Жданов Лев Григорьевич - Цесаревич Константин

м жене и несколько теплых, почти дружеских слов мужу.

   Но вчера, в день венчанья цесаревича с Иоанной Грудзинской, когда эта весть разнеслась по Варшаве и долетела до ушей Фифины, с последней сделался сильнейший нервный припадок.

   - Меня обманули, низко посмеялись надо мной... Это ради подлой девчонки я выжита из дворца, брошена в лапы старому, сонливому тюленю... Какая подлость! Князь не решился мне прямо сказать... знал, что я изуродовала бы эту пигалицу!.. Презренный трус!

   Все бранные слова французского, польского и даже русского лексикона, какие за четырнадцать лет пребывания в России и в Варшаве успела узнать Фифина, теперь неслись с ее губ, принявших фиолетовый оттенок, вперемежку с рыданиями, стонами и истерическим хохотом.

   Придя со службы, полковник застал дома настоящий ад: прислуга и денщики, потеряв голову, суетились, доктор и госпожа Митон, за которою успели послать, как только начался припадок, хлопотали около больной. А Фифина, увидя мужа, хотя и лежала почти успокоенная, без сил, но с его присутствием как будто испытала новый электрический удар, заметалась, стала браниться и выкликать:

   - Низость! Предательство! Отомсти за меня! Убей ее... его... всех... О, я несчастная! Обманутая, брошенная!..

   - Да хоть вы, пани Митон, скажите мне толком, в чем дело? - спросил напуганный, озадаченный полковник. - Отчего она больна? И так вдруг? Еще утром... Что это значит?..

   - Потом, сейчас, - указывая глазами на прислугу ж на доктора, успокоительно заговорила Митонша, как звали ее в кружке цесаревича.

   В это время доктор, толстенький, живой, краснощекий старичок, ополяченный немец, кончил писать рецепт, подал его Митонше и наставительно пояснил:

   - Так, пани, прошу не забыть: три раза в день... Ровно по 30 капель. И компрессы на сердце. Сердце у человека - важнее всего, сами знаете... А у дам - особенно, хе-хе-хе... И все будет хорошо... Честь имею, полковник... Сударыня... Ну, барынька, поправляйтесь. Все будет хорошо... Все пустое. Самое главное - сердце. Берегите свой покой и будете здоровы...

   Ловко приняв и сунув в рукав камзола депозитку, поданную ему полковником, доктор вышел. Удалилась и прислуга.

   Фифина в последнем порыве истощившая остаток сил, стихла немного и только жалобно стонала, порою даже взвизгивая, как прибитое маленькое животное.

   Полковнику стало глубоко жаль эту женщину, хотя он и без пояснений Митонши стал догадываться, в чем тут дело.

   А госпожа Митон со свойственной ей прямотой даже не стала ему ничего объяснять. Она подала Фифине питье, заставила сделать несколько глотков и мягко, осторожно проговорила:

   - Ну, что? Теперь угомонились? И хорошо. А то просто стыдно. Пришел муж, этот благородный, великодушный человек, а вы так расстраиваете себя и огорчаете его. Ну что вы поправите этим? А я знала вас как умную, твердую женщину. Вы же теперь с князем совсем чужие... Вот ваш муж. Отчего же князю было не взять себе жену? Ну, скажите! Подумайте, и вы поймете, как вы были неправы... И вам сразу станет легче. Я уж это по себе знаю... Чем ты более права, тем более страдаешь. Такая уж у нас у женщин натура!

   - Он не смел! Я спрашивала... Он уверил, что нет... Зачем же он лгал мне! Так нагло... Мне...

   - Душечка, Фифина, да где же это видано, чтобы мужчина никогда не солгал женщине, а она говорила ему одну правду? Если немножечко любишь и жалеешь человека, порою приходится ему солгать. Подумай, и ты согласишься со мной. Вот я спрошу твоего мужа. Он человек неглупый, пожил на свете. Скажите: правду я говорю? Можно иногда без лжи обойтись? Если даже желаешь добра человеку? Ведь никак нельзя, не правда ли?!..

   - Да не знаю... Пожалуй, вы правы... Я только не понимаю...

   - Чего тут еще не понимать? Досадно вашей Фифиночке, что наш князь женился именно на этой графине, а не на другой. Да не все ли равно? С другою что было бы? Иначе стал бы он жить с нею, чем с этой, или с тобой, моя милочка? Совершенно одинаково. А я так думаю: если уж не с тобой, так пусть живет с кем хочет и как хочет. Это - дело их симпатий и вкуса... Не правда ли, полковник?

   Поставленный экспертом в таких щекотливых вопросах да еще против собственной супруги, полковник только промычал что-то в ответ.

   - Видишь, и твой полковник согласен. А он - умный, опытный человек... и со вкусом, иначе не женился бы на тебе... О, старый плут. Вы знали, где подцепить лакомый кусочек... Ну, теперь идите, утешайте вы свою молоденькую, нервную жену. Докажите, что вы в известных отношениях не хуже своего князя... конечно, соблюдая уважение к нему во всех остальных случаях... Ха-ха-ха... Глупенькая. Опять хмуришься!.. Что еще!.. Только без слез. Говори рассудительно, не то я уйду и слушать не стану. У меня уж голова разболелась. Знаешь, я сама не совсем здорова. А любя мою взбалмошную Фифину, прибежала сломя голову... Ну, что?

   - Она змея, эта девчонка... Отняла моего Константина... и сына хочет отнять, я знаю... О, бедная я... брошенная женщина, поруганная мать!.. О! о!..

