Алтаев Ал. - Взбаламученная Русь

  

  

  

   Ал. Алтаев

  

   Кооперативное издательство "Жизнь и знание", 1930

   OCR Бычков М. Н.

  

   Если очень велико просветительное значение хорошей художественной литературы вообще, то в особенности велико просветительное значение хорошего исторического романа. Такое произведение, если оно обладает высокими художественными достоинствами, не только доставляет эстетическое наслаждение читателю, но и дает ему много сведений, приучает его к более серьезному чтению, в легкой и доступной форме, знакомя его с историческими событиями, возбуждает его любознательность, толкает его к более глубокому изучению своего прошлого, словом, развивает его. Все знают, как много они обязаны таким писателям, как Вальтер-Скотт, В. Гюго, Толстой и даже таким, как А. Дюма.

   Принимая же во внимание, что и в историческом романе, автор его не может отказаться от того объяснения и толкования событий, какие ему подсказываются его школой, убеждениями, классом, приходится согласиться, что исторический роман могучее средство направления читательских умов в ту или другую сторону. Мы не хотим сказать, что только тот роман хорош, который написан с тенденцией, мы хотим этим подчеркнуть, что, независимо от своей воли, каждый автор проводит свою определенную тенденцию в романе, толкуя прошлое так, как это нужно тем, кто выдвинул на общественную арену писателя.

   Картины великой французской революции, написанные Гюго, вызывают совершенно другие настроения и мысли, чем картины, созданные Бальзаком, а то, что внушает своему читателю Ан. Франс, когда дает образ якобинца, так же далеко и от Гюго и от Бальзака, как, напр., картины из жизни революционеров, данные Л. Н. Толстым в романе "Воскресенье" от того, что нарисовал Степняк-Кравчинский в "Андрее Кожухове".

   И это, конечно, зависит не только от степени таланта художника. Бальзак может смело померяться с Гюго, а А. Франс с ними обоими; это зависит от того, куда смотрит художник, чем он живет, чему он сочувствует, каковы его социальные симпатии.

   С этой точки зрения, исторический роман приобретает значение орудия пропаганды в тысячи раз большее, чем любое другое беллетристическое произведение, так как самый предмет повествования, по большей части выходит далеко за узкий круг интересов отдельной личности и ставит перед читателем вопрос о более глубоких причинах исторических событий, чем воля отдельных личностей.

   В романах Алтаева читатель как раз и находит по большей части все указанные свойства исторического романа.

   Прежде всего это художественные произведения в полном смысле этого слова. Это, конечно, не гениальные произведения, но произведения, на которых несомненно лежит печать таланта, острой наблюдательности и знания человеческого сердца. Образы, которые рисует автор, всегда жизненны, его герои, действующее лица его произведений всегда живые люди, одетые в плоть и кровь, возбуждающие симпатию или антипатию читателя, а не трафаретные куклы театра марионеток. Не всегда это те исторические деятели, которых знает история, но ведь история - наука, и под беспощадным ножем ее анализа часто гибнут те поэтические черты, какими наделяет предание исторических деятелей. Да, быть может, и хорошо то, что художник почти всегда оставляет это орудие историку и пользуется другими средствами, чтобы воспроизвести прошлое: в его руках даже такие акты, как откровенные показания на следствии Николая I приобретают совсем другой характер, чем под пером историка.

   Это, конечно, не значит, что Алтаев в своих романах далек от исторической действительности. Далеко нет, но только эта историческая действительность встает пред умственным взором читателя не в виде колонок сухих цифр, а в виде захватывающих читателя картин и образов.

   В самом деле, исторические документы, например, рисуют роль братьев Толстых в деле декабристов суше и прозаичнее, но на то и дан автору талант, чтобы оживить сухие исторические данные и в официальное донесение генерал-аудиториата внести жизнь и чувство. Зато как живые встают перед нами эти братья в романе "Бунтари", зато положительно кистью большого таланта нарисован образ их матери Алевтины Ивановны и вся обстановка, быт, жизнь в помещичьей деревне времен крепостничества. Нужно сказать что бытовая сторона в романах Алтаева всегда верна и удачна. Он ведь и начал писанием маленьких бытовых рассказов и сказок, при чем как писатель для детей. К роману он перешел с начала 900-х годов. Быт народа и обстановка помещичьей жизни хорошо известны Алтаеву.

   Причина этого, вероятно, в биографии автора. Маргарита Владимировна Алтаева (по мужу Ямщикова) родилась 22 ноября ст. ст. 1872 г., печататься стала почти 40 лет назад, с 16 декабря старого стиля 1889 г. Она происходит от знаменитого русского художника Рокотова, портретиста Екатерининских времен Степана Рокотова; Ее отец Владимир Дмитриевич Рокотов, а мать Аглая Николаевна Толстая, дочь H. Н. Толстого, участника Семеновского бунта, этой репетиции декабрьского восстания 1825 года.

   Вот почему, быть может, так ярко и талантливо нарисована и Алевтина Ивановна Толстая в романе "Бунтари", и ее дети и вообще вся помещичья жизнь того времени.

