Жданов Лев Григорьевич - Цесаревич Константин

   - Герой... святой мой! Любимый!

   Он слабо, даже смущенно как-то усмехнулся и вышел, ни слова не говоря в ответ.

  

  

   Прошла зима. Март уже на исходе.

   Генерал Шембек, совсем ополячившийся немец, сухощавый, щеголеватый и словно затянутый всегда в мужской корсет, старательный служака и фронтовик, прямой на словах, лукавый, извилистый в душе, уже стоял в шинели на подъезде, ожидая, пока подадут со двора сани, когда к дверям подошел майор Лукасиньский.

   - День добрый, день добрый, пан! - приветствовал его генерал, подымая также руку к голове, как откозырял ему майор. - Вы нынче не на службе? Да, да... Пожалуйте, я знаю: дамы вас ждут. Дела какие-то по благотворительной части? И как вы успеваете, майор? А я и со службой не справлюсь, как бы хотел... Вот сейчас на прием к нашему "старушку"... там канцелярия, туда, сюда!.. Не видишь, как короткий день пролетел... Что-то мой Волчек на дворе заупрямился? Объезжает его кучер, весна близко. И кони это чуют, не только мы, люди. Хе-хе!.. Пожалуйте...

   Майор скрылся за дверьми, но почему-то мысли его все возвращались к этому необычно радушному и шумному приему со стороны генерала.

   Стояли в памяти его водянистые, холодные, смышленые глаза расчетливого карьериста-немца, которые нынче никак не могли посмотреть прямо в лицо гостю: все мимо скользил взором Шембек.

   - Ну, да шут с ним, с немцем! - мысленно решил майор и, скинув шинель денщику, вошел в гостиную, со вкусом и довольно шикарно обставленную старанием генеральши, урожденной Галензовской.

   Самой хозяйки здесь не было. Его приняла сестра ее, молодая пикантная девушка с чувственным, полным энергии лицом. Темной тенью лежащие на верхней губе, едва заметные усики подчеркивали сочность и свежий пурпур небольшого красивого рта.

   Близкая подруга графини Антонины Гутаковской, она в тоже время готовилась стать женою капитана Лаговского, одного из ближайших участников "народного общества польских вольных каменщиков", во главе с Кшижановским, Маевским и Лукасиньским, широко раскинувшего сеть заговора по всей Польше.

   Таким образом, стоя между двумя лагерями, Франциска Галензовская оказывала патриотам большие услуги, частью сама узнавая немало важных вещей, отчасти служа передаточной станцией между людьми, приближенными к Константину и в то же время втайне стоящими на стороне заговорщиков.

   Сейчас девушка казалась очень взволнованной и без предварительных разговоров задала вопрос:

   - Вы ничего еще не слыхали? Не знаете ничего?

   - То есть, в каком смысле? Из нашего лагеря? Или с того берега? От москалей? Оттуда особенного ничего.

   - Вас скоро арестуют. И Маевского, и полковника Кшижановского, и Жида... и других.

   - Ах, это мы знаем. Я полагал еще что-нибудь, поновее, посерьезнее...

   - Серьезнее? Но вы погибли. Собрали такие улики... Особенно против вас... Иуда Засс сумел войти в доверие к Живультовой. Уговорили эту дуру, эту змею, что заговор погубит Польшу. Теперь де столько сыплется благ нам от москалей, а впереди еще больше будет. Что лучше пожертвовать несколькими вожаками и спасти тысячи, десятки тысяч людей, которые иначе погибнут в борьбе!.. Что восстание несет только кровь и горе для отчизны... Словом, эта змея, эта дура поддалась, выдала документы... погубила вас... и всех главных вождей... Вы же знаете, говорите? Так надо бежать.

   - Зачем? Куда бежать? Не для того начато дело, чтобы бежать перед победой.

   - Перед победой! Что вы говорите? Перед смертью, перед заточением, перед гибелью.

   - Этим христиане победили язычников.

   - Да тут же не вопрос о вере. Вера хранится в душе. Вырвут душу из тела и вера вырывается на волю, заражает новые сотни и тысячи душ... и побеждает гонителей! А вы делаете земное дело. Освобождение родины требует живых людей, а не замученных подвижников...

   - Нет, и это не мешает...

   - Значит, вы решили бесповоротно? Это ужасно... Слушайте, мне говорила Тоня, что и сестра ее... и княгиня Лович просит вас скрыться, хотя на время... Потом... когда первая горячка сойдет...

   - Явиться с повинной, как напроказивший гимназист младшего класса? Благодарен княгине за ее заботу обо мне. Так и передайте ее светлости, прошу вас...

   Девушка стояла, молча ломая руки.

   - И скажите еще ей, панна Франциска, что я встречаю опасность спокойно, меня радует в эту великую минуту убеждение, что есть настоящие патриоты в измученной отчизне... Что не все ее дочери могут оставаться изменницами родному делу, предательницами до конца. Что даже у самых далеких от народа, стоящих почти на высоте трона, порою начинает созвучно со всеми польскими сердцами трепетать горячее сердце в груди... Что еще скажете, милая панна?

