Жданов Лев Григорьевич - Цесаревич Константин

  

   Пролетит зима, ненастье, Мир весенний улыбнется... Не вернется только счастье, Только юность не вернется!..

   Короткий январский день давно погас.

   Холодный и хмурый, он не порадовал никого. Тяжелые тучи висели над городом, над окрестными лесами, над занесенной снегом Вислой. А к вечеру совсем стих ветер, колыхавший обнаженные ветви дерев в садах и лесах. Медленно, беззвучно полетели крупные хлопья снега с темного неба, устилая холодную темную землю.... Такой снег падает только под конец зимы, ласковый, словно прощальный. Теплее стало в воздухе, на площадях и в узких улочках Старого Мяста и на широких улицах и аллеях новой Варшавы.

   Сверкают в темноте огоньки домов и палацов, мерцают фонари, длинной огнистой ниткой окаймляющие затихшие улицы города.

   Рыхлые белые хлопья красиво нависают, собираются шапкой на верхушках этих фонарей и свисают фестонами, пронизанными красноватым светом керосиновых и масляных ламп, зажженных фонарщиками в обычный час.

   Легкое зарево, словно отблеск дальнего пожара или сверкающий ореол, одело темные островерхие крыши и шпили Варшавы. Если глядеть издали, например из аллей Уяздовских, на фоне темного неба и черной ночи протянулось далеко, вдоль Вислы, светлое пятно над землею, которой не видно, но которую можно угадать, потому что ночное небо, затянутое тучами, воздух, наполненный миллионами падающих белых хлопьев снега, все же не так мрачны и непроглядно черны, как спящая зимняя даль полей и лесов.

   Темно и мрачно в Лазенковском парке и в саду, окружающем Бельведерский дворец. Очертания последнего почти сливаются с окружающей тьмою, хотя и сверкает кое-где свет в его окнах и освещен его двор. Даже в парке и в саду кое-где блещут фонари. Но эти отдельные светящиеся точки, эти трепетные огоньки, напоминая сверкающие зрачки ночных зверей, не разгоняют густой тьмы, тонут в ней, словно придавая ей еще больше силы, делая ее еще непроглядней и мрачнее.

   В ночной глубине человеческий глаз скорее угадывает, чем различает какие-то призрачные очертания, обступившие маленький дворец Бельведер. Это высокие деревья с оголенными ветвями, сейчас опушенными снегом, стоят вокруг.

   Порою они словно всколыхнутся, оживут от какого-то неожиданного дуновения ночи... А потом снова замрут, обступая рядами призраков затерянный в парке сиротливый Бельведер.

   Полная тишина во всем дворце. Даже в пристройках и помещениях, отведенных для прислуги, почти не заметно движения и жизни.

   Уснул после обеда обычным крепким сном цесаревич на своей любимой софе в кабинете, и стихло все во дворце. Хотя из дальних комнат, где живут и шевелятся остальные обитатели, ни звука не проникает сквозь крепкие двери отдаленного кабинета, но все невольно ступают осторожнее и говорят вполголоса:

   - Он лег почивать...

   На половине княгини Лович и вообще не бывает слишком людно и шумно. А в эти часы и здесь жизнь как бы притихает.

   Давно спит Константин. Дежурный камердинер Коханский уже наготове, сидит в соседней комнатке, вернее, в коридоре, озаренном стенною лампой. Во дворе темнеет несколько карет и легкие сани. Кони вздрагивают порою, не стоят на месте. Кучера, осыпанные снегом, с козел переговариваются между собою и покрикивают на коней.

   В дежурной комнате целая группа людей ожидает пробуждения великого князя. Кроме адъютанта Данилова здесь стоит у камина и греет руки генерал Жандр, фигурой и лысой головой сильно смахивающий на самого Константина, начальник военной полиции. Его помощник Закс тоже тут, худой, костлявый, неприятный на вид. Генерал Рожницкий, выхоленный, щеголеватый усач, начальник польского корпуса жандармов; красавец-гусар Лунин, подполковник лейб-гвардии гродненского полка, и президент Варшавы пан Любовицкий, верный слуга русских вообще, а Константина в особенности, дополняют компанию. Четверо представителей полицейской и охранной власти в краю уже были утром с докладами. Но время теперь тревожное и по вечерам приходится еще являться сюда, в далекий от города дворец, зябнуть в карете, скучать в приемной, пока их позовут к великому князю.

   А Лунин получил особое приглашение явиться нынче вечером экстренно. Он видимо волнуется, хотя и старается не выдать этого, особенно той теплой компании, в которой очутился совершенно неожиданно.

   Он поддерживает общую светскую беседу, бросая редкие негромкие фразы, как негромко стараются говорить и все остальные собеседники.

   Но тревога не унимается, а все больше растет в его душе.

   Жандр словно понимает, что делается с Луниным, блестящие, темные глаза которого сейчас особенно сверкают и горят от затаенной тревоги.

   Не злой по природе генерал хотел бы успокоить молодого гвардейца. Но осторожность и присутствие других мешают.

   Вяло тянется разговор. Потрескивают порою дрова в камине, мягко шуршат хлопья снега, скользя по стеклам больших окон дворца, за которыми чернеет непроглядная зимняя ночь.

  

   Один протяжный удар мелодично пробил на больших часах в соседней комнате и певучий звук не успел еще растаять в воздухе, когда Константин раскрыл полусонные глаза, огляделся, стал слушать.