   - Ну, это уж совсем глупости! На что ей твой мальчик, подумай, Фифина? Положительно ни к чему. Тринадцатилетний хлыстик. Для одного - он уже вырос, ребенком ей служить не может, пока она своего заведет... И это будет очень скоро, увидишь. Мне сдается, они не ждали костела для своих шалостей... А чем-либо другим сделать мальчишку еще рано. Можешь быть спокойна... Сын твой не будет никем похищен... Увидишь... Ну, прощай. Если ты вспомнила о сыне, значит, плохая самая минута прошла... А у меня дома миллион дел. И мой старик тоже со своим ишиасом да подагрой покоя мне не дает... Теперь, полковник, ваша очередь. До свиданья. Завтра я еще забегу...

   И живая старушка легко выскользнула из комнаты.

   - Вы молчите, Теодор? Вы тоже согласны, как я вижу, с этой легкомысленной женщиной, которую ни года, ни страдания не научили серьезнее смотреть на жизнь! Значит, так и надо... Человек может лгать, обманывать... брать и бросать женщину, говорить ей одно и делать другое?! Прекрасно... Значит, и вы сами способны на такие же поступки, сударь... А мне вы что говорили?! Вот, все вы, мужчины, одним маслом мазаны... Все... Отойдите, не трогайте моей руки. Не касайтесь меня, старый развратник! И вы такой же, как и он... А я поверила ему, вам... Вышла за вас... Прочь... Лгун... негодяй...

   - Да, Фифина... сохрани Боже! - жалобно, просительно заговорил ошеломленный полковник, чувствуя, что буря готова разразиться над его головой. - Разве бы я когда-нибудь решился обмануть вас... мое божество... И, вообще, слабую, деликатную особу вашего пола?! Спросите всех моих товарищей: я, овдовев, жил самым примерным образом и даже никогда...

   - А, вы жили примерно... А этого развратника, этого обманщика, обольстителя - его готовы оправдать... Почему?! Говорите!

   - Но разве можно сравнивать? Он - и я! Цесаревич... второе лицо в империи после августейшего своего брата... Это еще милость, как он сделал с ва... то есть с нами... Я, конечно, понимаю всю цену высочайшего благоволения... Но я бы хотел, чтобы и вы успокоились, мой ангел... У них столько важных забот в голове. Они, можно сказать, несут тяготу всей империи на своих плечах... и здесь - королевство все на их руках. Так можно ли им поступать так же, как незаметному капитану, полковнику или даже, скажем, генералу, хотя бы и полному! И люди они другие... и поступки их иначе разбирать надо...

   - Другие люди?! - саркастически смеясь, повторила француженка, не пропитанная почтительностью и лояльностью служаки-немца. - Правда ваша, они другие... только не люди... скорей животные, как и все мы... О, проклятье... Зачем я только узнала его... Мой сын, мой Поль, ты вырастешь тоже подобным, бездушным, бесчеловечным существом, из разряда "высших людей"!.. О, мой сын!.. Она оторвет, отнимет у меня моего Поля. Вытеснит из его сердца и самую память о родной матери... Незаконная мачеха - вот кто будет теперь у тебя!.. А меня, твою мать, конечно, и на порог не станут пускать в этот дворец, где я двенадцать лет была полной хозяйкой!.. Боже, Боже! Что вы смотрите, филин немецкий! Неужели и этого не понимаете? Или довольны подачкой, которую вам кинули? Так поймите, не будь ее, я бы еще втрое получила от князя... Впятеро... вдесятеро... если вам так дороги деньги и драгоценности... и чины... А теперь, при этой жене, нуль получите и вы, пешка немецкая...

   Поток этих любезностей исступленной женщины был прерван неожиданным появлением в спальной нового лица.

   Поль, узнав, что мать больна, поспешил почти бегом к ней, опередив Фавицкого, шаги которого еще слышались в дальней комнате и смолкли потом недалеко у порога спальной.

   - Мамочка, что с тобою? - кидаясь к Фифине, спросил значительно теперь выровнявшийся мальчик. Но, не ожидая ответа, спохватился, выпрямился и отдал почтительный поклон Вейсу, который ответил очень ласковым поклоном и вдруг, словно вспомнив что-то, быстро исчез из комнаты.

   А Фифина уже привлекла к себе сына и стала осыпать его поцелуями, ласками, повторяя:

   - Поль! Милый Поль! Ты здесь... у меня? Что это значит! Как это случилось?.. А я думала... Боже мой, не сплю ли я?.. Я не больна, не тревожься, мой мальчик. Просто нервы расходились, знаешь, как это иногда бывало и раньше с твоей мамой... Я целую неделю не видала тебя... Как поживаешь? Как ты попал сюда?

   - Я здоров, мама, - засыпанный вопросами, тихо заговорил мальчик, поглаживая тонкую, нервную руку матери, - мы пошли гулять, выехали прокатиться с мосье Фавицким... И папа просил заехать к вам. И просил передать, что... княгиня Жанета Антоновна кланяется вам... и хотела бы вас видеть у себя на этой неделе. Вечером, к чаю, запросто... Папа так сказал. И княгиня тоже просила меня.

   Мальчик, очевидно, таящий в себе волнение, умолк с рдеющими щеками и потупленным взором. Он, конечно, многое понимал, но не решался стать судьей между отцом и матерью, тем более что почему-то отца он любил даже сильнее, чем мать.