   - Да что же? Я хотела спасти, остеречь вас... А вы?..

   - Вы сделали большее: доставили отрадную минуту человеку, который вот уже более шести лет жил, как пытаемый на медленном огне. Скажите и это княгине Лович. Она поймет меня. Пока - прощайте. Вы правы: могут явиться с обыском каждую минуту. Надо уничтожить многое, чтобы не выдать друзей, которые могут быть спасены, должны остаться для святого дела... Дело не умрет с нами. Верьте и не бойтесь, милая панна.

   - Верю и не боюсь. Жаль мне... мучительно жаль...

   - Жалейте родину - и эта жалость даст святые плоды. Позвольте вашу руку. Прощайте.

  

   Освеженный продолжительной прогулкой, с порозовевшим, хотя и серьезным лицом вошел цесаревич в свой кабинет вместе с Курутой и генералом Кривцовым, начальником военной канцелярии, на другой день после описанной выше сцены.

   - Ну, видишь, старая губка, - обратился он к Куруте, - вернулся я домой цел и невредим. Был на плацу, муштровал народ, как всегда. Ездил по аллее и по Новому Свету и жив покуда: не подстрелили, не ткнули меня ножом под ребро, как ты опасался. Можно ли верить безымянным доносам и угрозам, баба ты этакая греческая, а не Мильтиад...

   - Харасо, харасо... Насе высоцество известни мудрец и храбрец. На адна раза прасло благополучна... Ну, и слава Богу. Надо сказать так, а не смеяться над старый слуга... Да...

   - Ну, пусть твой верх, старая посуда! Вижу, есть хочешь. Ступай. А я тут с генералом займусь. Что у тебя нового, Кривцов?.. Как дела?

   Курута ушел. Кривцов опустился по приглашению князя на стул у большого рабочего стола и положил на край объемистый портфель, который привез с собою.

   - Все исполнено по приказанию вашего высочества. Заговорщики по списку арестованы ночью, без шума и посажены отдельно.

   - В Брюллевском дворце?

   - Так точно, ваше высочество. Прошло это спокойно, никто не шумел, как будто ожидали даже некоторые нашего визита.

   - Ожидали? Думаешь, были предупреждены? Кто же мог? Кто предатель? Приказ такой секретный. Знали весьма немногие... А ты говоришь! Кто же выдал?

   - Сохрани Боже, ваше высочество. Я и не думаю. Кому выдать? Такое впечатление было. Упреди их кто-либо, до лесу стрекнули бы зайцы, уж что и толковать. А просто знала кошка, чье сало съела. Вот и не удивились, когда Варвару на расправу потянули.

   - Тебе бы с райком ходить, Кривцов. Сколько ты поговорок прибираешь всегда к делу и не к делу. Больше меня... Ну, дальше.

   - Вот бумаги важнейшие, взятые ночью, и прежние, для обличения. Куда прикажете их, ваше высочество?

   - Оставь здесь, под рукой. Дай список. Ого, 35 человек... Не ожидал... И на всех улики нашлись? Печально. Что думает государь?! Ну, все равно: бутылка откупорена, надо пить до дна! Так французы говорят по-своему... Благодарю за службу и за старанье - особо! Я напишу брату. А пока... вот этих троих вели привезти сюда в карете, - указав первые имена на списке, сказал Константин. - Я хотел бы поговорить с ними... Знаешь, вот и написано тут черным по белому. А все не верится... Да и узнать желательно подробнее кое-что... Иди, благодарю.

   Почтительно пожав поданную ему руку, Кривцов ушел.

   Цесаревич погрузился в чтение бумаг, порою потирая лоб, как будто он не сразу, туго соображал прочитанное.

   Веселое весеннее солнце заливало лучами обширный кабинет Константина, отражалось от паркетного пола, натертого, как зеркало, озаряло сиянием полусводчатый, расписанный в помпейском вкусе потолок. Против больших, высоких окон белела печь-камин с простым экраном впереди. На этой же продольной стене висели разные картины, портреты и сцены батального рода. В самом углу у камина стояли ружья разных образцов, в козлах...

   Две двери по бокам вели во внутренние покои, в спальню цесаревича и в другую половину небольшого, но уютного дворца.

   Почти примыкая к экрану, у камина стоял длинный стол, обставленный удобными креслами с гладкой спинкой, обтянутыми в тон стенам, покрытым тисненными обоями. Против самых окон стоял еще стол с книгами и папками. Второй простенок тоже был занят столом; другой - стол перед диваном, так ловко приютившимся в глубоком углу, у внутренней двери. Тут же стояло трюмо с канделябрами по бокам, для княгини. Против этого уголка, у самого окна, в другом углу - стоял еще стол и любимое мягкое кресло цесаревича, в котором он порою отдыхал, любуясь видом, который открывался за окном.

   Стены над диванами, по сторонам трюмо и напротив были заняты прекрасными гравюрами, изображающими кавалеристов русской и польской армии разных полков и оружия.

   Рабочий стол был до половины заставлен портретами семейными и дружескими, снимками с медалей, кипами бумаг, книгами, журналами и даже разного рода инструментами, вроде ватерпаса и других, которые порой нужны были Константину.

