Алтаев Ал. - Взбаламученная Русь

bsp; Великий пост проходил быстро. Весна готовилась быть ранней; в марте капель была все чаще и чаще; снег в садах почти стаял и виднелся только в ложбинах; на черных проталинах зеленел пух первой травки, и по черным полям возле Москвы, плясали весело прилетевшие журавли.

   Москва-река очистилась от льда. Цвела верба, и на блестяще-красных, точно лакированных веточках, серебрились бархатные светлые шишечки-пухлявочки.

   Накинув телогрею и фату, вышла в сад Татьяна, взобралась на вышку "чердака-беседку", что пестрела среди голых безлистных веток, и заслонив рукою глаза, глядела в даль. Там золотые купола бесчисленных церквей и расписные теремные вышки таяли в зимнем бледном небе...

   Ординых-Нащокиных, отца и сына, не было дома: оба они уехали за сто верст от Москвы осматривать первый русский корабль "Орел", строившийся в селе Дединове, неподалеку от Коломны. Ордин-Нащокин взял с собою сына, все еще надеясь возбудить в нем усердие к царской службе.

   Одевая сегодня боярышню, старая нянька Онуфриевна рассказала ей небывальщину, - будто чуть свет со двора Трубецких прошмыгнул латинский поп, иезуит с Польши, что жил в Немецкой слободе для молебствия у басурманов. Сказывала Онуфриевна, будто тот иезуитский поп приходил к Трубецким еще впотемки, как смерклось, и провел там всю ночь; девка Трубецких ей клялась и божилась, будто тот иезуитский поп принес с собою к князю Юрию чашу причастную, басурманскую. Валяясь в ногах у Татьяны нянька, молила, плакала и голосила, чтобы боярышня не губила души и не шла под венец с нечестивым князем-отступником. Но ни боярышня, ни нянька ничего не сказали Марфе Лаврентьевне; ведь один бы был ответ:

   - Сорока на хвосте принесла весть глупую, а другая сорока раскидала ее, по всему свету небылицами. Не нашего бабьего ума дело судить князя Юрия. Вон к князю Голицыну да и к Матвееву каких только людей ни хаживает! Может, тот латинский поп - родня князю Юрию. Нешто мало он в Польше жил?

   Татьяна вздрогнула, увидев в конце улицы высокую статную фигуру жениха, снимавшего издали перед нею шапку.

   - Здравствуй, князь, - молвила Татьяна побелевшими губами, перегибаясь через частокол. - У меня к тебе дело потайное.

   Недовольное выражение появилось на лице князя Юрия. Он повел бровью и засмеялся.

   - Время ль и место нашла о деле толковать, боярышня? А как увидят меня у частокола, что скажут соседки-пересмешницы?

   - До соседок ли мне, князь! - вырвалось у Татьяны досадливо, и вдруг ей захотелось немного слукавить, чтобы узнать истину. Улыбаясь побелевшими губами, она сказала с притворным задором:

   - Еще венцов на нас нет, князь; время не ушло.

   Трубецкой нахмурился.

   - Время и место шутить нашла, боярышня! О венце мы допреж того сговорились, - красной горки ждем.

   Сердце Татьяны упало.

   - А боязно мне, князь, - продолжала она свою игру, - сам знаешь, у дяди я жила, ровно пташка на воле; не тянет пташку в клетку, а про тебя сказывали, будто тебе в чужой стороне чужие порядки надоскучили, и будто ты хочешь завести у нас наши порядки стародавние; древнее благочестие и крестное знамение двуперстное, да жену в терем за семь замков посадить. А мне то не любо. От брата Воина слыхала я про иную жизнь. На Литве, вишь, будто молятся лучше, чем у нас: в костелах у них органы гудут.

   Татьяна искоса наблюдала за Трубецким. Он хитро усмехнулся, наклонился к ней и зашептал в ухо:

   - А ты уж и испужалась! Ах, недотрога - царевна пугливая! Да ведь и я ту веру и обычаи латинские сизмала люблю и в потайности с ксендзами молюсь... Пошто стану я тебя запирать? Как паненка ясновельможная станешь у меня жить, в блеске и пышности невиданной. А после, может, с дедовским наследием и на Литву махнем. Богачества немало от деда мне досталось!