   Кругом полная тишина, только слышно тиканье часов на подзеркальном столе, пылают и трещат дрова в камине, очевидно, подброшенные заботливой рукой камердинера. Он же зажег лампу и приспустил в ней свет, и без того смягчаемый цветным шелковым абажуром. Полутьма окутывает комнату. Сны еще реют перед глазами Константина. Но сквозь дымку этих грез и полутьмы Константин различает все предметы, хорошо знакомые ему, наполняющие покой. Он сразу вернулся к действительности от сладкого, крепчайшего сна, каким засыпает всегда после обеда, и ночью, иногда и днем, словом, в каждую минуту, когда голова его касается подушки.

   - Половина восьмого, - сразу сообразил он. - Наверное, все уже там ждут.

   На звонок появился камердинер, прибавил свету в лампе, зажег свечи на рабочем столе.

   - Кто там ждет? Лунин есть? - по-польски спросил Константин.

   - Есть, наивельможный князь. И генерал Жандр, и генерал Рожницкий, и пан президент, и пан полковник. Все ждут. А светлейшая княгиня сейчас изволят выйти в гостиную... Я справлялся только что.

   - Ну, хорошо... Дай умыться. Потом позовешь Лунина...

   Минут через десять, освеженный, с влажными слегка волосами и покрасневшим от растиранья лицом, Константин вернулся из уборной в кабинет в том же белом холстинном халате, который был на нем и раньше.

   Когда Лунин вошел, высокий экран у пылающего камина был сдвинут в сторону и соседний стол весь озарялся, кроме сияния свечей, еще отблесками веселого сильного пламени.

   Константин, стоя спиной к огню, ласково ответил на поклон, протянул руку и, после сильного пожатия, указал на стул почти рядом с тем, на которое опустился сам.

   - Садитесь-ка, Михаил Сергеич, потолкуем. Ноги изменять мне стали что-то. Видно, стар становлюсь... Да, да, старею, видимо, так... Ну, вот... Как вы живете?

   - Благодарю, ваше высочество. Помаленьку, слава Богу, - овладевая своей безответной тревогой, ответил Лунин. Но глаза его невольно устремились на лицо цесаревича, как бы желая прочесть там что-то важное, тайное.

   Хотя лицо Константина находилось в тени, но краска, вызванная умываньем и прикосновеньем мохнатой ткани полотенца, успела сойти. Какая-то усталость проглядывала в каждой черте, дряблость и желтизна кожи говорили о затаенном пока, но глубоком недуге телесном, помимо духовной подавленности.

   И не только это подметил внимательный взор Лунина. Ему казалось, что цесаревич не менее своего невольного гостя подчиненного чем-то сейчас озабочен и смущен таким, что имеет прямое отношение к самому Лунину. Мысли, и без того поспешной, беспорядочной чередой проносящиеся в голове подполковника, закружились еще быстрее. Он много бы дал, чтобы цесаревич говорил, упрекал, бранился, даже грозил, только бы не молчал. Хотя Лунин знал, что прием запросто, в халате считается самым добрым знаком для всех, кого вызывают по каким-либо делам в Бельведер, хотя приветствие и первые слова хозяина звучали дружелюбно, но Лунин как будто еще больше насторожился, заволновался от этого мирного начала.

   Конечно, не без причины его вызвали так неожиданно, в эти тревожные дни. И если тут что-нибудь подозревают, о чем-нибудь хотят допытаться, то надо держаться особенно осторожно, потому что Лунин знал немало такого в своей жизни, что было опасно и для его многочисленных друзей в Варшаве, и там, в родном краю, особенно в далеком Петербурге, так недавно пережившем целую кровавую бурю в печальные декабрьские дни.

   Но почему так сдержанно-скорбно лицо Константина? Не гневно, не строго, а именно скорбно? И отчего он молчит?

   Как будто нужно сказать нечто важное, неизбежное... И боится этот суровый на вид, такой некрасивый, быстро за последнее время состарившийся человек, сказать то, что может задеть самолюбие или душу Лунина... Он очень порою бывает деликатен и чуток, этот ожиревший, тяжелый крикун...

   - Зачем его вызвали?

   Этот мучительный вопрос сейчас доводил Лунина до полуисступления и лишь долгий навык дисциплины, глубоко заложенные привычки светского человека удерживали его от прямого, хотя бы и бестактного вопроса, который, к тому же, мог быть принят за признак боязни, с которой нет сил справиться... Ведь легче знать, какая беда стоит перед тобою, чем ожидать удара в неизвестности, в темноте.

   А Константин, действительно, не знал, с чего начать.

   Пока он думал, как бы лучше приступить к делу, чтобы не сделать больно Лунину, которого очень любил по многим основаниям, последний стал снова перебирать в уме особенно важные моменты своей жизни за последнее время, которые могли бы вызвать вмешательство начальства в лице самого цесаревича.

   Невольно один случай припомнился ему и не выходил сейчас из ума.

   Как только в Варшаве месяца полтора тому назад высшие военные круги узнали о смерти Александра, разведали, хотя и смутно, что Константин почему-то намерен уступить престол младшему брату, Николаю, все всполошились.

   Почти не сговариваясь, высшее военное начальство собралось на квартире больного генерала Альбрехта. Кроме польских и русских генералов, начальников отдельных частей и командиров полков, - было тут несколько младших начальников, особенно уважаемых за их развитие и личные качества. Попал сюда и Лунин вместе с Пущиными и еще двумя-тремя товарищами из передовой, блестящей гвардейской "молодежи".

