Жданов Лев Григорьевич - Цесаревич Константин

nbsp; - Позор! - напряженно откликнулись молодые голоса.

   - У нас нет, как в Риме, правящего класса, которые желал бы Цезаря, в каком бы... виде тот ни явился. Наши магнаты сами рабы у последнего из преторианцев этого русского диктатора с лысой, жирной головой, такой же, как и у его брата!

   - И оба они лицемеры! - крикнул Заливский. - Говорят одно, а делают другое!.. Константин совсем двуликий Янус...

   - Какой там Янус?! - отозвался чей-то голос. - У Януса - две головы... А у этого - разве две... поясницы... Безголовый Янус наш "старушек"!.. Двуспинный Янус...

   - Ловко, ловко! Двуспинный Янус! - со смехом перекатилось по поляне.

   - Постойте, товарищи. Довольно шуток. Час наш еще не пришел. Мы еще молоды и не можем вмешаться в дело общее, в настоящую жизнь. Но надо готовиться... Вот брат мой, Валериан, говорил: готовятся русские идти на помощь австриякам тиранам, презренным барышникам против угнетенной Италии... Может быть, и наши польские войска, которые так муштрует некоронованный "круль" Константин, будут двинуты туда же, чтобы душить вольность великого народа! Можем ли мы терпеть это?..

   - Нет, не можем!.. Не можем...

   - Вот и нужно готовиться... Строить планы...

   - Какие? Как? Говори, скорее...

   - Я еще не знаю... Я не думал. Подумаю. Будем все работать... Подумаем... Бог просветит нас на благо отчизны... Да живет наша Польша!..

   - Hex жие Польша!..

   - Будем готовиться, чтобы каждый из нас, не дрогнув в решительную минуту, мог нанесть смертельный удар тирану!..

   - Pereat!

   - А пока будем осторожны... В нас таится будущая судьба отчизны... Будем приветствовать цезаря, готовя ему самому удар: ave, Caesar! Morituri te salutant! {Здравствуй, Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя! (лат.).}

   - Ave!

   - Споемте теперь нашу боевую песню!..

   И свежим, хотя и несильным голосом он затянул:

  

  

   Хор подхватил подмывающий напев...

   Вдруг из-за деревьев со стороны, где раскинулся лагерь и кипела веселая маевка, послышался резкий свист, другой. Все смолкли, насторожились.

   - Ничего, товарищи: наши часовые извещают, что идет враг... Приближаются шпионы или чужие, случайные свидетели... Давайте, будем петь... Чтение классиков кончено... Начинай, Игнас, у тебя это хорошо выходит:

  

  

   Полувоенная, полународная задорная песенка сразу понеслась в теплом воздухе, песня о молодце-гусаре, которому красотка, проходя мимо, не только отдала свою кошелку с грушами, но подарила и горячий, сладкий, слаще спелой груши, поцелуй...

   В сопровождении двух воспитанников появился сам инспектор, которого озаботило исчезновение целой группы учеников, которых все знали за сорванцов и коноводов во всяких необычайных выходках.

   Кто-то сказал, по какому направлению уходили некоторые из этих сорванцов и Лиса-Полизуха, как звали инспектора, разыскала таинственную луговину, а на ней всех отсутствующих.

   - Что такое? Песни глупые... И для этого так надо отбиваться от всех? - с недоверием оглядываясь и покачивая головой, заметил он.

   - Вовсе мы не песни петь сюда собрались, а почитать Тацита и Тита Ливия среди природы! - скромно отозвался Заливский, принявший еще более невинный вид, чем это было раньше.

   - Ливия? Тацита? Могу представить... На чистом воздухе? Вы и в классе от классиков бегаете... А тут, на тем на чистом воздухе! Мне не замутите глаз вашим чистым воздухом!.. Идемте-ка туда, где все...

   - Идемте... идемте... Мы уже кончили... И сами собирались...

   С говором двинулись юноши к сборной поляне через лесную поросль.

   - Следующее чтение когда, я повещу вас, товарящи! - крикнул Лукасиньский и первый кинулся в гущу леса.

   Когда все ушли, и поляна опустела, из густого кустарника совсем близко от места, где стоял и читал Лукасиньский, показалась темная фигура в сутане ксендза. Это был преподаватель Закона Божия в младших классах, патер Францишек.

   - Вот какие игры у нашей молодежи завелись, - в раздумье покачивая головой, пробормотал он. - Интересно, что из них выйдет, из больших... А дух - хороший. Могут пригодиться в свое время эти молодяшки... Нам будет с графом Антоном и Адамом потолковать... Сказать им... "Еще Польска не згинела"... Ишь, как старики поют, так молодежь чирикает, недаром говорится... Еще не згинела... Поглядим, посмотрим...

  

   К поре завтрака поляна приняла совсем вид жилого лагеря. Около буфетных палаток на траве были устроевя мгновенно раскинутые "столовые", причем скатерть, разостланная на земле, заменяла стол и пирующие возлежали кругом по примеру древних.

   Кроме ларьков со сладостями и игрушками: мячами серсо, воланами, - появились две шарманки на разных концах стана, то задорно, то печально прорезающие общий гул своими избитыми ариями и народными песнями. На одной из шарманок стояли две маленькие клетки. Обитатели этих клеток клест и белая мышка вынимали желающим "оракул" на счастье.

