Жданов Лев Григорьевич - Цесаревич Константин

tify">   Целую кипу польских газет и журналов несет юноша и кладет их на стол перед отцом. Это - его обязанность. Здесь почти все, что издается в Варшаве.

   Сейчас же Константин стал разбирать газеты, выискивая те, какие ему интереснее других.

   Снова раскрылась дверь. Элегантный, как всегда, в своем старомодном костюме, явился граф Мориоль, отвесил грациозно почтительные поклоны княгине, князю, Грудзинскому.

   Фавицкий вошел следом, тоже кланяется.

   Молча откозырял им по-военному цесаревич, как будто на нем была его шляпа.

   - Veuillez - vous vous lâcher par eu bas {Не угодно ли приткнуться задом к месту!}! - по-французски пригласил он обоих таким образом занять места.

   Один за другим опустились они у стола напротив князя, с левой руки у княгини. Послышался звук шпор. Явился дежурный адъютант, звякнул шпорами князю, княгине, всем остальным.

   Снова откозырял Константин, отрывисто приглашает по-французски:

   - Veuillez - vous accroupir {Раскорячьтесь где-нибудь.}.

   Адъютант понимает приглашение и садится против княгини, рядом с Полем.

   Княгиня, уже привыкшая к жаргону мужа, ласково кивает входящим.

   - Ну-с, узнаем, что нового делается на свете, в Варшаве и в иных частях земли!

   С этими словами Константин развернул газетный лист.

   - Вот, вот... Даже про нас писано... Вот...

   Он с умышленным пафосом, протягивая гласные, коверкая ударения и выдавая особенно резко шипящие и свистящие неблагозвучные сочетания согласных, которыми отличается, польский язык, стал читать:

   "Са-кррамент коро-нацийный в Мос-кве цеес-сажа и круля на-ше-го Ми-ко-лая пер-ше-го!" Почитаем, почитаем...

   Так же коверкая язык, на котором он превосходно говорил, прочел цесаревич всю статью, снабжая ее порой колкими и даже очень резкими замечаниями по адресу автора и поляков вообще.

   - Верхом сидя на лошади и с бунчуком в руке, должно быть, писал пан эту статью. Не могут просто передать чего-нибудь друзья-поляки. Всегда на ходули взбираются, Господа Бога за полы с неба тянут, не дают Ему покоя, Старику!..

   Делает легкую гримасу княгиня, берется за виски. Но супруг не замечает ничего, читает дальше.

   - Вести из Познани! Милый папа, - обращается он к старику Грудзинскому, - это не вы прислали статейку о своих местах? Нет? Ну, почитаем... А говорят, пруссаки вас жмут, куды похуже, чем мы тут, медведи-москали. Только вы там смирнее живете, не поднимаете шума на весь свет, как здешние у нас неженки - паны почтенные! Ну, почитаем...

   Снова началось представление, от которого слезы огорчения проступают на глазах у Лович; а старик Грудзинский только снисходительно улыбается и успокоительно кивает дочери своей седой головой.

   Наконец, успокоясь немного, княгиня отложила работу, взяла томик Ламартина, который лежал тут же, и обратилась к Мориолю, очевидно, желая завязать разговор, за которым легче будет перенести неприятное чтение супруга, потешающего, конечно, только себя своим школьничеством да Поля, который даже громко смеется порой при особенно забавных местах комического чтения отцовского.

   - Я сейчас перечитываю "L'Harmonie", граф. Вы, конечно, хорошо знаете это возвышенное произведение. Сколько в нем красоты и глубоких, трогательных мыслей, увлекательных образов, способных усладить ум и сердце.

   - О, да, княгиня! - отвечает Мориоль очень любезно, но невольно понижая свой и без того слащавый, мягкий голос, чтобы не покрыть цесаревича, невозмутимо продолжающего свое чтение.

   Все-таки тот из-за газеты кидает быстрый взгляд на говорящих и продолжает с пафосом французского актера старой школы декламировать статьи очередной газеты...

   Граф поёжился, кашлянул учтиво, слегка. Но княгиня словно не заметила ничего, не унимается, снова обращается к Мориолю:

   - Вот хорошо бы Полю дать прочесть. Такие вдохновенные строки... Они должны благотворно влиять на воспитание юных душ. Не правда ли?

   - Да, принцесса! - словно вздох золотой арфы проносится ответ педагога, который начинает уже не на шутку смущаться, предвидя, что может произойти.

   - Значит, - оживляясь все больше, продолжает княгиня, - вы согласны со мною? Хотите, я вам дам этот томик для Поля... Поль, - обращается она к юноше, - вот и граф согласен, что эта прекрасная книга...

   - Да помолчи ты, пожалуйста! - добродушно еще, вдруг обращается к ней Константин. - Он наставник, ему и книги в руки, а ты мне газеты прочесть не даешь, милая!..

   Княгиня поднимает кверху обе свои маленькие белые ручки с умоляющим жестом, умолкает на время. Только густой глуховатый голос княгини наполняет затихший покой.

   Но через несколько времени княгиня, уже вполголоса, снова обращается, на этот раз к Фавицкому.