   - Ты для богачества того, поди, и на Москву воротился?

   - А для чего же еще, боярышня?

   Татьяна оперлась о частокол. Ноги ее подгибались. Так правду сказала Онуфриевна, - он лжет, притворяется русским... он - перебежчик лукавый... И, чтобы не расплакаться, Татьяна засмеялась громко, указывая на небо:

   - Гляди, князь, никак жаворонки прилетели! И у нас нынче тебя жаворонками из теста попотчуют, у нас мастерицы их печь.

   Дрожь резанула у князя по телу от этого смеха.

   Татьяна сбежала с чердака, а Трубецкой подумал:

   "Русская боярышня... деревенщина!".

   Но тут же вспомнил богатое приданое Татьяны, исключительное положение ее приемного отца при царском дворе и, подкрутив усы, решительно ступил на двор Ордика-Нащокина.

   Тихо в покойчике тетушки Марфы Лаврентьевны; семенит ногами Онуфриевна и, кряхтя, подает на серебряном подносе всякие "сахары" - сласти, для угощения дорогого гостя. Помнят все в этих хоромах деда его, Алексея Никитича, и почет деда переносят на внука.

   Берет князь Юрий в одну руку чарку доброго меда, а в другую - каврижку печатную и говорит:

   - Здорова будь, боярыня Марфа Лаврентьевна! И гы будь здорова боярышня Татьяна Дмитриевна!

   Молча кланяется Татьяна; журчит сладкая речь Марфы Лаврентьевны. И вдруг с тревогой спрашивает старуха:

   - Что ты, Танюшка, больно не весела?

   Подняла Татьяна голову и не узнать ее лица. Усмехнулась. Отчетливо звучит ее голос:

   - А и затейник же князь, тетушка! Ведомо ли тебе, что он хочет меня в басурманскую веру перевести, что,хочет...

   Марфа Лаврентьевна всплеснула руками:

   - С нами крестная сила! И что это ты как шутить вздумала, Танюшка?

   Князь побледнел и привстал.

   - Пошто шутить вздумала неладно, боярышня?

   Хмурясь, поставил на стол недопитую чарку.

   - Так видно ты сам шутил у частокола, князь Юрий, засмеялась жутким стеклянным смехом Татьяна, - а и шутник же ты, а и затейник... право... ха, ха, ха!

   Она громко смеялась и вдруг, обхватив шею Марфы Лаврентьевны руками, зарыдала...

   А с порога уже бежала Онуфриевна спрыснуть боярышню с уголька от дурного глаза недобрых людей. Марфа Лаврентьевна махнула князю рукой.

   Князь Юрий ушел. Татьяна вдруг перестала плакать.

   - Ну, и ладно, - улыбнулась ей тетка, - вот и прошла напасть. И напугала же ты жениха, затейница... Что это только тебе шутить вздумалось? От смеха до слез недалече.

   Татьяна молчала.

   - А вот и знаменщик. И когда это он кончит твою персону, Татьянушка? Уж кажись все ладно: и уста алые, что малина, и очи лазоревые, - ан ему все не так!

  

   Вошел Вухтерс с ящиком красок, палитрой и кистями, поклонился, снял завесу с мольберта, стоявшего в углу, и молча сел за работу.

   Ему не нравился портрет, казалось, что краски мертвы, и никогда не оживут на полотне очи Татьяны.

   Марфа Лаврентьевна тихо задремала на скамье, облокотившись на стол.

   Татьяна вздрогнула.

   - Пошто ты так глядишь на меня, Данило Данилович?

   - Очи твои небо, боярышня, и солнышко всегда в них... как это сказал? Тепло-тепло.

   Ничего не ответила ему Татьяна. И вдруг неожиданно тихо спросила:

   - Пошто ты здесь? Аль на Руси тебе лучше, нежели дома?

   - Знамо, на Руси лучше, коль на Русь едут, - отозвалась очнувшаяся от дремы тетка.