   После завтрака скатерки-самобранки оказались также быстро собраны, как были и раскинуты. Сытая, краснощекая молодежь еще веселей разлилась по лугу, еще шумнее и звонче понеслись ее голоса, споря с неумолчными криками иволги, с кукованьем кукушек и свистом малиновок, зябликов. А поверх всего - звенели разлетистые, легкие жрели жаворонков над ближними лугами.

   Когда к вечеру колонна молодежи, усталая, радостная, вернулась к сборному пункту на площади перед зданием ратуши, а оттуда группами все стали расходиться по домам, несколько человек из числа "Друзей Эллады и Рима" - самые неугомонные, в том числе Лукасиньский, Заливский и Высоцкий, - коноводы толпы, - не отправились домой, а с песнями дошли до Лазенковского парка, прошли мимо Бельведера, и их голоса долетели, как было это и утром, до спальни Жанеты, которая уже ушла к себе и делала ночной туалет в ожидании мужа.

   - Как хорошо поют мальчики! - прислушиваясь к стройному напеву, подумала Жанета. Она не видела, не слышала, как певцы, подняв головы к окнам Бельведера, держа над головами правую руку, словно приветствуя кого-то, громко проговорили:

   - Ave, Caesar, morituri te salutant.

   Затем снова подхватили прерванную песню и пошли под деревьями, распевая и крепко держа за руки друг друга, словно боялись растеряться в ароматной полутьме цветущего парка, залитого светом полной луны...

   Дня три спустя, как раз в первый день Троицы полкам гвардейской пехоты назначено было ученье на Саксонской площади.

   Сначала удивлялись выбору такого дня, но потом сообразили, что именно большое скопление праздничной публики и было в этот день желательно для августейшего инструктора и главнокомандующего, в виду задуманного им дела.

   Свои еще до начала ученья заметили, что экипаж из конюшни цесаревича, запряженный парой чудесных рысаков, стоит наготове, словно ожидая кого-то. Сам Константин никогда в таком экипаже не ездил. Он появился скоро в большой открытой коляске, запряженной четверкой коней в русской упряжи.

   Рядом с ним сидела молодая княгиня, которую, таким образом, цесаревич сразу как бы решил представить и войскам, и всей Варшаве, собравшейся поглядеть на красивый "развод". А вместо развода ей показали "счастливых молодоженов".

   Бронниц, услыхав от кого-то остроту, подобного рода сейчас же передал о ней Константину:

   - Пускай острят, а мы-таки счастливы, не правда ли Жанеточка? - спокойно и просто ответил он, ставший со дня своего венчания необыкновенно терпеливым и ровным до неузнаваемости. Очевидно, страстная игра с будущей женой и на его нервы плохо влияла все эти четыре года.

   Словно вспомнив что-то, он вдруг сказал вслед отходивщему Бронницу:

   - Да, мы собственно и забыли: развод был и раньше этого военного "развода". У меня с первой женой, которой я около двадцати лет в глаза не видал, слава Богу!

   Довольным, радостным смехом покрыл он свои же слова.

   Подали верховых лошадей ему и Жанете, которая ехала в амазонке с мужской шляпой на голове.

   Молодцевато на своем крупном Буцефале делает объезд вдоль длинного, растянутого фронта цесаревич. Почти рядом с ним, стремя в стремя, на сухощавом, кровном английском скакуне стройная и гибкая, словно сошедшая с полотна Рейнольдса, галопировала и Жанета.

   Для дополнения впечатления, новобрачная, напоминющая смелых владетельниц английских замков, воспользвалась остановкой Константина, приветствующего солдат, посылающих громовые отклики на здорованье "отца-командира", и заговорила прекрасным английским языком сначала с Овандером, потом с адъютантом цесаревича, молодым полковником Феншау, который всего лет семь тому назад, в чине поручика английской армии, вступил в русскую службу и почти все время был спутником Константина в боях. С графом Красинским, с Пущиным и капитаном Ивановым она любезно и весело болтала по французски, придавая какую-то новую прелесть этому священнодействию, каким для цесаревича был каждый развод или парад. И все сразу почувствовали, как благотворно влияет присутствие этой красивой, совсем по обличью напоминающей чистую девушку, супруги "старушка" на ее неукротимого супруга.

   - Никогда не было такого легкого, радостного дня у нас! - почти хором заявили Жанете окружившие прелестную амазонку офицеры. - Храни вас Бог надолго, наш "талисман"!..

   Весело оглянувшись на мужа, который уже отъехал вперед, ничего не ответила Жанета, только ласково погрозила всем, кивнула головой и дальше помчалась, догоняя равномерно плывущего вдоль фронта, своего грузного "старушка"...

   И не только офицерство - все линии темных, затянутых, подобравшихся солдатских рядов нынче выглядели как-то особо, даже более чем "празднично". Яркое ли майское солнце так бодрило напряженных, красных, вспотевших людей, веселое ли лицо вечно сурового цесаревича или стройная фигура женщины с добрым лицом на сухощавом, легком скакуне, - только и на лицах всех солдат сквозь внешнее, напряженное внимание и готовность ярко сквозило внутреннее, рвущееся наружу ликующее настроение. Черты лица у всех были строги и напряженны, как и надо в строю, а глаза играли, смеялись. Порою даже, когда из тысячи грудей вырывалось ответное, дружное:

   - Здра-вия жла-ем, ва-ше импера-торское вы-сочест-во!.. - в эти минуты прямо смеялись солдатские, от жары лоснящиеся лица.

   Веселое это было утро. Больше такого не повторялось никогда.