   Цесаревич любил входить сам в мельчайшие подробности военного и своего, домашнего хозяйства и потому самые разнообразные предметы порой надолго попадали, залеживались на этом обширном столе.

   Стальные люстры Empire {Ампир (фр.) - художественный стиль в архитектуре и декоративном искусстве.} спускались с потолка. Канделябры под зеленым абажуром служили для работы по вечерам.

   Перенеся портфель, оставленный Кривцовым, на угловой стол у самого окна, Константин уселся в свое кресло, поправил вышитую подушку, которая была брошена и здесь, как на других креслах и диванах пестрели подушки и подушечки разного вида, - и углубился в чтение и разбор бумаг, служащих уликой для офицеров, обвиняемых в заговоре.

   Кресло стояло у самой двери, ведущей в покои князя, даже заслоняя одну ее половину, прикрытую опущенной портьерой. Легкий стук послышался за дверью.

   Так стучать и явиться отсюда могла только Жанета.

   - Войди, голубка! - не отрывая взора от бумаг, громко сказал он, выждал, пока раскрылась дверь, протянул левую руку и обнял за талию жену, привлек ее к себе:

   - В чем дело? Зачем пришла? Если нет важного, потолкуем потом. Ты знаешь: арестованы главные заговорщики. Дело серьезнее, чем я думал. Придется показать пример, дать острастку безумцам. Они погубят и мою работу многих лет, и свою Польшу, эти фантазеры... эти...

   Он сдержался, почувствовав, как дрогнула под его рукой талия жены.

   - Ну, говори.

   - Именно об этом деле я и пришла поговорить с тобой.

   - А ты знаешь что-нибудь о ней? Откуда? Что? Говори скорее. Я должен все слышать. Как до тебя дошло?.. Ну, я жду...

   - Ничего нет такого. Я знаю то же, что и вся Варшава, что знают мои сестры, моя мать и отчим... О чем говорят слуги во дворце, прохожие на улицах. Только одно имя мне знакомо более других. И я хочу спросить... Желаю узнать, если возможно: как велика вина и участие этого знакомого... Ты его тоже знал...

   - Ты думаешь о Лукасиньском? - вдруг поднимая на жену загоревшийся, упорный взгляд, сказал Константин. - Я тебе скажу. Конечно, ты вправе интересоваться. Бывший поклонник... чуть ли не жених... ты мо...

   - Константин!

   Только это и сказала княгиня Лович. Вся выпрямилась, как струна, и взор ее обычно добрых голубых глаз сверкнул таким негодованием, что Константин сразу опустил свои глаза.

   Мягче, проще зазвучал его голос:

   - Прости. Виноват, сознаю. Глупость подумал и позволил ей сорваться с языка. Он, майор, один из главных коноводов. Выдала его женщина. Должно быть, какая-нибудь романтическая история. Улики тяжкие. Вот статут, писанный его рукой. Его письма, записки разным лицам. Писано ловко, осторожно, но теперь - ключ найден. Вот - план заговора, списки "десятков", раскинутых широкой сетью в целой армии, даже в австрийских и прусских владениях, смежных с нами... Словом, ему не сдобровать при самом снисходительном суде... А суд будет строгий, за это я ручаюсь. Зачинщикам - высшая кара, смутьянам, коноводам петля или... Да что с тобой? Какая ты слабая стала...

   - Нет, ничего. Ты сказал: коноводам, смутьянам... Ты прав. Но в Варшаве говорят, что коноводы не эти. Называют иных, познатнее, посильнее: Адама Чарторыского, Яблоновского, Антона Замойского, Мокроновского, генерала Домбровского, Хлопицкого, Лелеваля педанта... Многих называют. Они тоже будут судимы строго? Их накажут, если они будут уличены? Что же ты молчишь?

   - Гм, вот ты куда метнула, Жанеточка. То, правда, главные коноводы. Но их пока трогать нельзя. Есть разница между политической партией и военным заговором. Враги политические, как эти магнаты, ведут интригу, задумывают удары. А меньшего калибра люди, заговорщики выполняют задачу, наносят удар. И пока надо лишь остановить руку, занесенную над нами. Авось, если ее отсечем вовремя, и голова спохватится, присмиреет. И все пойдет хорошо. Поняла?

   - Как не понять: кто сильнее, тот и прав. А в ответе - мелкая рыба. Справедливо, мой князь, могу сказать.

   - Жанета!

   - Ты сам знаешь, что я права. Зачем же делать такое суровое лицо, возвышать голос на женщину, на свою жену, которую ты так любишь, если верить твоим словам!

   - Ну, хорошо. Ты права. Что же дальше? Простить, отпустить эту мелкую рыбу нельзя теперь, когда она слишком запутана в верше. Что же делать?

   - Всю выпускать я и не прошу. Вот хоть этого... майора. Он честный человек. Его предупреждали об аресте, он не пожелал бежать. Я это знаю от его матери-старухи, которая на коленях молила меня спасти сына... И его сестра была тут же. Есть и мальчик брат, которого он воспитывал много лет... Словом, дело милости свершить прошу тебя, не справедливости. Я сказала, Константин. Решай сам.