   Вопрос был поставлен прямо. Толковали о том, кого лучше видеть на троне преемником Александра?

   Приехавшие недавно из Петербурга участники совещания открыто заявили, что Николая там не любят за излишнюю придирчивость, за крайнюю строгость, не говоря о том, что юный великий князь всецело в руках "отсталой" партии староверов и все реформы Александра, до конституции включительно, хотя бы и в далеком будущем, никогда не будут осуществлены при Николае.

   - Да ведь и наш "старушек" не очень мягко стелет! - заметил кто-то.

   - А все же не так жестко будет его ложе, чем приготовленное меньшим братцем! - возразили со всех сторон. - Не говоря уже о том, что мы, здесь, совсем отойдем на последний план, если окружающие Николая люди, как и надо ожидать, займут все места при новом царе, вокруг его трона.

   Последнее напоминание оказалось особенно понятно и убедительно для компании.

   - Позвольте! О чем тут еще спорить?! - заговорил сочным, звучным голосом, со своей широкой, подкупающей манерой генерал Шембек. - Не видели мы разве Константина столько лет подряд? Не знаем его взглядов, его скромности, этого беспримерного обожания, какое питает наш князь к покойному брату?! Все, что намечено почившим, было бы точно выполнено Константином, если он будет государем; в этом сомнения быть не может! Россия получит законосвободные учреждения. Рабство крестьян там будет уничтожено весьма скоро. Строгое, но справедливое отношение к военным кругам, его отеческая любовь к последнему солдату, не говоря о нас, ближайших сотрудниках его... Кто о нем не знает! Это не взбалмошная строгость заносчивого, придирчивого мальчика, получившего слишком рано власть. Он не станет наполнять гауптвахты арестованными офицерами... Он не одержим воинственным задором, ради которого сотни и тысячи жизней напрасно гибнут в бойнях на полях битв. Знаете его поговорку: "На войне гибнет дисциплина, рвется аммуниция и портится солдат". Наш князь знает, что армия создана для охраны государства, а не для опасных авантюр, хотя бы и самых заманчивых... А дома и война не трудна и не так губительна, как походы в чужие страны... Это - главное для всех. И России, и Польше надо пока поотдохнуть после драки... Молодой царь, того и гляди, чтобы прославить свое имя, впутается в какую-нибудь драку... Теперь мы, поляки? Можно ли сомневаться, что заветное желание покойного благодетеля и государя нашего дать новые права отчизне, слить с Польшей и старые ее провинции: Литву, Волынь, что все это будет выполнено Константином, как будто он сам, а не покойный Александр обещал это так торжественно и не один раз... Разве можно сомневаться, что...

   - Ну, конечно, верно... Чего тут еще расписывать! - прервали со всех сторон Шембека, который любил поораторствовать. - Конечно, Константину надо быть на троне российском и польском, и больше никому... Если почему-либо он колеблется... если от него взяты какие-либо обещания... конечно, сгоряча... там, из-за позволения венчаться вторично... взять польку-жену... Так и толковать об этом нечего! Завтра же созовем наши полки, заставим их присягнуть новому государю... и конец! Да здравствует император-круль Константин Первый!..

   Крик был подхвачен всеми решительно, радостно, дружно.

   Молчал один Лунин и не кричал со всеми. Когда утихли голоса, он заговорил:

   - Я просил бы выслушать и меня. Всего несколько слов. Конечно, и речи не может быть о том, что мы думаем о себе, ищем личных выгод в такую важную минуту, когда судьба нескольких народов стоит на карте...

   Не получая и не ожидая ответа на этот щекотливый, кстати брошенный полувопрос, Лунин продолжал:

   - Вот об этих народах и надо помнить. Судьба царств не вверена нашим рукам. Но все же думать и говорить мы можем. Так подумаем... Таков ли уж цесаревич, чтобы мы решили даже насильно, против его воли, открыто выраженной, посадить его на трон? Я не берусь и не смею судить никого, тем более столь высокую особу. Только укажу на вещи, всем известные, о которых не может быть разных мнений. Все мы знаем золотое сердце нашего князя. Но всегда ли в лад с ним идет его голова? Порою он сам сознает, что у него нет воли владеть собой в очень важные минуты жизни. А тут придется владеть жизнью и счастьем десятков миллионов людей... и нашими в том числе...

   - Довольно об этом... Кто знает, каков холодный и невозмутимый младшей брат? Он без криков, говорят, по примеру отца, целые батальоны может сослать в Сибирь...

   - Хорошо, пусть так... Но если мы здесь и решим, как будет принято это в Петербурге? Во всей России? Благоразумие велит выждать, узнать...

   - Известия о присяге Константину приходят со всех сторон, - заявил Кривцов, - и только здесь... Вот Димитрий Димитриевич отослал обратно листы не подписанными... по приказанию цесаревича... то есть государя нашего!..

   - Вот именно, о чем я и хотел сказать, главным образом, - подхватил Лунин, усиливая голос, - сдержаться порою наш цесаревич не может. Все мы знаем. Но кто не знает, что и высказанное решение он доводит до конца, особенно, если это касается важных дел. А мы хотим "распорядиться без хозяина", как он любит выражаться порою. Я думаю, что знаю его высочество. И какое бы решение мы ни приняли, что бы ни сделали по собственной воле, он не уступит нам... И только новый соблазн, новая смута будет внесена и в пределы Польши, где мы сейчас, и туда, в пределы нашей родной России. Хотим ли мы того? Имейте в виду: положение очень тревожное, опасное. Я знаю: в самом Петербурге могут вспыхнуть волнения... Кто из нас не ожидает этого?.. Чем они кончатся? Бог весть... Так не делайте почина здесь, где сам цесаревич налицо, где ему следует сказать первое и последнее слово... Как бы он ни решил, хорошо либо худо, так и будет, верьте мне!.. Иногда и на него нисходит Дух Разума и Света...