   Объезд по фронту кончен. Жанета ласково кивнула мужу, который любовно ответил ей воздушным поцелуем и проводил к экипажу, который, по данному знаку, катился навстречу обоим.

   Жанета пересела в открытую коляску, рядом с которой очутился экипаж, где сидела графиня Бронниц с другими двумя дочерьми.

   Сбоку второй коляски гарцевал Дезидерий Хлаповский, бывший ординарец самого Наполеона, любивший щеголять в своем блестящем наряде кавалериста прежних лет, покручивая молодецкие темно-русые усы.

   Константин знал Хлаповского и кивнул ему приветливо.

   - А, вот кто сопровождает наших дам? Ну, значит, я могу быть за них спокоен. Враг им не опасен.

   - Тем более, что вы, ваше высочество, не подпустите близко врагов к лицам, вам дорогим... Считаю честью числиться среди друзей нашего цесаревича! - любезностью на любезность ответил Хлаповский.

   Жанета из коляски матери пригласила к себе младшую сестру Антуанету, и Хлаповский незаметно очутился у двери этого передового экипажа, обнаружив, которая из сестер Грудзинских привлекла его и сделала своим стражем.

   Оба экипажа покатили к Бельведеру, а Константин, послав последний привет жене, вернулся продолжать эта веселое, майское ученье...

  

   Едва успела Жанета переодеться и собиралась уже пройти из уборной в гостиную, где ожидали ее сестры, мать и Хлаповский, которого она пригласила оставаться обедать, как за дверью послышался осторожный стук.

   Зося, убирающая снятую амазонку, поспешно шмыгнула за дверь узнать, в чем дело, и сейчас же вернулась, сдерживая лукавую усмешку:=

   - Там пожаловала пани полковница, - доложила она молчаливый вопрос Жанеты.

   - Пани полковница? Какая там еще? Что ты молчишь?

   - Да Вейсова...

   - Ах, вот кто! Ну, что же, проси в гостиную, в дргую, скажи: прошу извинения, переодеваюсь, сейчас выйду... Ступай.

   Зося вышла, приняв самый невозмутимый вид.

   Жанета быстро подошла к большому трюмо-тройнику, стоящему между окнами, и особенно внимательно стала оглядывать себя.

   Все хорошо. Переодеваться не надо. Это белое воздушное домашнее платье, роскошное и простое вместе с тем, ей очень идет. Прическа почти в порядке. Только два-три локона Жанета еще сильнее развила и будто случайно и окаймила красивой рамкой бледное с легким румянцем молодое лицо.

   Глаза горят, как бывает порою у Жанеты в хорошие минуты. А при виде "той", полковницы Вейс, конечно, загорятся еще сильнее.

   Взяв небольшое легкое опахало из перьев марабу, Жанета прошла в ближнюю гостиную, где ее ожидали родные,

   - Прошу извинить, мамцю. И вы, пане Хлаповский. Я должна на несколько минут еще оставить вас. Там один неотложный визит... Полковница Вейс, - тихо прибавила она на ухо матери. - Надеюсь, как свои, вы не обидитесь.

   Графиня сначала вспыхнула, но после сообразила что-то и вся расплылась в любезную улыбку:

   - Ну, понятно же, что нет, иди, птичка моя. Мы тут поболтаем. Скоро и твой придет с ученья. Не станет же он и сегодня два-три часа муштровать свои бедные полки!.. Ты должна понемногу успокоить его рвение. Муж должен беречь себя и свои силы, когда у него такая молоденькая, милая женушка... Иди. Антося займет пана Дезидерия. Я потолкую с Жозефой... Беседуйте, дети мои... Я провожу немного Жанеточку...

   Отойдя так, что их уже не слышали остальные, мать спросила:

   - Ты что же, звала ее? Он этого хотел?

   - Прямо нет. Но я видела, что ему будет приятно, если мы... если она...

   - Понимаю, понимаю... Умно, маленькая моя Жануся. Я и не думала, что ты такая ловкая дипломатка. Впрочем, удивляться нечего: любовь всему научит. Знаешь, когда я была очень влюблена в твоего отца и нам нельзя еще было открыто иметь свидания...

   - Мама, - довольно решительно. перебила Жанета, знающая наизусть сентиментальные до приторности воспоминания своей многоопытной мамаши, - если придется мне привести ее туда к вам, примите полюбезнее эту... полковницу... Теперь она неопасна, особенно, если ее не дразнить. А иначе...

   - Ну, конечно: и таракан, рассердившись, может в ухо залезть... Я же разве не знаю света и людей... Когда за мною ухаживал герцог...

   Но Жанета дальше не слушала; кивнув ласково и признательно графине, она прошла дальше и скрылась за анфиладой комнат, направляясь в дальнюю гостиную, где ожидала ее женщина, место которой во дворце Константина так властно и прочно заняла она сама.

   - Как я рада вас видеть! - первая заговорила на пороге Жанета и с улыбкой привета, с протянутой рукой пошла к Фифине, которая быстро поднялась с кресла, в котором сидела, и впилась глазами в счастливую соперницу.

   И раньше случалось Фифине встречать Жанету; предчувствуя правду, француженка искала случая видеть девушку, но приходилось это делать урывками, осторожно, чтобы не вызвать гнева в Константине.

   Теперь они стояли одна против другой на расстоянии протянутой руки.

   Не опуская взора, с почтительным реверансом приняла руку княгини полковница Вейс и неуверенно проговорила:

   - Я так счастлива, принцесса, что имею случай и возможность принести вам лично свои поздравления и пожелания всего лучшего в новой жизни! Обе несколько мгновений, словно забывши свои роли, стояли и молча глядели одна на другую.

