Жданов Лев Григорьевич - Цесаревич Константин

себя, когда улыбаетесь, Константин? Жаль, вы бы поняли, что так влечет к вам женские сердца! - не сдавалась девушка, понимая, что нельзя обнаружить неискренности, если бы она и таилась в ее похвалах. Поэтому она и пошла дальше.

   Константин еще шире улыбнулся и умолк. Он был побежден и в знак покорности взял обе нежные ручки, покрыл их бесчисленными поцелуями, как любил это часто делать.

   Взглянув в лицо Жанете, он испугался неожиданной перемене, к каким было способно только это нервное, подвижное лицо, на котором столько же искренне, сколько и по воле девушки, самые противоположные настроения и чувства, как в калейдоскопе, быстро сменялись одно за другим...

   Сейчас лицо Жанеты вдруг опечалилось, приняло страдальческое выражение, даже две слезинки, не сбегая, засверкали на ресницах.

   - Что с тобою, моя птичка? Слезы? Даже слезы?.. Я сделал тебе больно моими неловкими, порывистыми ласками? Да? Экой медведь... вот уж...

   - Нет, нет, мой любимый! Совсем не то. Но я подумала... Вот ты так счастлив, так уверен за свое... даже за наше общее будущее. А у меня тоска порою, как железный обруч, сжимает сердце... Самый веселый смех гаснет... Самые розовые надежды вянут... И не мудрено. У тебя столько еще великого, прекрасного в жизни... Ты столько еще должен изведать и славы, и радостей, и счастья... А я?.. У меня одно счастье - моя любовь... твоя любовь ко мне... Ты знаешь, отец далеко... Маленьким ребенком покинула я его и не видала с тех пор... Мама?.. Она, конечно, не виновата... Такою создала ее природа... Бог Милосердный простит ей все... Я буду молить Его усердно... Но ты знаешь... Тебе одному открывала я, как это тяжело: иметь маму... и не иметь ее, на самом деле!.. Ты мне заменил отца и мать... Отчизна и рай мой в тебе. Моя любовь заставила меня светлее глядеть на жизнь и не желать смерти, как раньше я звала ее... молила Бога и Пречистую Матерь Иисуса взять скорее с земли... И вот такая радость: мы полюбили друг друга. Я сначала просто боялась этого. Думала: искушение послано мне Богом... Счастье это не для меня. Не надо ловить призрака. Потом поверила понемногу. Мы сблизились. Году нет, как мы знакомы, а ты мне ближе, дороже всех в мире... И все-таки я гнала от себя эти ослепляющие мысли... Твоя матушка, императрица, брат твой, наш наияснейший круль... Разве они позволят, чтобы между их царственным Константином и бедной Жанетой Грудзинской возникла какая-нибудь близость?.. Кроме той, которая приносит позор женщине и пресыщенье мужчине... Но ведь ни ты, ни я и не думаем о чем-нибудь таком, неправда ли, мой любимый князь?

   - О, нет! Конечно, нет! - громко, но не особенно решительно подтвердил Константин.

   - Что же оставалось? Взять себя в руки и отойти с мукой в сердце... Отойти и умереть, тихо, без слез, ежеминутно благословляя тебя и миг нашей первой встречи...

   - Отойти? Это еще что? Что ты выдумала, Жанета? Вот неугомонная головка! Каждый день новое извержение вулкана... И не угоняешься за тобой, правду надо сказать. Куда еще отойти?

   - Не знаю... сама не знаю: к отцу в его далекое прусское поместье... Или в монастырь... Где глуше, где меньше людей, где ближе Сладчайший Иисус, Мой Единый Супруг и Повелитель.

   - Вот, изволите видеть: снова за то же. Да ведь мы условились - про монастырь баста! К чему же ты... да еще в такую минуту...

   - Нет, нет, я помню. Я так, к слову говорю. Чтобы ты видел, как сильна любовь твоей Жанеты. Даже любовь к Господу Нашему Распятому не могла пересилить ее...

   - Ну и слава Аллаху. Так в чем же дело? Зачем твоя грусть? Мы будем счастливы, верь! Брат Александр ничего прямо не сказал, правда. Но он так хвалил тебя и обещал передать матушке, какое впечатление произвела на него "этот маленький ангел-графиня", как он выразился.

   - Вот, вот: это самое ужасное. Ты изумлен? Не понимаешь? Сейчас скажу. Это дает и мне надежду... Моему, сердцу, которое бродило во мраке, обливаясь кровью, блеснул золотой луч. И как будет тяжело, если он погаснет. Боже мой!..

   Слезы чаще закапали, как жемчужинки из отуманенных глаз девушки.

   Воображение овладело ее чувством и вместе они придали вид искреннего горя этой полунадуманной сцене.

   - Правду сказать, я совсем теперь ничего не понимаю...

   - А это так ясно! Не было ласковых слов короля Александра, не было ничего... И я любила без надежды на счастье. А теперь?.. Когда пройдет угар увлечения. Когда жизнь покажет свое настоящее лицо... Ты меня разлюбишь и оставишь, как всегда бывает...

   - Я? Тебя?! Да ты с ума сошла, птичка моя! Мне уже не двадцать лет. Я видел всяких женщин!.. Но такой, как ты, еще судьба не посылала мне. Ты и кружишь мне голову... и дураком порою чувствую я себя перед тобой... И сам порою думаю, что ты не от мира сего... Не понимаешь таких земных вещей, которые теперь любой девочке в четырнадцать лет хорошо известны... И все это вместе делает тебя самой дорогой птичкой... Вот еще раз говорю тебе: не разлюблю я тебя никогда! Верь!

