Жданов Лев Григорьевич - Цесаревич Константин

оре Бельведера - все собираются войска...

   Бивуаком стали отряды в парке, у ворот, везде...

   Колзаков вернулся от княгини, из темного дворца. Печальный, расстроенный...

   Бледная, с дрожащими губами, с воспаленными глазами сидела Лович в полуосвещенной зале. Фрейлина Малаховская, еще две дамы были с нею, молчали, плакали тихо порою и снова затихали.

   - Я не оставлю Константина, - твердо ответила княгиня, выслушав Колзакова.

   Напрасно упрашивал, умолял он ее, говорил, что такова воля самого князя.

   - Господняя воля - выше! А Бог не велит мне покидать мужа в такую минуту... Я, увы, - полька... Мне опасность не грозит нигде... Но я - не оставлю мужа, так и скажите ему...

   Выслушал ответ жены цесаревич и в первый раз сегодня дрогнуло что-то в его застывшем, окаменевшем лице. Слезы сверкали в усталых, покрасневших от ночной непогоды глазах.

   - Пусть остается... и - Господь да сохранит ее!..

   - Ваше высочество, но я полагаю, что ни вам, ни ее светлости, никому здесь оставаться не следует... Особенно - теперь. Немало войска уже набралось. Подойдут и остальные полки... Надо ли ждать нападения мятежников среди этого парка, где вашей лихой кавалерии и развернуться нельзя?.. Деревья, рвы, буераки... Лучше - двинуться к Мокотову. Там можно найти приют на эту ночь у тестя моего, вашего верного друга и слуги...

   - У Миттона? Ты прав... ты прав!.. Мокотово - это хорошо!.. Как думаете, господа? - обратился он к генералам, которые слышали весь разговор.

   - Так точно, ваше высочество!.. В Вержбне - там хоть есть, где разойтись. И на Мокотовском поле. Туда лучше всего двинуть войска... Особенно - кавалерию... А пехота - может остаться, прикрывать наш тыл, на всякий случай.

   - Да, да, вы правы. Это хорошо. Генерал Даннеберг, вы господа, велите кавалерии выступать... Колзаков, а как мы повезем княгиню?

   - Я распорядился на всякий случай, ваше высочество. Карета готова... Кое-что собрано... Завтра днем вернемся сюда... или пришлем за остальным...

   - Спасибо. Ты обо всем подумал... позаботился обо всем... Спасибо!.. Ну, зови бедную княгиню... Поедем...

   Выступают отряды. Уланские кивера и пики - впереди. Потом - карета Лович, кроме которой сидят еще там три спутницы княгини. За каретой - верхом Константин и его генералы. Тут же и Колзаков.

   Кирасиры, тяжелые, как влитые на своих темных конях, - позади.

   Ради Лович - медленно движется отряд за отрядом по ночной скользкой, обледенелой дороге.

   Молчит цесаревич. Тихо беседуют между собою генералы, делятся печальными переживаниями этой страшной ночи.

   - Понимаете, - говорит Марков, лихой еще улан, несмотря на свои года, - словно чуял наш Жандр нынче что-то недоброе?! Собрались все к обеду у меня нынче: вот, Димитрий Димитриевич... Энгельман, Есаков старший, Кривцов... Бутурлин, полковник Нащекин, брат мой. Наконец - ввалился и Жандр. А за ним - двенадцать чехов-братушек, целый оркестр. Мы сели за стол. Они за дудки свои взялись... И такое печальное все тянут, просто душу вымотали. А Жандра - узнать нельзя. Куда веселье его девалось, шуточки, прибауточки?.. Как на похоронах сидит. А потом и говорит мне: "Ну их к черту! И без того - тоска. А они душу надрывают. Вышли им, Марков, рублей пятнадцать и отправь домой!" Пообедали мы. В картишки хотели, как всегда, засесть. Да нет карт под рукою. Разошлись гости... И он... Грустный-грустный... А затем прискакал я в казармы, когда перестрелка началась... Вижу - мой полк в седле. Человек тридцать при нападении внезапном убито либо ранено... Лошади покалечены... И напала-то горсточка негодяев, как я соображаю. Да ночью, так нагло нахрапом, нежданно-негаданно!.. и растерялись мои люди... Привел всех сюда... Слышу, Жандр убит!.. Печально...

   - Да, жалко, - отозвался Колзаков. - Как меня Бог сохранил. От тебя, Марков, я в Брюллевский, к Данилову попал... Энгельман, Есаков со мною. Ну, за карты взялись... как всегда... Вдруг вызывают меня: "Вестовой спрашивает... Из дому послан"... Выхожу, мой болван Иван. Глупая рожа. И напуганная. Что такое? "В Аршаве лево-руцие, барыня вам приказали сказать". Не поверил сразу... Все-таки побежал домой. Рядом это с Брюллевским. Энгельман, Есаков - в одну коляску сели, к своим полкам помчались, на Прагу. Да говорят, их взяли в плен мятежники... А я переждал, пока мимо нашего дома "чвартаки" - мерзавцы, бунтари прошли. Собрался с духом, оставил жену в слезах, детей в испуге - и сюда... Что здесь Бог даст?..

   - Посмотрим...