   Жанета тоже впервые могла хорошенько вглядеться в задорный, но не совсем правильный облик, каким отличалась "пани полковница".

   Конечно, и госпожа Вейс, собираясь сюда, постаралась привести себя в наилучший вид. Но, увы! Эти старания пожалуй, только повредили бедной женщине.

   Косметики, к которым слегка прибегала француженка теперь наложены были слишком сильными мазками, в надежде скрыть красноту заплаканных бессонными ночами глаз, сухость бледной, одряблевшей кожи, и румянец слишком ровно и молодо вырезался на искусственной и потому мертвенной белизне остального лица...

   Если кое-что было замазано, скрыто, то сама гримировка заставляла предполагать, что за ней таится нечто весьма непривлекательное...

   И, несмотря на все это, Фифина не была смешна.

   Слишком скорбно смотрели ее усталые, лихорадочно сверкающие глаза, две горькие черты прорезались по сторонам рта, губы которого порою словно против воли кривились не то улыбкой, не то спазмом от подавляемых, готовых хлынуть наружу рыданий.

   Все это заметила и поняла чуткая Жанета и, против собственного ожидания, искренним, теплым рукопожатием ответила она на осторожное прикосновение руки Фифины.

   - Садитесь, прошу вас. Там у меня свои... Но мы сперва поболтаем тут с вами. А потом уже присоединимся ним. Прошу вас.

   Гордо-испуганное, настороженное выражение глаз гостьи сразу изменилось, словно что-то дрогнуло в них и душе женщины, откликаясь на искренний, задушевный прием той, другой, которая заняла место, но, очевидно, не думает лишить мать возможности видеть сына, не собирается запретить бывшей любовнице поддерживать хотя бы далекую связь с ее многолетним прежним возлюбленным.

   Направляясь на это свидание, Фифина полагала, что просто придется пережить мучительную формальность, исполнить известную холодную условность, без выполнена которой нельзя ей будет даже изредка являться во дворце, чтобы взглянуть на сына.

   И вдруг такой милый, простой прием, этот теплый голос, ласковый без фальши и глумления взгляд, почти дружеское пожатие руки.

   Чувствительная и добрая от природы, Фифина сразу была побеждена, растрогана.

   Словно какая-то тяжесть, напряжение затаенной злобы и вражды, теснившее ее больное сердце, сразу отпали, отошли. С влажными глазами, принявшими свой обычный, ласковый и добрый взгляд, с полуулыбкой грусти на губах Фифина заговорила, опускаясь в стоящее рядом кресло:

   - Вы, принцесса, может быть, подумаете, что мои пожелания только пустая, неискренняя фраза?.. Тем более, что... Но верьте, сейчас я от души говорю. Что же делать: судьба сильнее нас. Господь ведет бедные людские души через море слез и испытаний к своей обители. А я верю в Него, жду минуты, когда все земные радости и печали потонут в вечном сиянии Божьей обители... Вот почему и вы должны поверить, понять, как я искренне желаю вам счастья в новой жизни. Это даст счастья и другим, близким мне до сих пор людям... За них и за вас я буду возносить мои мольбы к Небу и ждать часа смерти.

   - Но ради Бога... Вы меня приводите в отчаяние, сударыня! Поверьте, я не ждала, не могла думать... Вы сами женщина... Вы же понимаете, почему я? Но, ради Бога, не глядите так грустно, не говорите этих печальных слов, иначе я буду думать, что ваше горе сожжет мою радость, мое счастье... А я еще так молода... Всю жизнь, все будущее, все ожидании и силы я вложила в мое счастье!.. И так боюсь за него...

   - Не бойтесь! Я видела вас, говорила с вами, хотя немного, но достаточно... и вполне убедилась, что все вышло не по чьему-либо замыслу... А так... по воле судьбы. Вы так молоды, хороши... Вы любите его, я верю, знаю... Чувствую, наконец... Любите, будьте сами веселы и дайте ему радость и покой... Тогда я буду благословлять ваше имя... И еще... одно только...

   - Я понимаю: Поль. О нем вы хотите говорить? Я уже полюбила его. И буду любить, конечно, не так, как вы, его родная мать... Но очень сильно. Стану беречь... ласкать, если вы позволите...

   - О, да, да!..

   Руки их снова встретились, на глазах были слезы. Очень много искренности и настоящего переживания было в этой, слегка театральной сцене. Но француженки постоянно склонны к театральным эффектам и переживаниям. А Жанета, воспитанная в Париже и при том полька, тоже умела даже самым искренним, глубоким чувствам и ощущениям придавать слегка патетический, показной, надуманный оттенок.

   Обе были довольны друг другом и, быстро отерев слезинки, заговорили сразу:

   - Если бы вы знали...

   - Как я рада, что... продолжайте, мадам, я прошу вас...

   - Нет, нет, говорите, принцесса. Умоляю вас...

   - Сейчас - о чем же еще? Почти все сказано. А дальнейшие наши встречи покажут вам, как искренне я готова стать вам другом, если вы пожелаете этого.

   - О, принцесса, не нахожу слов... Но что он?.. То есть, как себя чувствует Поль? Я дня два не видала его. Здоров ли мой мальчик?

   - Вполне. Я сейчас позову его: хотите? Ну, конечно.

   Жанета позвонила.