   В этом романе много и от семейных преданий (дед М. В. Алтаевой, Николай Толстой, - друг декабристов М. И. Муравьева-Апостола и Ф. Н. Глинки и в семье сохранилось много преданий о восстании декабристов) поэтому все эти крепостные девушки, крепостные актеры и актрисы, крепостные художники встают перед нами, как живые.

   Вообще народ, страдающий угнетенный народ - вот главное действующее лицо романов Алтаева. Это обстоятельство опять, быть может, связано с биографией автора. Перейдя в 900-х годах на другой жанр - исторического романа М. В. Алтаева тесно связала свою судьбу с русским революционным движением: в эпоху первой русской революции М. В. очень тесно сблизилась со студентами соц.-демократами большевиками (между прочим с Г. И. Бокием, Стомоняковым), принимала участие в событиях 9 января 1905 г., прятала в своей квартире сподвижника Шмидта матроса Фесенка, работала в "Красном Кресте" и с тех пор вообще не порывала связей с большевистским революционным подпольем. Это и выдвинуло ее в февральско-октябрьские дни на передовые и при том довольно боевые позиции большевистского фронта: в 1917 г. она, не будучи официально членом партии, была секретарем газеты военной организации большевиков "Солдатской Правды", а с октября и членом редакционной коллегии "Деревенской бедноты", В следующие годы гражданской войны M. В. Алтаева работала в отделе по работе в деревне ЦК ВКП(б), редактируя и журнал "Красный Пахарь", в дальнейшем, работая опять же в самой тесной связи с коммунистами. Эта черта биографии М. В. Алтаевой тем примечательна, что она - типичная представительница русской народолюбивой интеллигенции - счастливо сочетала свои семейные предания с яркими событиями бурной революционной эпохи: в семье ее отца, незадолго перед рождением М. В., жила престарелая, воспетая А. С. Пушкиным А. П. Керн, близкими друзьями семьи был худ. Агин, первый иллюстратор Гоголя, трагик Иванов-Козельский, Киселевский, Правдин, Комиссаржевский, Лядов; вся семейная обстановка была пропитана преданиями и рассказами о первых революционных боях русской интеллигенции, о декабристах, и вместе с тем позднее М. В. Алтаева все время жила в тесной связи с революционерами большевиками и в атмосфере революции.

   Вот почему главный герой ее романов - народ, трудящиеся, угнетенные массы. Вот почему главная тема ее исторических романов восстание этих трудящихся масс, берет ли автор для своих романов время раннего средневековья, говорит ли он о трудящихся массах Германии, Чехии, России, развертывается ли действие в XI или XIX веке, рисует ли автор движение крестьян или рабочих, рассказывает ли он о судьбе одного человека или целых народов, говорит ли он о жизни великого художника Италии или останавливается на судьбе бедной крымской татарки.

   Народ, трудящиеся массы, их восстание, бунт, их горести и печали, их радости и надежды - вот что интересует Алтаева, и как бы ни относиться к его таланту, как бы ни оценивать его творческие силы, возможности и попытки, одного нельзя отнять у него: этого постоянного упорного устремления изобразить драму народной жизни, трагическую судьбу угнетенных, и попытки сбросить ярмо деспотизма, добиться свободы и счастливой жизни.

   И именно там, где Алтаев рисует эти трудящиеся массы, где именно они выступают либо на первом плане картины, или даже составляют только ее фон, именно там, он и дал свои лучшие произведения: "Под знаменем башмака" (крестьянское восстание в Германии), "Разоренные Гнезда" (Раскол и Разин), "Стенькина Вольница" (восстание Разина), "Бунтари" (восстание декабристов), "Декабрята" (восстание декабристов и дети декабристов), "Страшный слепец" (Ян Жижка), "Камень Катмира" (гражданская война в Крыму), "Когда разрушаются дворцы" (Великая французская революция).

   Во всех этих и других произведениях М. В. Алтаев - певец страданий трудящихся масс.

   Обращаясь к прошлому, он повсюду рядом с известными историческими лицами, их судьбой, обыкновенно рисует и самых простых людей массы, их романы, их страдания, их радости и печали.

   Возьмем для примера "Бунтари". Здесь рассказывается история любви и падения одного из Толстых, декабриста. Эволюция от революционных порывов юности знатного барчука с мечтами осчастливить народ до падения к жизни самодовольного, самовлюбленного реакционера идет рядом с трогательными рассказами о людях из народа - крепостной актрисы, крепостного художника, крепостного солдата, положившего жизнь за други своя на Сенатской площади 14 декабря 1825 г.

   В рассказе "Декабрята" рядом с историей благородных героев-барчат идет рассказ о бывшем крепостном мальчике сложившем свою голову на той же Сенатской площади.

   И так везде и всегда. Народ, его жизнь, его борьба за лучшую жизнь, за право свободно мыслить, за право собственным умом, своими руками, без всяких нянек, как бы велики и гениальны эти няньки не были, строить свою жизнь - вот главная тема лучших и наиболее талантливых произведений Алтаева.