   - Верю... Тем хуже... Значит, я попорчу моей любовью всю твою жизнь! Ты мог бы еще получить развод с этой злой принцессой...

   - Да уж получу, жив не буду... Я уж снова закинул тут и императору словцо. Уж он уговорит матушку. Мы тут и престолонаследие подпустим, и высшие интересы династии... Все сделаю, лишь бы избавиться от этой петли...

   - Вот видишь: от одной избавишься. А вторая останется на твоей бедной шее.

   - Фифина? Вздор. Мы ее сплавим за кого-нибудь... Я уж говорил с Курутой... Старина мне поможет... и Митонша... и другие... Видишь, и вторая петля не страшна...

   - Да я не о ней думала, а... о себе. Не удивляйся, милый Константин, - о себе. Вот ты будешь разведен, не женат. Тебе надо тогда выбрать какую-нибудь молоденькую, красивую, добрую сердцем принцессу, иметь детей, продолжать династию... А я и останусь второй петлей... твоя любовь ко мне... Вот что меня мучит.

   - Фьюю! - он даже присвистнул слегка, позабыв все правила этикета. - Вот оно что! Да ни на ком я, кроме тебя, не женюсь. Пора тебе знать это, моя птичка!

   - Мечты, мой Константин! Светлые, геройские мечты. Разве тебе позволят жениться на мне, на простой польской шляхтинке, хотя бы и старинного почтенного рода?! И думать нельзя... Ты не сможешь, не посмеешь бороться...

   - Я... не посмею?! Чего бы я не посмел в моем собственном деле, хочу я знать! Это не касается короны или государственных дел... В своей семье, в своем чувстве я один хозяин... Сам император не смеет мне тут ничего указывать, если я не захочу... Увидишь, как я посмею...

   - Замолчи... замолчи! - прошептала прерывисто Жанета. - Не вливай таких ярких надежд в усталое сердце... Сон упоителен. Как страшно будет пробуждение!..

   - Еще получше сна! Увидишь. Действительность много лучше снов! Это тебе, как послушать, снятся самые диковинные, волшебные сны. А я сплю так крепко, что почти, и снов не вижу или снится что по службе, парады, экзерциции и другое подобное... Ну красотки иногда. Ты стала мне сниться теперь часто. Вот как сейчас, словно глядишь без слов, а я понимаю, чего ты хочешь... И готов душу черту отдать, только бы выполнить все, как ты хочешь. Так и будет, верь мне, радость моя...

   - Верю, верю... И вот тебе доказательство!..

   Быстрым движением достала она на груди спрятанный там в глубине, в естественном ложе, за корсажем, небольшой тонкий кинжал в красивых серебряных ножнах и бросила на столик, стоящий между нею и Константином, который сначала даже попятился от удивления. Смертоносное орудие, хотя бы и маленьких размеров, скрывалось в таком заветном месте, а он и не подозревал ничего.

   - Что еще такое? Откуда эта игрушка? На что она тебе?

   Машинально он взял тремя пальцами за рукоятку, больше на ней не поместилось пальцев его широкой, мясистой руки. Другой рукой снял ножны, которые прилегали очень плотно и сошли не сразу.

   Узкое, как жало, очень острое лезвие сверкнуло под лучами лампы, стоящей рядом.

   - Ого! Да это опасная игрушка! - проворчал он, хмурясь.

   - Не для меня. Я хранила это стальное жало на случай... для своего освобождения от земной неволи... Если бы...

   - Ффу! Час от часу не легче! Боюсь теперь и оставить тебя одну, Жанета. Какие чудеса приходят тебе на ум!.. Господи!.. Даже в пот бросило...

   - Нет. Теперь не бойся. Я не боюсь за себя. Будь ты спокоен... Но раньше боялась... Никого другого - самой себя. Ты знаешь: мне уже двадцать лет... Я женщина вполне. В мои годы девушки у нас становятся женами и матерями... Я так тебя люблю. Тебя я не опасалась: ты слишком рыцарь, чтобы обидеть беззащитную, любящую тебя девушку... Но я сама могла забыться... увлечь и тебя. Я так люблю моего Константина... И если бы это случилось... я бы сейчас же после того покончила с собою, чтобы избежать стыда... Чтобы не испытать минуты, когда ты, пресытясь мною, карая меня за легкомыслие, оттолкнешь свою Жанету и пойдешь за новым наслаждением... Когда... Словом: искупление пришло бы немедленно за минутой слабости. Но теперь я полна новых сил! Надежда стать твоей женой... Если не теперь, так через год, через два... через пять... О, это придает мне уверенности, что падения своего я не допущу... ради себя, ради твоей чести: ты должен взять чистой свою Жанету, когда она станет женой Константина перед Богом и людьми... Я была страшна самой себе и носила оружие на всякий случай. Теперь оно бесполезно. Я не боюсь ничего... Милый!

   В первый раз Жанета, не дожидаясь почина со стороны Константина, первая обвила его шею и приникла к его губам нежным долгим поцелуем.