   - Попросите сюда Поля с паном Фавицким.

   Гайдук, появившийся на звонок, скрылся.

   - Хорошо ли вы устроились? - желая заполнить ожидание, спросила Жанета. Но этот естественный вопрос невольно вызвал целую бурю в душе Фифины.

   Какое устройство могло показаться "хорошим" жене полковника Вейса после покоев Бельведерского и Брюллевского дворцов, после хором Стрельнинского жилища Константина, где Фифина находилась перед появлением в Варшаве?

   Сейчас же хозяйка почувствовала, что произошла неловкость, но поправлять ее нельзя. Только сильнее подчеркнешь ошибку. И потому она с самым глубоким вниманием выслушала описание Фифины, посетовала вместе с нею на тесноту и неудобства наемных жилищ и, как бы обещая что-то, заметила:

   - Пожалуй, полковнику хорошо бы купить свой дом в Варшаве. Если даже придется куда переехать по службе, чего я не думаю, это не помешает: дом даст доход и будет свой уголок всегда!

   Едва это деловое замечание было сделано, вошли приглашенные: Поль и его второй воспитатель Фавицкий.

   Уроженец Подолии, обруселый униат, он сперва учился в духовной академии, потом перешел в университет и, блестящим образом пройдя курс, попал к цесаревичу в качестве второго воспитателя к Полю, преподавал ему русский язык и историю словесности.

   Красивым нельзя было назвать этого человека. В его лице было что-то, напоминающее ксендза, который шутки ради отпустил себе растительность на лице. Небольшие бакены его слегка курчавились, как и волосы. Глаза, довольно большие, хорошо очерченные, горели огнем, какой замечается у фанатиков или экзальтированных мечтателей. И взгляд Фавицкого действовал особенным образом на женщин: они как будто теряли свою волю под упорным, чуть-чуть наглым, "голым", жадным сверканием его зрачков.

   Зная, должно быть, особенность своего взгляда, Фавицкий почти никогда не глядел в лицо тем, с кем беседовал. Немного неуклюжие манеры и постоянно хмурый, сосредоточенный вид при голосе сильном, гибком, но довольно резком, - все это придавало Фавицкому вид грубоватого парня, задорного и умного.

   К Жанете этот замкнутый в себе человек почувствовал какое-то исключительное расположение, которое и проявил особенной предупредительностью и вниманием, чего не удостаивался еще никто. Даже лицо его принимало при ее появлении особый вид: не то оно хотело сложиться в улыбку и не могло с непривычки, не то наивное удивление раздвигало губы, оттягивало мускулы лица и вздувало скулы этого бледного, сухого, но энергичного лица.

   Сейчас он низко поклонился Жанете, отвесил сухой, совсем официальный, даже мало учтивый поклон Фифине и сел по приглашению хозяйки на стул, немного в стороне.

   Фифина всегда не терпела этого "гордеца", а теперь его поведение положительно показалось ей вызывающим. Она едва ответила на поклон и устремилась к сыну, который, поздоровавшись с мачехой очень почтительно и ловко, бросился к матери, насколько приличия и присутствие Фавицкого позволяли ему двигаться непринужденно и быстро.

   - Мой Поль! Ну, посмотри на свою маму. Нет, ничего... Был занят, я знаю... Оттого и не заглянул эти дни к своей маме?.. Ничего, ничего. Видишь: мама приехала к тебе. Здоров? Это самое главное. А как идут его занятия, мосье Фавицкий? Ничего? Недурно... Ну и слава Богу... Иди, играй или работай, мой мальчик. Я тебя увидала и рада... Иди... Благодарю вас, мосье Фавицкий, что вы так неусыпно заботитесь о моем мальчике, так хорошо руководите занятиями Поля...

   - Я исполняю лишь свою обязанность, свой долг, так сказать, сударыня, - не поднимая взора, ответил даже слегка угрюмо, словно недовольным тоном, Фавицкий, - да и не один тут я веду дело, так сказать... Почтенный граф. Морриоль, так сказать...

   - Да, да, конечно, - торопливо подхватила Фифина, не желая дать заметить теперешней хозяйке Бельведера, что не все были очарованы прежней госпожой этого замка, - конечно, вы и граф одинаково заслуживаете моей признательности... И верьте... Но, принцесса! - снова по-французски обратилась гостья к Жанете, - я не смею дольше задерживать ваше высочество... И потому...

   - Нет, нет. Так скоро я вас не отпущу, раз уж вы были так милы и навестили меня. Поль, пане Фавицкий, вы идите себе, работайте, что там надо. До свиданья, за обедом...

   Ласково отпустив мальчика, кивнув учителю дружески, Жанета опять обратилась к гостье:

   - Вас я тоже не отпущу. Уверена, Константин будет доволен, если по возвращении увидит вас в нашем семейном кругу.

   - О, ваше высочество... Помилуйте... Я никогда... я бы вас просила...

   - Нет, нет и нет! Сказано - сделано. Я знаю, как Константин хорошо относится к вам... как он любит своего... Поля... И потому - никаких но! Пойдемте, я вас представлю... познакомлю с моей мамой и с сестрами. Там еще один, почти свой. Вы, конечно, его знаете - пан Дезидерий Хлаповский. Говорят, что он влюблен в Тонцю, думает просить ее руки. Партия была бы недурная. Но она - такое дитя. Это все забавляет ее. Я помню себя в ее годы и понимаю, как моей Тоньце странно, что за ней ухаживает красивый военный, прославленный воин и хочет жениться... А ей это совсем ни к чему... Пойдемте... И, пожалуйста, без всяких стеснений: мы в своем, семейном кругу... Константин не должен сегодня запоздать. Он поторопится, я предчувствую. Идемте!..