   - А вы читали Ламартина? Да? Как приятно. Наверное, есть что-нибудь и в русском переводе. Найдите, пожалуйста, для наших занятий... Мне будет так приятно. Этот писатель особенно подходит к настроениям моей души. Он вечно стремится к Высшей красоте и благости. Чуется дыхание вещих крыл, когда перелистываешь страницы его поэм... А иногда даже кажется, что сам сливаешься... и делается с тобою что-то... ну, вы понимаете: такое делается... особенно... этакое... Вы поняли?

   - Конечно... понял-с, ваше сиятельство, - осторожно гудит своим баском Фавицкий, тоже невольно оглядываясь на читающего князя.

   - Когда я первый раз читала его поэму, знаете ли, мне было тогда семнадцать лет. Да, да, всего семнадцать лет! Но я до сих пор помню, - одушевляясь, начала было возвышать свой слабый голос княгиня.

   Но князь не любил, чтобы нарушали при нем порядок дня.

   - Слушай же меня, молчи! Вот несносная женщина! - с комическим выражением лица и притворной суровостью кричит он.

   Княгиня беспомощно склоняет голову на бок и умолкает.

   - Вот, так-то лучше. Дай хоть пару строк спокойно прочитать!

   Снова продолжается чтение.

   Отодвинув подальше томик, княгиня опять принимается за свое вышивание, потом, взглянув на часы, звонит.

   - Чай подавать пора!

   Вошедший на звонок лакей скрывается и скоро возвращается, с важным видом вносит чайный прибор на подносе. Юркий черномазый гречонок Анастас несет за ним печенье, несколько вазочек с вареньем.

   Драгун, поставив поднос перед княгиней, маршируя, как на параде, скрывается снова, за ним Анастас.

   Первая чашка налита, поставлена князю. Поблагодарив кивком головы, он протягивает руку, отпивает, ставит чашку и продолжает чтение.

   - Тебе налить, Поль?

   - Прошу, ваша светлость... Благодарю...

   - Вам, граф? Угодно...

   - Пожалуйста...

   Всех опрашивает княгиня. Получает ответы. Ложечки осторожно побрякивают, размешивая сахар. Но и такой легкий шум и говор мешают чтецу.

   - Что за звон такой? Какой завтра праздник? - комично сдвигая брови, громко вопрошает он. - Поль, пономарь ты, что ли? Что за колокольня? Господи, хоть в кофейню из дома надо идти, чтобы газеты спокойно проглядеть. Если сами не интересуетесь, другим не мешайте, друзья мои!

   "Друзья" совсем притихают. Только мимически отвечают на вопросы и предложения гостеприимной хозяйки, глотая почти не размешанный чай.

   Чай выпит. Откладывая последнюю газету, Константин заявил:

   - Ну, вот и конец... Теперь можно побеседовать немного... Прежде всего, Поль, как твои занятия шли тут без меня? Наставники припасли, поди, немало жалоб на тебя? Как скажете, граф? Нет? Удивительно... А у вас? - обратился он к Фавицкому.

   - Не могу пожаловаться, ваше высочество. Все шло помаленьку, ваше высочество. Как всегда.

   - Ну, и то хорошо. Ты уж не маленький, чтобы подгонять тебя. Брат Николай оказал честь, изволил спрашивать о тебе, о твоих занятиях. Помни это... Но скажу вам: не узнал я Москвы в этот раз. Положительно не узнал. Давно ли видел пожарище черное... И вдруг... Да и до пожара такая ли была Москва, как теперь? Удивительно. Не правда разве, Данилов? Как скажешь? - обратился он к адъютанту.

   - Нет, именно так. Из пепла возродилась, как Феникс, можно сказать, ваше высочество.

   - Вот, вот! Это ты хорошо придумал: как Феникс!.. И лучше еще станет, погоди. Вы, граф, не видели Москвы?

   - К сожалению, нет...

   - Всем надо повидать. Непременно надо. И Парижу теперь не уступит наша Белокаменная... Про Варшаву и говорить нечего... Не обижайся, женушка. Правду надо сказать...

   - Я нисколько не обижаюсь...

   - Знаю я тебя. Заядлая полька. "Слово гонору"!.. Да, да, превращение полное... Помню я, приезжаю туда формировать полк в двенадцатом году...

   Легкий вздох вырвался у княгини. Она знает: раз супруг начал с 1812-го года, конца не будет его воспоминаниям и рассказам.

   Остальные приняли внимательный вид. Поль, пользуясь особой привилегией, разглядывает иллюстрации в принесенных журналах. Он почти наизусть знает эти бесконечные рассказы отца и предпочитает не слушать старых историй и анекдотов, слышанных десятки раз.

   Но сам Константин увлекается своим рассказом. Как живые, встают перед ним знакомые образы, мелькают разные сцены. И он не замечает, что лица слушателей становятся все напряженнее, словно вытягиваются. Тягучим тоном, с повторениями говорит без умолку князь, навевая сон на окружающих. Не только княгиня, и другие смотрят порою на стрелку часов, стоящих в углу.

   Вот она дошла. Бьет десять.

   - Ну, какая досада: уже расходиться пора!.. На отдых вам надо, княгиня... Другой раз доскажу! - объявляет Константин.

   - Да, да, другой раз... Доброй ночи, мой друг!

   Нежно целует жену цесаревич, дает Полю поцеловать руку, привлекает его к себе и целует в лоб.