   - Позвольте, однако, вы снова пускаетесь в такую критику... - заговорил граф Красинский, или "Крысинский", как его звали за глаза, из-за его манеры втереться везде и всюду. В военной среде царила уверенность, что он наушничает Константину, и особенно не любили его за это. Лунин в эту минуту тоже поморщился, услыша голос мягкого по манере, но сухого и неприятного на вид поляка.

   - Ни в какую критику я не пускаюсь. А что сказал, сказал! - отрезал он графу.

   Разговор снова стал общим и было решено поступить, как толковали перед этим; на другой же день привести к присяге литовские и польские войска и таким образом вынудить Константина принять власть.

   К общему удивлению, цесаревич, не говоря никому в чем дело, - сам приказал созвать все войска и, объявив о своем отречении, принял присягу Николаю и привел к ней армию, солдат и начальство. Весь "заговор" рухнул. Никто не знал, что Красинский подробно передал Константину о решении генералов и тем вынудил его на такой шаг.

   Сейчас, сидя перед цесаревичем, Лунин почему-то переживал в памяти все подробности полузабытой сцены. Он, конечно, не был уверен, но подозревал, что граф Красинский передал цесаревичу речи Лунина, да еще приукрасив их. И эта догадка была справедлива. Но то, что услышал наконец Лунин от Константина, поразило окончательно подполковника. Словно читая в мыслях гостя, он спросил:

   - Скажите, Лунин, помните вы собрание у генерала Альбрехта?

   - По... помню... кажется... то есть, о каком собрании изволите вы говорить, ваше высочество? - вспыхнув, в свою очередь задал вопрос Лунин, желая выгадать время и собраться с мыслями.

   Что-то роковое, даже мистическое почуялось впечатлительному Лунину в том, что вопрос как бы вызван был его собственными думами и воспоминаниями; да и сами эти воспоминания как-то против воли вошли в голову, хотя ничто, казалось, не принуждало к тому.

   "Или на самом деле, - подумал Лунин, - есть сила предчувствия в человеческой душе? И души могут говорить между собою, даже когда разум не сознает того?"

   В связи с последним вопросом, Лунин особенно напряженно ждал: что скажет дальше цесаревич?

   Как бывает это иногда в жизни, Лунину сейчас казалось, что не в первый раз сидит он так перед камином, у стола, почти рядом с Константином. Когда-то уже сидели они так оба, глядели пытливо друг на друга, задавали осторожные, нерешительные вопросы, давали странные, неясные ответы. Словно знал заранее Лунин, что скажет ему цесаревич, что сам он будет делать и говорить... Только так это все неясно, полусознательно, как бывает во сне, если спишь, видишь что-либо особенное, страшное, интересное, приятное, но знаешь, что это сон... и ждешь: когда проснешься?

   Цесаревич не переживал такого раздвоения. Но его собственная тревога, как бы удвоенная волнами, исходящими из напряженной, полной трепетаний души собеседника, быстро усиливалась и росла.

   Еще раньше, решая позвать Лунина, Константин наметил себе план действий, начертал схему разговора с этим своим любимцем, которому грозила большая опасность. И хотелось доброму по природе князю отвратить от Лунина удар, но он в то же время считал необходимым выведать кое-что. Если бы не это решение, сейчас, под огненным взглядом, цесаревич все выложил бы прямо. Но пришлось сдержать себя. И согласно первому решению, он с добродушным укором заговорил:

   - Не помните? Ой-ли! Не надо со мною лукавить. Не хорошо. Разве ж не видите? Я говорю с вами, как с товарищем. Не первый день живем вместе. И ссорились, и мирились. Знаете же, что не только люблю я вас, Лунин, а больше... уважаю, да. Уважаю. Этого редко кто добьется от меня...

   - Ваше высочество, я понимаю... Верьте...

   - Стойте, стойте. Дайте досказать. Стойте! Я говорю о собрании, на котором господа мои генералы взялись было не за свое дело: вербовать в цари польские и российские императоры людей, совсем не желающих того, как вы резонно и заметили им, Лунин... Вспомнили? Еще вы так лестно аттестовать изволили мое сердце... не одобрив головы!.. Не стесняйтесь. За глаза и царя бранят... И на Господа мы нарекаем порою... что тут толковать... Вспомнили?

   - Вспомнил, ваше высочество!.. Я только потому не сказал, что слишком много событий пронеслось за эти пять-шесть недель... Не знаешь, о чем и думать... За всю жизнь того не переиспытал, сдается, что за эти дни...

   - Да, да, вы правы... Много пришлось пережить, перевидеть!.. Переслышать - и того более.

   Созвучной, глубокой грустью отдаются речи обоих собеседников взаимно в их сердцах. Словно породнились они в этот миг. Стеснение отпало.