   Она зевнула, перекрестила рот и снова задремала. Вухтерс покачал головою:

   - Тебе твоя хорош Русь, Вухтерс - своя хорош. Я из цесар земли. Град Вена, слыхала?

   - Слыхала, слыхала, Данило Данилыч!

   Татьяна радостно смеялась.

   - Смеешься Вухтерс, боярышня?

   В голосе знаменщика легкая обида.

   - Не смеюсь, рада, Данило Даяильгч! Ведала я, что ты так скажешь! Я все ведаю в тебе, будто... будто душа твоя - мудрая книга, а в той книге я словеса родные читаю... будто я в душу тебе глубоко заглянула...

   Вухтерс ясно, светло улыбнулся, и было что-то ребяческое в этой улыбке.

   - Душа! - протянул он тихо, радостно. - Душа? Душа было темно, стало светло... слушай: солнышко... тепло... душа твоя - солнышко... о!

   Он не мог найти достаточно сильных слов.

   - Душа Вухтерс - о - о!

   - Пошто ты с родины уехал, Данило Данилыч, из Вены?

   - Вухтерс бедный. Один Вухтерс. Голодный. Овец пас. Били. Кушать - мало. Кушать нет. О - о! В горы - один. В горы волк - страшно. Вухтерс бежал волка. Зубы большой-большой. А ишшо: в горы всю ночь, в лес. Пропал овца. Бил. Злой человек бил.

   - Так стало быть...

   - Бедный Вухтерс отец, бедный мать. Отец - угольшник.

   И опять ласково вспыхнули лазурные глаза Татьяны. Как он смешно и хорошо сказал "угольшник"... и тихо-тихо спросила:

   - А ты не стыдишься мне поведать о своей бедности?

   - Стыдишься? Нет, нет. Вухтерс не украл. Вухтерс пас гора. Овца Вухтерс не крал. Овца убежал в лес. Вухтерс был ошень бедный. Голодный. Брал кусок камня, чертил на гора. Забивай гор.

   - Ты все говоришь мне, Данило Данилыч... Зачем?

   Он вдруг точно опомнился. По лицу его пробежала судорога душевной боли.

   - Тебе? Тебе? Один я, а ты... добрая...

   Потом вдруг, бледный, склонился к ней.

   - Богатая боярышня... Вухтерс глупый... бежал надо... боярышня - сватал... князь Трубецкой... боярышня говориль не надо... не надо! Нельзя смотрель солнце...

   Татьяна закрыла лицо руками. Когда она отняла руки, глаза смотрели светло, детски радостно.

   - Николи не быть мне женою князя, - сказала она твердо и все так же шопотом. - И я... отцу моему названному откроюсь... скажу, что ты люб мне... а теперь поди, поди!

   Татьяна встала. Проснулась от дремы и Марфа Лаврентьевна, что-то бормоча бессвязно. Вухтерс собирал краски.

   - Уж ты и кончил, батюшка? Аль еще пожалуешь? Замучил боярышню. Так чему же вас учили в школах знаменитых? Деньги взять знаешь, а ползешь в работе раком.

   - Нонче я сидела плохо, тетушка...

   И Татьяна залилась счастливым смехом.

  

  

   Только к вечеру на другой день вернулся Ордин-Нащокин с сыном. Он пытливо заглядывал в лицо Воина, а тот хмурился и молчал. Было Воину нестерпимо жаль старика отца.

   Боярин торопил своего коня по грязной размытой дороге и весело говорил:

   - А что, хорош Орел-то?

   - Зело хорош, батюшка.

   - Каковы борта, сынок, какова крепость! Его не скоро пробьют вороги! А на носу, на корме, понял ты, Воинушко, что ладят приделать мои мастера? Вот людей трудно достать промышленников. Не мало времени корабельных мастеров искали промеж иноземцами, да и лесу было никак не сыскать: все угодья вяземские да коломенские изъездили. А железо взяли с тульских да каширских заводов. Плотники надобны, парусные мастера, резчики - бедовое дело!

   Ордин-Нащокин говорил горячо и с заискивающим видом поглядывал на сына. Воин понял, как важно для отца, чтобы он, сын, отозвался душою на его затеи.