   - Смотри, пожалуй, совсем мужчина! Скоро меня перегонишь ростом... Расти, расти, будь молодцом!.. Доброй ночи, господа...

   Откланялись, разошлись все.

   Погасли огни, затих весь дворец...

   Быстро засыпает цесаревич, едва коснется подушки головой.

   Помолившись, долго не спит еще княгиня.

   Сидя в кресле у камина, отдала она голову в распоряжение камеристки, причесывающей ее на ночь, а сама думает.

   - Давно ли, кажется, впервые она проснулась в этой комнате... и так была счастлива... Она счастлива. Муж любит ее. Конечно, по-своему, но любит. А это главное. Не то рисовалось Жанете Грудзинской, когда она стала супругой Константина... Столько испытаний... Столько ударов Судьбы, уколов самолюбия... И, кроме всего этого, так однообразно, бесцветно тянется жизнь... Утром еще бывает кто-нибудь из родных... Сестра заглянет, Жозефа, кто-нибудь еще. Сама княгиня в костел поедет, навестит мать, заглянет в госпиталь сестер Визитандинок или прокатится по аллеям парка... Потом обед... Уроки русского языка, чтение... Кое-как проходит долгий день.

   А потом настает вечер. Все идет, как было нынче... Без перемен, без всяких изменений. И будет так идти до конца... Что же, так, видно, надо...

   Кротко поднимает к Распятию тоскующий взор княгиня, шепчет тихую молитву, ложится и, засыпая уже, думает.

   - Пошли терпения, Чистейший Иисусе... Матерь Пречистая Дева, дай мне только сил... и сохрани мне его!..

   Засыпает. И ей снятся скучные, долгие дни, серые тоскливые вечера...

   Усталая, бледная просыпается утром княгиня, словно совсем не освеженная сном и первой мыслью ее является:

   - Боже мой! Опять начинается долгий, скучный день... А за ним потянется тоскливый, долгий вечер...

   И не хочется ей вставать... не хочется даже жить. Так скучно, бесцветно все кругом и в душе у женщины, хотя еще она молода и хороша собой, несмотря на недуги и страдания физические, овладевающие порою этим хрупким телом, несмотря на постоянную скуку и томления души...

  

   Граф Мориоль и Данилов вместе вернулись из Бельведера в Брюллевский дворец, где им отведены удобные квартиры, как и некоторым другим лицам из близкой свиты цесаревича.

   Едва Мориоль снял парадный кафтан, переоделся в домашний шлафрок и подсел к камину погреться, отдохнуть после вечера, проведенного в напряженном состоянии в гостиной Бельведера, вошел слуга и доложил о приходе доктора Пюжеля.

   - Проси, проси... Рад видеть вас, дорогой друг! - идя навстречу гостю с протянутыми руками, принял граф вошедшего врача.

   - Не поздно? Простите, если не вовремя. Завтра, думаю, и вы, и я заняты будем целый день... А мне интересно узнать, что новенького слышали вы нынче в Бельведере?

   - Слышал, слышал... Я даже поджидал вас... Сюда к камельку... Видел и слышал немало... Когда Поль ушел с Фавицким, его высочество успел сообщить мне лично, как государь заботливо осведомлялся о моем юном питомце. Удостоил вспомнить и обо мне. Да как же... Вы помните, я имел честь быть представленным его величеству, когда он еще проезжал через Варшаву с его августейшей супругой... Да, да. Вот и вспомнил. Удивительная память.

   - О, это не удивительно, граф... Ваши заслуги...

   - Ну, что там, заслуги... Я здесь, в Варшаве... далеко от двора... Нет, удивительная память. Это будет замечательный государь, предсказываю вам... Была большая беседа о Поле... Его величество предложил наградить титулом юношу, дать ему крестьян, земли... Словом, приличное состояние... Но наш оригинал-цесаревич, представьте себе, - все отклонил!.. Да, да!.. По его мнению, Поль должен оставаться так, как есть, идти вперед по своим заслугам, а не особыми милостями... "Так лучше будет для него самого! - заявил мне князь. - Воспитать мальчика я постараюсь получше, чем воспитали меня... Кое-что я откладываю для него из своих средств. Хватит прожить ему и семье... Будущее, если не блестящее, то безбедное я обеспечу сам моему Полю... И не хочу ничего просить или брать от брата Николая... Если Поль сам не наделает глупостей, он кое-что успеет сделать в жизни"... Конечно, я спорить с его высочеством не стал... Поездкой своей он очень доволен, хотя... Знаете, во всяком деле есть свое "но"... Хе-хе-хе...

   - А здесь их даже несколько, не так ли, граф?

   - Совершенно верно: несколько "но"... И, между нами говоря, старый друг, мне сдается, мы делаем веселую мину, чтобы не показать настоящего лица... Да, да! Конечно, все было торжественно, внешнего почтения нам выказали много... Но... нет уже той силы, какая была за нами при покойном государе. Увы!.. Конечно, и тогда умели делать так, как казалось удобным Петербургу... Хотя бы эта история с отречением... Вы помните?

   - Еще бы... Хорошо помню... Мы столько говорили с вами...

   - Вот, вот. Покойный был удивительный тонкий дипломат. Это разрешение на вторичный брак... Первый отказ цесаревича от наследования трона... Второе полное отречение... Как все ловко. И тени не видно, чтобы чужая рука дергала за струну... Все сам проделал наш доверчивый князь... А между тем...