   Такие произведения Алтаева и пользуются наибольшим успехом в той аудитории, для которой он пишет. А пишет он все для той же широкой аудитории, какую описывает в своих произведениях, для тех широких трудящихся масс, страдания и радости которых тема его произведений. Вот почему любители острых ощущений в стиле некоторой части современной литературы не пойдут к Алтаеву: у него мы не найдем ни "мата", ни того называния всяких вещей своими именами, которыми так любят щеголять некоторые "пролетарские" писатели, ни того культа половой разнузданности, который мы встречаем в некоторых, даже лучших современных произведениях, ни тех героев, которые, "ступят на горы, горы трещат", ни тех героинь, которые, побеждая сердца всех самых ответственных работников, сразу одним словом заставляют своих милых брать Перекопы или орошать сотни тысяч квадратных километров бесплодных пустынь.

   Нет, герои и героини Алтаева просты и непритязательны, искренни и правдивы, и потому от их образов часто веет пафосом истинной революционности и подлинного героизма.

   Последняя переделка Алтаева старой вещи "Камень Катмира" как будто бы показывает, что и роман из времен современной борьбы мог бы выйти из-под его пера, если бы он взялся за обрисовку той жизни и того участка борьбы, который ему так хорошо знаком: гражданскую войну в прошлом можно правдиво нарисовать, имея талант и документы; нашу гражданскую войну, даже, имея талант, можно правдиво нарисовать только в том объеме, в каком ее пережил сам. Вот почему поближе к стогнам Петрограда, и Москвы, поближе к русской деревне следовало бы держаться в данном случае Алтаеву.

   Мне хочется сказать еще несколько слов о внешней, так сказать, форме, вернее о языке Алтаева. Язык Алтаева прекрасный чистый русский язык и в этом случае не ему учиться у современной молодежи, а этой последней следовало бы поучиться у Алтаева. И не только потому, что в современных часто очень талантливых произведениях, называющихся почему-то произведениями, написанными по-русски, мы находим изумительную смесь одесского с нижегородским, не только потому, что современные авторы "разворачивают" события, говорят "пару слов", "зачитывают" протоколы, вместо "до свидания" говорят "пока", пишут без подлежащих и сказуемых одними предлогами и междометиями, не только поэтому, а потому, что язык Алтаева это - старый прекрасный русский язык, обновленный в меру тем богатством новых чисто народных слов и выражений, которые принесла в старый язык русского образованного общества народная масса, совершившая революцию.

   Я не хочу бранить новую русскую пролетарскую литературу. О, далеко нет! Я преклоняюсь перед ней, перед той свежестью, красочностью, силой, которые бурным потоком хлынули на нас вдруг после великого движения трудящихся масс. Но ведь это великое половодье, а полая вода несет на своих бурных великих волнах много пены, грязи и всякого мусора.

   Вот этого мусора нет у Алтаева. Окунувшись в оживляющие струи великого половодья, получив от него заряд творчества он сумел уберечься от пены.

   Очистятся от нее и другие.

   В соответствии с указанными свойствами языка Алтаева, у него и приемы творчества просты и строги. Эта простота и строгость может показаться иногда старообразной, но ведь не все же старое плохо, как не всё новое хорошо.

   Во всяком случае социальная ценность произведений Алтаева в соединении с его простым, но прекрасным русским языком и делает их таким любимым чтением широких трудящихся масс. Пожелаем же ему и дальнейшего успеха и долгой, долгой еще работы на пользу этих трудящихся.

   14 февраля 1929 г.

  

  

---

  

  

  

   Четвертый день справляла Москва широкую масляницу.

   Со всех улиц и переулков хлынул люд к Москва-реке, и скоро толпа запрудила весь берег; оставалась пустою только площадка, где возвышалось царское место.

   Солнце скользило по мрачной Водовзводной башне, по мельничному колесу у самой воды, по обледеневшему плоту, на котором в обычное время полоскали царское белье.

   На этот раз маленькая портомойная изба превратилась в беседку, из которой царица с детьми должна была тайно смотреть на потеху. Возле порога разостлали алые сукна.

   На солнце таяли и обламывались сосульки, и с крыши портомойной избы с грохотом падали на ступеньки крошечного крылечка.

   Стрельцы отгоняли толпу от царского места, колонки которого и орлы на ручках кресла и на алом намете ярко горели среди ослепительной белизны снега.

   На Москва-реке уже выстроились медвежатники. В громадной клетке, подняв голову, распластался огромный белый медведь. Меделянские собаки громко выли. С цепей рвались волки; бурые медведи, с продернутыми в ноздри кольцами, плясали на задних лапах; вертлявые лисицы, визжа, вырывались из рук псарей, волоча низко по льду пушистые хвосты.

   При виде узорных расписных саней толпа шарахнулась вперед, грудью подалась к царскому месту, не обращая внимания на стрельцов; люди толкали, давили друг друга, выкрикивали дикими голосами, тянулись жадными дрожащими руками:

   - Батюшка... царь-государь... смилуйся... прими челобитную!