   - Теперь финти-фанты, прелюдии всякие кончены... И слава Богу. К делу! - громко, оживленно заговорил Константин. - Только еще скажу, вы доказали в тот день, что любите родину, чтите волю своих начальников... И малость знаете меня. Мне все точно доложили тогда. Кто? Вам, конечно, безразлично... Но доложили правду. Я проверил. И тогда же подумал: "Плут, якобинец - этот Лунин, "красный" и опасный человечек до конца волос... но - честный и умный малый". Так я подумал. И полагаю, что тоже не ошибся в вас, как и вы во мне, а?

   - Не знаю, что о себе можно сказать, ваше высочество?.. Со стороны виднее всегда.

   - Да, да, конечно... И желаю теперь я доказать вам свое расположение не на словах, на деле... Уважение мое... Например, если бы мне грозило что, вы бы, конечно, поспешили помочь, а?

   - Ваше высочество, до последней капли крови...

   - Верю, знаю... Молодец!.. Руку... так. Ну, значит, поймете, что и я хотел бы... Словом, не в обиду вам... Не думаю, чтобы вы сами искали избежать опасности... Но так! Знаете, как все замутилось?.. В Петербурге каша заварилась страшная. Дурак там на дураке... Толком ничего сделать не сумели. Напутали, настряпали... Стравили своих со своими... брат на брата... Дурачье!.. Ну, да что. Не поправить!.. И вот думается мне, что у вас могут возникнуть неприятности...

   - Пожалуй, вы правы, ваше высочество, - словно против воли отозвался протяжно Лунин. Он наконец понял, к чему клонится дело, и теперь соображал: как дальше вести себя?

   - Ну, вот. А вы знаете нашу русскую пословицу: "Дальше от кузницы - меньше копоти". Что, если бы вы теперь прокатились за границу? Помню: вы как-то собирались сами... Паспорт я дам и... с Богом... А там, поспокойнее станет - и вер...

   - Простите, ваше высочество, если я перебью. Смею спросить прямо: меня обвиняют в чем-либо? Я заподозрен?.. Или...

   - Прямого ответа дать вам не могу: служебная тайна. Но скажу: ваши друзья-заговорщики не все оказались молчаливы и скромны. Иные оговорили не только виноватых, но и правых. Но вхожу в рассмотрение, куда вас отнести. Я - не судья для вас в сей миг... Но - вы названы... И потому...

   - Что же, прикажите арестовать меня, ваше высочество. Я отпираться не стану и не желаю. Если те, там - виновны... виновен и я... я разделял их убеждения, хотел видеть на троне прямого наследника, не зная, что назначен покойным государем иной... Я хотел видеть отечество более свободным, по примеру других, более счастливых и просвещенных западных народов... Конечно, вышло все это слишком печально... Того я не хотел, что случилось. Но - поздно об этом. Я разделял мнения моих товарищей... теперь хочу разделить их наказание, их печальную участь. Вот моя шпага, ваше высо...

   - Стойте! Что за самовольство! Кто у вас спрашивал вашу шпагу, господин подполковник? Ждите приказаний начальства... Что это, в самом де... Да будет. Идите сюда. Я обниму вас, прежде всего... Я не ошибся... Я так и думал... Ну, вот... вот... вот...

   Трижды, истово, по-русски, как он это делал обычно, обнял и поцеловал Константин Лунина, усадил снова и заговорил совсем иным, дружеским тоном:

   - Слушайте, Михаил Сергеич, я понимаю вас... и люблю... и ценю. Так не надо же самому на себя наговаривать. Не принимали же вы участия во всей этой каше! Чего же петушиться? Погоди! Поговорим толком. Погодите... Они там - сами по себе. Мы тут - сами по себе... Так?..

   - Не совсем так, ваше высочество. Это случайность, что я не был там. А будь иначе, и...

   - И что же? Приняли бы участие во всей этой гадости, а? Приняли бы?

   - Пришлось бы, ваше вы...

   - Ну, вот, это прямой ответ. "Пришлось бы"... Я тоже знаю кое-что. Отчего вы не поспешили в Петербург, как иные, хотя и знали о предстоящих событиях? Да это ли одно? Я наверно знаю, что уж много времени вы отстали почти совершенно от всей компании... Что, нет?

   - Вы знаете, ваше высочество?

   - А как же иначе? Я должен обо всем знать... Или скажете: нет? Не отстали?

   - Признаюсь, направление, которое в последнее время приняли руководители... вожаки наши... Да и некоторые иные обстоятельства отшатнули меня немного.

   - Знаю, знаю... Я так и...

   Он оборвал речь, как будто оговорился, и, меняя тон, сказал:

   - Могут, конечно, спросить: "Ежели Лунин сам отошел, видя прямую измену, почему он..."

   - Не донес?!! Ваше высочество!..

   - Ну да, ну да... понимаю... Я-то понимаю. Но... другие могут спросить... Так они же видят, сколько у вас там родни в этой куче: и двоюродные, и троюродные... и всякие... Как на своих донести?!

   - Вы хорошо защищаете меня, ваше высочество... Благодарен очень. Хотелось бы только знать: кто обвиняет?..

   - Ну, много будешь знать, скоро состаришься. Кто имеет право, тот и обвиняет. Понял?

   - Почти, ваше высочество... Да что я мог бы и сказать? Так, разговоры, предположения. Решив отойти, я и не вглядывался в дело...