   Обе дамы шли по высоким, светлым покоям и каждая исподтишка по пути поглядывала во все встречные зеркала, как бы желая еще больше убедиться, насколько интересна или непривлекательна она в эту важную минуту.

   Мадам Вейс должна была остаться и к обеду в Бельведере.

   Ради ее присутствия молодожены держали себя еще более сдержанно, чем это было бы без такой необычайной застольницы. Но все прошло прекрасно.

   Когда, наконец, гости разошлись, Константин нежно-нежно привлек к себе Жанету и негромко, растроганным голосом заговорил:

   - Каждый день ты поражаешь меня какой-нибудь новой неожиданностью... Такая кротость... такое чуткое, хорошее отношение к этой несчастной... Правда, она не совсем уж виновата в некоторых своих недостатках... А ты?! Ты?!.. Нет, я только целовать тебя могу. Слова у меня такие обыкновенные, неподходящие, словно я их прочел недавно или от кого-то слышал. А тут надо совсем по-особенному называть и говорить... Я лучше буду целовать тебя! Буду молиться на мою птичку. Сам я грубоват, сердит, суров порою. Но, знаешь, если вижу или даже слышу, что кто-нибудь поступает милосердно, живет по-хорошему, выделяется среди людей своею добротою и великодушием, так у меня даже слезы являются, право. Такая уж, видно, природа у меня - слабая. А потом воспитался я, как солдат... Вот и вышло два человека во мне... И тот, второй, спрятанный - любит тебя еще больше, чем этот... вот я... который способен и себя, и всех искалечить, только бы тебе было весело и хорошо... Да нет, все это басни... Иди, птичка... Я только стану целовать... целовать...

   Внимательно слушала Жанета все, что говорил ей муж, и молчала.

  

   Июль идет к концу. Лето в самом разгаре. А в этом году оно выдалось сухое, знойное.

   Перед обедом, ожидая мужа, Жанета сидела в тенистой беседке, у пруда и любовалась на лебедей, которых очень любила, на густую зелень аллей и ароматные узоры клумб, раскинутых по откосу перед дворцом кверху от воды.

   В воздухе было так душно, что даже легкий, сквозной домашний пеньюар, казалось, тяготил молодую женщину. Ночь она тоже плохо спала и теперь полулежала томная, бледная, на низенькой кушетке, поставленной здесь, и глядела вдаль, слушая рассеянно, что говорила ей сестра Жозефина, тоже хорошенькая, но более земная, подвижная, краснощекая женщина с налитой грудью и пухлыми, упругими руками.

   - Понимаешь, сестричка, мой Венця, как адъютант твоего мужа, попал теперь в самое неудобное положение. Напоминать о себе ближнему начальству он совсем не может, стесняется. Не дай Бог, подумают, что он желает пользоваться своим положением свояка. А он у меня - такой гордый! Ты не знаешь Венцеслава... Действовать через меня, хлопотать у тебя, чтобы ты, как жена, повлияла на нашего князя?.. Это бы ничего. Но мы знаем, как тебя задушили просьбами и делами. Одна мама со своим Бронницом, говорят, столько уж нахватали при твоей помощи, что нам совестно и обращаться с чем-нибудь к нашей милой, любимой сестричке... Хотя бы даже к такому ангелу, какова ты есть! Право, помнишь, я всегда больше всех в семье любила тебя... И жили мы очень дружно, даже из-за поклонников не ссорились... Бедный Велижек, он ведь и мне очень нравился... И Лукасиньский прежде, пока не увидел тебя, приударял за мною. Появилась фея - и земные девы были забыты... Плутовка моя светлоглазая!.. Но все-таки, понимаешь, теперь Венцеславу от этого не легче... Совсем молчать - так известное дело: другие мимо носа станут прыгать, получать и чины, и награды, а мы ни с чем. Хорошо, пока нас двое. А появится молодой пан Гутаковский или панна такая, крошечная... Непременно в честь тети назову ее Жанетой, правда? И ты должна крестить... А как тогда мы обернемся с нашим жалованьем и доходом от поместья, который что ни год, то меньше... Эти хлопы притворяются, что совсем обнищали. А по-прежнему струнить их нельзя... Понимаешь, слухи пошли, будто совсем воля будет всем хлопам... И землю им даст наш круль-свояк... Да, родня приличная, а прибыли нам мало! - со вздохом и с грустной улыбкой в то же время вырвалось у Жозефины Гутаковской. Она с немой просьбой устремила глаза на сестру, которая теперь задумалась, глядя на веер, тихо перебирая его тонкими-пальцами опущенных на колени рук.