   - Челобитную, отец родной! Раззор пошел! Силушки нету терпеть от лиходеев воевод утеснения...

   - Подайся назад!

   Портазаны {Портазан - род алебарды (двойного топора).} и алебарды пришли в движение; стража отгоняла напиравшую толпу.

   - Государь, смилуйся! Заступы просит честная вдова за поругание... в кабалу сына взяли... смилуйся!

   В воздухе мелькали белые листы челобитных. Они падали и мялись под лаптями сермяжного люда, затаптывались в грязь, не доходя до того, кому писались на последние гроши вымогалой-подъячим. Они падали, не достигая до того, к кому сермяжники пришли из далеких мест в надежде найти заступу в веселый час царской потехи. И, в реве медведей, в веселом смехе в портомойней избе глохли крики о помощи и плач честных вдов, обиженных женок, сирот и кабальных...

   - Сто-ро-нись!

   Бояре под руки вели царя между двумя рядами стрельцов, по разостланному сукну, к царскому месту. Царь уселся и махнул рукою. Началась потеха.

   - Кто хочет биться с белым самоедским медведем? - крикнул один из ловчих.

   Толпа молчала. Глаза всех со страхом и любопытством следили за громадным зверем, неподвижно распластавшимся в своей клетке.

   - Православные, кто хочет биться с медведем?

   - А нехай я, коли так!

   Толпа расступилась. К мосткам, ведущим на лед, вышел неуклюжий приземистый человек, в полушубке, с гуслями в руках. Он снял серую смушковую шапку, поклонился истово царю, три раза касаясь пальцами земли, и с улыбкою на широкоскулом лице остановился перед царем.

   Царь сказал что-то боярину, стоявшему возле, и тот громко спросил:

   - Так ты с медведем самоедским и впрямь биться хочешь?

   - А шо-ж? - вопросом на вопрос буркнул черномазый, снял гусли и заботливо положил их на портомойный плот.

   - У-у, черномазый! - шелестом пронеслось в толпе.

   Из черкасской земли, матушка... Как странничала я по великому свету, видала их...

   - И вправду "нехай!" {Из Черкасской земли - из Донской земли, казак. "Нехаями" звали в то время украинцев за слово "нехай", т.-е. пусть.}.

   - Гляди, распоясывается!

   - Эх, братцы, кабы не была у меня нога в сухрести спорчена, бился бы и я, ходил один на один на Топтыгина... подмывает ноне... страсть!

   - Молчи, сухостой, мы и сами с усами!

   - Тятька, никак он поясом ловить зверя удумал?

   - Молчи, паренек; гляди в оба.

   Детский голос замолчал. Сидя на плечах отца, мальчуган таращил глаза на потеху и совсем шепотом спрашивал отца, у которого болело в сухрестях:

   - Тятя, а царь где? Тот, самый золотой?

   - Самый золотой. Нишкни, касатик.

   Медведь заревел. Мальчик в страхе прижался к мохнатому треуху отца...

   Черномазый снял шапку, истово перекрестился и пошел вперед, не спеша, спокойно. Тут только москвичи заметили, что у него косая сажень в плечах.

   Подняв голову, зверь ревел. Псарь разом распахнул клетку и отскочил.

   Медведь вышел не сразу. Несколько минут он оставался неподвижным, точно к чему-то прислушивался, потом медленно, переваливаясь, побрел из клетки.

   Тяжелой громадой выделялся зверь на темной поверхности льда, поводил маленькой головою с короткими ушами и нюхал воздух черным влажным носом. Потом, заметив близко человека, он разом поднялся на задние лапы и с ревом пошел вперед, разинув пасть.

   Человек спокойно двигался на встречу.

   Царь не спускал глаз с бойца и даже чуть-чуть побледнел.

   Его называли "Тишайшим", и сам он верил искренно в свою кротость. Но этот тишайший царь Алексей Михайлович любил кровавые потехи, как и его предки, и чем страшнее была минута схватки зверя с человеком, чем более дик и свиреп зверь, тем больше радости доставляла ему потеха. Он не боялся крови, и задранный медведем боец не мешал ему с аппетитом ужинать и сладко спать.

   Нынче зверь был редкий, и потеха обещала стать занятной.

   В толпе охали и ахали:

   - Ведмедь-то, батюшки - светы, стра-а-шенный, самоедский! Ахти, заломает!

   Псари Озорные, славившиеся своими ловкими боями с медведями, смеялись над низкорослым "нехаем".

   У бойца дрогнули губы, усмешкою; он тряхнул головою со спутанными черными кудрями, крепче сжал челюсти скуластого лица и стал ждать, глядя на зверя исподлобья.

   Медведь рванулся и заревел, подняв громадную лапу. "Нехай" выдернул из-за пояса нож, клинок которого ярко заблестел на солнце. В ту минуту, когда медвежья лапа, казалось, уже опускается на голову человека, острый клинок по рукоятку вонзился в грудь зверя.