   Теперь он только еще нежнее и чаще стал гладить пальцы матери, как будто этой лаской хотел повлиять на мать, уговорить ее без слов также легко и просто принять предложение, как оно было сделано ей.

   Догадалась об этом и Жозефина.

   Она помолчала. Красное от возбуждения и гнева лицо ее теперь сразу побледнело, глаза потемнели, расширились: Ироническое выражение рта сменилось скорбной улыбкой. Несколько слезинок выкатились из-под темных густых ресниц и докатились до уголков рта, где она ощутила соленый вкус этих редких, тяжелых слез. - Хорошо. Передай папа... и княгине, что я приеду... и... благодарю за внимание... А теперь поезжай, катайся. Тебе полезно. Вот как ты плохо выглядишь, мой мальчик!

   И прижав голову мальчика к груди, она осыпала его поцелуями, затем слегка оттолкнула, шепнула:

   - Иди!

   Не успел он уйти, как Фифина кинулась головой в подушку и неудержимые потрясающие рыдания вырвались из ее трепещущей груди.

   И всю почти ночь до утра проплакала Фифина, запершись одна в своей спальной...

  

   Константин, по обыкновению своему, и в это утро проснулся около пяти часов, почти через час после того, как уснул, давая отдых от ласки и себе, и, больше всего, своей молодой жене.

   Спать больше не хотелось. Многолетняя привычка оказалась сильнее усталости, которую испытывал он после бессонной почти ночи. Да и усталость эта была такая приятная. Вид спящей рядом Жанеты и воспоминания так возбуждали его, поднимали дух, бодрили тело, что князь осторожно поднялся и отошел от постели к умывальному столу, вылил сразу себе на голову кувшин воды. Это помогло. Он сумел прогнать искушение, тянувшее его: разбудить спящую красавицу поцелуем и снова отдаться безумию ласки.

   - Нет, шалишь! И ей покой надо дать, бедняжке... Ишь, как бледна сейчас, моя ласточка... И дело ждет. Нельзя дела оставлять ни в каких обстоятельствах!

   Так уговорил себя Константин. Накинул халат, вышел рядом, в ванную, где уже была приготовлена холодная ванна надлежащей температуры, как всегда брал цесаревич по утрам.

   Сделав первый туалет, он перешел в уборную, куда по звонку вошел камердинер Фризе.

   - Я сегодня поеду в город на прием, как всегда. Давай одеваться... и кофе! Там есть Курута? И кто еще?

   - Полковник Колзаков. Больше никого нет, ваше высочество.

   - Ну, скажи, я выйду к ним...

   Через полчаса Константин, уже вполне готовый к выезду, вошел в небольшую приемную перед кабинетом, где Курута о чем-то оживленно беседовал с молодым Колзаковым, сыном старого боевого моряка, адмирала, бывшего в тесной дружбе с Константином. Поэтому и сын пользовался исключительным расположением Константина и несмотря на молодость, быстро повышался в чинах.

   - Что, не ждали, думали, просплю? - обратился прямо к ним цесаревич. - Вижу, вижу ваши хитрые физиономии... Правда, я немного задержался. Но только за туалетом. Поезжайте, я сейчас буду. Сам всех приму... Не доставлю тебе удовольствия, старая греческая крыса, изображать мою особу, как бы ты того хотел, честолюбец!..

   - Ma, скази пазалуста!.. Какая особа. Теперь я бы дома лучей представил васи высоцество, хе-хе-хе! - дробным смешком раскатился Курута и его глаза, еще полные жизни, словно маслом подернулись.

   - Но-но-но! - погрозил ему почти серьезно Константин.

   Грек-наперсник сейчас же изменил выражение лица на елейное и заметил:

   - Зацем плохо думать?! Берегла лиса курятник... читал басенку старинную? Едем, едем, без дальних разговоров...

   Курута и флигель-адъютант отправились вперед, а Константин снова покатил в Брюллевский дворец в том же кабриолете, что и вчера. Только теперь второе место занимал грум, которому он бросил вожжи у подъезда дворца, куда они подкатили чуть позже восьми часов утра, то есть почти в обычное время.

   Хотя было сравнительно рано, но приемная комната и рядом большой зал уже наполнились народом, все преимущественно военными разных чинов и рангов, различного рода оружия и полков, начиная от начальников частей, до группы новобранцев, которых каждое утро смотрел сам цесаревич в их новой амуниции.

   В приемной комнате Константин принял полковые рапорты, проглядел поданные ему наряды в карауле, доношения всякого рода от дежурных и ординарцев от гвардейских пеших полков.

   Покончив с этой ежедневной работой, Константин кивком отпустил оставшихся и уже хотел перейти в соседний большой зал, когда ординарец доложил:

   - Ясновельможный князь наместник!

   Дверь широко распахнулась и Зайончека внесли на его неизменном стуле.

   - Ясновельможный князь! - идя быстро навстречу с протянутыми руками, приветливо заговорил Константин. - Рад видеть! Чему обязан...

   - День добрый, ваше высочество... Сейчас... Поставили? Ну, идите!..

   Два гайдука, пятясь, вышли из покоя. Гость и хозяин остались вдвоем.

   - Прежде всего, конечно, я хочу поздравить ваше высочество с таким счастливым событием, которое случилось вчера в стенах нашей Варшавы! Теперь, мосце ксенже, я умру спокойно! - тепло проговорил седой ветеран и даже слезинка капнула на его седые, молодецкие усы, а сам он снова протянул руку цесаревичу, которую тот крепко, сердечно стал потрясать, так что старик заколыхался на своем сиденьи.