   У него вздулись на лбу жилы, закружилась голова; но он, ответив на поцелуй, осторожно отстранил ее и заговорил мягко, поглядывая изредка на "игрушку", лежащую рядом на столе:

   - Вот и отлично! Не волнуйся... Радость моя! Так и будет. Разве могло быть иначе... Ты вся сама чистота. Как же иначе могу я отнестись к тебе?.. Моя Клеопатра наизнанку. Та убивала желающих... а ты себя собиралась... Брр!.. Убери, пожалуйста, это... Или нет, лучше я...

   Он вложил снова стальное светлое жало в матово-бледный серебряный футляр и спрятал кинжал в карман.

   - Бери, бери... Все, душу, жизнь мою бери, мой любимый... Мой будущий супруг и господин...

   В порыве чувства эта удивительная девушка вдруг опустилась к ногам Константина и прильнула к его коленям лицом, губами, головой.

   Он встал, весь трепеща, поднял ее, усадил, сел снова рядом и умоляющим тоном заговорил:

   - Перестань Жанета! Не мучь же и меня... Я живой человек... и люблю тебя... Будем сейчас благоразумны... Вот, - сразу меняя разговор, предложил он, - не хочешь ли, я прочту тебе письмо брата Александра? Он пишет из Риги... Там ужас что делается по военной части... Хочешь?

   - Все, что хочешь! - томно протянула Жанета, откинулась на спинку кресла и, полузакрыв глаза, вытянув на коленях руки, как бы отдыхая после порыва, приготовилась слушать.

   Бормоча про себя, Константин пропустил нескольку строк и потом стал читать вслух:

   "22 числа сего месяца, на другой день по прибыти произведен был смотр и столь был неудачным, что пришлось мне своеручно писать таковой приказ: генерал-лейтенанту Гельфрейху выговор за слабость двух полков его дивизии, составляющих 2-ую бригаду. Оной командиру генерал-майору Пушкину состоять при дивизионном начальнике той же дивизии, а на его место бригадным генерал-майором Тимрот был назначен. Батальонный командир 1-го батальона Навагинского полку за слабость его батальона отрешается от командования сим батальоном! Строжайше предписано как дивизионному, так и бригадному командиру привести Навагинский и Эстляндский полки в надлежащий порядок. Сделаны вследствие бывшего смотра следующие замечания: 1) Шаг слаб, неверен, многие люди ноги совсем не держат. 1-й батальон Навагинского полку еще хуже прочих. 2) Штаб-офицеры своих мест не знают. Проходя сомкнутыми колоннами, иные батальонные командиры ехали вместе с адъютантами; в 3-м батальоне Эстляндского полку младший штаб-офицер ехал на правом фланге, а адъютант на левом первого взвода. 3) У того же штаб-офицера оголовие на лошади не форменное и не доставало уздечки. 4) Большая часть батальонных адъютантов не умеют сидеть верхом, ни шпаги держать. 5) В Навагинском полку унтер-офицеры под знаменами были из гренадерской роты, чего не следует".

   - Что скажете, графиня? Это же позор!

   - Ужасно! Могу себе представить, как был возмущен император, особенно после такого блеска, какой вы, мой князь, представили ему здесь!

   - Да, могу сказать: лицом не ударили в грязь! Особенно мой, литовский батальон. Не правда ли?

   - Да и финляндский не уступал ему ни в чем, Константин, надо сознаться...

   - Ого! Вы тоже научились различать мои батальоны? Превосходно. Правда ваша: финляндцы молодцы... Не маршируют, а плывут... Как стена движется, так взводы идут целым фронтом, и рядами маршировка удивительная. Тишина, осанка... Точность в перемене фронта, чудо да и только!.. Истые чада российской лейб-гвардии...

   - И наши, польские батальоны, тоже не хуже сознайтесь, Константин. Они достойные ученики своего великодушного учителя...

   - Да, уж пришлось повозиться с ними... Но могу сказать: не посрамили! Да я бы тоже, вот как вы говорите, жив не остался, ежели бы мне такой указ на долю вышел, вон, как рижанам! Помилуй Бог!..

   - Спаси и помилуй Святой Иисус... Быть того не могло.

   - Надеюсь... А теперь снова за работу примемся... Я их вымуштрую, моих молодцов... Я их вгоню в девятый пот... Ха-ха-ха... Будут знать своего "старушка", как негодяйчики зовут меня любя... Молодых угоняю...

   - Как, теперь? После такого напряжения, когда все устали. И сам яснейший круль так был доволен... И не дадите передохнуть себе и всем другим!

   - Именно теперь! Хвалил их брат Александр, даже очень. И мне пишет новые похвалы. Я не возмечтаю. А от людей станется... Вот я и подтяну всех сызнова, дабы не думали, что уже дошли до совершенства и не опустились оттого, подобно этим рижанам несчастным. Строгости теперь у нас страшные пойдут... Брр!..

   И он шутливо зарычал, хмуря щетки своих бровей. Жанета закрыла лицо руками, как будто испытывая настоящий страх.

   - Ах, Иезус Мария... Опять строгости. Но, даст Бог, уже ничего не будет такого, вот как...

   Она остановилась, как бы опасаясь обидеть своими словами Константина.

   Он догадался, притих и, помолчав, проговорил:

   - Будьте спокойны, графиня. Того не повторится, что было весною... Я клятву себе дал. Вижу, не те здесь люди, что у нас... Лучше ли, хуже ли, не стану разбирать... Только не те!.. Как они могли меня не понять! Вот... Я вам скажу то, чего не услышит от меня больше никто и никогда! Вот брат Александр очаровал всех ваших от мала до велика. Раньше не верили ничему, что хорошего шло от России.