   Медведь заревел так, что толпа шарахнулась, и грузно рухнул на лед. И лед стал алым возле громадной издыхающей туши.

   Лицо "нехая" было очень бледно; он держался за голову; из-под руки по смуглому лицу бежала тонкая струйка крови.

   В толпе поднялись вопли. Навзрыд плакал мальчик на плечах у отца с "сухрестями"; в портомойке громко кричали царские дети; царица хлопотала возле них. Царь привстал; глаза у него горели. Он махал руками псарям; из груди его вырвался досадливый крик:

   - Свались мне еще, дурень! Вот увалень! Уберите его!

   Но "нехай" уже оправился. Почесываясь и одергивая изодранный кафтан, он звонко, по-детски, рассмеялся:

   - Ото бисов сын!

   И спокойно надвинув на самые глаза смушковую шапку, перекинул через плечо гусли. Царь засмеялся:

   - Что это за человек?

   Он с любопытством разглядывал коренастую фигуру бойца.

   Черномазый услышал, прищурился и переспросил с придурковатым видом:

   - Ась?

   К нему подбежал начальник ловчего пути боярин Матюшкин. Наклонившись к самому лицу черномазого, он испуганно зашептал:

   - С кем говоришь, дурень? Скинь шапку, в землю кланяйся, имя свое говори: сам царь-батюшка имя твое спрашивает и кто ты и отколь... Нешто не слышал?

   Черномазый послушно снял шапку, стал на колени на лед, земно поклонился и, тараща глаза, глупо забормотал:

   Не вели голову рубить, великий государь... дурень я, как есть дурень... А зовут меня Ивашкой Миюской, а рода я черкасского... а хожу я из края в край, - весь белый свет изошел, в гусли играю, песни спиваю... сказки гуторю...

   Царь засмеялся, махнул рукою и велел выдать Миюске доброго сукна на кафтан, ценою в два рубля, да угостить его хорошенько из царских погребов.

  

   Когда Миюску увели, прозвучал короткий сигнал охотничьего рожка. Ловчие спускали с цепей одну за другою трех лисиц, а псари рвавшихся и визжавших от нетерпения собак.

   Прищурясь и блаженно улыбаясь, смотрел царь на бесконечную ленту синего льда, окруженную, точно венком, пестрой нарядной толпою.

   Как стрелы, вылетели лисицы из рук ловчих и понеслись вдоль реки, низко стелясь по льду брюхом, изредка взметывая пушистыми хвостами, перелетели через расчищенную площадь льда и понеслись дальше по снегу... Издали казались они рыжими змейками; хвосты их поднимали тонкую снежную пыль...

   С визгом и лаем бросились вперед собаки, перескакивали друг через друга, налетали на сугробы, поднимали снежные комья сильными задними лапами и, нагнав зверя, кувыркались с ним при общих радостных криках. Скоро все три лисицы были пойманы.

  

   Последняя часть потехи, видимо, мало интересовала царя. Когда вывели на лед ученых медведей и те, поклонившись царскому месту, начали выделывать обычные свои "медвежья действа", подражая людям, Алексей Михайлович отвернулся от зрелища. Он только что отдал какое-то распоряжение молодому стольнику и разом обернулся, когда к нему подошел боярин Ордин-Нащокин.

   - Звал я тебя, Афанасий, - озабоченно сказал царь, - затем, что надобно мне нынче же с тобою обо многом потолковать. Гляжу на забавы, а на душе смутно и заботно. Ввечеру будь на Верху {На верху - во дворце.}.

   - Слушаю, великий государь. Еще не будет ли приказа?

   Но царь задумался и не слышал слов боярина.

   О чем он думал?

  

   Время было тяжелое. Отовсюду Руси грозила война; внутри ее терзали междоусобицы; запутавшиеся отношения с соседними государствами мог распутывать один только ближний боярин Ордин-Нащокин, ставший теперь первым человеком на Москве.

   Казалось, царь не в силах был провести без боярина ни единого часа. Ордин-Нащокин руководил царем, как малым ребенком, как некогда руководил им свергнутый и сосланный в Ферапонтов монастырь всесильный патриарх и "собинный" (особенный) друг Алексея Михайловича, Никон.

   Выдвинутый из провинциального дворянства, скромный помещик Торопецкого уезда. Псковской губернии, Афанасий Лаврентьевич вышел в люди, исключительно благодаря своим дарованиям.

   Он придавал огромное значение сношению России с другими государствами и потому посольский приказ считал самым главным в стране, называя его "оком всей великой России" Еще при отце Алексея, царе Михаиле Федоровиче Ордина-Нащокина не раз назначали в комиссию для размежевания границ со Швецией, а за знаменитое Андруссовское перемирие он был назначен ближним боярином. Год тому назад Ордин-Нащокин закончил переговоры с Польшей, положившие конец опустошительной тринадцатилетней войне. Теперь он был назначен главным управителем посольского приказа с громким неслыханным дотоле именем "царской большой печати и государственных великих посольских дел оберегателя". Но были и другие заслуги у Ордина-Нащокина, за которые его ценили "на Верху": он первый обратил серьезное внимание на народное хозяйство России, первый понял, что Россия не может стоять особняком от других европейских стран, что она должна кое-чему поучиться у более просвещенных соседей, которые стоят впереди по развитию промышленности.