   - Благодарю от души. Но я и сам думал с княгиней моей быть у вашей мосци, яснейший князь, и у княгини Зайончек... Тем более почтен и рад... Я передам моей княгине. Она будет тронута и польщена... Вы знаете, как Жанета уважает и любит вас, вашу семью...

   - О, да! И я горжусь, что в моей семье княгиня чувствовала себя всегда, как родная, даже когда мы и не мечтали о счастье, готовом выпасть на долю ей, о чести, которую пошлет Бог всей Польше в лице одной из лучшиж дочерей ее.

   - Рад, рад! - повторил Константин, не находя, чем ответить на такой поток цветистых приветствий и похвал

   - А кроме удовольствия слышать ваши теплые речи; чем могу служить вам, пане наместник? Нет ли каких дел спешных? Говорите. Я к вашим услугам. Нынче идет курьер к брату, с повещением о моем браке и прочее... Может быть, есть что по управлению, что бы вам хотелось?.. Приказывайте.

   - Да нет. Вы, яснейший князь, сами все знаете... Дело с обведением Варшавы стеною и рвами для прекращения подвоза контрабанды из провинции... Это, кажется?..

   - Решено, как вы желали, яснейший князь. Теперь сбор пошлин усилится и толковать нечего. К работам можно будет приступить немедленно. Приказ получен. Старые валы и рвы можно почистить, подсыпать, стены поправить... Словом, денег будет довольно на расходы, помимо тех, которые шлет нам его величество, наш император и круль!

   - Да хранит его Господь на многие лета... Значит, не вызвало опасения соображение наших "приятелей", что рвы и валы копаются для будущей защиты города от наших же друзей, ваших соотечественников?

   - Какой вздор! Конечно, нет. А второе, и так сказал государь: "От наших пушек и штыков до сих пор никакие стены и рвы не спасали. Не спасут и эти, если, не дай Бог, что случится!.." Ловко? а?!

   - Прекрасно... "Не спасут!" Вот уж правда!.. Ха-ха-ха!..

   И оба дружно рассмеялись, хлопая друг друга от удовольствия по колену.

   - А как насчет набора? Несколько лет Бог миловал... У вас в России совсем не брали солдат... Народ отдыхал после стольких войн. А у нас тоже мало тревожили хлопов. Как в этом году, не слышно ли, ваше высочество?

   - Пока ничего не знаю, вельможный пане наместник. Вот что скажет предстоящий конгресс... Император Франц зовет брата в Троппау. Сами знаете, пане наместник, в Европе неспокойно. Эти масоны, монтаньяришки, всякие прохвосты, наполеоновская банда снова зашевелились. В Испании волнуются люди. В Неаполе того и жди бунт начнется против законных властей... В Италии, вон, укокошили герцога Беррийского. А за что, спросите их? Как будто другого на его место не найдется! Уж не им же власть отдадут все государи Европы! Шалишь... Да, авось, как откроется сейм месяца через три, все и повеселеют, как полагаете, пане наместник?

   - Сейм? Гм... Гм... Да, это хорошо. Надо дать выговориться людям. Кстати, можно будет узнать, кто чего желает. На сейме, конечно, все свободно говорят. Потом и разобраться легче: где враги?.. Но... гм... хм... должен сказать по чести. Врагов много у нас... и у меня, ваше высочество... и у вас... и... у самого нашего вельможного круля и императора, да сохранит его Святая Матерь на многие годы.

   - Аминь. Да это пустое! Бог не выдаст, свинья не съест, знаете нашу пословицу русскую, яснейший князь? Пусть попробуют, лайдаки! Я им так спины и все прочее вспишу со своими драгунами и стрелками, что они будут долго почесываться. Долго не смогут и присесть, гицели {Собакобойцы.} этакие... Знаю я, чего им захотелось: меня долой, вас долой. Не той вы кости, не магнатского роду! Тем больше чести, что ум и храбрость вам и чины дали, и титул, и славу... Эти Чарторыские, Замойские, Яблоновские и присные их! Знаю я всех...

   - Вот, вот... Эти самые...

   - Чего уж тут? Они и не скрывают своих требований и планов. Новосильцев раньше был за них. А теперь и он их раскусил. Сестра Екатерина Павловна тоже с нами. Карамзин, умный, ученая голова, - такую записку через нее брату представил, что тому пришлось подумать... Я чуть не со слезами тоже молил. Подумать только: что это будет, если теперь к Царству Польскому наши старинные западные земли придать?! И так сладу нет с вашим народом. Глупый он. Пять-шесть задир командуют, а все другие, как бараны, прыгают за ними в яму! Просто в яму!.. Дурни... не правда ли, пане наместник? Ну, да еще поглядим... До сейма недалеко... А... вы меры какие-нибудь все-таки приняли?

   - Да, стараюсь, - немного неуверенным тоном отозвался Зайончек, совсем не того ожидавший от собеседника. - Имею сведения... Держу всех на виду...

   - Ну, значит, хорошо. А придет пора действовать, я вам помогу! Такую им покажу конституцию, этим смутьянам! Они меня не забудут... А насчет набора, значит, я все-таки спрошу государя...

   - Да, да, прошу вас, ваше высочество...

   Зайончек хлопнул в ладоши, вошли его два гайдука.

   - Пока имею честь вам кланяться... Простите, если обеспокоил...