   - Магнаты толковали, что это подачки, "чечевичная похлебка" за отнятое первородство... Ксендзы твердили: "Timeo Danaos et dona ferentes!" {Боюсь данайцев, даже и дары приносящих (лат.).} A стоило второй раз появиться здесь нашему "принцу Шарманту", как звала его бабушка, и все переменилось! Кричать о том, как король и император великодушен, как он любит Польшу и весь народ... Какую светлую будущность готовит вам... И никто не подумает, как легко было Александру овладеть сердцами. Он меня поставил здесь вроде сторожевого пса, инструктора, охранителя русских интересов. Что бы ни случилось неприятного, не говорят: "Новосильцев устроил, Ланской пожелал... Это сделано ради русских интересов, по воле царя Александра..." Нет. Сразу решают: "Негласный диктатор, цесаревич, брат короля-императора это сделал!" Я хорошо знаю, что про меня говорят везде... А сколько приходится мне тратить сил и здоровья, чтобы создать вам же хорошую, муштрованную армию, грозную для ваших врагов... Как много огорчений я переношу и от брата Александра, который, живя вдали, совсем иначе раньше глядел на поляков, на всю страну, чем я хотел ему раскрыть глаза. Да, я... Строгий... неукротимый "старушек"... Этого не ведает никто. Да навряд ли и узнает когда-либо! Я жертвовал своим трудом, временем, самолюбием подчас... И для чего? Потому что люблю ваш народ, полюбил и этот старый прекрасный... этот несчастный город... Такой веселый, такой кипучий и разоренный наполовину! Полюбил я его особенно с тех пор, как полюбил тебя, Жанета... как через тебя и еще немногих из вашей нации узнал, сколько хорошего кроется в душах сынов и дочерей вашего народа!.. И с той поры я охотно продолжаю нести свой крест, свою жертву. Я вижу, что она полезна моей родине. Всякий другой не станет так стоять на стороже русских интересов, как я здесь. Неуменье свое я возмещаю старанием, любовью к делу... Полезен я и вам, вашей отчизне, которую начинаю считать своей второй родиной... Потому что здесь родилась ты, моя птичка, моя вторая душа... Ты не мешай... Я разговорился нынче. Дай высказать... Давно я хотел. Не понимаю, как твой народ, чуткий и умный всегда и во всем, мог не понять этого! Выходит, что их, как детей, больше подкупает тонкая любезность, хорошие манеры и сладкие слова. Стоит приласкать их, дать несколько бомбошек и они растают. А два года жертв ставятся ни во что из-за нескольких резких слов, которые прорвутся, как от рассерженного отца к родным детям! Вот что больно, Жанета!.. Быть непонятым, вот что тяжело! Повторяется старая история... Моя блаженной памяти бабушка, великая Екатерина, как ее прозывали, умела тоже чаровать людей... И от нее ваши поляки были всегда в восторге, хотя она дважды разрывала на куски Польшу и собиралась разорвать в третий раз... да смерть не дала! А при встрече с вашими королями, которых она ссаживала с трона, как умела мягко стлать старушка! И вашим панам... Да это что... Слушай, что раз я случайно наблюдал еще мальчиком... Это было несколько дней спустя после "Варшавской бани", помнишь?.. Слыхала?!.

   - Не надо, не вспоминайте, ваше высочество... Или я начну жалеть, что родилась полькой!..

   - Нет, что же! Я понимаю: ты совсем тут ни при чем... Да и сами убийцы были игрушкой в руках ваших панов и иезуитов-ксендзов... Недаром их теперь брат решил выселить из России!..

   - Как?!. Совсем?!. - пораженная нечаянно открывшейся перед ней государственной тайной, спросила девушка.

   - Да... Но не о том теперь речь... Значит, прискакал курьер с депешей об этой резне. Передал ее Зубову Платону, тогдашнему фавориту... Тот вызвал осторожно государыню из Эрмитажного покоя, где было большое веселое собрание, и подал сообщение... Я случайно был в той комнате, куда привел он императрицу. Я боялся бабушки тогда - страх! И сам не помню как спрятался за какую-то статую, чтобы не попадаться ей на глаза. А то подумает, что я подслеживаю ее разговоры сердечные с фаворитом, - беда! Стою, смотрю, слушаю, что могу... Он подал ей бумагу. Она прочла, вся побагровела от гнева! "Как! Подобное коварное, бесчеловечное деяние! Я им покажу!.. Я проучу их!.. Дать в сей миг приказ Суворову: пусть ведет войска в Варшаву! Не оставит там камня на камне... Вырежет всю эту... свору до последнего младенца! На поток отдать проклятый город со всеми полячишками! Слышал?.. В сей миг!.. Проводи меня назад, составь там указ. Я подпишу..." Взяла его руку, постояла немного и уже хотела вернуться в зал... Да, на грех, увидала меня... "Ты что здесь? Подглядывать, подслушивать стал, мальчишка! Зачем здесь, говори?!." Я обмер. Однако по совести доложил: сидел здесь от скуки, уйдя от больших... Увидал, мол, ее... И не желая попасть на глаза, не зная за собой вины, укрылся... Она зорко поглядела на меня. Выдержал я этот взгляд, которого и старые солдаты не всегда вынести могли. Поверила, видно, моим словам. Ласковее стала сразу. "Идем, говорит, со мною. Только навсегда забудь, что слышал здесь..." Зубова тут же отпустила. Тот пошел указ писать. А бабушка со мной в гостиную вернулась. И видела бы ты, как весела, любезна была в тот миг со всеми, а с графиней Браницкой, да с другими из поляков, кого пригласила раньше на прием, особливо... Словно и не она стояла минуту назад с побелевшим, злобным лицом, с горящими глазами, отдавая приказ: смести с лица земли целый город, вырезать десятки тысяч людей... Тут я понял цену любезности, какую порой проявляют властелины к своим подданным, понял, какую личину могут носить они, когда смерть в их сердце и гибель на устах!..