   - Все мое нутро, Воин в том корабле. Размысли сам: коли б была мне удача наладить посольские дела, как надобно, да торговые дела, промысла устроить, да сбылась бы моя дума заветная: все бы словенские народы под дружным покровом Москвы да Польши соединились бы, - другим державам как бы такая держава была не страшна! Балтийское море нам тоже надобно, без Ливонии никак не можно... Морских пристанищ чтобы было больше: Нарва надобна, Иван-Город, Орешек, река Нева со шведской крепостцей Канцами {Канцы - Ниеншаиц, где позднее возник Петербург.}, а паче всего Рига. Из нее прямой путь в немецкие земли.

   Воин смотрел на отца со страхом, и с восторгом.

   - И велик же ты, батюшка; ровно орел, летаешь по поднебесью. Кто тебе не послушен?

   "Сын"! - чуть не сорвалось с губ Ордина-Нащокина, но он удержался.

   - Промышленников у нас нет, Воинушко; один я, как перст. Нашим думным людям никому не надобен я, не надобны такие великие государственные дела: промысла ни в ком нет.

   Промыслом Ордин-Нащокин называл сообразительность.

   Он вынул из-за пазухи свиток, длиною в несколько сажен и показал сыну:

   - Ведаешь ты это, Воинушко?

   - То куранты, батюшка.

   - А кто те куранты ввел? Противный думным людям Ордин-Нащокин, - все он же, худородный, он! Он, Воин, промысел лучше всякой силы! Вот кабы ты, сынок, на дело мое душою откликнулся...

   Ордин-Нащокин любовно заглянул в лицо сына, а сын молчал и думал о других кораблях, громадных чудовищах, побеждающих на западе странную стихию, перед которой показалась жалкой эта плоскодонная неуклюжая барка, что пойдет по Волге и Каспию.

   Воин не переставал думать о том, как неприглядна бесконечная руская дорога с ее топями, непроходимыми лесами и редким жильем - черными закопченными избами. Он думал о том, сколько еще нужно промышленников, таких, как отец, чтобы явился просвет для его бедной родины. А пуще всего он думал о царском дворце, куда отец хочет поставить его на службу, где ютится низкопоклонная лесть, неправда и тупое невежество.

  

   - Ты здесь, Марфа? - говорил Ордин-Нащокин, только что сняв охабень и входя в светелку, тонувшую в синеватых весенних сумерках.

   - А Танюшка где? Пошто, сестра, сидишь в потемках, - аль сказки сказываешь, старая? - добродушно обратился он к Онуфриевне.

   - До сказок ли, батюшка! - мрачно отозвалась нянька.

   - Аль какая напасть в дому, сестра?

   Марфа Лаврентьевна махнула рукою.

   - Сказывай.

   - Свечей бы батюшка государь, - робко промямлила нянька.

   - И без свечей, чай, найдем друг друга. Не жемчуг низать. Сказывай, где Таня? Аль мне отлучиться из дома на малое время не можно?

   Нянька упала боярину в ноги.

   - Смилуйся, государь, смилуйся... Все я, окаянная... Девка мне сказала, ну, я и не вытерпела: не за басурмана же дитятко отдавать... Не вели казнить... смилуйся...

   Ордин-Нащокин с недоумением смотрел на старуху, ползавшую у его ног.

   - Сказывай, Марфа.

   Голос его звучал сурово.

   - Ох, братец, вымолвить боязно... Таня-то нонче жениху подарки все - все назад... отослала...

   - Подарки? Пошто отослала?

   Мысли Ордина-Нащокина были далеки от мелочей домашней жизни; в голове роились планы, один шире другого.

   - И как сказать тебе, братец, не ведаю... - залилась слезами Марфа Лаврентьевна. - Жених того, сказывают, басурманской веры, не нашей... потайно к себе латинского монаха водит... сам Танюшке в том признался, и ее мыслит, вишь ты, будто басурманкой обладить. Да я не ведаю ничего, братец; ноне все пошло по-новому. Темная я, глупая... может, так все государю басурманское надобно... и веру поменять приказал на латинскую... не ведаю... Да и она, Танюшка, может, не стала бы от жениха отпираться, кабы...