   - Да, да, граф. Мы-то с вами знаем, как он был обойден...

   - Вот и теперь... Только уже гораздо прямее. У младшего брата нет той выдержки, тонкости... Например, почти решено вести войну с Персией... А его высочество узнал о таком важном событии почти последним... Вы понимаете...

   - О, еще бы... Какой удар самолюбию...

   - И не это одно... Словом, приходится смеяться, чтобы не заплакать... А тут еще дома много неутешительного...

   - Княгиня? Неужели?!

   - О, Боже сохрани... Я не позволю себе сказать чего-нибудь такого... Вот вдруг пустили гнусную выдумку, что он не застал даже в своих покоях ее светлость, когда вернулся ночью из Москвы... Очень просто: княгиня, пользуясь случаем, снова стала посещать изредка свою эту капличку... которую так не любит князь... Там - сырость... холод... А княгиня и без того слаба... А тут уж болтают ужасные вещи... Конечно, бывает, что и сама княгиня дает легкий повод. Ей скучно. Эти уроки с выскочкой Фавицким... Долгие занятия наедине... Мой Поль даже позволил себе как-то сделать замечание по этому поводу... Но я дал ему понять, как это нехорошо... Он воздерживается теперь... А чужие люди... конечно, им еще больше удовольствия доставляет посудачить... И все рты зажать нельзя...

   - Невозможно, граф, что и говорить... Бедный князь... Сколько огорчений ему со всех сторон... Столкновения с Петербургом... волнения здесь... Неурядица в семье...

   Долго еще сидели два приятеля и судачили обо всем, что знали и чего не знали даже, потягивая старое бургонское из погреба цесаревича, полученное графом в подарок из Бельведера.

   Для приятеля граф раскрыл заветную бутылку, и все живее лилась его речь, по мере того как пустела она, запыленная, старая, покрытая паутиной и плесенью снаружи, налитая густой ароматной влагой внутри.

   Наступивший 1827 год внес некоторое оживление в однообразное течение бельведерской жизни...

   Из своих богатейших волынских поместий явился в Варшаву тот самый граф Ильинский, который тринадцать лет тому назад в качестве предводителя дворян в Житомире встречал победителя - миротворца Европы, императора Александра, говорил ему витиеватую речь и привлек внимание государя.

   Графа, благодаря пышной, расточительной жизни, устроенной по образцу маленьких, но необычайно чванных немецких дворов, знали не только в Литве, на Волыни и во всей Польше, но даже в Петербурге и Москве, чуть ли не во всех главных городах Малороссии: в Харькове, Полтаве и Киеве.

   Всюду являлся он с огромным штатом прислуги, с поварами, тафельдекерами, мундшенками, со своим мажордомом, с целой охотой и собственной конюшней. За столом несколько бедных шляхтичей, так называемые "горничные" или "тарелочные", прислуживали тщеславному графу. Приживальщики, шуты и даже артисты собственной итальянской и немецкой труппы, а особенно хорошенькие артистки также были неразлучны с этим "ярмарочным" царьком, как многие величали графа. Он чуть ли не возил с собою особое кресло, вроде трона, на котором восседал, принимая посетителей по вечерам, а по утрам творя суд и расправу над своими "подданными" или слушая декламацию и пение своих артистов, музыку своего оркестра, довольно многочисленного и хорошо сыгравшегося за несколько лет.

   Конечно, для поддержания такого, хотя бы и опереточного, "двора" и блеска требовались огромные расходы. Хотя челядь и артисты получали гроши, питались довольно скудно, дома носили лохмотья, музыканты трубили и пиликали с подтянутыми желудками порой, но устраивая пиры и балы для гостей, граф выписывал фрукты и цветы из Италии, дорогие вина лились рекой. Костюмы на артистах и певицах, выступающих в главных ролях, шили из шелка, из бархата, зашивались серебром и золотом...

   Сам граф не отличался никакими дарованиями и трудно было решить, что преобладало в этом человеке: тщеславие или глупость? Рабски подражая особам королевской крови в своем обиходе, во всем полушутовском этикете, заведенном у себя, граф имел также и нечто вроде гарема, а сверх того два раза был женат, успел, с помощью больших денег, дважды получить развод и, наконец, в Петербурге женился в третий раз на бывшей хозяйке модной лавки, мадам Крак, этим дав пишу для целого ряда острот и каламбуров относительно "госпожи Крак, ставшей женой господина Крах"!

   Действительно, если не разорение в полном смысле слова, то жестокое оскудение постигло, наконец, дутого "ярмарочного" царька.

   Поневоле пришлось бы ему отказаться и от прежней мишурной роскоши и от беспутства, от бешеных кутежей, но тут кстати пришло на помощь новое обстоятельство.

   Ксендзы вообще, а отцы иезуиты, в особенности, нашли, что стоит заняться чудаком-графом или, вернее, остатками его состояния и быстро обратили его в ханжу, изувера, который теперь щеголял своим суровым благочестием и аскетизмом, как раньше кутежами, развратом и пышностью самозваного царька.

   Целыми днями теперь проводил граф по костелам, причащался ежедневно и исповедывался в настоящих, прошлых и даже, кажется, в будущих грехах.