   - Видишь ли, сестричка, - наконец заговорила Жанета, - ты напрасно стараешься так осторожно подойти к делу. Правда, мы жили с тобою неплохо, другим сестрам не в пример... Бывало и так, и этак... но я тебя люблю, и ты очень привязана ко мне, я знаю. Да и помимо того, если чужие ждут моей помощи и я хотела бы им оказать всякое содействие, то совесть и сердце не позволят отказать в чем-либо своим, кровным... И я делаю, что могу... Но тут есть очень щекотливое обстоятельство... Ты его знаешь. Больше четырех лет за мной ухаживал мой муж. Почему? Я нравилась, правда. Но и вела себя совсем не так, как все остальные женщины и девушки, которых он удостаивал своим вниманием. Нет-нет, да, они выказывали, что им льстит не только его любовь, но что они видят в нем господина всей Польши, цесаревича русской империи, часть власти которого они могут получить при помощи просьб и хлопот. Это отнимало цену у них самих, у любви ихней, если только эта любовь существовала у ветренниц и кокеток. Как я вела себя, ты видела. Я знала мужчину, немолодого, но интересного, покрытого боевой славой, влюбленного в меня, - и больше ничего. О его положении, о его власти, о влиянии при помощи его не было и речи никогда. Я ни о ком, ни о чем не просила... И если что получала, то помимо воли... Я просила, советовала ему... но только в тех делах, которые касались его лично, могли служить ему на пользу... Остерегала его от того, что могло принести ему вред. И больше ничего. Так было четыре года, когда я не надеялась даже стать законной хозяйкой в этом доме... Но вот нас повенчали. Я его жена. Неужели же я должна сразу измениться? Надоедать ему бесконечными просьбами, хотя бы и самыми справедливыми и законными? Это было бы и неумно. Явится невольно вопрос: не притворство ли было с моей стороны полное бескорыстие минувших лет?! А вот теперь, когда партия взята, - я и начала свои происки? Не забудь: они - победители, мы - побежденные! Самые дурные предположения допустимы с их стороны. Значит, уйдет любовь, которую я так бережно охраняла много лет и надеюсь сохранить еще надолго, зная Константина. Он любит все исключительное, в чем нет мелочности, житейских расчетов. Стоит следить за ним, ловить его настроения, подогревать хорошие, тушить дурные - и можно добиться многого так, что он будет уверен, будто это от него лично исходило. Так, сестричка, неужели ты думаешь, что я не вспомню о тебе и о твоем муже в удобную минуту? И верь еще, что это напоминание будет вам полезнее и важнее всяких, самых настойчивых, но так неприятных мужу просьб... Он особенный человек. Прямо иной раз понять его не могу. Как будто ангельскую душу злые духи взяли, раздробили на куски, исказили ее прекрасный образ, в светлую основу втиснули черные и красные зловещие пятна... и отошли, любуясь своей работой... И поэтому я еще больше люблю и жалею моего Константина...

   - Милая, бедная сестра! Я и не думала...

   - Конечно, не думала! Чем выше человек, тем ему жить надо сложнее, тем труднее положение всех, кто близок к нему... Другим, конечно, я ничего подобного объяснить не могу. Улыбаюсь ласково, обещаю исполнить их просьбы, а за последствия, конечно, ответа на себя взять не могу. Я направляю их к другим, кого знаю, даю рекомендации... Словом, обычное колесо... Но тебе я должна сказать правду. Тем более, что плохого для вас тут нет. Я обещаю и думаю, что успею помочь вам в делах... Будь сама спокойна и успокой своего мужа.

   - Да благословит тебя Святая Дева за твою доброту! Да пошлет тебе Сладчайший наш пан Иисус сил и мужества, маленькая наша Эсфирь... да, да, мы так называем тебя. А граф Адам - это Аман... Только, сдается, он уже в опале? Да! И слава Богу! Ужасный, опасный человек... В Вильно, где он попечителем округа, такое, говорят, делается. Весь город в заговоре против России... И здесь есть немало кружков... Конечно, мы с тобой польки, но понимаем, как важно жить в мире с этой сильной, великодушной Россией. Кроме добра - мы ничего не видим от нее. Нельзя же злом платить за это. И Бог не велел... А они?! Но Господь с ними. Не хочу и тебя тревожить. Вот ты даже побледнела. Ты не говори своему об этих вещах. Я так, слегка слышала... А он встревожится, начнет злиться, от этого еще больше выйдет раздора... Ты понимаешь, сестричка?

   - Конечно, конечно. Если бы я знала даже что-нибудь верное, так постараюсь помешать козням, даже не впутывая мужа. Так трудно ему внушить, что именно в опасные минуты надо быть мягким, сдержанным, осторожным, даже ласковым на вид... а принимать самые строгие и решительные меры незаметно, не обижая никого. Нет, он сдержаться не может... А, сдается, ты права: предстоит немало волнений и смуты... Жаль мне отчизну... И теперь боюсь я столько же за него, за мужа... Ах, сестричка, порою я даже задаю себе вопрос: неужели судьба хотела послать мне столько испытаний, когда свела мой путь с путями Константина?

   Жанета умолкла в порыве раздумья и тоски. Смолкла и сестра, чтобы не нарушить настроения.

   - Тихий ангел пролетел, - прерывая молчание, снова заговорила Жанета. - Видно, я на тебя нагнала грусть, моя говорливая сестричка. Ты, я знаю, неохотно молчишь. Говори что-нибудь. Ты так славно обо всем умеешь рассказать. Да, отчего не приехала Тонця с тобою? Она здорова? По-прежнему влюблена в своего гусара?

   - Больше прежнего. Пан Дезидерий прекрасный человек... И с состоянием. Здесь имеет маентки (имение), да еще в воеводстве Познанском, которое теперь к прусам отошло, - у него хороший кусок. И все, как ты сама знаешь, пошло уже на лад. Пан отчим готов был благословить... Мама тоже не упрямилась, как это часто бывает... А теперь вдруг перемена. Тонця так его полюбила, а ей говорят, что надо подождать чего-то... Что она сама не знает своей доли... Что это детское, ребяческое увлечение... Словом, в доме у нас целый поток слез... Тонця только не решалась почему-то сказать тебе. Она думает, ты тоже будешь против. Теперь, когда у тебя такой муж... пожалуй, ты найдешь, что Хлаповский ей не пара. Мама тоже говорила, что ты с ней согласна... Правда ли это, сестричка? Неужели ты не поможешь счастью нашей Тонци? Она же любит его...