   - Кабы?

   - Смилуйся, братец, плохо доглядела... знаменщик заморский Данилко...

   - Вухтерс?

   - Он, он самый, антихристово семя. Сам ты, братец, велел ему персону Танюшки знаменить... а он...

   Марфа Лаврентьевна слабо крикнула в темноту дрожащим голосом:

   - Девку сенную... Матрешку покличте!

   В дверях выросла дрожащая девическая фигура и бухнулась на колени перед боярином.

   - Не вели голову снимать, - подневольная я... А только слышала, сама слышала, разрази меня господь... он ее, окаянный, приворожил... Вон на этом самом месте немец таково-то сладко боярышне напевал... вот какие слова, - не запомнила, А она: "И отцу своему названному скажу, люб ты мне"...

   - Ступай, - глухо сказал Ордин-Нащокин. - Будет с меня бабьих сказок.

   Матрешка вышла. Он сурово обратился к сестре:

   - А ты про то не слышала? Нешто спала?

   - Дремала, батюшка, дремала, не погневайся... с постной пищи спится...

   - Спится! - презрительно повел плечами боярин. - И няньке, поди, с постной пищи спится! Вам бы только басни слушать да спать. Дом мой опозорили! Пойдут по всей Москве пересуды!

   И, не вымолвив больше ни слова, повернулся и пошел из светелки наверх, в теремок Татьяны.

  

   Татьяна услышала шаги Она вышла навстречу дяде, бледная, но спокойная.

   Ордин-Нащокин отстранил племянницу резким движением.

   - Аль гневаешься, батюшка?

   Отчетливо падали холодные жесткие слова:

   - Не за то гневаюсь я, Татьяна, что ты от князя Юрия отказалась. Не доносчик я, никому не скажу, что ты от него слышала. А гневаюсь я за то, что, отвернувшись от одного басурмана, ты без стыда и без совести к другому на шею кинулась.

   - Батюшка!

   - Молчи. Слушай. Тебе за проходимцем Данилкой не бывать. Ни роду, ни племени у него, и веры он не нашей. Кабы не государево знаменное дело, завтра бы его на Москве не было. А тебе вот мой сказ: осрамила ты мою седую голову. Девка сенная слышала, как ты с Данилкой миловалася. Не держал я тебя допреж того на замке, а ноне держать буду; никто тебя не увидит, опричь домашних, да и то за лишние слова с каждого взыщется. А коли Данилко тебе весточку пришлет, аль сам пожалует, - за приставы {За приставы - под стражу.} отдам его, - в темнице сгною!

   Он повернулся и вышел, хлопнув дверью, и не слышал, как грохнулась на пол Татьяна.

   Было темно: кто-то тихо открыл дверь девичьей горенки; чьи-то сильные руки подняли распростертое тело.

   - Таня... голубка... опомнись... очнись...

   - Воин, братец родимый... за что?

   - Молчи, касатка, молчи, сестрица богоданная... оба мы - злосчастные!

  

  

   Уныло гудели колокола московских церквей. Начинал строго, жутко большой колокол Ивана Великого; его голос подхватывали колокола соборов - Архангельского и Благовещенского; потом слезливо - печально отзывались колокола последней усыпальницы цариц - Вознесенского монастыря. Москва оповещала о смерти царицы Марьи Ильиничны.

   Царица умерла 2 марта, а на другой день за нею последовала и ее дочь, царевна Евдокия. Говорили, что царь всюду ищет порчу, допытывается узнать, нет ли злого умысла среди его холопов. Пошли аресты "с пристрастием" - пыткою. Дрожат бояре с боярынями, дрожат холопы, что служат на Верху, как бы не попасть под подозрение неосторожным словом или взглядом. Страшно под сыском и следствием: разве долго под пыткою и оговорить себя? Уж немало было таких дел; много людей пропало в ссылке, по тюрьмам, на пытке, даже на плахе, из-за пустого сговора по злобе.

   А тут еще заболел и без того слабый и хилый малолетний царевич Симеон...