   - Может быть, обойдется... Сами поляки многие возмущаются этим бунтом. За голову хватаются. Так и вопят: "Бедная наша Польша. Сколько невинных жертв!.. Сколько крови прольется теперь задаром опять?"

   - Да, да!.. - со вздохом отозвались голоса. - И как будто знали, злодеи! Захватили нас врасплох. Кто - в театре, кто - в гостях... Солдаты одни - растерялись...

   Медленно движется отряд за отрядом. От Бельведера до Мокотовской заставы - с полверсты. Да до Вержбны около трех верст.

   Темнеет широкое шоссе, оттаявшее сначала, обледенелое теперь...

   Налево - несколько жалких домишек. Справа - узкая дорога к усадьбе Миттонов. Но туда далеко. Константин отдал приказ войскам стать бивуаком на соседнем Мокотовском поле, а сам - остановил карету у шоссе, где на распутье двух дорог белеют низенькие строения небольшой фермы, тоже принадлежащей Миттону. Только живет здесь с семьей и рабочими француз-сыровар мосье Шанель.

   Услыша стук, раздраженный, с ворчаньем поднимается старик.

   - Черт подери!.. Кто там ломится в полночь?

   Не чует он, какие гости стоят у дверей, после того как в зимнюю ненастную ночь, под ледяным дождем брели они из опустелого дворца... Брели, томимые тоской и страхом, испытывая отчаяние, жгучие уколы самолюбия, боязнь за близких, которые остались там, в этом городе, полном мятежа...

   С ворчаньем раскрыл дверь Шанель - и онемел от страха, узнав, кто поздние его гости!..

   Сразу обе комнатки, все жилище сыровара, наполнилось жизнью, людьми. Живо согрелся самовар... Пылает камин. Горячее что-то в кастрюле, на сковородках дымится на столе. Две сальные свечи сиротливо озаряют покой.

   Дрожит княгиня и от холода, и от нервного потрясения, даже на постели старухи Шанель. Константин сидит тут же, держит, греет ее руки.

   - Прости, прости мне, что я полька! - вдруг с рыданием, скользнув на пол, припав к коленям мужа, шепчет Лович.

   Он вскочил, смущенный, поднимает жену, ласкает, говорит:

   - Успокойся, милая. Ты же не виновата!.. Да, знаешь, я думаю: это были подосланные из-за границы немцы, венгерцы, французы... Только не поляки. Поляки не могли бы искать моей смерти... Успокойся... усни...

   Тесно в домике; свиту отослал Константин в большой дом Миттона, подальше. Там удобно, тепло... А сам остался поближе к полю, где горят костры, где раскинулись бивуаком уланы, кирасиры; лежат на шинелях, на земле или борются, чтобы согреть себя в эту ненастную печальную ночь...

   И к усадьбе Миттона до утра подъезжают коляски, кареты, наемные экипажи: женщины, дети в слезах, спасаясь от ужасов революции; жены русских офицеров, чиновников с челядью своею заполнили все уголки дома, кухни, кладовые; даже в экипажах и каретах спят те, кому не хватало места под кровлей гостеприимной Вержбны...

   До утра никто глаз не сомкнул в этом углу, где сразу сбежалось так много людей, скипелось столько горя человеческого.

   А ветер равнодушно пролетает над кровлями Вержбны, летит дальше, в город, еще не успокоившийся, несмотря на поздний час ненастной зимней ночи... Все замечает ветер, что творится людьми в эту безумную ночь.

   Отряд коноводов всему делу, подхорунжих под командой Высоцкого и Заливского, - еще по пути из Бельведера в город, в Уяздовских аллеях и на Новом Свете видел шедшие ему навстречу пешие и конные отряды, которые спешили, очевидно, на помощь цесаревичу.

   Только взаимными окликами обменивались они с этими "неприятельскими" отрядами, спеша скорее к Арсеналу.

   Когда Курнатовский, ведя только своих егерей в Лазенки, увидел, что около двухсот подпрапорщиков быстро подвигается с той стороны с оружием в руках, он сразу понял, что это - бунтовщики.

   - Стой!.. Назад!.. Клади оружие! - крикнул им издали генерал, - не то буду стрелять...

   Вместо ответа - подхорунжие скипелись плотнее... Грянули выстрелы с их стороны и молча, со штыками наперевес, ринулись они вперед, не давая опомниться генералу и его конным егерям. А пешие, те сочувственно глядели на подхорунжих, прорвавшихся к Варшаве.

   Уже миновали линию конных егерей смельчаки, когда генерал приказал было повернуть коней... Но сейчас же остановил движение.

   - Горсть их небольшая. Пускай бегут!.. Найдем еще голубчиков в свое время...

   И отряд, как уже описано выше, прибыл в Бельведер.

   А подхорунжие, пользуясь прикрытием темноты, целы ушли от редких выстрелов, которые все-таки пустили им вслед раздосадованные конные егеря.

   Дойдя до Александровской площади, подхорунжие встретили графа Станислава Потоцкого, который верхом спешил в Бельведер. Некогда - магистр масонской ложи "Польского Востока", старик, военный генерал, в то же время занимавший одно время пост министра народного просвещения и духовных дел, Потоцкий, как слишком "либеральный" человек, был отставлен и замещен крайним реакционером, графом Грабовским.