   Имел своего капеллана и переносную каплицу... Словом, и здесь, в сфере набожности, доходил до чудачества и крайностей, как везде и во всем.

   Явившись в Варшаву, граф, конечно, сделал визит цесаревичу, который знавал этого убежденного шута очень давно и счел нужным пригласить к себе.

   Княгиня Лович, заинтересованная рассказами мужа и знакомых о графе, пожелала видеть нового аскета-подвижника.

   Постоянно мистически настроенная княгиня и сбитый с толку иезуитами, начинающий впадать в слабоумие граф с первой встречи почувствовали особенное расположение друг к другу.

   При всей театральности приемов и изломанности своей, вопреки слишком приподнятому, восторженному тону речей, закатыванию к небу глаз и биению кулаком в грудь, словом, всему тому, что напоминало вечернее чтение польских газет цесаревичем, - в графе Ильинском была одна яркая черта, ненужная и незаметная для окружающих, но желанная, ценная для княгини.

   Полушут, полукомедиант, изувер и фат в одно и то же время граф искренне искал Бога, ждал чуда, трепетал от предвкушения чего-то особого, таинственного, нездешнего, что открывается, однако, и на земле иным людям, избранным, отмеченным рукою самого Рока. И себя граф совершенно искренне почитал таким избранником. Это болезненное убеждение было очень сильно и особенно могло влиять на слабую, впечатлительную душу Лович, вечно стоящую на грани двух миров: этого, земного, со всеми соблазнами и прелестями его, и другого, высшего, где царит Некто, Неведомый...

   До сих пор, даже оставаясь правоверной католичкой, Лович чтила Высший Разум, как основу мира... Поговорив с графом, поклонником князя Гоэнлое, Сведенборга и других "боговидцев", Лович почуяла новую прелесть в открывшейся ей возможности, подсказанной новым учением: здесь, на земле, удостоиться слияния с Божеством. Экстазы, уже знакомые ей, не вызываемые идейными подъемами, если верить графу, можно усилить; можно довести до полной материализации сияющие образы Христа, святых, Богородицы, серафимов и херувимов, доступно слышать, видеть их, сливаться с ними в настоящем, не мистическом лобзании, сладком, как блаженство, и чистом, как они сами...

   Чего же могла лучшего желать княгиня, полная неясных порывов, вечной неудовлетворенности желаний и чувств? Муж, тот, кто мог дать ей земное наслаждение, он оказался слишком груб для утонченной натуры княгини. Одно дело: встречаться в продолжении трех-четырех лет с поклонником, проводить с ним хотя бы и ежедневно по несколько часов, - но в обстановке гостиной, почти на глазах у людей... И совсем получилось иное впечатление, когда пришлось того же человека увидеть рядом с собой, на правах мужа, в пределах замкнутого, тихого Бельведера, где самое положение князя и Лович оставляло их в "великолепном одиночестве" даже тогда, когда они были окружены своей свитой, знакомыми, родней...

   Глубоко скрывая, таясь от себя самой, постепенно княгиня пережила то, что рано или поздно должна была неизбежно пережить.

   Нежная, самоотверженная жена, кроткая женщина, любящая и терпеливая без конца для всех, для мужа, даже она наконец сама должна была сознаться, что все это, если и не маска, то и не есть вольный, искренний порыв и позыв души... Как подвиг, как неизменный святой долг выполняла Лович обязанности супруги, безупречной оставалась не только в глазах людей, но и перед своей совестью и смело шла на исповедь к своему духовнику...

   Но в глубине души, в тех тайниках, куда сам человек заглядывает не совсем охотно, княгиня должна была сознаться, что она несчастна и не только от влияния внешних обстоятельств, а просто как женщина, желающая любить, способная гореть пламенем ярким, сверкающим и лишенная возможности проявить эту любовь, дать выход огню, сжигающему порою всю душу, иссушающему и это нежное, прекрасное, хрупкое тело...

   И ему, как влага молодым росткам, нужна была только любовь.

   Все, что ни делала Лович: ее благотворительность, занятия литературой, домашние хлопоты и заботы, ее набожность и деятельный интерес, проявляемый порою к разным делам, - все это было чем-то внешним.

   Так человек, сжигаемый неутолимой жаждой, бредет среди красивого, но безводного пейзажа, умышленно порою старается отвлечь свои мысли от мучительного ощущения, вдыхает аромат цветов, ускоряет и замедляет шаг, ложится и встает, гоняется за мимо летящими птицами или пробегающими зверями... А сам, чутко насторожив слух, трепещет в ожидании: не зазвенит ли где в чаще каскад? Вглядывается напряженными очами: не блеснет ли впереди стальной изгиб реки, не загорится ли под лучами солнца гладь озера, подернутого у краев легкой набегающей рябью прибрежной волны?

   Как верующая католичка и верная жена, любить кого-нибудь, кроме мужа, княгиня не смела. Мужа любить так, как ей было врождено, она не могла... Оставалось перенести весь пыл души и сердца, направить весь свой огонь на что-нибудь другое. Вне земных пределов, там, в области сверхчувственных переживаний, может быть, найдется настоящий отклик на ее призыв скрыть исход ее томлениям?

   Молитва и подъемы религиозно-философской мысли доставляли княгине большое наслаждение... Но это было не все...

