.. Не спрашивай меня ни о чем... Я ослеплена... я боюсь, что я сплю... что я проснусь и умру в тот же миг, поняв, что счастье и восторг я видела только во сне!..

  

   Недели две пробыл Александр безвыездно в Варшаве и только 13 апреля нового стиля выехал на шесть дней в Калиш.

   Никто не мог себе хорошо уяснить цели этой поездки. Но все-таки одно предположение казалось самым вероятным: в присутствии Александра не только в заседаниях сейма, но даже в Варшаве ораторы, особенно из оппозиционного лагеря, чувствовали себя слишком связанными, и сейм с его речами и возражениями скорее походил на какую-то чинную игру в парламенте, чем на это учреждение, хотя бы заключенное в рамках самой строгой закономерности и порядка.

   Ни из докладов министров, ни из возражений депутатов не пробивалось той живой струи политической мысли, которая ведет к государственной творческой работе, говорит; о новых, лучших путях общественного и политического-строительства.

   Совсем не того ждал от неукротимых в прошлом поляков вдумчивый Александр. Никакой комедии, кроме разыгрываемой им самим, он не любил.

   А сейм был скучной плоской комедией.

   Если его отъезд был только средством вызвать дремлющие силы, дать простор сжатым до сих пор порывам, средство удалось.

   В первом же заседании, по поводу самого незначительного вопроса, споры и возражения разгорелись с такой силой, шум и крики так наполнили высокие покои старинного замка, где заседал сейм, что гибкий, осторожный председатель граф Красинский заявил:

   - Предупреждаю господ депутатов, что дальнейшее нарушение порядка заседаний не может быть допущено и я закрою в силу данной мне власти заседание, если сами вы не прекратите шум и беспорядок, столь недостойный высокого собрания.

   Увещание подействовало. Задор исчез. Но температура уже осталась приподнятой. Толчок был дан, и занятия сейма, сначала вялые и неинтересные, пошли гораздо более живым темпом. Случалось, что заседания затягивались далеко за полночь. Но все выходили из стен Народного собрания бодрыми, оживленными, как будто и не было проведено долгих часов в душных стенах, за напряженной умственной и духовной работой...

   А тут как раз первая весна коснулась и Варшавы своей бледной ласковой рукой... Текли ручьи. Пахло в воздухе прелой землей и назревающими почками сирени, берез и тополей...

   В эти дни в Калише Александр тоже не сидел без дела. Ездил по имениям окрестных помещиков и зажиточных крестьян, приглядывался ко всему, чтобы поделиться впечатлениями с "другом своим" Аракчеевым и, по возможности, применить приемы самого лучшего вольного хозяйства... к каторжным поселениям, создаваемым в России при помощи кнута и шпицрутенов тем же Аракчеевым, верным исполнителем воли своего государя-либерала и миротворца.

   - Хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Москвы, но я сие дело выполню до конца, - в припадке редкой откровенности высказался раз кроткий Александр, оспаривая кого-то и отстаивая свои любимые "военные поселения".

   Так совмещал в себе порою несовместимые идеи этот многогранный, слишком даже многоликий человек...

   27 апреля нового стиля последовало закрытие сейма, на котором снова прозвучало красивое, свободное слово императора-короля, конституционалиста с ног до головы в Варшаве и насадителя "аракчеевщины" у себя, в России.

   Мечтая создать по всей России цепь военно-поселенческих колоний, представляющих нечто среднее между спартанской "филой" и каторжным поселком, да к тому же управляемым вороватыми комиссариатскими чиновниками и такими же, но еще более грубыми военными чинами Александр так говорил при закрытии сейма в своем конституционном Царстве Польском:

   - Представители польского народа! Из предложенных вам проектов законов лишь один по большинству голосов обеих палат не получил одобрения.

   Внутреннее убеждение и прямодушие руководили решением этим. Мне оно приятно! Потому что вижу в том независимость ваших мнений... Свободно избранные должны и рассуждать свободно. Эти два неприкосновенных признака являются отличительным свойством истинно народного представительства, какое я и желал собрать, чтобы при его помощи узнать мнение всей нации, выраженное открыто и до конца! Только народное собрание, таким образом учрежденное, может сохранить в правительстве уверенность, что народу даруются законы, польза которых подтверждается истинными потребностями этого народа. Рад, что мои ожидания оправдались и все работы сейма прошли в полном порядке, дав благие плоды.

   Взамен такого строгого выполнения долга, возложенного на вас, и вы вправе ожидать, что власть исполнит свое слово, долг, внушенный ей совестью и разумом совершаяющихся событий.

   Поляки, я дорожу выполнением моих намерений! Они вам известны. И, по мере. человеческих сил, с помощью Всевышнего они будут выполнены до конца!

   Снова дрогнул зал. Внизу толпы заколыхались, потрясли воздух приветственными кликами... Дамы сверху махали платками, вуалями, рукоплескали...

   Александр, видимо взволнованный, отдал свой величественный и ласковый в то же время тройной поклон и вышел из зала...

  

   Только 30 апреля выехал из Варшавы государь на Пулавы, где собирался в последний раз навестить старую графиню Чарторыскую.

   Перед этим два вечера он часа по три-четыре проводил наедине со своим давнишним поверенным и вдохновителем во многих широких начинаниях либерального характера, с Новосильцевым.