   Высоцкий едва узнал графа, словно осененный какою-то счастливою мыслью, остановил свой отряд, преградив дорогу всаднику.

   - Два слова, ваше сиятельство!..

   - К вашим услугам, пан подхорунжий... как по фамилии?..

   - Это вам все равно. Я один из главных вождей переворота, который отдал этой ночью Варшаву полякам и свободу - нашему народу!.. У нас довольно людей, припасов, всего... Но нет вождей, доблестных, с доблестными именами. Генерал, хотите вписать свое имя на лучших страницах истории родного народа?.. Ведите нас на врага... к победе!.. Мы просим, генерал. Товарищи, не так ли? Генерал, будьте вождем народных сил...

   - Просим, генерал!..

   Внимательным взглядом окинул старый магнат горсть молодых людей и с едва уловимой иронией ответил:

   - Благодарен за высокую честь!.. Но принять не могу!.. Извините, спешу по своим делам...

   Пришпорил английского скакуна и скрылся в темноте...

   - Ишь ты, "франтик"! - послышались возгласы в рядах. - Посмеешься потом ужо... Попозднее!..

   Дальше идет отряд. Коляска выезжает, кони несутся... Русские мундиры на двух генералах, которые там сидят.

   - Стой... Кто едет...

   - Генерал Есаков...

   - Генерал Энгельман... дорогу... проходите, мы спешим!

   - Вас-то нам и надо! Выходите из коляски, если не желаете, чтобы вынесли вас...

   Сопротивление, конечно, невозможно. Сдаются оба генерала. Как пленники, под конвоем, молча идут с понуренною головой...

   Перед костелом св. Креста - новая встреча: старый польский генерал Трембинский.

   - Куда это вы, молодцы?.. Почему не в своих казармах, не на своем посту?

   - Наш пост там, где можно отстоять славу и волю для отчизны. Генерал, мы вас просим почтительно и горячо: ведите нас дальше, будьте вождем нашим, защитником угнетенного родного народа...

   - Дурачье! - вспыхнул, выбранился старик Трембинский. - Вот какой порядок в школе, которую мне вверил, наш король-цесарь!.. Вы опозорили мои седые волосы... вы!.. Сложить оружие, мальчишки!.. Оборот налево!.. Арш по домам... к себе в классы, в карцер всех... негодяи!..

   - Генерал, осторожней... Вы - наш начальник, но и мы уже не дети... знайте: цесаревича нет на свете... Варшава и вса Польша будет свободна. Так не тормозите дела... Лучше помогите ему...

   - Вы еще смеете мне?!

   - Да, видим, разговор напрасен!.. Позвольте вашу шпагу, генерал Трембинский: вы наш пленник...

   Потянулась было старая рука к сабле не для того, чтобы отдать ее безусым ученикам той самой школы, где он - командир. Но его предупредили. Осторожно, быстро обезоружили. Рядом с двумя другими идет и третий пленник.

   - Генералов у нас много, да все не наши! - шутят подхорунжие. Идут дальше.

   Против дворца наместника, бывших палат Радзивилла, - военный министр, генерал Гауке, сопровождаемый полковником Филиппом Мецишевским, первый остановил отряд:

   - Стой! Кто идет?.. Зачем вы здесь?! По какому праву ведете генералов как арестованных за собой?.. Ах, вы лайдаки, прохвосты!.. Бунтари!

   Как бы желая усилить впечатление, полковник грозно окрикнул молодежь:

   - Стой, смирно! Кладите оружие, бездельники! Кто первый двинется, голову прострелю!..

   И расхрабрившийся под влиянием трусости полковник уже навел свой пистолет на толпу.

   - Что, что?! Нам он грозит, - порывисто делая движение к полковнику, грозно задал вопрос Высоцкий...

   Мецишевский, испугавшись движения, дернул курок, загремел выстрел... Пробитая шляпа упала с головы одного подхорунжего.

   Как голодные волки, кинулись на обоих десятки человек, размахивая штыками.

   - Бей их!.. Коли предателей отчизны!..

   Через миг оба, израненные штыками, лежали в снегу, а отряд повернул с площади на Козью улицу, ведущую от Краковского предместья к Сенаторской.

   Окликнув проезжающую карету, узнав, что в ней российский чиновник Левицкий, они дали залп... Пролитая только что кровь словно опьянила этих людей.

   От залпа пал не один Левицкий... Почтенный польский генерал, горячий патриот Юзеф Новицкий, шедший домой из театра, сражен был насмерть шальною пулею...

   - Что вы делаете? Опомнитесь! - вдруг заговорил молчавший все время Трембицкий. - Звери вы или люди? Что вы делаете, изверги рода человеческого!.. Сколько жизней отняли вы, подлые убийцы, в несколько минут?.. И каких жизней!.. Никогда вам не сравниться с теми, кого так предательски вы убили!.. Вероломцы, вы нарушили присягу, данную королю своему... Вы нарушаете законы Господа Искупителя Нашего... Прокляты вы за это!..

   - Молчите лучше, генерал, - глухо бросил ему Высоцкий, - я не ручаюсь за себя, за товарищей...