   И появился граф Ильинский, может быть и мономан, но охваченный большой красивой идеей, совмещающей в себе высшие откровения христианства с таинственными мистериями Астарты-Всех приемлющей и Обсеменяющего Озириса.

   Чувственность и религия вдруг слились в один тесный узел, в одну сеть, которая опутала надолго княгиню.

   Сначала цесаревич, привыкший к неровностям и причудам ее, терпеливо относился к новой полосе, к новой складке в жизни жены.

   На Ильинского, уже не молодого, изможденного теперь постами и молитвой, он, конечно, не мог глядеть иначе, чем на полупомешанного полушута. Потешался над ним, но не удостаивал даже намеком на ревность...

   Однако мало-помалу цесаревич почувствовал, что этот полуидиот слишком много места занимает и в собственном доме его, и в жизни, в мыслях княгини. Появляясь почти с раннего утра, граф сидел с Лович, читал туманные трактаты "учителей" своего толка, беседовал с нею о всех ведомых миру и неведомых вещах... К обеду он появлялся с нею и занимал место у нее с левой руки... И тут, - как бы продолжая прерванные речи, они перекидывались отрывистыми, непонятными порою фразами или просто обменивались значительными взглядами, как два сообщника, ведающие какую-то великую тайну, недоступную для понимания простых смертных...

   Кончался обед - Константин уходил "всхрапнуть" часик-другой, а граф снова появлялся на половине Лович, которая ради него закинула даже уроки русского языка, очень всегда, казалось, приятные для нее и ставшие положительно насущной потребностью для учителя Фавицкого, который давно уже, подобно оруженосцам прошлых веков, пылал любовью тайной, но могучей к своей благородной госпоже.

   Только вечером, когда все сходились к вечернему чаю, граф покидал дворец, но и то не всегда.

   Скоро цесаревич убедился, что даже отсутствующий, граф стоит между ним и его женой.

   Ежедневные, утомительные по своему захвату беседы с графом, длящиеся по нескольку часов, исповедь, причащение, тоже чуть ли не каждый день, чтение таинственных фолиантов - отнимали все время княгини, истощали ее до того, что она худела у всех на глазах и стала прозрачна, как тень...

   - Какая уж ты у меня жена стала? - ворчал князь. - Одно недоразумение!

   Но еще худший сюрприз ждал князя.

   Нервная, склонная к истерии еще в детстве, потом даже страдавшая временно серьезным душевным расстройством, теперь княгиня под влиянием Ильинского предалась "созерцаниям", призывала Вечного Жениха, наподобие св. Екатерины, порою впадала в особое, возбужденное состояние, переживала восторженные видения, чувствовала прикосновения неземных рук, даже уст, потрясающие ее сильнее, чем самые бурные ласки мужа даже в пору их первой любви.

   Зато днем, при столкновениях с мужем, она все чаще поддавалась порывам неодолимого раздражения, которые, конечно, были ей самой неприятны, чуть проходил припадок гнева, и она только оправдывала эти вспышки плохим состоянием своего здоровья.

   - Твоя болезнь - это граф "варьят" {Варьят - безумец.}, - не выдержав, заявил наконец однажды цесаревич жене. - Ты не гляди так страшно на меня... Конечно, я и не думаю сказать чего-нибудь такого... понимаешь, обидного для тебя. Ты - совершенство из всех женщин, а из полек - в особенности. Вот уж могу спать спокойно, если бы даже не такая обезьяна в рединготе до пят, а самый первый Лоэнгрин или Мальбург сидел сиднем в твой спальне... Я говорю о его вредных выдумках и затеях. Ксендз - не ксендз, а хуже попа! Чего ни придумает... И ты за ним идешь, как овца беспастушная за козлом за старым!.. Опомнись, матушка! Видит Бог, выведет он меня из терпения, я его прямо в окно выброшу, не говоря худого слова... Я его...

   - Ничего ты ему не сделаешь, Константин, я уверена. Но грешно и говорить так о святом человеке...

   - О шуте об этом... о придурковатом тунеядце, о грязном маньяке?

   - Ты забыл, что и у вас, у схизматиков, мой друг, всегда чтили юродивых Христа ради, которые принимали на себя смиренный вид, переносили поругания, носили иго жизни вместо железных цепей и вериг... Так и этот святой...

   - Из отставных распутников?! Хорош гусь, нечего сказать, почему он обратился к Богу, этот раскаивающийся дьявол? Когда мусульманин становится евнухом, он поступает в гарем, сторожит чужих жен... Понимаешь?.. Ну, да не в том дело. Я тебя предупредил. Скажи своему "варьяту", чтобы он сократился... Я не шучу, женщина. Верь!.. Ну, теперь поцелуемся - и конец!

   Однако Константин скоро убедился, что предупреждения плохо помогают.

   Конечно, княгиня и граф стали осторожнее, сдержаннее, но в главном - изменения не было.

   Княгиня совсем впала в чувственно-мистический транс и подчинялась влиянию Ильинского так же всецело, как он находился во власти своих наставников, отцов-иезуитов, не получивших пока доступа в пределы Бельведера.

   Окружающие, особенно Фавицкий и Мориоль, особенно следящие за всеми подробностями семейной трагикомедии, осторожно старались, со своей стороны, поставить на вид цесаревичу всю опасность такой близости между маньяком-глупцом, графом и болезненно впечатлительной, слабой духом и телом княгиней.