   Женственный на вид, со своими удивленными глазами и темными бакенами на бледном лице, при белой голове, Новосильцев выделялся в густой толпе придворных, окружающих Александра сейчас в Варшаве.

   Все время он держался в стороне, как бы молча соглашаясь, что прежде всего государь должен покончить польские дела и вопросы...

   Но как только закрылся сейм, Александр, почти оставя другие занятия, стал уединяться с Новосильцевым. Никто, даже Константин точно не знал, о чем беседуют они. Какими заметками исписывает Новосильцев целые груды бумажных листков и уносит с собой?..

   Только личный секретарь Новосильцева, мосье Дешан, публицист из Парижа и юрист по профессии, был главным, если не единственным сотрудником его.

   В самый день отъезда Александр, просматривая первые листки полузаконченной работы, которую вел так таинственно со своим другом юности, вдруг спросил:

   - Ну, а если понадобится перевод на российский язык всего этого? Даже прямо скажу: он неотложно надобен... Основы российской конституции, хартия сия должна раньше всего быть знакома кому следует, на родном языке... Кому думаешь без опасения преждевременной огласки поручить дело?

   - Есть, ваше величество. Я уже приглядел заранее человечка. И вам он известен, как думаю, государь.

   - Кто же такой?

   - Вяземский князь, Петр Андреич. Работает он у меня пока на небольших делах. Но верный, скромный и весьма неглупый человек... Как полагаете, ваше величество?

   - Тебе лучше знать. Если веришь ты, и я поверю ему... Только поспеши работой...

   - Буду присылать по частям, государь, для дальнейших указаний и поправок. Вот, как нынче же первой главы первых пять статей...

   И по-французски Новосильцев прочитал заголовок листов:

   - "La charte constitutionelle pour l'empire de Russee".

   - Постой! Как мы по-русски можем получше назвать сей акт? Хартия свобод, конституционная хартия - все это чуждо слуху русского народа.

   - Вы правы, государь. Вот я пробовал и перевести. Позволите?

   - Читай, читай...

   - "Уставная грамота государства Российского..."

   - Ничего. Только нет! Похоже на сочинение Карамзина, нашего славного историка. "История Государства Росийского"... Подумаешь... Что, если так: "Государственная уставная грамота Российской Империи"?.. Это звучит дельнее, не так ли?

   - И много значительнее, государь. Так и пометим {*}.

   {* Для современников должны представить значительный интерес некоторые пункты этой грамоты, написанной 100 лет тому назад, касающиеся так называемых "гражданских свобод". Целиком вся грамота эта отпечатана в количестве 200 экземпляров, когда в 1830 г. русские покинули Варшаву. Но в 1831 году, по взятии Варшавы, оказалось, что из этого числа распространено было всего 50 экземпляров, а остальные, по приказанию императора Николая, сожжены на арсенальном дворе, в Кремле, под наблюдением генерал-адъютанта графа Адлерберга и московского коменданта генерал-майора Стааля.

   "Глава II. Статья 13. Законодательной власти государя содействует государственный Сейм, о котором ниже помянуто будет, на основании уставной грамоты и особенных учреждений.

   Глава III. Ручательства державной власти.

   Статья 81. Коренной российский закон: "без суда никто да не окажется" и освященное учреждением о губерниях, правило (No 401), "Дабы никто, без объявления ему вины и снятия с него допроса, в течении 3-х дней по задержании не лишался свободы" распространяется на всех жителей вообще.

   Статья 88. Свобода тиснения обеспечивается.

   Статья 91. Да будет российский народ отныне навсегда иметь народное представительство. Оно должно состоять в государственном Сейме (государственной думе), составленном из государя и двух палат.

   Глава IV. О народном представительстве.

   Статья 128. Никто из членов Сейма, во время продолжения оной не может быть задержан, ни судим судом уголовным без ведома той палаты, к которой он принадлежит.

   Статья 130. Проекты, по Высочайшей воле вносимые на Сейм, почитаются ни одобренными ею, ни утвержденными, почему и предоставляется Сеймам полная свобода на счет оных излагать свое мнение".

   После статьи 191, которою кончаются все статьи, сказано:

   "Убедившись в совести, что вышеизложенные коренные постановления соответствуют нашим желаниям утвердить благосостояние и спокойствие любезных наших верноподданных, основать неприкосновенность их лиц и собственности и охранять нерушимость их прав гражданских и политических, мы жалуем им сию уставную грамоту, которую признаем за себя и за преемников наших коренным и уставным законом нашего государства, предоставляя себе оную дополнить. Повелеваем всем государственным властям содействовать ее исполнению". (Подписи нет). - Л. Ж."

   Надписав заглавие по-русски, Новосильцев прочел по-французски первые 5 статей 1-й главы, именуемой: "Предварительные распоряжения".

   Статьи касались разделения империи на области, на наместничества.

   - Благодарю. Превосходно! - выслушав чтение, похвалил Александр. - Продолжай с Божьей помощью великую работу. Жду поскорее дальнейших частей. Пока прощай.

   Он обнял и расцеловал растроганного Новосильцева.

   Отъезд состоялся 30 апреля.

   Константин поехал проводить государя несколько станций. Тут, сидя вдвоем в экипаже, братья беседовали так задуш