   - Вот, вот, разумный, прямой ответ! - довольным голосом подхватил Константин. - "И доносить было нечего!.." Самое святое дело... А о речах там, о безрассудных, о критике всякой... Кто этим не грешен? Гляди, и мы с братом Николаем, хотя бы нам вовсе не шло, многое порицали, о многом судили вкривь и вкось в былые дни, когда не сами хозяйством правили... Да, да. Хорошо сказано: не бежать же с докладом о каждой беседе! И в дни прабабушки моей, государыни Анны Ивановны либо Елизаветушки-матушки судили за "слово и дело", а не за одни слова... Слово - птица вольная... Вот если дело нехорошее... А в деле ты не замешан. По своей ли воле, по воле ли случая, а не замешан, да и все! И теперь прямо скажу: в один голос отзываются о тебе - смирнехонько живешь. Так и продолжай, друг мой. А я за тебя заступлюсь. Не дам в обиду... Теперь, как поняли мы друг друга... Спелись. Не дам в обиду. Я прямо напишу... Ну, да там увидим. Арестовать тебя пока еще не велено. И не будет того. Государь мне поверит. Я нынче ж напишу. Не будет! Ступай с Богом. Прости!..

   - Простите, ваше высочество! Благодарю вас, больше ничего не могу сказать.

   - И не надо. Ну дай, обниму еще... Еще... Так... С Богом...

   Лунин быстро двинулся к дверям, но какая-то внезапная мысль остановила его шаги, он обернулся и встретил вопросительный взгляд Константина, который сделал было движение, как бы провожая гостя.

   - Что еще? Или вспомнил? Говори...

   - Ваше высочество, я не знаю... Вы нынче так добры... И мне пришло на ум...

   - Какой "Наум"? - играя созвучием, переспросил Константин, склонный к шутке, особенно в хорошие минуты. - Почему не Марья?.. Что такое, говори...

   - Вот вы так чутко, душевно отнеслись ко мне... Но вы, полагаю, вообще стоите за истину... и даже за милосердие... Вот и думается: если бы какой-либо несчастный... Хотя бы один из тех заблудших... которые сейчас томятся в цепях в казематах Петропавловки и Шлиссельбурга... Если бы они просили вашей милости, заступничества... пощады?..

   - Никому, ни за что! - сразу меняясь, принимая суровый, почти свирепый вид, громко отчеканил Константин. - Им! Этим бунтовщикам?! Нарушившим долг, клятву!.. Поднявшим оружие против государя!.. Им, братоубийцам и бунтовщикам?! Им нет пощады!..

   - Но если они заблуждались... и раскаялись?.. Оружие они подняли только в защиту собственной жизни, когда их атаковали... Многие думали, что ваше высочество имеет больше прав на трон...

   - И потому кричали: "Да здравствует конституция!" А?.. Ну, меня там не было! Я бы им показал!.. Рано еще нам... И тут не все ладно с этой конституцией... с этими сеймами да сеймиками проклятыми. Ну, да заведено, что поделаешь. Так хотел покойный государь. А он лучше нас знал, что делал. А в Россию?.. Нет, дудки... Рано еще... Бунтовщики... рракальи...

   - Но... ваше высочество, если бы один такой припал к вашим ногам... просил пощады... сказал, что он еле ушел от смерти... Если бы он притащился сюда... и молил вас?.. Что бы вы?..

   - В кандалы... фельдъегеря... и туда, в Петербург!.. Пусть там расправляются с голубчиком. Нет, дудки! У меня не найдут пристанища бунтовщики. Дудки! Никогда спуску никому я не да... Да постой, что тебе за странная мысль такая в голову взошла? Или...

   - Нет, нет, ваше высочество, - торопливо заговорил Лунин. - Это я просто так, без всякого повода. Хотелось знать: насколько ваше расположение ко мне связано с вашим доверием... Только и всего... Честь имею откланяться...

   - Прощай. К обеду приходи... Прощай.

   Ступив за порог, Лунин сильно передохнул, как будто бы воздух сперся у него в груди.

   - Вот некстати! - прошептал он. - И с чего это мне подумалось?.. Чуть и бедняка не всадил... Да и сам бы сел в лабет... Сентиментальность глупая. Надо всегда помнить, с кем дело имеешь. Ведь это не человек, а вихрь... Да еще какой: деспотический вихрь! А я вздумал... Экая наивность!

   И, несмотря на отрадное чувство миновавшей большой опасности, грустный, задумчивый возвращался к себе из Бельведера Лунин...

   Едва скрылся за дверью Лунин, Константин взял листок и начал набрасывать, под впечатлением своего настроения, письмо к Опочинину, который служил во всех щекотливых, сомнительных случаях посредником между цесаревичем и Николаем со времени воцарения последнего, как и раньше было при жизни Александра. Быстро скользило перо. За последние годы изменился даже почерк Константина, не только его некоторые взгляды. Раньше он писал причудливыми знаками, почерком, сходным с каракулями покойного Павла, его отца. Теперь же ровные, мелко вычерченные строки напоминали руку императора Александра, но только буквы были выведены тверже, казались грубее. Не было в общем той стройности и связи, как у Александра.

   Проглядев написанное, цесаревич с довольным видом покивал головой и приказал впустить поочереди ожидающих приема.

   Общий голос "охранителей" был таков, что тревога в Варшаве заметна, но серьезного ожидать ничего нельзя. Вообще, все обстоит благополучно...

   - Князек убрался из Варшавы? - спросил цесаревич у Жандра, когда тот кончил доклад.

   - Отставной полковник лейб-гвардии уланского имени вашего высочества полка князь Голицын вчера вечером выехал через Мокотовскую заставу...