   - Рад был видеть вельможного пана наместника... Завтра же мы с княгиней будем у вас, кстати, праздник... До приятного свиданья!..

   Через всю залу к выходу понесли наместника, перед которым почтительно склонялись все здесь находящиеся, а старик приветливо кивал в ответ седой, отмеченной боевыми рубцами головою.

   Когда Зайончека унесли, вышел Константин и стал обходить здесь собравшихся просителей и призванных им самим лиц, начиная со старших чином.

   Колзаков, раньше опросивший всех о причине появления, с записным листом шел за плечом цесаревича и порою давал необходимые объяснения, если смущенный посетитель не так скоро и ясно мог ответить на отрывистые вопросы, которые Константин сейчас задавал к тому же с довольно суровым видом, очевидно, находясь еще под впечатлением предыдущей беседы с Зайончеком.

   Группа штатских с графом Мокроновским во главе стояла особняком.

   Обойдя нескольких генералов и генерал-майоров, цесаревич направился к этой группе.

   - Чем могу служить? - отвечая сухим кивком на почтительные поклоны посетителей, спросил он, глядя прямо в лицо приземистому, толстому графу, который сразу почувствовал сухость приема, тоже слегка потемнел и стал покручивать свои длинные, польские усы.

   - Здесь, в этой бумаге, ваше высочество, изложены наши ходатайства, - подавая лист, ответил Мокроновский. - Но мы и на словах явились ходатайствовать перед вашим высочеством о скорейшем решении вопроса. Новая богадельня, которую решил строить наш кружок при участии магистрата, будет возведена достаточно далеко от арсенала... И не выше его, а на одном уровне. Между тем, нам чинят препятствия вот уже больше полугода... И мы решились...

   - Напрасно-с. Я знаю, в чем дело... Закон, так о чем тут толковать?! И меня, и себя беспокоите зря. Расстояние не соблюдено...

   - Но дальше земля чужая, ваше высочество... Костел порушить нельзя... А другой земли у нас нет и мы смеем...

   - Напрасно смеете. А я не смею... Если желаете, обращайтесь к его величеству, к нашему императору и королю... Я ничего не смею...

   - Но если вы, ваше высочество, отказываете, то, конечно...

   - Конечно-с, и там вам откажут. А вы как думали? Что мы зря поступаем? Против законов? Ошибаетесь. Больше ничего не имеете сказать? Честь имею!

   И кивнув снова головой, он прошел дальше, оставя всея возмущенными, с затаенным в душе негодованием и обидой. Только красные, возбужденные лица и стиснутые кулаки говорили, как повлиял на избалованную, гордую шляхту такой прием.

   А цесаревич обходил всех поочередно. Осматривал каждую вещицу в снаряжении новобранцев, ласково расспрашивал о семье, о родине, внимательно выслушивав неловкие, спутанные ответы смущенных "молодяков" и казалось, совсем другой человек только что "отчитывал" усатых надменных панов с вельможным графом во главе.

   - На площадь к разводу я сегодня не поеду! - кончай прием, сказал Куруте Константин. - Эту поблажку можно себе дать в кои веки. Распорядись. А я домой. Приезжай к обеду... Ничего, ничего, старина, не стесняйся... Ты свой человек... С Богом.

   Уже почти при самом выходе цесаревича остановил его гоф-курьер Беляев, франтоватый белесый человек лет тридцати.

   Он побывал с великим князем за границей, научился там немного болтать по-французски, любил читать все, что попадалось под руки, особенно газеты с политическим отделом.

   Свобода мнений и обращения, принятая во Франции, очень понравилась недалекому, наивному человеку и он, видя, как меняют свои отношения даже лица до самого государя включительно, едва только попадают в чужие пределы, особенно во Францию, заключил, что все порядки этой страны верх совершенства.

   Константин заметил увлечение своего слуги, глупость которого и наивная откровенность зачастую доставляла немало забавных минут и самому князю, и его окружающим.

   Стоило завести с Беляевым речь о Франции, и комедия начиналась сама собою. Он хаял все русское, возводя французские обычаи, особенно республиканскую свободу и равноправие, в идеал общежития.

   - Совсем по-евангельски жить хотят! - шепелявя немного, брызжа слюной и воодушевляясь, возглашал Беляев, помаргивая своими бесцветными, без бровей и ресниц, маленькими, но ясными глазками. - Нет ни старших, ни младших. Божьи дети, одно слово. Вот, кабы я родился французом: как бы превосходно. Сейчас: егалите, фратерните и либерьте!.. И алоньз анфан!.. А тут на манер собаки служи вам, господам. А благодарности никакой...

   - А какой же ты хотел бы благодарности? - спрашивал серьезно сначала Константин.

   - Ну, какой? Известно, следующий чин... и орден... и крестьян немножко... Чтобы и я, как люди, мог жить...

   - А они на тебя бы работали? Ловко. А как же "фратерните, либерьте"? А? Скажи, братец.

   - А так бы и было... Потому я со всеми равный быть могу... как я свет видел... и понимать все могу, и соответствую... А если и они, крестьянишки мои, к разуму придут - тоже своего потребуют, меня по шапке, уж будьте покойны... Так всегда: кто в разуме первый пришел, тот другого, если есть над ним начальство, - сейчас по шапке, сам господин себе быть должен. Вот и егалите и прочее... Как бы вы думали? Я хорошо дело понимаю...