   - Ты не ручаешься, Каин?.. Братоубийца... Вот моя старая грудь. Коли!.. А я плюю в твое окаянное лицо!.. Проклинаю тебя и то, что вы затеяли, все!.. Проклинаю... плюю... плюю!.. - вне себя выкрикивал хрипло старик. - Вот, вот!.. Прок...

   Удар штыка в открытую его же руками грудь не дал досказать проклятия... Еще, еще удары посыпались, должно быть, из жалости, чтобы скорее прикончить, чтобы не длить мучений прямого, отважного старика... Оба русских генерала только в ужасе закрыли руками лицо.

   Вот и Арсенал.

   Тут уже море народа, бурное, расходившееся море.

   Несколько рот 4-го полка быстро явились сюда, едва около шести часов показалось пламя и дым от пожара, от зажженного в Новолицах Заливским небольшого деревянного домика...

   Стражи, кроме обычных караулов, не было у Арсенала и через пять минут он оказался в руках восставших войск.

   Боевые патроны были разобраны всеми солдатами... Заливский и его товарищи развозили их по улицам, раздавая отрядам польских войск, примкнувшим к восстанию...

   Ружья, которых до 40 000 хранилось в арсенале, были розданы толпе молодежи, студентам, рабочим, мастеровым, каждому, кто заявил, что желает стать на защиту родины и свободы...

   Генерал Игнатий Блюммер, ополяченный немец, не мог перенести беспорядка, стал укорять солдат и был тут же убит.

   Не успел Высоцкий со своим отрядом оглядеться и освоиться со всем, что происходит у Арсенала, как появился граф Потоцкий и генерал Сементовский. Оба начали они уговаривать солдат положить оружие. Кое-кто стал прислушиваться к голосу таких почтенных людей... Тогда несколько подхорунжих, перешепнувшись между собою, подошли к обоим... и через минуту еще два трупа увеличили кровавый общий счет этой ужасной ночи...

   В это же время толпа военных и городской молодежи, стоящая на Саксонской площади, услышала громкий крик:

   - Братья! А их забыли? Выручайте мучеников скорее! Туда, идем туда, где томятся наши лучшие бойцы!

   Мохнацкий, махая саблей, с растрепанными густыми волосами, со взъерошенной бородой - указывал на Брюллевский дворец, в подвалах которого сидело много политических узников. Через полчаса все они были на свободе. Затем - толпа кинулась к упраздненному францисканскому монастырю, тоже служившему теперь политической тюрьмой. Залпы сперва загремели так, на воздух, но когда стража не сдалась, пули начали пронизывать дубовые ворота, попадали в окна. Стекла дробились с жалобным звоном. Очень скоро эта "Варшавская Бастилия" была в руках у народа.

   В других местах тоже гремели выстрелы, лилась кровь.

   Патрули и целые отряды конных егерей, еще не отошедшие к Бельведеру, почти до рассвета вступали в перестрелку с войсками, поднявшими народное польское знамя: с саперами, с пехотинцами - "Чвартаками".

   Видя шайки молодежи невоенной, обвешанной оружием с ног до головы, конные патрули требовали разоружения... Но явились руководители - подхорунжие, отряды вооруженной молодежи незаметно обошли, обступили конных егерей, началась перестрелка и егеря вынуждены были отступить к бельведерскому парку, соединиться со всеми другими отрядами, стоящими там.

   К утру, часам к четырем - стихла перестрелка, стали расходиться толпы горожан. Только войска той и другой стороны бивуаками расположились на площадях... Пылали костры, фыркали кони... Занимался день 18 (30) ноября.

  

   Пока вооружалась Варшава и на улицах ее братоубийственная, дикая резня грязнила камни человеческой кровью, - в два часа ночи собрался Административный Совет для обсуждения грозных событий, происходящих там, на улицах, на площадях...

   Граф Адам Чарторыский, министр внутренних дел, Мостовский, государственный секретарь, граф Соболянский и князь Любецкий, без Новосильцева, без Гауке, не дожидаясь министров юстиции и народного просвещения, которые не решились выйти из дома в эту ночь, - сошлись в обширном здании Польского банка, перед которым на площади стоял сильный отряд польских гренадеров под командой майора Живульта, служа порукой личной безопасности членов Совета.

   Вести, одна печальней другой, приходили сюда: смертельно ранен из ружья граф Станислав Потоцкий, который пытался успокоить возмущенные толпы обывателей и бунтующих солдат. Старый воин, сподвижник Косцюшки и Понятовского, друг своего народа, пал от польской руки... Пали: Гауке, Мецищевский; генералы польские Мрозинский, Сементковский, Новицкий, Трембинский, Блюммер... Арестованы русские генералы Рихтер, Кривцов, Дьяков, Нессельроде, Есаков и Энгельман; адъютанты цесаревича, высланные им на разведки, Грессер, Турно, Гогель и Бутурлин... Убит Засс, ненавидимый, как начальник тайной полиции. Арестованы польские генералы Бонтан и Родель. Польские офицеры почти все примкнули к мятежу, сняли со шляп плюмажи, надели белые кокарды польские и мешаются с толпой. Арсенал - разграблен. Народ вооружается. Войска бунтуют все заодно...