   - И ко всем к чертям, скатертью ему дорожка! Слава Те, Господи, избавились от занозы... Масонишка, якобинец проклятый... злоязычник, лгунишка, распутная душа! Всем, гляди, недоволен, все хулит... А сам, как еж, боится в деле нос высунуть... Кабы не защитники ему особливые, я бы ему за все его пакости и не так еще!.. И смеет касаться особ, до которых этому пьянице, картежнику, как до неба, далеко... Да нет его и черт с ним!.. Дальше?

   - Больше ничего особенного, ваше высочество, против рапорта... Там, дебош небольшой офицерский... Форму многие не соблюдают, выходя на улицу, и при том...

   - Шинели нараспашку, кивера на затылке?.. Слышал, знаю. Десятки, сотни тысяч рублей летят. А о своих делах, о варшавских я из Петербурга узнаю... Государь сам пишет либо вот, как позавчера, - присылает копии с допроса, сделанного князю Яблоновскому, его показания, где целых сорок главных бунтарей польских прописаны. А мы и не знали про них! А денежки тянут все... не ленятся. А мне доклады о дебошах да непорядках среди офицерства? Хорошее дело!

   Жандр молчал. Раз было, в ответ на такую отповедь он заметил, что готов подать в отставку, если не годится на службу. Но и теперь не любит вспоминать генерал, какая буря разыгралась после этих слов...

   - Молчите? Отмолчаться думаете, ваше превосходительство? Прекрасно-с. Отмалчивайтесь... Времени у меня нет сейчас... Я бы вам помолчал...

   - Ваше высочество, списки с полутора тысячью имен давно в наших руках находятся. Среди них и те, о ком князь Яблоновский поминал, стоят... По мере сил...

   - Довольно, знаю. Полторы тысячи заговорщиков! На смех, батюшка, подымут тебя, ежели скажешь, что в заговоре 1500 человек... На базаре такие заговоры каждый день собираются! Вот и лови их! Из Питера сорок имен прислали, а в них вся соль. Нам бы этих "избранных" раньше знать надо было... А мы... Эх, что и говорить...

   - Ваше высочество, по положению князя Яблоновского и других лиц, в деле замешанных, никакая полиция не могла бы, не смела бы...

   - Полиция все должна сметь, а главное, уметь все должна... Довольно. Ступайте. Кто там следующий?..

   - Слушаю... Виноват, ваше высочество, должен только еще доложить...

   - Что там еще? Скорее, пожалуйста...

   - О Згерском-Каша. Удалось доподлинно узнать: это не только двойной предатель, но просто негодяй и против нас... Даже осмеливается против вашего высочества... Вот удалось перехватить его письма... И копии донесений, которые он через свое начальство шлет даже в Петербург...

   - Гм... вот как!.. Теперь любопытно будет посмотреть, как станет заступаться за мерзавца его "начальство", лиса Новосильцев... Хорошо, я погляжу. Идите.

   Последним явился Любовицкий. Ему пришлось выслушать почти все то же, что и Жандру, только еще в более энергичной, резкой форме.

   - Бунтовать задумали ваши полячишки. А их покрывают, вместо того чтобы все вывести на чистую воду! Так ваш же князь Яблоновский вам свинью подложил. Всех назвал, самых опасных заговорщиков, только лишь узнал, что Пестель и Бестужев открыли государю свои сношения с ним и со всем польским центральным комитетом... Так, кажется, ваш Тайный Ржонд называется теперь?.. Князек, спасая свою шкуру, других и выдал. Вот ваши магнаты-вожаки... Прохвосты... Видел списочек: каштеляны, ксендзы, в первую голову стоят... И богач пан Малаховский и... Впрочем, о Малаховском мне княгиня говорила... Она думает: это по злобе наговорили на него... Я еще разузнаю... И вы постарайтесь тут повернее разведать. Понимаешь?

   - Понимаю. Да, сдается, и сейчас можно сказать, что графа Густава князь Яблоновский просто по злобе обнес. Вражда между ними давно. С чего бы вдруг вместе стали заговоры заводить? Ваше высочество сами видите: нет крупных имен в списке, данном Яблоловским князем... Я все знаю, что в нашей шляхте делается. Порою сам прикинешься недовольным, осуждать начнешь русских. И никто из тех, что познатнее, не поддержит. Мелкота - волнуется. Им выгодны всякие перемены. А нашим магнатам и теперь не хуже, чем раньше жилось. Им нечего бунтовать... Вот народ, челядь, чернь... За ними надо глаз да глаз... Спят и видят: передел устроить и в Варшаве, и в царстве...

   - Руки коротки! Последние пальцы отрублю!.. Тут им не Париж... не Франция, не Италия карбонарская... якобинская!.. Так, думаешь, паны не собираются делать революции, а? Как думаешь?

   - Борони Боже, ваше высочество!..

   - Гм... а мне иное говорят. Черт вас разберет... Хоть бы скорей Зайончек поправился. Мне бы не так со всем этим возиться приходилось... Как он, не знаешь ли?

   - Сам нынче видел яснейшего пана наместника, ваше высочество... Плохо его сиятельство себя чувствует... И доктора говорят... Года такие... раны старые... И духом, говорят, упал последнее время вельможный пан наместник...

   - Упадешь тут духом, хоть и не хочешь... Такая каша зава... Да, о Згерском, об этой "каше" скверной не слыхал ли нового чего?

   - Нет, ничего! - глядя в глаза цесаревичу, ответил Любовицкий. Но что-то дрогнуло у него в лице, в глазах при таком, прямом с виду, ответе.