   - Ну, хорошо. Пускай. Не могу тебе отказать. Я попробую, поговорю с ним. Если он даст слово успокоиться... Посмотрим... Слышишь: я сказал. Мое слово твердо. Довольна?

   - Почти. Я боюсь вашего разговора. Это такой... особенный человек. Ну, да поможет вам Бог... Постой, ты говорил: есть тяжкие улики? Как же быть? Если судьи...

   - О, это вздор... Женщина его выдала. Не хочу пользоваться такими уликами. Вот видишь: здесь все...

   Отобрав несколько листков, две-три тетрадки, он подошел и бросил это в горящий камин.

   - Через пять минут останется пепел вместо вины твоего приятеля.

   Не говоря ни слова, Жанета взяла руку мужа и прижала к губам.

   - Ну, глупенькая, что ты, за что?.. Одним больше, одним меньше, не все ли равно? Мне нужен пример... А будет ли это Иван или Петр, все единственно для черни и... для тех вельможных поджигателей, которых и я знаю не хуже твоего... Теперь иди. Постой, ты знаешь: полковница Вейс уехала нынче в Карлсбад. Говорят, опасно больна? Ты была у нее перед отъездом, кажется. Как по-твоему?

   - Вчера я видела ее. Больна очень, это правда. Но врачи надеются... Будут бороться.

   - Сама виновата. Не берегла себя. И характер у дамочки, сохрани Бог. Вот ты у меня совсем другая. И я зато стал почти иным... Ведь правда? Вижу, ты то же думаешь, что и я! Ну, до свиданья. Там, кажется, кто-то есть... Иди.

  

   Когда Лукасиньского ввели в сопровождении часового с обнаженным оружием, цесаревич стоял у того же стола, спиной к окну, оставаясь в тени собственной фигуры, и весь свет падал на лицо бледного безоружного майора.

   По данному знаку часовой вышел. Спокойно глядя прямо в лицо хозяину, стоял невольный гость.

   - Здравствуй. Подойди. И поздороваться не хочешь со мной? Или совесть мучит? Ничего, потолкуем. Подойди.

   - Здравия желаю, ваше высочество! - серьезно, словно на смотру проговорил майор.

   - Так, А говорят: ты убить меня собирался. Какое уж тут здравие, помилуй. Верно мне донесли?

   - Нет. Я убивать не собирался никого.

   - Твердо говоришь, смотришь прямо. Можно поверить. А для чего же заговор составляли?

   - Если составляли, должно быть, для освобождения родины.

   - Вот как. И резню для этого? Да?

   - Должно быть, ваше Еысочество говорит об открытом бое, о войне?

   - По-нашему - это бунт, резня зовется. Не знаю, как по-вашему. И ты тоже готовился в "открытый бой"? А?

   - Могу спросить ваше высочество: кому я должен отвечать? Своему судье, назначенному законным порядком, лицу, которое должно расследовать дело, или это идет частная беседа?

   Константин вспыхнул. В тоне и взгляде майора было еще больше вызова и непреклонности, чем в простых на вид словах. Константин ожидал совсем иного. Думал, что Лукасиньский воспользуется дружелюбным по тону началом допроса и легче будет оказать милость человеку, проявившему хотя бы легкое раскаяние. Едва сдержавшись, Константин уже более сухим тоном проговорил:

   - Тебя спрашивает твой главный начальник, командующий армией польской и литовской, брат твоего государя, которому ты давал присягу на верность - и вероломно нарушил таковую. Вот кто говорит с тобой, пан майор... если ты сам раньше не вспомнил и не понял такой простой речи, как моя...

   - О, нет, понял хорошо, так же как укор в вероломстве, в нарушении торжественной присяги, данной перед Богом и людьми. Но если не в оправдание, так в пояснение могу сказать, ваше высочество, что к этому подали мне пример иные, весьма знатные особы...

   - Знаю, слышал. Толковали уж мне об этом нынче. Ваши князья и магнаты. Но дурного примера не надо брать ни от кого.

   - Я не про них, ваше высочество... Я метил выше. Меня учил наш яснейший круль Александр...

   - Что?! Что?! Молчи, дерзкий...

   - Молчать? А вы же хотели, чтобы я говорил...

   - Ты клевещешь на священную особу своего короля.

   - Я говорю правду. И вы, если ищете правды, дадите мне договорить... Или допросы одна комедия и приговоры нам подписаны до суда? Это тоже бывает даже в просвещенной Европе, в Австрии, в Италии, во Франции, принявшей наново старых тиранов Бурбонов. Что же говорить о Польше, ставшей сатрапией полудиких московских владык! Я умолкну.

   - Поговорить захотелось пану майору? - сжав зубы, процедил Константин. - Что же, послушаем. Поговори. В чем ты винишь своего круля, бунтовщик и предатель, чтобы обелить себя?

   - Об этом забочусь я меньше всего. У меня еще теплится какая-то детская, глупая надежда, что на слова истины и живые камни, какими сотворены сердца иных властителей, и они скажут "аминь" на слово истины!

   - А! Новый проповедник Беда? Ну, начинай. Камни развесили уши... Терпения нынче у меня довольно. Говори.