   Жутко было на Москве.

   Вечерело. В сумерках уныло чернели длинные частоколы дворов, уныло бродили по талому рыхлому снегу, скопившемуся в канавах, длиннохвостые галки; уныло каркали серые вороны на перекладинах ворот, и было что-го бесконечно-грустное в весенней капели, в грязных лужах немощенных улиц. Только по пригоркам да у заборов весело выглядывала черная земля, чуть тронутая зеленым пухом, да в бледном весеннем небе ярко горели золотые купола церквей и расписные вышки теремов.

   Недалеко от приказов, по узкому Константиновскому переулку, пробиралась, тщательно обходя лужи, убогая девочка из богадельни Ртищева Аленушка.

   На ней был рваный мужской зипунишка, а на голове плавок, большой, черный, низко надвинутый на глаза, как носят черницы. Из-под зипунишки выглядывал край темного посконного сарафана, не по ней сшитого.

   Девочка поминутно оборачивалась: она знала, как опасны эти места в сумерки, знала о самовольстве слуг князей Черкасских, Хованских и Голицыных, чьи дворы были неподалеку.

   Аленушка шла - торопилась к хоромам вдовой боярыни Феодосии Прокопьевны Морозовой.

   Недавно еще это был первый дом в Москве; все помнили, как выезжала боярыня на аргамаках, запряженных цугом, как звенели серебряные цепи на тех аргамаках, как поднималась Морозова по ступеням церкви, сияла серебром, золотом и самоцветными камнями большого наряда на выходах царицы. Была та боярыня в свойстве с царицей и любила ее, сказывают, покойница.

   А теперь изменилась Феодосия Прокопьевна. Стала избегать людей, нигде не показывалась. Покоряясь нужде великой, не смела она ослушаться царского приказа, - была на Верху, только давно, почти год назад, чтобы поздравить царицу с Новым годом {Новый год в ту пору был не 1 января, а 1 сентября.}. Но с тех самых пор двор ее точно вымер; день и ночь были наглухо закрыты ворота, не подъезжали к ним боярские возки и сани, окруженные многочисленной челядью, никуда не ездила и сама боярыня Морозова.

   На Москве шептались, будто живет Морозова, ровно в келье монашенка, не шьет себе нарядов, хотя сама красы неописуемой; не готовит сладких яств, хоть дом у нее - полная чаша. Говорили, будто день и ночь она тайно молится, принимает у себя в хоромах старцев и стариц и слушает от них поучения.

   Аленушка остановилась около резных морозовских ворот, пугливо оглянулась во все стороны и осторожно постучала в калитку. Скоро чья-то невидимая рука приоткрыла калитку, и девочка засеменила мелкими торопливыми шажками по дощечкам, что вели через весь двор, к боярскому крыльцу.

   В полутьме подклета звучали голоса. За длинным столом, вокруг общей глиняной чашки, склонились исхудалые молчаливые фигуры; в углу дымилась лучина. Угли падали в светец; красноватое пламя на минуту вспыхивало ярче и сливалось с светом лампад у старой божницы. Под низкими сводами было душно и пахло мокрыми грязными лохмотьями. В углу, у лучины, скорчилась фигура старика с покрытым струпьями лицом. От боли он не мог сидеть за столом, ничего не ел и только стонал.

   Аленушка примостилась на уголке стола, отвесив ужинавшей нищей братии низкий поклон.

   Когда трапеза кончилась, нищие встали и хором гнусавыми голосами запели молитву. Пела с ними и Аленушка.

   Боярыня Морозова, стоя в верхнем конце стола, кланялась нищим еще ниже, еще смиреннее и отвечала:

   - На здоровье, божьи люди... на малом не обессудьте...

   К боярыне Морозовой испуганно жался восьмилетний мальчик. Глаза его с ужасом косились на темные углы, откуда слышались охи и вздохи.

   И вдруг смрадную полумглу подклета огласил раздирающий душу крик. Мальчик спрятал кудрявую голову в колени матери и заплакал:

   - Матушка... боязно... уйдем...

   Боярыня тихо отстранила сына:

   - Никшни, Ваня, полно.