   - Так что же значит? Или круль Александр тоже?..

   - Сохрани Господь... Совсем я не к тому вел. А только показать хочу, как лучше быть, подобно мне, взыскательным в деле, свирепым на словах и стараться добро принести целому краю или улыбаться ласково и готовить гибель сотням и тысячам людей ради своих профитов и удовольствий, либо особливых успехов в политике?.. Скажи, прошу на милость, что лучше? А?

   - Да, разве и вопрос тут может быть, милый мой князь... Мой герой... И разве я...

   - Кто говорит про вас, графиня? Вижу, как вы относитесь ко мне. Но то причиной - слабость женского сердца, любовь... Дорога она мне, да все же вы - не весь народ польский... А от него я пока мало вижу признания моих услуг, хотя бы и не велики они были. Да есть же; скажу без ложной скромности... А их ни во что не ценят... И больно порой... Да Бог с ними. Я для совести своей работаю, не ради чего иного. Хвалы всемирной и всемерной не ищу, хотя бы и по заслуге! Жизнь почти прожил с горем пополам... Проживу и остаток... А с тобою, птичка моя, и совсем ладно будет мне... Моя змейка! Недаром я тебя так звал... Вот нынче ты и жало свое мне показала!.. Милая заговорщица с кинжалом!..

   Ласково, нежно звучали его слова, кротко глядели голубые, сейчас взволнованные глаза. Весь он, большой, сильный, казалось, готов лечь к ногам девушки и целовать край ее платья.

   Ликовало в Жанете ее сердце, невольно подымалась надменная головка, но она сломила этот порыв и покорно, кротко прошептала:

   - Ах, если бы мой народ знал тебя, как я... Но... Я научу их... я заставлю их понимать великую душу, чудное сердце моего, сурового с виду, героя...

  

  

   Никогда еще вожаки различных партий в Польше не находились в большем затруднении и напряжении, как накануне первого Сейма при новом "круле", российском императоре Александре.

   В самые трудные времена, при Екатерине или при деспоте Наполеоне, не говоря о безликих саксонских королях, не чувствовали в крае так сильно чужой неодолимый гнет, как теперь, в конце 1817, в начале 1818 года.

   Наполеон просто отдавал повеления и требовал, чтобы они были выполнены, предоставляя "почтенным, храбрым полякам, своим союзникам" рабски выполнять приказ, но не вмешиваясь в это выполнение. Карающие отряды Екатерины моровой язвой проходили по стране, а затем все оставалось по-прежнему. Надеясь на спасительный страх, императрица только стравливала между собою сильных магнатов, чтобы ослабить последнюю опору польской гордыни.

   Теперь было совсем иначе.

   С виду соблюдались всевозможные гарантии свободной политической деятельности. Брат польского короля и российского императора почтительно являлся в торжественные дни к князю Зайончеку, наместнику из польской шляхты, и наравне с другими высшими чинами царства докладывал ему о положении вверенных цесаревичу дел по организации королевской польской армии.

   Но все знали, что тот же Зайончек и Государственный Совет ничего не решают без предварительного осведомления скромного по виду, но самого влиятельного в королевстве "главнокомандующего" всеми силами польской армии. Знали, что каждый шаг, каждое движение партийных вожаков и вообще людей, почему-либо значительных или кажущихся опасными для "москалей", сообщается во дворец Бельведера еще раньше, чем о нем становится известно официальному правительству и безногой "главе его" Зайончеку.

   Это страшно угнетало многих. Но положение было таково, что даже нельзя было воспользоваться явными проявлениями насилия и гнева в целях подогреть народные массы, вызвать сильный протест и тем осадить натиск победителей.

   В самой России так не следили за малейшими проявлениями политики непонятного, ясного на вид, темного в глубинах души и в замыслах своих короля-императора Александра, как это делали поляки.

   И поляки обратили особенное внимание на факт, который в самой России прошел почти незамеченным не только для стомиллионного ее народа, но и для большинства политических и общественных русских деятелей, если таовые в настоящем смысле слова уже существовали тогда.

   Выборгская губерния, давно завоеванная и вошедшая в состав империи, была присоединена к новому "домэну" России, к Великому герцогству Финляндскому на тех же правах, на каких подчинилось России это герцогство с его развитым, трудолюбивым и вольнолюбивым народом.

   Конечно, для обширной России что мог значить такой клочок, да еще не отданный в чужие руки, а только отчисленный в другое ведомство, к новой области, неразрывно, навеки связанной с остальной империей, под скипетром и властью того же самодержца всероссийского, который носил дополнительно и скромный титул "великого герцога финляндского"...

   Но поляки взглянули иначе. Это присоединение оживило в них давнишние мечты о слиянии старинных западных губерний России с новым Царством Польским. Волынь, Литва, Подолия, кто знает, может быть, даже Киев - вот какой кусок в мечтах польских патриотов отпадал от Великороссии, плотно приклеивался к землям великопольским, мазовецким и иным над Вислой и дальше до Галиции...