   - Превосходно, что и говорить! - заливаясь смехом, отвечал Константин, а Беляев умолкал, обиженный, мрачный, насколько могла принимать мрачный и обиженный вид его бесцветная, невыразительная физиономия, похожая на что угодно, только не на лицо человеческое.

   Сейчас он, усердно кланяясь, заявил:

   - С приездом, ваше высочество! Поздравить честь имею со вступлением в законный брак...

   - Ах, ты вернулся?.. Бумаги сдал? Хорошо... Это ты меня со своим приездом поздравляешь, Беляев? Благодарствуй... И в законный брак ты вступил? Когда же? Я и не слыхал! Когда? Говори!

   - Ну, разве я такой дурак, чтобы в мае свадьбу справлять? Я не женился, ваше высочество! Вас честь имею поздравить с законным...

   - Ах, это прекрасно... Ты не так глуп? А почему же, скажи?

   - Ну, кто этого не знает?! В мае жениться, весь век маяться! - серьезно ответил философ гоф-курьер.

   - Ха-ха-ха, вот оно что! А я и забыл про это! Жаль, что ты мне раньше не сказал. Подождал бы уж недельку... Ни за что не женился бы в мае...

   - Как, недельку? Сегодня только 13-е. Еще бы три недели подождать надо...

   - Приятель, с панталыку сбился. У нас уже 25-е нынче...

   - У вас... у вас! Я, чай, ваше высочество, из крещенного государства приехал, из матушки Рассеи, не из вашей польщизны анафемской, где все шиворот навыворот... И числам порядку нету. Почему здесь на две недели время впереди? Какое такое правило? Ну, у французов свой закон. А поляки теперь под нами! Так и время у них наше должно быть. А они все крамолу подводят. Все матушку Рассею обмануть хотят. Вот и время передвинули. Идолы.

   - Верно, правда твоя... Если здесь тебе умирать придется, гляди, ровно на двенадцать дней раньше сроку помрешь, ты это знаешь ли?

   - Конечно, знаю. Нашли кого учить... Я давно знаю, - выражая хитрость на своем деревянном лице, подмигнул Беляев. - Как придет пора, сейчас отпуск просить стану и в Рассею, к себе, в Калуцкую губернии Там, небось, в свою пору помру. Не подарю этих двенадцать деньков последних, нее-ет!..

   - Ну, ладно, отпуск за мной! - смеясь, сказал Константин и вышел из зала.

   - Еще спит моя птичка, - тихо прошептал Константин, входя в спальню жены около одиннадцати часов утра.

   Он уже успел переодеться в свой любимый белый китель, днем заменяющий ему халат, был в туфлях и, вообще, совсем по-домашнему.

   Только вечную сигару бросил в коридоре, перед дверью спальни, зная, что Жанета не выносит табачного дыму...

   По привычке он двинулся было к камину, у которой всегда стоял спиной, даже летом, а уж осенью и зимой так и проводил близ него, часами стоя, заложив назад руки, откинув ими фалды сюртука, чтобы огонь лучше мог обогревать его, зябкого от природы.

   Но теперь он быстро изменил диверсию, на цыпочках подошел к кровати, нагнулся над изголовьем и стал всмариваться в лицо, в шею и грудь молодой женщины, которая, казалось, спала и не чуяла ничего.

   Однако Жанета не спала. Чуткая дрема была прерван и шорохом шагов Константина, и легким вздохом раскрытой и закрытой двери, и холодком, который почуяла Жанета на себе, когда тень от широкой фигуры мужа упая ей на лицо, на грудь, заслоняя теплые, ласкающие лучи солнца...

   Неожиданно две стройные руки сверкнули белыми молниями в воздухе, охватили шею Константина и голова его, прижатая к горячей груди, вдруг снова закружилась. Все заплясало кругом, он ничего не мог разглядеть, кроме сверкающих, потемнелых глаз, рдеющих губ, полуоткрытых в истоме, с двойным рядом мелких жемчужных зубов...

   Когда они оба снова пришли в себя, часы били полдень.

   - Что же, ты так нынче и не встанешь, плутовка? - спросил с притворной строгостью Константин. - Подумай, что скажут все? Первый день молодая хозяйка в доме и так... расхворалась, что не вышла даже к столу... Подумай!..

   - Пусть думают и говорят, что хотят... Я, правда, больна... любовью к тебе, мой милый... Но успокойся: я сейчас встану... оденусь... Только, поди сюда... Я хочу тебе сказать... Вот, я лежала здесь так долго... Думала о себе, о тебе. О нашем счастье... И, знаешь, я не узнаю себя! Это ты виноват. Вчерашней Жанеты нет, Иисус Сладчайший мне свидетель! Я искала сегодня себя и не нашла... Другая какая-то, незнакомая еще мне самой, но безумно счастливая женщина, вот кто теперь твоя прежняя Жанета. И мы должны снова знакомиться, мой милый, как знакомились раньше эти долгие, томительные четыре года!..

   - Да, четыре года. Такую марку не всякий способен выдержать... и не для всякой мог бы я так долго мучить себя... Только для моей Жанеты... Милая...

   Расцеловав нежную стройную фигуру жены, ее юное, упругое тело, он все-таки взял себя в руки и поглядел на часы.

   - Ну, а как же теперь, птичка? Еще лежим?..

   - Нет, ступай, одевайся и позвони... Я тоже оденусь, мы выйдем вместе к столу... Иди!.. Помни: я теперь иная... Но вся твоя и навсегда... И ты мой, да, мой?..

   - Пусть Господь слышит: твой!