   - Что же это будет? - ломая в отчаянии руки, спросил слабонервный Мостовский. - Настоящий мятеж!.. Если цесаревич не уступит?! Если круль не пойдет на уступки - вспышку так скоро мы не уймем...

   - Вспышку? Как вы осторожно выражаетесь, граф. Пока народ не получит своего, он не утихнет! - замечает ему холодно князь Любецкий.

   - Но круль никогда не даст полной конституции, не соединит с Польшей Волыни и Литвы... Что же это будет?! Что будет?!

   - Не трудно угадать... Пока, ввиду широкого народного восстания, русским придется покинуть Варшаву... Через месяц - Россия объявит нам войну... А конец - угадать не трудно... Гибель всех наших надежд, еще горшая неволя, чем та, которую выносили до этой ночи.

   - Боже мой... Боже мой... Что же делать?.. Что нам делать?!

   - Теперь - ждать... стараться сохранить спокойствие в царстве... Обсудим положение хорошенько и спокойно. А вот, кстати, и еще товарищи явились! - увидя Грабовского и Вавжецкого, сказал Любецкий.

   Часа через два было составлено воззвание к жителям Варшавы и к войскам. Оно гласило, между прочим, так:

   "Граждане Варшавы. Административный Совет его королевского и цесарского величества Николая I призывает к миру и порядку всех честных, верных долгу людей. Сожалея о случившихся беспорядках минувшей ночи, Совет увещевает народ польский успокоиться, тем более, что русский отряд весь отступил от Варшавы. Совет надеется, что зачинщики мятежа не захотят предать целую страну - ужасам междоусобной войны... и сами отступятся от своего несбыточного предприятия".

   - Не слишком ли розовую надежду решил высказать Совет? - спокойно спросил молчащий все время Чарторыский.

   Только взглянули на него остальные члены совещания и не сказали ничего. Они все почти наверное знали, что революция - на добрую половину - дело рук графа и его партии. Но что можно было сказать?

   Немедленно воззвание было отдано для тиснения в десятках тысяч экземпляров, а первая копия - была нарочным послана цесаревичу в Вержбну...

   - Если его поскорей не успокоить, - заметил Любецкий, - он устроит неожиданно какую-нибудь штуку... К утру - тысяч двенадцать преданного ему войска соберется на Мокотовском поле... Что сделает Варшава, что мы можем противоставить, если эта лавина кинется на город?!

   - Он не кинет ее на нас, - снова спокойно заметил Чарторыский. - Я тридцать лет знаю этого человека.

   Он не ошибся, умный граф, хотя и не знал, что генерал Герштенцвейг, подоспевший из Гуры с артиллерией, предлагал Константину именно в ту самую минуту, когда печаталось воззвание Совета. Герштенцвейг сказал:

   - Ваше высочество, дайте приказ!.. Я с моей батареей, с полком конницы, без пехоты даже пройду по улицам - и через четыре часа усмирю всю эту сволочь. Успокою Варшаву. Вы вернетесь к себе без всяких помех... Ваше высочество!

   - И слышать не хочу, - был резкий ответ. - Это ихняя, польская "клутня", сами пусть и усмиряют бунтарей. И не смеют говорить, что москали "режут" поляков... Не смеют!.. Свиньи!

   Доставленное ему воззвание Совета очень порадовало и значительно успокоило цесаревича.

   - Видите, там есть еще честные, умные люди!.. Все образуется... Увидите!.. - сказал он своим генералам.

   Между тем на Мокотовском поле стали бивуаком два полка: Волынский и Литовский, которые, избегая стычек с повстанцами, явились из своих далеких казарм на Праге обходом, вокруг всей Варшавы... Подошла артиллерия, стоящая в Блоне, войска из Скерневиц и до 7000 человек составляли теперь армию цесаревича. Но он и не думал принимать решительных шагов...

   - Нерешительный сурок, каким был всегда! - в гневе на такую медлительность отозвался о Константине Феншо...

   Особенно обрадовался цесаревич, когда появился в Вержбе его бывший адъютант князь Владислав Замойский.

   Угрюмое, мертвенно-бледное от усталости и душевной муки лицо Константина оживилось.

   Несмотря на все волнения и бессонную ночь, Замойский был элегантен, свеж, надушен, как всегда. Новости посыпались у словоохотливого князя, как из мешка.

   - Я знаю, ваше высочество, вы посылали ночью и теперь, утром, столько людей, чтобы узнать кое-что об этой... гадости... И вот по старой службе, из преданности моей к вам рискнул... прискакал... Что там делается - уму непостижимо! Люди потеряли свой последний рассудок. Почти все польские войска приняли сторону мятежников... Из ближних городов есть уже депутации... Очевидно, их предупредили о дне переворота... Что ночью делалось, подумать страшно!.. И смешно в то же самое время. Например, словно сейчас вижу: скачет какой-то плюгавый подпоручик, усы, как у таракана... Мозгляк! Пигалица с пуговицей! Обращается к толпе, так напыщенно громко объявляет: "Панове, все идет прекрасно! Только что я видел генерала Хлопицкого, уговорил героя... Он принимает главное начальство над польской армией... Революция - у своей цели. Переворот, который вы переживаете теперь, дело моих рук. Я все задумал, устроил для освобождения родины. Зовут меня - Заливский!!!" Поклонился фертиком - и дальше. Другой толпе стал говорить то же...