   Опасность поражения русских на мировом рынке была страшнее военных угроз, и Ордин-Нащокин поставил себе первою задачею поднять родную промышленность и торговлю и занять не последнее место среди других стран.

   Московская знать не любила Ордина-Нащокина, называла его иноземцем и выскочкою, тайно старалась вредить ему, но явно заискивала.

   Стоя перед царем, Ордин-Нащокин ждал, не будет ли еще каких приказаний. Царь вздохнул и встал.

   - Пойду я, Лаврентьевич, нагляделся довольно на диво; с меня, пожалуй, и полно. Пойду отдохну, а ты ввечеру будь.

   - Слушаю, великий государь.

   - А сын твой Воин где?

   Боярин смутился.

   - Аль занедужил?

   Небольшие умные глаза Ордина-Нащокина смотрели прямо в глаза царю. Царь нахмурился, наклонился ближе к Ордину-Нащокину и сказал тихо, почти шепотом:

   - Не хорошо, Афанасий, что ты над сыном воли не имеешь, и в толк он не возьмет, что так поступать негоже.

   У Ордина-Нащокина отлегло от сердца.

   - Не горазд гневается! - пронеслось у него в голове. - Пронесло!

   И вспомнилось, как "Тишайший" велел в мороз купать в проруби тех бояр, которые не пришли во дворец на "водокрещи" {Водосвятие, 6 января старого стиля - праздник Крещения.} и хохотал до слез, когда, дрожа всем телом, ослушавшийся боярин шел по берегу Москва-реки в стоявшей колом обледенелой шубе.

   Видно, нынче царь был настроен иначе; заботы отнимали охоту на злые шутки; душа была настроена на иной лад.

   - Попеняй сыну, Лаврентьич, - молвил царь и, кивнув головою, отпустил боярина.

  

  

   Расписные сани с шестеркой лошадей в серебряных цепях и бляшках, подкатили к хоромам Ордина-Нащокина. Широкие ворога распахнулись, боярин вышел из саней, а за ним вышли его сестра и приемная дочь. Лицо Ордина-Нащокина было сумрачно.

   - Сын, Воин Афанасьич дома, Емельяныч?

   Старый ключник бережно снял с боярина шубу.

   - У себя он, государь, и не один.

   - Кто там еще?

   - Не ведаю, милостивец, а надо быть, по обличью немец.

   - Батюшка, - вмешалась племянница - приемыш Татьяна, тревожно взглянув на дядю. - Дозволь и мне с тобою сходить к братцу.

   Ордин-Нащокин взглянул на нее сторожко, искоса.

   - Аль тебе захотелось на немца поглядеть, Танюшка? Немало ты, поди, на них нагляделась допрежь того у меня, да и у бояр наших - Никиты Ивановича {Никита Иванович Романов - дядя царя Алексея Михайловича, покровитель иноземной культуры.}, Матвеева да Голицына.

   Татьяна потупилась. Ордин-Нащокин положил ей руку на плечо.

   - А ты уж и осерчала? Знаю, ты Воина от гнева моего спасти сбираешься, признайся-ка?

   Татьяна засмеялась детским задушевным смехом.

   - А и догадлив же ты, батюшка!

   Ордин-Нащокин обнял ее за плечи и пошел с нею к сыну длинным рядом холодных неуютных покоев.

   Под низкими сводами гулко отдавались их шаги. В слюдяные окна скупо заглядывало зимнее солнце, скользило по скудной мебели, по лавкам со старыми полавочниками, по дубовым столам, по запертым сундукам и ларцам. Вечные переезды отучили Ордина-Нащокина от роскоши, обычной для вельмож московских. Он всегда жил как бы на отлете: то ехал воеводою во Псков, то торопился по царскому приказу в Смоленск, то перевозил семью на новое воеводство в Царевичев-Дмитриев город {Царевичев - Дмитриев город - Кокенгаузен (Кукейнос) - ливонский город, взятый русскими в 1655 году.}.

  

   Покой Воина был наверху; к нему вела узкая деревянная лестница с шаткими скрипучими ступеньками. В другой стороне верхнего жилья были горницы Татьяны.

   Из покоя Воина слышались голоса. Говорили по-немецки, вставляли польские слова, а часто переходили и целиком на общеупотребительный польский язык.

   Откинув занавес, Ордин-Нащокин увидел сына за столом. Воин разбирался в ворохе книг, с переплетами грубой работы из кожи и бычьего пузыря и говорил мягким, почти женским голосом:

   - А еще дал мне подьячий Медведев лексикон Цицерона, книгу Калепин великий на одиннадцати языках, историю Тита Ливия на латинском языке, Historia naturalis Плиния {Натуральная (естественная) история Плиния,}... не скоро перечтешь!