   - Слов надо немного. Дела сами скажут за себя... Начну с России.

   - И о ней забота? Благодарствую. Что же с ней?

   - То, что и с нами: обманута, задавлена она... Там наши истинные братья.

   - Карбонарии, мартинисты, масоны...

   - Удостоенные чести иметь ваше высочество в своих рядах...

   - Я ушел давно...

   - И вовремя, ваше высочество... Но наши братья там стонут, как и мы... И было им обещано всенародно, два года назад: дать права и малую волю, дать закономерную жизнь. Что же вместо того? Военные поселения, гнет в храмах науки, обман в Божьих храмах, шпионы, доносы... Налоги и молебны вместо ученья и свободы. "Уставная грамота", готовая давно, спрятана Аракчеевым в железный сундук, брошена на дно моря... Фотий ведет к славе Россию, а государь целует грязные руки этого лицемера, полубезумного монаха... Вы молчите, ваше высочество. Благодарю вас за это молчание. Теперь я буду говорить спокойнее и без злобы. Скажу о моей отчизне... о моем народе.

   - Говорите... продолжайте... Я послушаю.

   - Не задержусь на мелочах. Два года тому назад чудные речи звучали здесь, с высоты древнего трона. А им откликались стоны российских рабов. Но мы поверили. И что же: на конгрессах в Троппау, Лайбахе, всюду говорилось совсем иное и делалось по тем иным речам, угнеталась свобода. Невольно пришло на мысль, что и нас морочат словами. Теперь это подтверждается делом. Два года минуло. Пора сзывать по закону третий сейм. А о нем и слухом не слыхать... Наши свободы и гарантии? Вот их подтверждение: ночные аресты, сотни шпионов, суд и позор... За что? За любовь к родине. За опасения, которыми сжаты наши сердца! Видимо дело, час пробил и Польша, как связанная рабыня, пойдет за триумфатором реакции, за государем, который победил Наполеона и пал жертвой австрийских душителей мысли и свободы, стал слугой Меттерниха и прочих продажных лизоблюдов, слуг произвола, реакции и тьмы!.. Священные обещания, данные всенародно, те же клятвы, та же присяга, они позабыты... Вот почему я нарушил свою клятву и стал в ряды борцов за призрак свободы, еще реющий в глубокой тьме, которая окутала и всю Европу, и мой родимый край...

   - Громко сказано...

   - Я тихо, без жалобы готов умереть... готов на пытку...

   - Стать мучеником, заразить своим безумием сотни других? Это вам не удастся. Улик особых нет против майора. Ручаюсь, майор будет оправдан. Комедией кончится дело, а не трагедией, как бы вы того желали, я понимаю вас...

   - Вот это чудо. Действительно, камни вопиют... Животные из Валаама получают дар слова... Ваше высочество до того стал все понимать, что готов оказать пощаду заговорщикам... Жаль, мало свидетелей этого чуда.

   - Майор, не испытывайте мое терпение...

   - Смею ли я! Я не красивая панянка, у подола которой можно липнуть годами, взять ее измором... Я жалкий майор, которому можно подарить жизнь и свободу, бросить эту подачку, как швыряете вы тысячи народных денег на грязные прихоти. Но я таких подачек не хочу. Я виноват. Судите, казните... убейте без суда... Только милости не приму от вас... От необузданного насильника, от оскорбителя нашей чести... Растлителя девушек, зло...

   - Ты смеешь! - хватая судорожным движением тяжелое пресс-папье из малахита, крикнул Константин, но тут же остановился. Слабый стон послышался ему за дверью, куда ушла княгиня.

   Неожиданно для Лукасиньского, который стоял не дрогнув, хриплый смех вырвался у Константина. Он глухо заговорил:

   - Я понял вас, майор Лукасиньский. Вам захотелось славы мученика... и одним ударом кровь клеветника, мятежника запятнала бы навсегда мое имя?!.. Нет, этого не будет. Смерть теперь для тебя забава, избавление. Я все понял, ревнивый майор. Ты останешься жить... И долго будешь помнить эту беседу.

   Пройдя мимо майора, который продолжал стоять, как изваяние, Константин позвал часового.

   - Уведи этого. Жица и Доброгойского ко мне!..

  

   Начала работать следственная комиссия. Медленно тянется следствие. Растет список привлеченных к делу, обвиняемых, свидетелей, доносчиков... Целые томы исписаны. А конца еще далеко не видно.

   В середине августа посетил брата Александр, направляясь через Вену на большой веронский конгресс, куда ждут императора Франца, прусского короля, и всех итальянских государей. Там будут решаться вопросы об участи Греции, посмевшей восстать против своего владыки, султана Турции, повелителя правоверных мусульман. Православный русский император во имя "порядка" намерен твердо поддержать верховные права Ислама против христиан-греков, собратьев по вере и вековых друзей.

   Много других славных дел задумано "Священным Союзом Монархов" с Александром во главе, который, по словам Меттерниха, "окончательно бросил якорь в пристани законности и порядка", как разумеет ее этот лукавый, продажный дипломат!..

   Но интересуют немного короля польского и дела его новых владений.