   Окрыленные такими надеждами, самые непримиримые противники слияния Польши с Россией под властью одного императора-короля стали действовать осторожнее, проявили больше умеренности и в обычной политике, и во время выборов в первый польский сейм.

   - Пришлось самим себе на время руки связать! - как выразил это граф Мокроновский, один из вожаков оппозиции.

   - А как совсем окрепнут эти руки - сами все повязки перервут, тогда им полная воля будет! - пояснил осторожный граф Адам Чарторыский, который даже и в своем близком кружке был очень осторожен и не бросал на ветер ни единого слова.

   Молодежь, не такая прозорливая и осмотрительная, просто из себя выходила, видя явное "предательство", по их мнению, со стороны людей, которых всегда привыкла видеть во главе народа во всех его порывах к свободе и возрождению без чужих опек.

   Но окончательно все были поражены, когда "старушек" - ругатель, гроза Варшавы и всей Польши, сам цесаревич Константин был выставлен кандидатом в депутаты от одного из Варшавских предместий, Праги.

   - Как?! - единодушным воплем возмущения неслось со всех сторон. - Он, внук Екатерины, по приказанию которой эта самая Прага была взята на поток, обезлюдела и выжжена дотла, - он явится теперь депутатом от злосчастной местности?! Да там возопиют камни на мостовой, облитой польской кровью, хлынувшей тысячью ран, нанесенных штыками суворовских батальонов, пиками свирепых казаков!.. Даже при недоношенной конституции, данной вечно изменчивым внуком и учеником своей бабушки, невозможно допустить такого случая... Это полное самооплевание, конец старой польской доблести, конец мужественной стойкости поляков, которые гибли, но не бросались добровольно к ногам победителей. Это - истинный конец Польши!..

   Так, волнуясь, говорили юные ораторы; эти же мысли осторожно, намеками высказывались на страницах более независимых польских газет, издаваемых в Варшаве. А в Галиции и Познани и совсем открыто повторялись подобные протесты.

   Но убеленные опытом и годами главные, самые влиятельные вожаки, вроде Чарторыских, Потоцких, Любецких, Эльских, настойчиво возражали:

   - Именно так и надо. Все прошлое забыто. Новая жизнь начата и в будущем даст богатые плоды полной вольности и счастья для всей Польши... Так нужно показать, что и Польша умеет забывать прошлые удары, что она искренне мирится со своими недавними врагами, которые теперь желают явиться в роли друзей и благодетелей. И символом такого забвения, всепрощения, полного мира явится избрание внука Екатерины в депутаты от предместья Праги...

   И цесаревич был избран, принял эту "честь", официально выразил искреннюю благодарность и признательность... А в тот же день, смеясь, говорил Куруте:

   - Видишь, до какой чести мы дожили с тобой! Ты теперь должен служить и угождать мне больше прежнего... Потому что я, волей брата Александра и доверием польского народа, не только российский цесаревич, главнокомандующий всей польской армией, генерал-инспектор военно-учебных заведений империи и прочее и прочее, на также и прежде всего есмь представитель швецов, жнецов и в дуду игрецов, портных и рыбных торговок, жидов и цыган, обитающих в предместье столичного города Варшавы, в крепости Праге... Понял?

   Залпом выпалив свой спич, Константин презрительно расхохотался.

   Для довершения идиллической картины председателем сейма избран был граф Красинский, генерал-адъютант и правая рука цесаревича Константина.

   Русским нечего было больше желать. Могли быть спокойны и поляки. Такой председатель до открытия сейма, уже служил залогом, что сессия пройдет и закончится благополучно, как благодаря своему законопослушному, трудоспособному, не революционному составу, так и усилиям столь удачно выбранного руководителя прений.

   Конечно, все события предвыборных дней, списки депутатов с соответствующими отметками, словом, полная картина избирательной кампании в Варшаве и в целом царстве с ее конечными результатами своевременно были сообщены императору, который особенно интересовался теперь "своею Польшей", как он ее как-то назвал.

   Когда это выражение дошло до Ростопчина, злой бонмотист в опале, поэтому кусающий злее обыкновенного заметил:

   - Наш император совершил чудо большее, чем сам Галилеянин. Тот вызвал из могилы трехдневного Лазаря. Этот поднял из гнили мертвеца, тлевшего уже четверть века, если не больше... Но как же он провонял тлением, этот новый Лазарь? И не придется ли воскресителю, заткнув нос, бежать от дела рук своих? Константину, конечно, не опасны никакие запахи: у него нос сквозной, в одну ноздрю входит, в другую выходит, не оставляя в голове никаких следов... А наш Александр все-таки одарен обычными чувствами нормальных людей. Поглядим: что будет из этого чуда?

   Пока ожидания Ростопчина не обещали исполниться, по крайней мере в ближайшем времени. Наоборот: по внешности дело шло гладко и не предвиделось никаких туч со стороны самой Польши или от Севера из России.

   Опекунша добродушно гладила по шерсти опекаемую, а последняя доверчиво ластилась к своей сильной, большой покровительнице и ласково мурлыкала, глубоко запрятав коготочки под бархатом мягких гибких лапок...

   Очень много ждали от тронной речи Александра не только в Польше, но и в России.