   Она еще раз прижалась губами к его губам, оттолкнула его и шепнула:

   - Верю. Иди.

  

   В это самое майское утро, пользуясь свободным от учения, праздничным днем, ученики коллегиальной гимназии с флагами, стройными рядами выступили на обычную ежегодную маевку, какая справлялась и другими коллегиями и гимназиями, до университетской молодежи включительно, только в различные дни.

   Несколько наставников сопровождало молодежь, особенно для надзора за малышами первых трех классов.

   В хвосте процессии следовала повозка, нагруженная всякой провизией.

   Мелкие торговцы съестными припасами тоже издали следовали за колонной гимназистов, надеясь, что не потеряют труда и времени, особенно принимая во внимание долготу летнего дня и юные аппетиты экскурсантов.

   Несколько папенек и маменек в экипажах и в наемных пролетках тоже двинулись заблаговременно к сборному месту, за Вислой, на опушке кудрявого густого перелеска, где, к тому же, холодный, прозрачный ключ, родник прекрасной воды пробивался из-под корней старой, мшистой ветлы.

   От леса до самого берега реки гладким, шелковистым, зеленеющим скатом раскинулась ровная луговина, у кразе воды окаймленная как бы темно-зеленой рамой сочной, иглистой осоки, от которой в теплое, майское утро шел какой-то охмеляющий, пряный запах.

   Прямо за перелеском, тоже отделенный от передовой рощи новой луговиной, темнел большой старый лес. А вдоль берега, где эта передовая роща раскинула последние купы кудрявых кустов и деревьев, опять горели под солнцем светлые пятна лугов, на которых в обе стороны раскинуты были купы деревьев, одинокие вязы, клены и липы, порою сбегающиеся в такие же веселые рощи, как и эта, ближняя, против города, куда переправились колонны учеников, где собрались телеги, экипажи и забелели в одно мгновение ока разбитые палатки.

   Веселая песня, с которой шли ученики, оборвалась, как только колонновожатый подал знак и скомандовал:

   - Привал! Вот мы и пришли, дети мои! Устраивайте игры, бегайте, гимнастируйте. А часа через два труба созовет вас к закуске!..

   - Виват пан Игнациус! - крикнуло сотни две молодых голосов и, как ртуть по зеркальной глади, рассыпались дети по луговине, более усталые прилегли под тенью дерев. Малыши столпились около своих проводников, ожидая, что те сорганизуют забавы и игры, или пошли разыскивать, где их родители, обещавшие тоже поспеть к приходу колонны на знакомую поляну.

   Самые нетерпеливые, плохо подкрепившиеся перед выступлением или просто обладающие более сильным аппетитом, уже окружили палатки продавцов, там высматривали, что можно купить на свой злотый, который сунули им в руки родные перед уходом. Две палатки, изображающие буфет для учеников, раскинутые седым Стасем и его помощником педелем Ганкой, тоже были осаждены любопытными малышами, желавшими заранее знать: чем будут угощать их за тот круговой взнос, который сделал в гимназическую кружку каждый участник маевки.

   Скоро весь луг покрылся группами молодежи. Играли в мяч, в бочки, прыгали в долгую лозу, которая в России называется "чехардой", вероятно, с татарского языка... Тут уже разметили и городок, и две партии вихрем перелетали в его пределах из конца в конец, звонко хохоча и подзадоривая друг друга, сшибаясь, падая на бегу и снова поднимаясь, чтобы бежать сломя голову к заветной черте...

   Подальше от шума и гама - несколько мальчиков и юношей постарше, вооруженных сетками, ящиками для сбора трав, бабочек или жуков, мелькали на лугу, показывались и исчезали под купами дерев, гоняясь за бабочками, собирая полевые цветы, травы, добывая из-под коры старых вязов жуков и личинки или ловя мохнатых тяжелых шмелей и увертливых, легких пчел, которые так и носились по воздуху, нагруженные золотистой пылью.

   Были и такие лакомки, которые, поймав пчелу, отрывали ей брюшко и выпивали, как вампиры, каплю сладкого сока, хранимую в себе мудреным созданием до тех пор, пока оно не сможет отдать свой запас в общую ячейку родного улья.

   Ученики старших классов также принимали участие в общей резвости и веселье, но делали это с известным оттенком степенности, как и подобает лицам, которые в недалеком будущем войдут под сень университетских сводов, чтобы потом засиять в качестве судей, адвокатов, врачей, ученых и прочее, и прочее.

   Незаметно, один за другим, отделились от общей массы человек двадцать учеников старших классов, от пятого до седьмого включительно, и стали разными путями скрываться за деревьями второго лесного массива, там пробирались прямиком, через кусты и валежник, очевидно, знакомыми тропочками, к довольно обширной поляне, окруженной высокими соснами и кленами.

   Посреди этой поляны деревья были срублены и место очищено, очевидно, для пасеки или лесного хутора. Но еще никакой стройки не темнело нигде на зеленом ковре трав, между которыми еще росли перистые папоротники, раньше находившие тень и влагу у подножья срубленных сейчас стволов.

   Белокурый стройный юноша с красивыми, но близорукими глазами, в очках, явился раньше других и сидел в центре поляны, на пеньке, перелистывая небольшой томик в старинном кожаном переплете.

   К нему понемногу подтянулись и остальные товарищи. Это был гимназический союз "Друзей Эллады и Рима", как они называли себя открыто начальству и малознакоммым людям. Сами же в своем кругу этому союзу давали совсем иное, более значительное имя: "Юной Польши".