   Выслушав подробно доклад брата о деле "военного заговора", узнав состав судей и ход их работы, государь одобрительно покачал головой.

   - Да, это хорошо. Здесь пример строгости не мешает. Я столько им дал, что они не должны быть неблагодарны. Неблагодарность - великий грех... Хула на Духа Святого... Пусть так все идет, своим путем...

   Речь перешла на другие вопросы. О сейме очередном - ни слова. Молчит и Константин.

   Недели две прожил в Варшаве Александр. Ежедневно обедал у княгини и брата. Потом, пользуясь чудными, ясными днями, все выходили в сад. Константин с сыном, с ближайшей свитой шел немного позади, а впереди под руку с княгиней Лович мерно шагает государь, ежедневно привыкший для здоровья совершать большие прогулки.

   Три, четыре часа гуляют они. Изредка присядут на скамью. Потом снова меряют прямые аллеи и извилистые дорожки красивого парка. И все беседует оживленно передовая красивая пара.

   Собственно, говорит больше княгиня, а спутник любезно поддакивает, дает короткие реплики, вставляет свои замечания кстати. О чем тут только не поднимается речь: и о божестве, и о страстях человеческих, и о текущих событиях с высшей, моральной и мистической точки зрения.

   Порой у княгини как бы иссякает запас мыслей и слов. Тогда спутник, помолчав, заводит в сотый раз рассказы о вступлении своем с войсками в побежденный Париж, о созданной в минуту высшего просветления Лиге, о "Священном Союзе Монархов", так несходном с Лигой, которую еще бабушка его Великая Екатерина пыталась упрочить силой своего гения...

   Вспоминает без конца великолепный смотр в городке Франции, Вертю, где 200 тысяч русского войска ослепили своим блеском и силой глаза Европы...

   Потом снова начинает рассказы княгиня. Плохо слышащий Александр часто кивает головой, хотя совсем не может порою уловить слабого голоса прелестной собеседницы, которую, в сущности, очень любит.

   Однажды наблюдательный Константин, готовый надсмеяться и над самим собою, если представится случай, шепнул графу Мориолю, кивая на передовую пару:

   - Видите, часами они ведут беседу. И знаете, как? Один - почти не слышит ничего, а другая - наполовину не понимает сама то, что ему говорит...

   Шепнул - и с самым серьезным видом следует со свитой цесаревич за дорогим гостем и женой, стараясь не помешать их задушевным, нескончаемым речам...

   Мориоль, старый французский куртизан, неопределенно пожал в ответ плечами и важно шествует со всеми, не спуская глаз со своего воспитанника Поля.

   Миновали Святки, прошла еще зима. Настал 1823 год.

   Тихо он был встречен и медленной серой лентой уползает в вечность.

   Только большие маневры в Бресте Литовском, в присутствии государя явились ярким пятном на этом сером фоне.

   На этих маневрах в первый раз видел Константин своего сына на коне, настоящим офицером, хотя юноше всего 16 лет. Здесь получил первое повышение от своего крестного отца Александра счастливый юноша.

   В этом же году Александр решился на один важный для будущего шаг: он написал манифест, которым назначался наследник Николай и оглашалось отречение Константина, сделанное еще в прошлом году, и вместе с собственноручной записью цесаревича сдал в пакете на хранение в Государственный Совет и Сенат, а копии, как бы для большей верности, положил в алтаре московского Успенского собора и в святейшем синоде.

   Узнав об этих копиях, очень был огорчен Константин. Это имело вид недоверия к нему, к его слову и решению. Но он не обнаружил ничем своей обиды.

  

   Наступил 1824 год.

   Очевидно, черными знаками отметила его Судьба для цесаревича и всех, кто ему близок, кого он любит и любил.

   Тихая радость затевалась в царской семье. Михаила удалось уговорить и со дня на день ожидалось бракосочетание его с кузиной, в православии получившей имя Елены Павловны, с очаровательной племянницей вюртембергского короля, с дочерью брата Марии Федоровны.

   Вдруг на самом Крещенском параде государь почувствовал недомогание. 12 января он совсем расхворался, был перевезен из Царского села в Зимний дворец и пролежал там в горячке, с опасным рожистым воспалением ноги до 1 февраля русского стиля.

   Шесть дней спустя прискакал из Варшавы цесаревич, мчавшийся сломя голову по отчаянным дорогам Литвы и, особенно, России.

   Постоянный врач Александра Тарасов только что окончил перевязку больной ноги и уложил ее поспокойнее на кровати, когда в комнату быстро вошел Константин, кинулся к дивану, в полной парадной форме упал на колени, заливаясь слезами, целовал брата в губы, в глаза, в грудь, склонился, наконец, к больной ноге и осторожно покрыл ее поцелуями.

   Врач, чувствуя, что слезы выступают и у него на глазах, незаметно вышел.

   - Брат, милый! Я уж не чаял и видеть вас! - повторял цесаревич.

   - Нет, ничего, поправляюсь, как видишь. Поживем еще, будем править нашу тяжелую службу, если пожелал того Господь! - ласково сказал государь, поцелуем отвечая на поцелуи брата.