   - Хлопицкий... согласился?! Может ли быть?! Хлопицкий? Мой Хлопицкий?

   - Увы, ваше высочество!.. И даже с условием: быть диктатором. Иначе, он говорит, нельзя будет остановить взрывов полной анархии, как сегодня ночью, когда темные элементы, подонки столицы грабили мирных граждан... Конечно, это следует прекратить. Но надо сознаться, сила революции растет... Восстание ширится... Дело серьезней, чем все ждали... Национальные гвардейцы с кусками бумаги на шапках, где написано их звание, уже заняли все караулы в городе. Заменяют полицию. А начальником у них газетный писака Бронниковский. По городу ходят слухи, что Австрия готова помочь Польше... Что 100 000 французов идут к берегам Рейна, а после поражения пруссаков явятся ним на... то есть на помощь повстанцам. И будто бы в Петербурге тоже вспыхнул новый бунт. Гвардия восстала и так далее. Это поднимает настроение в здешнем войске и в народе. Все вооружились. Без пистолета, без сабли - никого не видно, начиная от десятилетних мальчишек... Ксендзы с саблями в руках идут впереди отрядов... Тут и банда потерянных женщин!.. Чахоточный литератор Мохнацкий... есть такой... тоже с саблей бегает по улице, призывает к оружию... к защите свободы... Тюрьма разбита, преступники - на воле. Открыты и Брюлевские камеры. Лавки закрыты... Всюду сходки. Лелевель, князь Островский и другие не отстают от черни! Словом, дело плохо, ваше высочество.

   - Свинство! Какое свинство!

   - А что вы думаете теперь делать? Как хотите действовать? - осторожно задал вопрос Замойский, собственно для этого и приехавший тю поручению Административного Совета.

   - Не знаю... Еще погляжу... Да что тут можно сделать?!

   - Ничего нельзя! - поспешно согласился князь. - Самое лучшее - пока отступить в более удобное место... и так, чтобы не могли отрезать вашим отрядам пути на Брест. Ведь ваше высочество хорошо знает: сейчас в Варшаве и окрестностях под ружьем до... 28 000 человек при ста орудиях.

   - Я знаю хорошо счет польской армии, - отчеканил Константин.

   - Вот видите, ваше высочество! Если армия вся примет сторону восстания? А этого теперь можно опасаться...

   - Быть не может! Не может быть! - почти со стоном вырвалось у цесаревича, создателя этой армии, которая теперь готова поднять оружие против своего творца.

   - Верьте, ваше высочество, я говорю на основании фактов. Депутации прибывают отовсюду... Сношения у вожаков мятежа были со всеми и давно...

   - Какое свинство! - только и сказал Константин.

   - Ваше высочество, - вкрадчиво заговорил Замойский, видя, что момент благоприятен, - положение тяжелое... Как назло, после вчерашней оттепели - ударил мороз.

   - Да. Десять градусов. Мои молодцы-солдатики, дети мои - все мерзнут под открытым небом, на Мокотовских полях.

   - Я видел, проезжая, ваше высочество... Говорят, и провианту нет... Ночью, будто, разграблена мародерами большая ферма пани Вонсовичовой... Она в дружбе с Хлопицким и в городе уже говорят об этом.

   - Знаю! - понурясь проговорил Константин. - Бездельники найдены... Их судят полевым судом... и...

   - Смерть? Неужели?!

   - Нет, дам пощаду... Но пусть постоят под прицелом. Это будет служить острасткой для других. Что же вы хотели сказать?

   - Вот и думается, не двинуться ли вам, ваше высочество, еще подальше от Варшавы... Куда-нибудь по Брестской дороге...

   - Вы правы... я уж думал и сам... Если дело так серьезно?..

   - Очень серьезно, ваше высочество!..

   - Но, значит, можно ждать нападения и здесь, и на пути? Братоубийство... кровь... резня... Отвратительно!

   - Нет, ваше высочество... Если вы позволите... Я поговорю с Советом, с вождями восстания, с Хлопицким. Он - порядочный человек и предан вам лично, ваше высочество. Я уверен, ни вас, ни российские войска никто беспокоить не посмеет.

   - Что же, поезжайте, узнайте, - после долгого раздумья согласился Константин.

   Явясь в Совет, ловкий, миролюбивый князь министрам и Хлопицкому, Лелевелю, уже попавшему в члены Совета, и другим, так ярко и преувеличенно описал то, что видел в Вержбне, как сумел напугать русских силой восстания, еще очень непрочного и слабого на самом деле.

   - Знаете, панове, не надо дразнить раненного льва... Там - около десяти тысяч солдат собралось у цесаревича. Все негодуют, рвутся в бой. Патронов, пушечных зарядов, я сам видел, хоть отбавляй... Но, может быть, если вы поручитесь за спокойное отступление им всем на Брест, если освободите пленных генералов в обмен на тех, кто попал в руки отрядам Константина?.. Тогда, может быть, играя на отвращении князя от пролития родной крови... Может быть, удастся что-нибудь?