   Конечно, эти ожидания ограничивались кругом столичного дворянства, светскими и придворными чинами, высшими представителями служебного и военного сословия и представителями богатого, родовитого купечества.

   И в Польше, как и в России, не только крестьянство, мещанство и ремесленники, но и мелкое торговое сословие, низшие военные и гражданские чины, учащие и учащиеся почти не принимались в расчет при ведении большой политики. Это "стадо" учитывалось лишь в редкие минуты волнений, когда демагоги помогали политическим шарлатанам или опрометчивым идеалистам изображать на государственной сцене грозу разных размеров, от которой мутились политические воды, и караси лучше попадали опытным рыбакам на крючки обещаний и громких фраз, в сети угроз от натиска взволнованных рядов "народа"...

   Но как бы там ни было, еще в начале февраля 1818 года, за месяц до предстоящего открытия варшавского сейма, по Москве пронеслись слухи, что император Александр поручил своему министру иностранных дел графу Капо д'Истрия составить для Варшавы тронную речь, в которой многое более важно для России, чем для Польши...

   "Либералисты" русские, которых уже и тогда было немало даже в высших классах русского общества, догадались, в чем дело.

   - После Польши и Финляндии, конечно, пора дать конституцию и собственной империи, давно заслужившей такой милости с высоты трона, особенно после испытаний и подвигов 1812-го года и следующих, тяжелых для империи, лет...

   Так говорили под сурдинку в Москве, где находился Александр, в Питере, куда сейчас же передавались все важные вести, и в самой Варшаве, если не в покоях Константина, то в кружке Новосильцева, уже много лет носившего в душе заветную мечту: поставить Россию по образу правления наряду с передовыми государствами остально Европы.

   - Стыд и срам! - повторял Новосильцев не раз. - До сих пор, в начале XIX века у трех, соседних с Европой народов, одинакий, автократический образ правления: персов, у турков и... у русских!.. Сие давно пора переменить.

   И вдруг понеслись упорные слухи, что перемена близка. И свет обновления "воссияет не с востока", не из Москвы, а с запада, из Варшавы, где будет сказано великое слово.

   Конечно, сторонники древнего самовластия, прикрываясь которым всегда все дела царства вершила кучка наиболее богатых и влиятельных лиц из придворных и дворянских кругов, они постарались повлиять на Капо д'Истрия и тот с необычным для дипломата упорством, и настоящим гражданским мужеством стал уговаривать государя, склонял изменить некоторые важные положения варшавской речи, продиктованные самим Александром.

   - Об этом у нас еще будет время подумать! - выслушав соображения Капо д'Истрия, сказал Александр. - Напишите пока по моим наброскам проект речи, как вы ее понимаете... А затем мы увидим!

   Когда же министр представил речь, составленную по его соображениям и пониманию, Александр проглядел внимательно, не сделал ни одного замечания и, оставляя работу Капо д'Истрии у себя, сказал:

   - Благодарю вас. Время терпит. Мы к этому возвратимся в Варшаве.

   Дипломат понял, что его редакция совсем не понравилась.

   Об этом узнали все заинтересованные люди. "Либералисты" сильнее возрадовались. Люди "старых времен" решили поставить все на карту, но не допустить дело до неприятного им конца...

   Александр видел все это, но по своему обыкновению делал вид, что ничего не замечает, ни о чем пока не думает. Этим он выигрывал время, которое, как он знал по опыту, выручало его вечно лучше всяких союзников, помощников и друзей...

   Так подошел конец февраля.

   20 февраля по русскому исчислению, а по-варшавски - 4 марта состоялось в Москве торжественное освящение памятника "Гражданину Минину и князю Пожарскому" на Лобной площади.

   Даже и надпись к этому памятнику дала пищу догадкам и толкам.

   - Прежде упомянут гражданин Минин, а уже после князь Пожарский!.. По-западному, на "гражданскую" стать думает государь повернуть Россию!.. Старое дворянство, князей, былых бояр по шапке... Аракчеевы в ход пошли, разночинцы пролазы... Вот, и на памятнике так отмечено... Мясник впереди князя!..

   Так брюзжали "зубры" минувшего века.

   То же почти самое, только с иной точки зрения выражали сторонники новых, законосвободных форм жизни общественной и государственной.

   А государь улыбался всем любезно, говорил милостивые, ласковые речи и ничего важного никому не открывал...

   Так и уехал он 5 марта нового стиля в Варшаву, куда прибыл на рассвете, в 5 часу утра, 13 марта 1818 года.

   В общем повторилось почти то же, что и осенью 1816 года. Почти вся та же свита сопровождала государя. Только общество увеличилось, когда прибыл великий князь Михаил Павлович из заграничного путешествия с сопровождающим его, в качестве ментора, генерал-лейтенантом Иваном Федоровичем Паскевичем и другими лицами небольшой свиты юного князя. Здесь же очутились два русских графа: Милорадович и Остерман, которых Александр пригласил пробыть в Варшаве до конца сейма, как бы желая окружить себя большим числом чиновных лиц из русской знати.

   С первого же дня, не передохнув хорошо от длинной, утомительной дороги, Александр с обоими братьями появился на Саксонской площади перед войсками, и теперь удивившими государя выправкой и совершенством всех движений. Так и пошло изо дня в день, продолжаясь даже и потом, во время заседаний сейма, который назначено было открыть 27 марта нового стиля.

   Являясь с обычными докладами по должности, граф Капо д'Истрия не поднимал больше вопроса о тронной речи, видя что сам Александр молчит об этом.