   На другой день, 8 (20) февраля, рядом с кабинетом больного государя, состоялось венчание в статс-секретарской комнате, обращенной ради этого случая во временную часовню.

   Успокоясь за брата, Константин не зажился в Петербурге, после невеселой такой свадьбы скоро собрался домой.

   - А в будущем году, полагаю, можно будет созвать третий сейм? Как думаешь? Успокоилось там у тебя все? - спросил Александр на прощанье у брата, желая порадовать цесаревича.

   - Почти, государь. Военный процесс заканчивается. Остальные притихли... Если вы решите, ваше величество, будет хорошо. Дух поднимется у моих поляков. Приуныли и друзья наши заведомые: боятся, что кончена их свобода...

   - Ну, разуверь их... Сейм будет... Летом мы созовем. Осенью - хуже. И мне тяжелей. Я тебе напишу.

   Братья нежно, сердечно простились и расстались.

   Дома траурная весть пришла к цесаревичу: в Ницце после долгих страданий угасла мать его единственного сына, бедная Фифин.

   Юноша Поль опечалился невольно. Задумался Константин. Даже княгиня Лович чего-то как будто испугалась в душе. Как будто угрызения совести стали тревожить ее сон, портить минуты редких радостей, выпадающих наяву...

   Закончилось дело о военных заговорщиках.

   К вечному заточению присуждены несколько главарей. Остальные - разжалованы также и сосланы по крепостям или в Сибирь... Все - на большие сроки.

   Узнав о таком суровом исходе процесса, княгиня была потрясена. Какие-то тени, призраки населили ее больное воображение, преследуя не только по ночам, но и днем.

   Тогда с жалобным, невнятным стоном носилась несчастная у себя по покоям, призывая людей и Бога на помощь, ища повсюду защиты и не находя ее.

   Около полугода продолжалось это тяжелое состояние. Наконец врачам удалось овладеть, справиться с острыми страданиями больной души, которые гибельно влияли и на телесные силы. Княгиня успокоилась понемногу, призраки отошли. Но осталась тихая, ни на миг не отходящая печаль, стремление куда-то в неведомый, иной мир.

   Выпросив разрешение у мужа, она устроила в подвальном сыром этаже, в темном закоулке, небольшую часовенку, католическую каплицу и там проводила долгие часы в молитве, распластавшись крестом на холодном влажном полу перед беломраморным Распятием чудной работы, привезенным из Италии.

   Порою она меняла положение, становилась на колени, без конца ударяла себя в грудь исхудалой, почти прозрачной ручкой и беззвучно шептала часами:

   - Меа culpa! Mea culpa! Mea maxima culpa!.. {Моя вина! Моя вина! Моя большая вина! (лат.). Формула раскаивания в грехах.}

   Злился, из себя выходил Константин, но сделать ничего не мог. И с возмущением в душе видел, как ежедневно, словно черная ночная птица, проскользал вкрадчивый патер Тадеуш к княгине и подолгу оставался с нею или в ее верхних покоях, или в сырой каплице, внизу...

   Порою, оставаясь одна, бледная печальная женщина сидела тихо, глядя прямо перед собой, словно желая проникнуть взором сквозь стены и узнать, что теперь с теми, с ее собратьями, заключенными, несчастными, поруганными... В то самое время, когда она, Жанета, живет в тепле и холе, окруженная почетом и лаской.

   Но стены были крепки, ничего не видела женщина перед собой, кроме узора обоев, блеска зеркал или шероховатой поверхности подвальной каплицы со следами сырости и пятнами паутины по углам...

   А между тем недалеко от дворца были заточены те, о ком думала Жанета.

   На задворках гвардейских казарм, на пустыре, обнесенном высокой стеною, была построена крепкая изба с маленькими, высоко прорезанными окнами, да еще забитыми до половины и забранными железными решетками.

   В небольшом покое, окованные по рукам и ногам сидели три друга: Лукасиньский, Жиц и Дзвонковский, ожидая последней участи.

   В Сибирь приговорили послать Доброгойского и Добржицкого. Остальных - оставили здесь, навечно томиться в цепях, в полутемной, душной норе. Циховского посадили отдельно. Он осужден на пожизненное одиночное заключение.

   Дзвонковский однажды ночью тихо, бесшумно перерезал себе горло осколком стакана. Остался Лукасиньский и Жиц.

   Оба сидят на тяжелых пнях, заменяющих мебель. Спать надо тоже полусидя. Пищу трудно подносить ко рту руками, заключенными в тяжелые оковы...

   В одну ночь Жиц негромко позвал друга:

   - Прощай, Валериан!

   - Как, разве ты?..

   - Да. Сейчас я ухожу. Сил не хватает больше... Видишь? Иду за товарищем вслед!

   Он показал узкую, крепкую полосу, оторванную от рубахи, которая была на нем.

   - Это трусость, товарищ. Брат, потерпи... Мы дождемся возмездия... Увидим свободным народ наш и отчизну.

   - Нет, Валериан. Ты жди. Я не могу!.. Лучше, мне кажется, если последуешь моему примеру, чем медленно умирать здесь, в этой могиле для живых мертвецов... А, впрочем, как знаешь... Прости! Если дождешься, всем передай мой привет. Благословляю всех... кроме врагов отчизны...