   - Поезжайте... уговорите!.. Мы ручаемся... Даем наше слово: волос не падет с головы ни у кого!

   Замойский поехал...

   В это время другая сцена разыгралась в Вержбне.

   К полудню явился туда генерал Шембек и пожелал видеть цесаревича.

   Встреча вышла трогательная. Троекратные объятия, поцелуи - все было при этой встрече двух старых "сослуживцев".

   - Едва мог добраться до вашего высочества, - с чувством уверяет хитрый ополяченный немец, уже все вызнавший в Варшаве и прискакавший сюда выведать еще, насколько сильны шансы цесаревича.

   Рысий глаз генерала сразу оценил положение. После первых теплых фраз он заторопился:

   - Ваше высочество, что за охота сидеть в этой норе, мерзнуть, голодать... Доверьтесь мне... Вы знаете мою любовь и преданность вашему высочеству... Я все дело поправлю... Это же просто недоразумение. Разве могут восстать польские полки против своего цесаревича? Никогда!

   - И я так думал, Шембек...

   - А старый Шембек вам докажет, что вы не ошибались... Еду, все дело поправлю... Через два часа - приведу вам всю дивизию!

   - Ты шутишь?!

   - Через два часа узнаете, как я шучу!.. Как умеет шутить ваш старый верный Шембек... Увидите!.. Еду... устрою!.. Только - полная амнистия.

   - Конечно. Я готов все забыть... И брату Николаю напишу: милость всем...

   Снова объятия... поцелуи... Уехал генерал.

   У Мокотовской заставы стоят на посту роты тех же пехотных егерей, которых против воли увлек генерал Курнатовский оберегать отступление цесаревича. Знает об этом уже Шембек.

   - Что здесь стоите, стрелочки?.. Холодно, скучно, небось?

   - Так есть, ваше превосходительство...

   - Ну, так слушай команды... До Варшавы шагом - аррш!..

   Заломил лихо свой кивер набекрень, едет во главе егерей и громко запел:

  

  

   Дружно подхватили егеря заветный напев...

   Константин узнал, как умеет шутить старый Шембек в рядах нового польского правительства...

   Между тем старания Замойского быстро увенчались успехом.

   2 декабря нового стиля от имени временного правительства явилась к цесаревичу целая депутация, облеченная большими полномочиями.

   В старомодной четырехместной карете, запряженной парой наемных лошадей, приехали графы Адам Чарторыский, Островский, князь Любецкой и профессор Лелевель.

   Константин принял послов Совета в доме Митона, в большом светлом покое. Княгиня сидела тут же рядом с мужем, очевидно, опасаясь за самый ход переговоров и за их исход. Характер Константина оправдывал эти опасения.

   Но все пошло гладко с самого начала, как благодаря такту Любецкого, который говорил больше всех, так и решению Константина сохранить самообладание в такую важную минуту.

   - Прежде всего хотелось бы выяснить общее положение дел, определить взаимоотношения между отечеством вашего высочества и Польшей. Чем бы ни кончился настоящий взрыв народного восстания, к прежнему возврата нет и быть не может! Польская корона может и должна быть связана с российской империей в лице государя, брата вашего высочества, только при условии, если восстановлена будет конституция, дарованная императором Александром, без всяких добавлений и ограничений... Затем согласно торжественным обещаниям, хорошо известным и вашему высочеству, мы ждем присоединения к царству областей, раньше принадлежавших польской короне. Наконец, чтобы мир был искренним и прочным, - конечно, необходимо знать, что государь объявит полную, безусловную амнистию всем участникам восстания.

   - Дальше?

   - Это - главное, ваше высочество. Каково ваше мнение о наших условиях?

   - Я верю, что вы говорите со мной откровенно, и отвечу прямо: если это может привести к миру ваш край и восстановить прежние добрые отношения, то во мне вы видите вашего первого ходатая перед государем. Скажу больше: и о милости, и о слиянии областей уже не раз я писал и говорил брату... Ну, а что касается конституции? Конечно, я лично могу смотреть так или иначе. Но думаю, что дано, того не следует отнимать обратно... Закон, изданный раз, всегда закон и нарушения его недопустимы ни для кого... даже - для верховного повелителя страны!

   - Слова вашего высочества дают нам добрую надежду... и я теперь же хотел бы коснуться другого важного вопроса, касающегося лично вашего высочества... Если бы ваше высочество пожелали вернуться в Варшаву и, до решения его величества, по-прежнему принять начальство над польской армией с титулом... диктатора, вождя народных сил... и...

   - Простите, я перебью вас, князь, это невозможно... Успокойся, мой друг, - обратился он тут же к Лович, которая готова была вмешаться в разговор, - я понимаю, тебе, как и мне, странно слышать подобное предложение. Я никогда не возьму на себя роли... принца Оранского. Был и останусь первым слугою и верноподданным моего брата-государя. То, что касается моей личной обиды, я забыл... Хотя польский народ нанес мне тяжкую обиду в моем доме... Я все-таки люблю вашу родину. Жил с вами столько лет, женат на польке. Говорю на вашем языке так, что порою затрудняюсь выражаться по-русски. Я, так мне сдается, лучший поляк, чем любой из природных шляхтичей... Но то, что вы говорите, немыслимо! Без всяких условий - я еще могу вернуться, если мне гарантируют безопасность личную и моих войск... А иначе...