   Когда перестали с опушки подходить участники собранния, первый пришедший как бы сосчитал всех глазами, проверил, нет ли чужих, и, поднявшись на своем пеньке, как на кафедре, спросил:

   - Начнем, товарищи? Кажется, все... Нет Стася и Самуила Чапского. Но они совсем не могли попасть сюдай=, как вы знаете...

   - Да, да, начнем... А то затрубят в этот дурацкий рожок, придется примкнуть к остальным... Начнем...

   - Кто нынче презусом?

   - Да кому же, кроме тебя! Ты - презус... Лукасиньский!... Юзя презусом!..

   Молчаливым наклоном головы принял избрание юноши родной брат майора, которого мы встречали в первых главах нашей повести.

   Здесь, в кругу восторженных патриотов-юнцов он играл роль такого же общепризнанного вожака, как старший офицер в своей, более зрелой, сознательной среде.

   Сделав выбор, юные патриоты, раньше стоявшие кружком, заняли места, кто просто на траве, кто присев на пенек поровнее.

   Юзя, как его звали товарищи, раскрыл книжку, которую держал в руке и громко прочел:

   - Тацит. "Гибель Юлия Цезаря".

   - Читай! Читай! Вот ловко! Как раз! Читай! - раздались с разных сторон юные, свежие голоса, как будто частый крупный дождь звонко ударил по медному куполу пустого здания.

   Даже эхо слабо отдалось в лесу и две-три птички выпорхнули из больших кустов, где притаились, напуганные таким необычным, большим собранием неведомых лесу людей.

   Юноша громко, внятно начал читать эту великолепную картину вдохновенного историка, который своим стилем, как резцом на бронзе, начертал образ диктатора в последние минуты жизни и его главнейших убийц, мстителей за угнетенную вольность, за свободу народную, похищенную этим гениальным насильником так незаметно, легко, почти по воле самого народа...

   Юзя Лукасиньский читал без особого, неискреннего в большинстве случаев, подъема и пафоса, но с вдумчивым проникновением, очевидно, и сам переживая душой настроения героев повести. Он загорался глазами и лицом, читая о натиске Кассия, взмахивал судорожно рукой, как, верно, сделал это и сам Брут, наносящий почти не глядя удар своему личному благодетелю, но тирану отчизны и всего народа римского.

   Даже фраза "И ты, Брут?!" прозвучала такой неподдельной тоскою, что было ясно: от ударов своего любимца, сына души своей, которому он готовил великое наследие, Цезарь защищаться не станет: он должен завернуться в тогу и молча, красиво, пронизанный десятками ран, опуститься, как жертва, к подножию статуи и умереть.

   Когда умолк чтец, несколько времени тишина жуткой сетью охватила всех. Только легкий ветерок шелестел ветвями, кузнечики стрекотали в траве, жаворонки звенели высоко в небе и далекая кукушка куковала в лесу.

   Но вдруг почти все заговорили.

   - Это - люди! Вот это заговор... Цезарь тоже сильная штука! Знал и пошел на гибель... Не верил, каналья, что его посмеют устранить!.. Молодец старина Тацит! Как будто сам при том был... Я вижу эту катавасию... Ловко состряпали...

   - И Юзя хорошо прочел, товарищи, - мягко, но внушительно проговорил незначительный юноша с худеньким, остроносым лицом, Петр Заливский, - надо отдать ему честь. Он понимает, что читает, а, как скажете? Каждому ясно становится: в чем тут бабушка сидит, а?.. Куда камушки сыпятся...

   - Верно, правда. Молодец, Лукасиньский... Браво, Юзя! Теперь комментарий... толкование на классика... Начинай ты, Юзя! - снова предложили товарищи.

   - Думаю, все и без толкования ясно. Но, если желаете, я скажу несколько слов, - согласился Лукасиньский. - А там кто желает, пусть возразит мне или дальше разовьет тему... Слушайте, товарищи: какая простая вещь! Людям стало нестерпимо даже такое рабство, которое несло им много выгод, делало господами над полумиром. Но они сказали: зачем нам быть угнетателями других и там властвовать, если у себя мы все рабы, извиваемся под пятой этого завоевателя, как последние черви?! Лучше пусть будет свободен мир с нами вместе! Сказали и сделали. Где? В старом Риме, где крепки так были грани сословий, где меч воина решал все вопросы.... Где патриций имел право жизни и смерти над простолюдином и только платил пеню за убитого человека, как за украденную лошадь платит теперь штраф иной молодчик... Вольные сердцем, отважные духом люди захотели и сделали... Герой, повелитель, полубог, которого чтили, перед которым трепетал весь Рим, пал мертвым, как всякий зарезанный теленок. И никто даже не мстил... Живые люди всегда имеют свои, личные интересы и за счет чужой смерти охотно поправляют свои дела... Мелкие угнетатели не страшны уж потому, что боятся смерти. И Цезарь не боялся ее... и все-таки погиб, когда нашлись еще такие же смельчаки, презирающие смерть. Ему мстили за сосланных друзей, за обесчещенных дочерей, и жен, и сестер. А теперь разве любой из насильников до самого главного из них не бесчестит наших жен, сестер и возлюбленных, даже если берет их тело пред алтарем Божиим? Дети такого брака - не дети нашей святой церкви... Души этих жертв тоскуют в насильственном плену... Полька не может быть иною, только полькой... А их заставляют не любить отчизну! Позор...

   &