   - Ничего? Хорошо... Следить особенно надо за приезжими теперь. Вот, пишут мне из России, что некоторые из бунтовщиков после декабрьской бучи могли сюда кинуться, чтобы тут укрыться... Зорко следи... Да, хорошо, что вспомнил! Об этом, о пропащем... о Кюхельбекере читаны ли объявления по городу? Расклеены, где надо? Я у себя по войскам всюду дал знать. А у тебя, в городе?

   - Исполнено, ваше высочество... Все знают, могу сказать...

   - Да никто не выдаст, хотя бы и встретил беглеца? Знаю я вас, полячишек... Награду бы следовало обещать, что ли? Да неловко... И приказания на то не было. Я в войсках частно дал знать: за поимку - получит каждый... А по городу пустить, так иностранные агенты сейчас подхватят... Ну, да мы потом...

   Стук в дверь прервал беседу.

   Вошел камердинер и доложил о приезде Новосильцева.

   - Новосильцев?! Наконец-то... Проси сюда... А ты ступай пока... Завтра уж.

   И Константин, отпустив Любовицкого, двинулся навстречу позднему, неожиданному, но, очевидно, желанному посетителю.

   - Ваше высочество!..

   - Ваше высокопревосходительство... Рад, рад видеть... Давно поджидал... Сюда, прошу.

   Экран перед камином был уже поставлен на место. Новосильцев уселся в удобное кресло. Он постарел немного за последнее время. Седина засеребрилась в неизменно темных бакенбардах. Но казался все таким же живым, щеголеватым, как всегда, вошел своей легкой, бодрой походкой и свободно опустился на место, щуря слегка свои умные, хитрые глазки, потирая порой гладко пробритый подбородок выхоленной маленькой рукой.

   - Уж не взыщите, ваше высокопревосходительство, что принимаю так, по-домашнему. Не хотелось, чтобы вы ожидали... А я тут работал с моими "архангелами" штатского и военного образца... Вот институтки, а не полицейские начальники. Ничего-то они не знают, как в первый день творения... Болваны!.. Нездоровится мне все что-то... Вот я по "вольности дворянства" так и посиживаю. Уж не взыщите: давно мы с вами знаем друг друга, ваше высокопревосходительство...

   - Да, немало лет, ваше высочество, имею счастье быть удостоенным вашей дружбой... Что же тут за счеты?.. Рад видеть в добром здоровьи ваше высочество.

   - Какое, к черту, доброе здоровье? Совсем раскис... Э-эх, прошло мое время. Совсем дошли года... То ли раньше было?! Знаете, как Ермолов поговорочку с Кавказа со своего привез...

   И, подражая восточному говору, Константин со вздохом совсем искренним проговорил:

   - "Малада била - яничар била. Стара стала - дерма стала!.." Хе-хе-хе... На покой бы уж пора, - своим голосом закончил он, уснащая русскими выражениями французскую речь, - комендантом в какую-нибудь Цуруканскую крепость... Так-то, ваше высокопревосходительство!..

   С самого появления Новосильцева какая-то перемена сразу стала замечаться и в речах, и в обращении Константина. Не только исчез всякий оттенок начальственности, совершенно неуместный в беседе с первым гражданским сановником, статс-секретарем царства Польского, но даже в своем измятом холщевом шлафроке цесаревич принял более светский, бонтонный вид. Как будто по впечатлительности натуры он невольно заражался от каждого собеседника той преобладающей чертою души, которая отличала последнего. И, конечно, лощенный, всегда сдержанный, элегантный Новосильцев даже этого князя, прозванного "деспотическим вихрем", мог заражать только особой светскостью и сдержанностью. Это происходило как бы помимо воли Константина, он словно был даже недоволен известного рода стеснением, какое испытывал при Новосильцеве. Тем более, что цесаревич в душе его опасался скорее, чем уважал. Но теперь даже самые интонации голоса Константина звучали в унисон с мягкой речью вкрадчивого, умного царедворца-сановника. Даже клятвы и брань, вылетающая все-таки порою из уст Константина, не звучат обычной своей яркой сочностью и размахом.

   - Да, да, миновали наши годочки! - любя повторения в речи снова вздохнул цесаревич. - В инвалиды пора, на покой...

   - Рано еще, ваше высочество. А как чувствует себя ее светлость, княгиня Лович? Все ли в добром здоровьи?

   - Благодарствуйте. Надеюсь, не откажете пройти к ней выпить чашку чаю после окончания наших дел? Вот и отлично. Ну-с, чем порадуете, ваше высокопревосходительство? С чем приехали? Намечен состав комиссии? Столковались?

   - Как же, как же. Все исполнено, согласно желанию вашего высочества.

   - Моему желанию? - с легким изумлением переспросил Константин. - Да, насколько я помню, вы, Николай Николаевич, ознакомясь с допросом князя Яблоновского, с его ответами, присланными мне государем, узнав, что здесь по воле моего брата Николая надо хорошенько расследовать дело, сейчас же посоветовали учредить следственную комиссию, вроде той, какая работает в Петербурге по делу о декабрьском бунте... С той разницей, что ее работы должны носить гласный характер... И состав этой комиссии, по-вашему, наполовину из наших, наполовину из поляков, должен давать гарантию местному обществу, всей Польше и иностранным державам в полном беспристрастии следствия... Не так ли?

   - Совершенно верно, ваше высочество. И вы изволили немедленно соглас