   Пижель, как друг Мориоля, помогал последнему и служил передаточным пунктом между князем и добровольными соглядатаями, конечно, не выдавая последних, а высказывая общие опасения, которые тут же находили для цесаревича полное подтверждение в недугах, все сильнее овладевающих княгиней.

   Вечерняя тишина воцарилась в стенах Бельведера.

   Ранние, зимние сумерки быстро надвинулись и одели тайной и мраком застывший парк, покрытое ледяной и снежной одеждой озеро, поляны и луга, теперь омертвевшие, одетые саваном снегов.

   Граф Мориоль, каждый вечер приезжающий в Бельведер к вечернему заседанию в семейном кругу, в чайной гостиной, ранее обыкновенного появился во дворце, прошел к своему питомцу, потолковал с ним немного, затем отправился в комнату Фавицкого, имеющего помещение в верхнем этаже дворца.

   Фавицкому были отведены две комнаты, одна побольше вроде гостиной и вторая, служащая кабинетом и спальней.

   Не получив ответа на стук, граф на правах старшего наставника и многолетнего сотрудника раскрыл первую дверь и вошел, догадавшись, что Фавицкий сидит в кабинете и потому не слышит стука.

   Обе комнаты соединялись узкою аркой с портьерами вместо дверей.

   Не постучав даже на этот раз, Мориоль пошире раздвинул полы портьеры и, кинув быстрый взгляд кругом, заметил Фавицкого за столом с головой, опущенной на руки, как рисуют обычно пустынников, созерцающих божество.

   Перед ним под светом лампы стоял портрет-миниатюра в красивой рамке. Мориоль узнал черты лица княгини Лович, прекрасные и тонкие, хорошо переданные художником.

   Заметив, что ему было надо, Мориоль отступил и сделал вид, что только приближается к арке.

   Легкий кашель графа заставил Фавицкого очнуться от своего блаженного созерцания.

   Быстрым движением положил он портрет на стол и прикрыл его толстым фолиантом, лежащим тут же, словно наготове.

   - Можно войти? - раздался между тем мягкий голос Мориоля.

   - Прошу, прошу, входите, граф... Рад вас видеть!

   Здороваясь с гостем, Фавицкий подозрительно вглядывался в его лицо, желая узнать, не видел ли этот хитрец чего-нибудь.

   Но тот, покашливая, добродушно улыбаясь и показывая свои еще хорошо сохранившиеся зубы, ровно, спокойно, заговорил:

   - А я думал, что не застану вас... Свободный часок: как не пойти погулять или навестить кого-нибудь в городе? Молодой человек, как вы, а живете таким отшельником!.. Читали, работали? Ну, конечно... Оттого и не слыхали моего стука за дверьми... Сяду, с вашего позволения... Охо-охо... Старость одолевает. Как вы поживаете? Хорошо? Слава Богу! А Поль дома? Как идут теперь ваши занятия с нашим милым юношей?

   - Да что уж? Какие занятия! После этих брестских маневров, когда он подышал лагерным воздухом... увидел себя перед своим взводом... Ошалел мальчишка. И так был из рук вон... А теперь - хоть плачь с ним. Право, давно бы оставить это место... Только даром деньги приходится брать... Но его высочество находит, что менять наставников...

   - Ну, само собою разумеется, это было бы нерационально. Тем более, что и трудно было бы найти такого знающего, а главное, преданного делу и всей высочайшей семье человека, каким являетесь вы, мой юный друг... Потерпите. Уже недолго осталось. Скоро исполнится 21 год нашему воспитаннику. И, конечно, не станут продолжать учение после совершеннолетия Поля. Его высочество даже говорил мне кое-что в этом направлении... Но и помимо того... Вы так хорошо здесь приняты. Княгиня так вас ценит. Не меньше, чем сам цесаревич, как кажется?..

   - Вы думаете? - в невольном порыве радости спросил Фавицкий. - Скажите, граф, вы человек такой умный, наблюдательный... И вам кажется, что ее светлость благосклонно относится ко мне? Да? Это очень приятно... Ее светлость - это такой... ангел, одно можно сказать...

   - Вот, вот, - ангел. Я то же самое всегда говорю... Неземное существо... Какая доброта...

   - И какой дивный характер!

   - Какой ум!..

   - А сердце?! Вы заметили, ваше сиятельство, как она старается пролить радость, отереть слезы всюду, где только может... И не напоказ, как иные дамы-покровительницы... А все тайком от света!..

   - И не говорите!.. Святая, совсем святая...

   Фавицкий не выдержал, в порыве схватил и горячо пожал руку графу-хитрецу.

   - Что с вами, мой юный друг? Ах, впрочем, понимаю: это так приятно, если кто-нибудь другой разделяет ваши взгляды и... и чувства? Не так ли?.. А... я вполне понимаю вас, сочувствую вам от души... Это такая женщина!..

   - Ангел, ангел!

   - Вот, вот... Другого слова не найти, не подыскать. И тем больнее видеть, что люди дурные или полоумные, вернее сказать, употребляют во зло эту ангельскую доброту... Губят даже ее здоровье!..

   - Вот, вот! - с отчаянием подхватил Фавицкий. - Этот граф, этот негодяй...