   - Это невозможно, ваше высочество... Вам тогда придется покинуть пределы страны.

   - Да?.. Я сам так полагаю! Но... есть еще вопрос. В арсенале хранилось военное имущество, принадлежащее русской казне... Оно разграблено. И, вообще, так печально, что эти дни омрачены злодействиями, пролитием крови... Не пожелает ли ваше правительство снять с себя хотя обвинение в грабеже перед лицом потомства? Я тогда охотнее стану хлопотать перед братом о помиловании виновных...

   Резко поднялся с места граф Островский и, покрывая голову конфедераткой, которая была у него до этих пор в руках, произнес:

   - Между нами нет виновных...

   - Мы не просим о помиловании, - поддержал и Лелевель.

   - Князь!.. Пан профессор! - вдруг послышался громкий голос Лович. Теперь она держала руку мужа, готового вспыхнуть от такой дерзости. - Не забывайте, что вы у нас в гостях... и что здесь сидит женщина...

   - Простите, ваша светлость! - краснея от сознания своей неловкости, пробормотал Островский. - Я не думал...

   Лелевель тоже невнятно что-то проговорил.

   - Ну, хорошо. К делу. Общие вопросы выяснены. Перейдем к моему выступлению из царства... Можете ли вы мне поручиться, что мой отряд спокойно дойдет до границы? Я, со своей стороны, освобожу от службы мне те польские войска, которые еще не предали, не покинули своего старого знамени.

   - Тут могут быть два мнения, ваше высочество, - заговорил Лелевель. - И если вы позволите мне с точки зрения права и исторической нау...

   - Не слушайте его!.. Это - ваш предатель, - вдруг вся бледнея, воскликнула Лович, которой уже сообщили, что покушение на цесаревича было совершено по мысли Лелевеля.

   - Ничего. Послушаем... Говорите, господин профессор.

   Когда Лелевель кончил свою импровизированную лекцию о правах народов и государей, Константин также холодно и сухо заметил:

   - Все это было хорошо, пока дело не разошлось с вашими красивыми словами. Добывая свободу, вы пустили в ход дикую силу, убивали, как звери, невинных людей... Этого я забыть не могу... Перейдем к моему выступлению из Польши...

   Через часа полтора были выработаны следующие условия:

   Его высочество объявляет: 1) что не имеет намерения атаковать город войсками, находящимися под его начальством; 2) что принимает на себя ходатайство перед престолом его величества императора и короля о милосердном забвении всего прошлого, о возобновлении законных гарантий конституции, данной императором Александром, и о присоединении к Польше старых ее областей; 3) объявляет, что не давал литовскому корпусу повеления вступить в Царство Польское; 4) пленные взаимно будут освобождены.

   Любецкий тут же от имени главнокомандующего Хлопицкого заявил, что тот обязуется честным словом не тревожить войск его высочества до самой границы России.

   Пока обсуждали и писали это соглашение, Колзаков, проверявший расставленные караулы, подошел к карете и обратился к вознице с вопросом:

   - Эй, ты, красавец, что это за узелок около тебя на козлах?

   - А, панночку, это же кокарды наши польские, белые. Как только ваш цесаревич скажет, что хочет быть у нас крулем, мы ему дадим кокарду и всем панам тут... и жолнерам... Так-то, панночку...

   - Глупы же вы, поляки, - качая головой, заметил Колзаков и вошел в дом...

   Сейчас же после соглашения цесаревич подписал следующий приказ по войскам:

   "Позволяю польским войскам, до сего времени остававшимся мне верными, присоединиться к своим.

   Я выступаю с императорскими войсками и удаляюсь от столицы.

   Я надеюсь на великодушие польской нации и уверен, что мои войска не будут во время их движения тревожимы. Я вверяю покровительству нации охранение зданий, собственность разных лиц и жизнь особ. Константин".

   Эту бумагу увезли с собою депутаты, почти полдня пробывшие у князя, и передали ее временному правительству.

   Свободно вздохнула вся Варшава, когда узнала, что ей не грозит нападение российских батальонов.

  

   В пятницу 3 декабря по новому стилю, в 10 часов утра началось выступление войск цесаревича по направлению к Гуре и Пулавам. Налегке выступил с ними Константин и княгиня Лович, ничего не успев даже взять из тихого Бельведера, где уже стояла стража от Народного Правления. Два дня спустя на Марсовом поле собралась вся польская армия, свыше 30 000 человек с артиллерией и конницей.

   В блестящем мундире, окруженный всем штабом, явился Хлопицкий, словно переродившийся, помолодевший, выросший в эту минуту.

   Громким своим металлическим голосом, слышным во всех концах обширного поля, он заговорил, обращаясь столько же к рядам своей армии, сколько и к тысячам зрителей, окружающих блестящий парад:

   - В этот час, когда наше отчаянное положение требует от каждого из нас величайшего напряжения сил и поспешности в делах, в этот час, когда малейшая задержка могла бы стать гибельной для блага отчизны, не из честолюбия или гордости, - это слишком все чуждо и далеко от меня, не ради властолюбия - только следуя примеру римлян, которые в часы о