   С трудом, медленно обмотал себе шею несчастный... откинул голову... захрапел, даже и в этот страшный миг стараясь сдержать свой последний хрип... Чтобы не явились сторожа, не спасли... Несколько трепетных, бурных движений... и он затих.

   Глядит Лукасиньский. Глаза широко раскрыты, словно выскочить хотят из орбит, вон, как у товарища-мертвеца. Но он глядит. Шепчет...

   - Нет, не хочу так. Вытерплю... дождусь. Есть же справедливость в мире. Есть возмездие на земле... есть правда там, над землей... А если нет? Тогда все равно: жить или умереть... Я подожду...

   И остался ждать Лукасиньский. Обрастает бородой исхудавшее, бледное лицо. Западают глаза. Но он старается бодрить свой дух, поддерживает, как может, отягченное цепями, прикованное к одному месту тело...

   Ничего этого не видит Жанета. Но душа ее чует что-то такое. Оттого и мечется, тоскует княгиня, изнуряет постом и молитвой свое слабое тело, доходя до экстаза в этой молитве, в этом посте.

   А Константин становится все мрачнее и мрачнее. Даже не наполняет покоя бельведерского дворца своим громким голосом и часто шепчет про себя:

   - Какой черный, тяжелый год!..

  

  

   Прошел этот тяжелый, черный год.

   Настал 1825, еще черней, еще печальней!

   Едва стал Петербург принимать обычный вид после небывалого наводнения, которое в ноябре прошлого года опустошило треть столицы, встревожив всю Россию и Польшу, как предвестие тяжких бед, новые тревожные слухи дошли до Варшавы, как новогодний дар злого рока: здоровье императора стало внушать опасение близким к нему людям и всей семье.

   Известие это тщательно скрывалось, но нет такой тайны, известной десяти лицам, которая бы через месяц-полтора не стала достоянием широкой молвы; и вся публика на разные лады обсуждала тревожную новость.

   Вторая, уже открыто разглашенная печальная весть разнеслась вслед затем по империи и по королевству польскому: опасно больна императрица Елизавета Алексеевна, с которой за последнее время снова сблизился Александр после многолетнего отчуждения, почти разрыва.

   К этим народным, всероссийским и семейным заботам и печалям у Константина еще присоединилось местное расстройство в управляемом им краю.

   Как бы желая рассеять слухи о своем опасном положении, Александр после долгого периода глубокой грусти и полной апатии начал проявлять обычную деятельность, велел готовиться к большому путешествию по России.

   Апатия эта длилась больше полугода, вызванная преимущественно смертью очаровательной княжны Софьи Нарышкиной, побочной дочери государя от Марьи Антоновны Нарышкиной, урожденной княжны Четвертинской.

   Княжна Софья уже была невестой молодого графа Шувалова, но схватила скоротечную чахотку и быстро сгорела от этого недуга.

   Оправясь от потрясения, Александр прежде всего списался с цесаревичем, назначил открытие третьего сейма на 1 (13) мая текущего года, но предварительно был оглашен 15 февраля нового стиля особый акт в дополнение конституционной хартии польского королевства.

   По этому акту, в силу державных прав своих, король Александр отменял публичность рядовых заседаний сейма; они делались закрытыми для посторонней публики. Только первое и последнее заседания, равно как иные некоторые заседания, имеющие торжественный, а не деловой характер, могли происходить отныне публично.

   - У польских демагогов не будет больше "галереи", которая поджигает и электризует их сотнями прекрасных женских глаз, шпорит аплодисментами дюжих, бездельных рук! - заметил по поводу этого акта Александр.

   Не говоря о том ударе самолюбию, какой нанесен был польскому обществу таким "дополнительным актом", не говоря о возмущении полек, лишенных возможности слушать речи своих возлюбленных и мужей-депутатов, новый "указ" был принят и политическими кругами, и целым народом как первый признак крутого поворота в сторону прежнего бесправия и тьмы, из которой на короткое время вырвала Польшу пора "либеральных затей" вечно грустящего и мечтательного императора и короля Александра.

   Недовольство, давно бродившее в стране, смягчаемое надеждами на лучшую политическую будущность, сгустилось, усилилось сразу и росло, росло, питаемое вестями, идущими из России, где тоже почти открыто толковали о том, что пора изменить весь существующий порядок и аракчеевщину, допускаемую безвольным властелином, необходимо сменить правовой жизнью.

   Только по свойству народного характера и считаясь с местными условиями, поляки, не желая дразнить Константина, стараясь усыпить внимание русской власти, со своим негодованием и порывом к перевороту ушли в подполье, спрятали в душе ненависть, гримасу злобы прикрыли любезной улыбкой. И тем сильнее росло, тем опаснее становилось сдавленное чувство народного возмущения и недовольства.

   Конечно, польское духовенство, давно в тишине ведущее подземную работу во славу святой католической церкви, сумело почуять и использовать такой благоприятный момент.

   Но снаружи все было тихо, гладко и благодатно, как никогда.