   - Простите... не понимаю - граф... негодяй?.. Про кого вы это?

   - Ах, Боже мой! Про кого же, как не про комедианта, ханжу, идиота Ильинского... Что он делает с нашей бедной княгиней!..

   - Ах, да, да! Вы правы.

   - Ай-ай-ай! Боже мой, что он с нею делает! Княгиня рискует потерять не только здоровье, но и самую жизнь от вечных бдений, экстазов, ясновидении и всякой другой чепухи, в которую ее вовлекает этот шарлатан... или сумасшедший? Уж и не разберешь, право...

   - Ах, граф, если бы вы только знали, как я тут вижу, до чего доводит ее светлость своими бреднями этот граф! Она потихоньку ото всех проводит ночи на молитве, полуодетая лежит, распластавшись в своей каплице... Мне ее камеристка говорила, - почему-то краснея, торопливо объяснил Фавицкий, уловив вопросительный взгляд Мориоля. - Вы слышали, этот ужасный, сухой кашель, он снова появился у ее светлости... А ведь после поездки на воды его не было долгое время... О, этот граф!..

   Фавицкий даже кулаки сжал в порыве жгучего негодования.

   - Как его с лестницы не спустит давно его высочество? Он не видит ничего... Верить не хочет, когда ему говорят... А я бы...

   Побледнев, сжав зубы, он не договорил.

   Мориоль, только поглядывающий на взбешенного Фавицкого и в душе потешавшийся над простаком, вдруг совершенно спокойно поднес ему свою табакерку.

   - Не желаете ли?

   Сначала ие совсем понимая, в чем дело, возбужденный Фавицкий с недоумением поглядел, понял наконец, что ему говорят, сразу принял более спокойный вид.

   - Благодарю. Я не нюхаю...

   - Ах, да, я и забыл... Ох-охо!.. Нехорошо, нехорошо... Сплетни всякие идут теперь по Варшаве...

   - О княгине и графе?!

   - Ну, конечно. Не о вас же!.. Вы такой рассудительный человек, что будь даже кое-какие основания, все-таки не станете компрометировать безрассудными выходками столь высокую особу...

   - Чистую, стоящую вне всяких подозрений, - горячо, как бы желая убедить самого себя, воскликнул Фавицкий, но сейчас же с ревнивым огоньком в глазах спросил тревожно. - Вы, конечно, граф, тоже уверены в полной чистоте этой высокой души?! Женщины, конечно, загадка... Даже такие черви, как этот старый граф, могут дразнить их любопытство... Но ее светлость...

   - О, ее светлость, конечно, выше всяких подозрений... Это - женщина не от мира сего...

   - Вы думаете, ваше сиятельство?

   - Полагаю... А вы... тоже хорошо знаете женщин, как я вижу, мой юный друг... И давно имеете случай наблюдать за княгиней. Как ваше мнение?

   - Ну, разумеется! - поспешно ответил Фавицкий. Но как-то мало твердой уверенности звучало в тоне его слов.

   - Ну, однако, мы уклонились от главной цели моего прихода. Значит, вы не совсем довольны успехами Поля за эту неделю? Конечно, отцу нельзя прямо говорить. Он так привязан... выше меры к своему единственному сынку... Как-нибудь мы дадим ему понять... обиняками, не так ли? Что делать: высокие особы даже истину не любят видеть в очень откровенном виде... не слишком голой, так сказать... Хе-хе-хе! Только земных женщин они предпочитают в этом упрощенном костюме... А мифологических - в тюле... в тюле... Хе-хе-хе... Ну, пока - позвольте откланяться... Тем более, что к вам стучат...

   Уходя, Мориоль разминулся с камеристкой Лович, которая пришла звать Фавицкого на урок.

   С улыбкой довольного сатира видел Мориоль, как Фавицкий, поправляя на ходу свою прическу, обогнал его, направляясь на половину Лович.

   - Хе-хе-хе... Ее светлость, как видимо, и святых с неба зовет на беседу и не оставляет все-таки своих занятий... русским языком!

   Довольный грязным каламбуром, вслух рассмеялся старый циник-педагог.

   Граф Ильинский только что вышел от княгини.

   Среди полной тишины, царящей в уютном будуаре, как и во всем Бельведере, сидели они вдвоем у камина и вели свою нескончаемую, полу загадочную беседу, волнующую всегда обоих.

   Уйдя глубоко в кресло, княгиня казалась в нем еще меньше и воздушнее, чем была на самом деле. Щеки рдеют нежным румянцем, глаза горят...

   То, о чем негромко говорит ей собеседник, так возвышенно, так далеко от земных чувств и страстей!.. Он говорит о Неземном Женихе, который порою является во плоти особенно верующим, преданным своим земным невестам...

   Говорит, как Его благодать наполняет их, начиная от темени - и до последнего мизинчика на ноге... Так осторожно, но пластически описывает он это мистическое, духовное слияние, так тонко и с глубоким знанием вопроса касается особых, неземных блаженных переживаний, выпадающих в такие минуты на долю "избранниц", что у Лович почему-то дух захватывает в груди; рисуются иные, очень земные картины, пламенем обдающие ее трепетное, хрупкое тело.

   Должно быть, Ильинский тоже чувствует, что делается с его слушательницей. Он сам си