   Он засмеялся. Ему ответил юношеский голос по-русски, слегка картавя и слишком отчетливо выговаривая, видимо, чуждые ему слова.

   - И скучать недосуг, - говорил иноземец, сидевший за столом, спиной к двери.

   - А тебе больно скучно на Москве, Воин?

   Воин вздрогнул.

   - Батюшка!

   Он встал и пошел к двери. Поднялся и иноземец, обернулся и отвесил поясной поклон.

   Весь в черном, высокий и тонкий, он был похож на мальчика. На бархатном камзоле его слабо поблескивали серебряные пуговицы. В голубых глазах, в очертании тонких извилистых губ, оттененных пухом, ив мягких светло-рыжеватых кудрях до плеч было что-то детское.

   Воин метнул на отца робкий взгляд исподлобья и опустил глаза. У него было такое же некрасивое, длинное и узкое лицо, с небольшими умными глазами, как у отца; как у отца, начинала расти острая бородка; только в глазах таилась нежная грусть и робость.

   - Вухтерса, я тебе привел, батюшка, - сказал Воин, не отвечая на вопрос отца, - Вухтерса, Данилу Даниловича; "преоспективного дела мастер", приехал сюда он из цесарской земли {Художник из Венгрии.}.

   - Ведом мне тот мастер, - сухо отозвался боярин, - через мой же посольский приказ прошел, а ныне у государя, на Верху стены знаменит {Знаменить - расписывать.}. А по какой нужде ко мне преоспективного дела мастер пожаловал?

   - Персону {Персона - портрет.} сестрицы Тани снять, батюшка. Сам же ты все сказывал: какого-то мне будет с ней разлучаться.

   - Что правда, то правда. А вот и сама она, моя дочка богоданная.

   Татьяна украдкой взглянула на живописца.

   Ордин-Нащокин сейчас же заговорил о размере портрета, о плате за труд и матерьял, высчитывая с точностью все: краски, кисти, полотно, масло, раму.

   - Я не хочу никого обидеть; я человек справедливый, а и деньгами сорить не люблю, потому и допрашиваю: много ль золота потратишь, добрая ли краска, холст, масло.

   Вухтерс отвечал терпеливо, но губы его дрожали от сдержанной улыбки. В этой варварской стране, где на улицах от холода замерзали птицы, где на иноземцев смотрели, как на нечистых, приходилось привыкать ко всему. Высчитывая, сколько положить золота, чтобы был благолепнее кокошник боярышни, он думал уже отказаться от работы, но взглянул на Татьяну, и отказ замер у него на губах. Давно уже у него не было такой прекрасной натуры: так хороша была она с нежным лицом, оттененным жемчужною повязкою, с затуманившимся взглядом синих глаз, с тяжелой каштановой косою, которую солнечные лучи зажигали золотом.

   - Так смотри же, Данилыч, завтра об эту пору, а те и раньше начинай, - говорил боярин, прощаясь с собравшимся уходить художником. - Мне с тобою надобно бы потолковать, Воин, да недосуг: государь на Верх звал. Оттоль придут - дома был бы.

   - Слушаю, батюшка.

   - Ступай, Танюшка, к тетке. А ты, Данилыч, прощай.

   Татьяна ушла от Воина первая.

  

   Ранние зимние сумерки пришли незаметно. В тесном покойчике, где Татьяна коротала свои дни с теткой Марфой Лаврентьевной, было полутемно. Еще не зажигали огня, и сквозь кружки слюды, окованные свинцом, в оконце сквозил тусклый брезжущий свет, и во дворе виднелись в голубоватом свете печальные грядки огорода, казавшиеся могилами под своими снежными покрывалами.

   Сгущались тени, и в них таинственно тонули сундуки, коробы, ларцы, обитые полосками луженого железа, с платьями, бельем, мехами и разными дорогими украшениями. Все это берегла свято для Тани старая бездетная и вдовая сестра Ордина-Нащокина Марфа Лаврентьевна.

   Запах можжевельника и кипариса смешивался здесь с запахом залежалего платья и росного ладана, который "для духа" клали в зеленую муравленную и жарко натопленную печь.

   Марфа Лаврентьевна сидела, завернувшись в кунью телогрею, крытую полинялым киндяком, грела спину о лежанку, гладила по временам дремавшего на лежанке серого кота и слушала в праздном безделье таинственный шопот старицы из Вознесенского монастыря, матери Пелагеи. У ног Марфы Лаврентьевны на полу сидела старая полуслепая нянька Татьяны и Воина, Онуфриевна, и низала ощупью на веревку сушеные грибы, распространявшие своеобразный едкий запах. Отдернув завесу, в дверях столпились сенные девушки, слушали, ахали и качали головами.

   Татьяна сидела на лавке и тоскливо смотрела в окно.