   - Счастью? Счастью я готова помочь всей душой... Может, и правда: так будет лучше для нашей Тонци... Она красивая, умница... Но характером совсем дитя. У нее не стало бы силы так бороться, как... Ну, впрочем, о чем говорить? Он еще не делал предложения?

   - Тонце уже давно. И она согласилась. А старшим не решается, пока она сама не узнает, что не будет отказа... Он такой завзятый, этот пан! Наполеоновский вояка, одно слово!

   - Хорошо, я потолкую сегодня же с мамой. Попроси ее приехать. Скажи, я бы сама... Да мне нездоровится что-то. И муж не любит, если я выезжаю без него... А он так занят...

   - Знаю, знаю. Мы и не в претензии... Мама приедет... Ты представь себе, она такие вещи говорила... Не прямо, а намеками. Если, говорит, одной дочери Бог послал великого князя, неужели для другой не найдется чего-нибудь подходящего! И на кого она думала? Не приедут же принцы сватать нашу Тонцю...

   - А если бы и приехали, так в этом не будет ей счастья... Да и славы мало. Какая я великая княгиня? Все та же графиня Жанета, супруга цесаревича, вот и все. Из любезности меня величают: ваше высочество. Да права я на такой титул не имею...

   - Боже мой, главное-то я и забыла! Для чего ехала к тебе, сестричка! Надо тебе сказать, дорогой я заглянула в канцелярию к мужу. И он мне по секрету сообщил, что получился именной указ... Кто ближе к делам, думают, что это касается тебя, именно твоего титула, как уже давно хлопочет цесаревич... И вдруг с завтрашнего утра станут во всех костелах и в русских храмах на службах возглашать: благовернейшей цесаревне, Иоанне Антоновне, многая...

   - Вздор ты толкуешь, Жузя. Я ведь даже не оставила нашей веры, когда венчалась. Так разве можно, чтобы католичка?..

   - Ах, правда, правда! - с сокрушением согласилась Жозефина. - А все-таки что-то есть. Увидишь. Помяни мое слово...

   - Может быть. Я сама жду, хотя муж хлопотал потихоньку от меня. И я не просила, право...

   - Знаю, верю... Только иначе быть не может. Графскую коронку придется сменить на княжескую, вот пари держу!.. А тогда мама и пан отчим совсем голову потеряют... И не видать Тонце ее гусара...

   - Нет, успокойся. Я отчасти догадалась, о чем думала мама... Она знает, что пора женить великого князя Михаила. Этот мальчик... ему всего двадцатый год - очень милый, но страшно упрям и влюблен в Константина. Прямо подражает ему, как попугай, даже во всех недостатках. Мне досадно бывало порой. Мой видит такое обожание и полагает, что все делает хорошо... Вот и могло показаться... Можно было ожидать, что по примеру брата Михаил тоже обратит внимание на девушку из нашей семьи... и кто знает?.. Мой Константин даже песню сложил: "Спаси Боже от града, от мора, от немецкой принцессы и от наговора". Михаил точно также кричит, что скорей в монастырь уйдет, чем женится на какой-нибудь немецкой швабре... Словом... Но я теперь скажу маме... Нельзя портить жизнь девочки. Она любит... И видит Бог, я помогу ей... помогу им обоим!..

   - Сестричка! - бросаясь и целуя Жанету, только и сказала Жозефина.

   - Ах, милая... Я теперь и счастлива без конца... И так у меня смутно на душе, что я стала понимать многое, чего раньше не замечала совсем... Вам что? - обратилась она к лакею, который показался перед входом в беседку и ждал, пока на него обратят внимание.

   - Яснейшая госпожа, доктор Пижель ждет приказаний. И гости там пожаловали.

   - Гости? Так рано. Кто?

   - Пани полковникова Вейсс. Они были у пана Павла. А теперь приказали доложить о себе наияснейшей госпоже.

   - Да?.. Но вы знаете: я нездорова... Меня ждет врач, - вспыхнув не то от смущения, не то от досады, проговорила Жанета. - Идите, так и передайте. Извиняюсь.

   Лакей почтительно поклонился и ушел.

   - Какая наглая эта Фифишка! Право, Жанеточка, напрасно ты с первого раза не показала этой беспутной француженке настоящее место. А теперь она и повадилась сюда, как будто не понимает, что ей не следует и носа сюда показывать... Ну, бывает у своего Поля, - и довольно с нее. Да и то бы надо прекратить. Лучше посылать его к ней иногда. Право, как ты терпишь! - совсем раскипятясь, быстро сыпала Гутаковская.

   - О, не сомневайся, я сама все это понимаю... Но повторю прежние слова: жена Константина должна исполнять обещания, данные его невестой. А я вынуждена была дать немало таких обещаний... Вот и насчет этой... Фифины... Но сначала она держала себя хорошо... Муж был доволен, что мы так "дружны"... И Поль стал привыкать ко мне, относиться без затаенного опасения, как было прежде... Но с некоторых пор я даже не заметила, а как-то сердцем почуяла, что надежда явилась у этой старой француженки. Константин, правда,