   Утром 25 марта, закончив обсуждение дел, представленных графом, Александр неожиданно заговорил.

   - Вот здесь моя речь!

   Развернув приготовленную на столе бумагу, он медленно прочел текст, тщательно свернул лист и подал его изумленному графу:

   - Возьмите, граф. Даю вам полную власть расположить получше слова, фразы, согласно с требованиями грамматики расставить точки и запятые, но не допущу никакщ других изменений!..

   Граф был поражен. Эта речь была полнейшим повторением того, что наметил Александр еще в Москве, против чего так восставал и тогда сам Капо д'Истрия.

   Но делать было нечего. С поклоном принял огорченный дипломат черновик и пошел его обработать, как ему быле поручено.

   На другое утро министр подал Александру черновик в ту же речь, исправленную в отношении стиля и грамматики, но без всяких изменений по существу.

   - Благодарю вас, граф. Очень хорошо! - быстро пробежав глазами лист, сказал Александр. - Но вы еще что-то хотите сказать? В чем дело?

   - Простите, государь! Я позволил себе... наряду с этим полным списком изготовить и второй... Он нисколько не разнится от первого, - поспешно прибавил дипломат, видя, кап выражение недоумения промелькнуло на лице государя, - только я позволил себе опустить два места, кои, став известны в пределах вашей империи, могут породить много разных толков и даже вызвать нежелательное, преждевременное волнение, несбыточные для настоящего времени надежды в ожидания, бессмысленные мечтания и порывы...

   - Хорошо, давайте, я просмотрю...

   Внимательно проглядел государь и вторую, сокращенную речь, опустил лист и после небольшого молчания заговорил:

   - А вы, однако, крепко вгрызлись в вашу идею. Это нечто большее, чем простая настойчивость... Это...

   Словно "упорство" не было досказано. Сейчас же, принимая свой обычный любезно-непроницаемый вид, он закончил очень мягко:

   - Жаль труда, который вы приняли на себя... Благодарю вас, граф, но... я предпочитаю мою редакцию вашей!

   Слишком заинтересованный в вопросе, дипломат и после такого решительного заявления не сложил оружия.

   - Дело слишком большой важности, государь... и я умоляю вас в последний раз выслушать мои соображения и доводы, и затем я уж буду считать, что до конца выполнил свой долг, как я его понимаю.

   - Пожалуйста, я вас охотно готов слушать... Интересно, что еще нового можно сказать по этому вопросу?

   - Нового ничего, все старое, но тем более важное и значительное, ваше величество... Именно теперь, когда после военных волнений началась так успешно созидательная работа в империи по указанию вашего величества... Народ теперь страждет повсюду. Напряжение душ и умов, вызванное вторжением неприятеля в сердце России, ослабело. А последствия всех бурь - нищета, разорение, тысячи, сотни тысяч погибших юных жизней у всех в памяти, у всех на глазах!.. Поводов к неудовольствию слишком много. Пока эти неудовольствия рассеяны между сословиями... Одно ропщет на другое... И все надеются на своего Миротворца-государя, на Благотворителя Европы, что он внесет успокоение и мир в свое царство... А вдруг вместо того...

   - Что же вместо того? Разве я намерен внести что-либо разрушающее, вредное для моего народа?

   - Нет, государь! В самой сути - наоборот, это прекрасно и великодушно! Это великий почин, достойный такого монарха, как вы... Но своевременно ли такое начинание именно теперь? Как взглянет на него высший класс, ваша главная опора, опора вашей династии - дворянство? Как взглянет с другой стороны на некоторые ваши планы и простой народ? Новые, свободные установления, о которых говорится в речи, разъединят государя и его дворян, поставят между царем и народом новую стену - две палаты... Выборных, но далеко не лучших людей, как то показывали палаты всего света... Это первое... Второе, - как взглянет народ на обещание придать к Польше и ранее завоеванные Россией западные губернии?.. Они уступлены России не по решению конгресса, завоеваны кровью народа... Можно ли, не спросив народ, отдавать обратно побежденным то, что издавна вошло в состав земель русской империи?.. Вот вкратце мои соображения, государь. Вы сами, конечно, лучше всех оцените их значение и потому я умолкаю...

   - Да если бы все было точно так, как мы иногда думаем... А я за последние годы имел случай убедиться, что воля Божия, внушенная вождю народа, единичная воля благонастроенного повелителя может сотворить лучшие дела, вызвать больше благих последствий, чем темные стремления народов или логические выводы холодных мудрецов. Благодарю вас, во всяком случав за откровенное мнение. Все это прекрасно и хорошо... Но... я не изменю принятого решения. Впрочем... - после минутного раздумья прибавил он, - я посмотрю еще до завтра... Нельзя ли из этих двух проектов составить третий? Я пришлю за вами!

   Капо д'Истрия встал и откланялся со словами:

   - Слушаю, государь. Еще раз прошу извинения за свою докучливость...

   - О, нет... Вам не в чем извиняться...

   Настало утро 27 марта.

   Еще чуть ли не до света стали сбираться густые толпы народа, чтобы посмотреть на депутатов, которые станут съезжаться на первое заседание, на членов сената, Государственного Совета, на самого круля Александра и на Михаила Павловича, красивого, но несколько неуклюжего юношу, который особенно любил брата Константина и подражал ему во всем, кончая манерой говорить и вздергиваньем плеч, пок