   Старушечий голос матери Пелагеи журчал:

   - А уж что на Москве творится, матушка-боярыня, не ведаю я... Был у нас патриарх, в грамотах рядом с царем писался, а нынешний патриарх {Никон.} в Ферапонтовой, слышь, монастыре сидит. Были светы-учители, а где они ноне? Аввакумушко был свет, а ноне стал богоотступник, на цепи, вишь, в Боровском Пафнутьевском монастыре сидит, а в чем вина его, - про то не ведаем. Страшимся власти хулить, от бога они... а и хвалить не знаешь кого. Учат нас по-новому молиться, а где правда - не ведаем.

   Из груди Марфы Лаврентьевны вырвался тяжелый вздох;

   - По-новому, все по-новому, мать...

   Старица закивала головою:

   - И-и, боярыня, благодетельница! Велят ноне креститься тремя перстами... пение завели в церквах иное; троят аллилуйю {Повторяют три раза в церкви, во время благослужевия, а не два, как было до Никона.}, a попы иные и грамоте-то не знают, читают себе на память, как обычны, - ну, что тут станешь делать?

   Старица помолчала. В тишине слышно было только шуршанье грибов да мурлыканье кота.

   - Антихрист идет! - прошамкала с полу Онуфриевна, протягивая грозно вверх темную, как на старых образах, руку.

   Сумерки густели; в углу заскребла мышь; сенные девушки завизжали и стали жаться друг к другу.

   - И то сказывали, идет, - обрадовалась мать Пелагея и закивала злобно головою. - Были на Москве соловецкие старцы, сказывали: Никон - антихрист и слуги его - слуги антихриста. Явися Христос, яко агнец; явися и антихрист, - с виду агнец, а внутри волк.

   - А кто ж антихрист: Никон аль Аввакум?- спросила Марфа Лаврентьевна.

   Старица развела руками.

   - А понимай, милая боярыня, как знаешь, и крестись, и молись, как знаешь.

   - Станем молиться и креститься, как законоположенники власти велят,- с тоскливой покорностью на каменном лице молвила Марфа Лаврентьевна.

   Татьяна слышала почти каждый день такие разговоры, и они вызывали в ней тоску.

   - Да никак, девушки, боярышня наша заскучала!- спохватилась мать Пелагея.

   - По женихе, - девичье дело, - махнула рукою Марфа Лаврентьевна, - ввечеру жених хотел быть, - так в окошечко и загляделась.

   Татьяна нахмурилась и отвела глаза от окна, она теперь только вспомнила, что сегодня должен был прийти ее нареченный жених, князь Юрий Петрович Трубецкой.

   - А вы бы, девушки, завели песенку. Сходи-ка Онуфриевна, за свечами. Огонечек да песенки развеселят тебя, Танюша.

   Онуфриевна, кряхтя, поднялась.

  

   Во садочке гуляла,

   Спелы яблочки брала.

   Спелые, наливчаты,

   Сахарны, рассыпчаты...

  

  

   В сумерках зазвучала задушевная девичья песня. Слуги внесли серебряный подсвечник - шандан с сальными свечами. За слугами, махая руками, с железными съемцами, ковыляла Онуфриевна.

   - Приехал соколик твой! Приехал!

   Поднялась суматоха. Марфа Лаврентьевна стала оправлять на племяннице наряд.

   В щегольском польском платье входил в покой князь Юрий.

   У него было красивое выхоленное лицо, черные брови, черные кудри, очи черные с поволокою. А говорил чересчур много, угодливо.

   Четыре года назад князь вернулся в Россию из Польши, чтобы принять наследие деда, покойного богатого боярина Алексея Никитича Трубецкого. Пять лет тому назад князь Юрий назывался паном, ходил по улицам Кракова, говорил по-польски, молился в костеле, исповедывался у иезуитов и не думал о России. Еще в смутное время брат Алексея Никитича, тоже Юрий, уехал в Польшу с семьею и принял там католичество. В Польше он и скончался. Скончались там и его дети, а внук, который с раннего детства считал себя поляком, польстившись на дедовское наследие, вернулся в Россию. Здесь принял он православие и посватался к Татьяне.

   Юрий отвесил поясной поклон и изысканным движением протянул Татьяне ларец со старинными жемчугами - дедовским наследием. Она взяла, взглянула рассеянно и холодно поблагодарила.

   - Что больно невесело встречаешь меня, боярышня?

   - Должно, на реке прозябла моя голубушка, - вмешалась тетка, - и впрямь на тебе лица нет, Танюшка! Уж не напоить ли тебя липовым цветом?

   - Здорова я, тетушка. Внесли свечи, так с потемок на свет глядеть больно, а тебе уж и мерещится...

   Юрий окинул рассеянным взглядом покойчик.

   - Тепло живем, князь, - молвила подобострастно Марфа Лаврентьевна, гордившаяся тем, что племянница скоро станет из худородной дворянки княгинею, -а ты...

   - Не тепло, а душно, - перебил князь Юрий. - Потолки низкие, оконца махонькие, горенка тесная. Не в таких хоромах ты станешь жить, боярышня!

   - Не привычна я, князь, разбирать хоромы. В тесноте родилась, в тесноте выросла. Везде люди живут.