   И она твердыми шагами пошла на крик.

   Опустившись на колени, Феодосия Прокопьевна ласково уговаривала человека, бившегося на полу в судорогах, с пеной у рта. Она гладила его по голове и вытирала пену с губ.

   Ваня схватил Аленушку за руку.

   - Тебе боязно? - прошептал он.

   Она покачала головою.

   - Не видала я нешто у нас в богаделенке?

   Аленушка не понимала, что она испытывает в этот миг.

   В потемках бился припадочный человек, "одержимый бесом", как говорили в народе. Тише и тише становились стоны, и скоро "бесноватый" заснул.

   Ваня все еще держал Аленушку за руку. Жалкая улыбка кривила его губы.

   - Пошто матушка меня сюда водит? - шептал он с тоскою. - Играть не велит... Все у нас грех, да грех, Аленушка!

   - Видно, и грех, - почти беззвучно покорно отозвалась девочка.

   Она не замечала ни бледности Вани, ни кривой болезненной усмешки, ни горящих недетскою мукою глаз. Не отрываясь, смотрела Аленушка на высокую бледную женщину, склонившуюся теперь уже над прокаженным, которому промывала язвы.

   Иногда ночью мать подходила к кроватке Вани; в необычайном ветхом рубище она была похожа на нищенку с церковной паперти.

   - Спи, светик.

   - Куда ты, матушка?

   - Пойду с фонарем по улицам... пойду по тюрьмам: не найду ли где убогих, бедных, сирых, голодных, людьми забытых. Спи, дитятко...

   Мать уходила, а Ваня думал, думал, и нежность к матери росла в маленьком сердце с каждым часом, и с каждым часом росла смутная тревога. А вдруг она не вернется? А вдруг царь на нее за что-то осерчает? За что - Ваня не знал...

   И царь взаправду осерчал. Сказывали, что он отнял у матушки половину вотчин и грозил отнять все имущество. А она не запечалилась; она радостно говорила:

   - Слава тебе, господи, довелось за тебя, Христа, пострадать.

   Но зачем надо пострадать, Ваня не знал. Три года назад вернули матушке вотчины, на радостях рождения царевича Ивана, но тут же напомнили, чтобы жила иначе и береглась царского гнева.

   Вспомнил все это Ваня и потянул Аленушку за руку.

   - Боязно мне...

   - Чего тебе боязно?

   - А царь осерчает: Аввакумушко, сказывают, учил матушку, как жить; не велел в церковь ходить и щепотью по новому креститься. Аввакумушку на цепь посадили и куда-то увезли. И сейчас, поди, на цепи сидит.

   Аленушка слушала рассеянно. Она давным давно все это знала.

   - Так ты боишься, что и тебя на цепь посадят?

   Ваня ничего не ответил. Он тревожно следил глазами за матерью.

   - Ноне старицы молиться учат... - протянул он, - старицы злы-ые...

   А в подклет уже вползали черные мрачные фигуры стариц. Все они были ревнительницами древнего благочестия, все были духовные дочери расстриженного и заключенного в Пафнутиев Боровский монастырь протопопа Аввакума.

   В подклет вползли липким туманом честные старицы, и темные своды с мигавшим огоньком одинокой лучины наполнились таинственными шопотами.

   Мать Мелания поучала:

   - Ныне гонение великое на нас, братие и сесгры о господе. Крепитесь: великим разумом учителя нашего батюшки - страстотерпца, Аввакума крепче держаться. Три года уж, как неправедные судьи, хулители господа, на своем соборе дьявольском осудили нас. Нешто нам менять древний чин церковный? Аль мы умнее наших дедов и прадедов, аль святые не тако молилися?

   Глухие стоны и вздохи были ответом на воззвание Мелании.

   - Тако, тако, матушка! Слова твои - праведные...

   - На цепь сажают нас, смерти предают, еретиками обзывают, пытают...

   Мелания показала рукою по направлению к Константино-Еленинским воротам с их башнями:

   - Вон в той башне мало ли сидит и по сие время?

   Из-за Мелании поднялась худая фигура тихвенского игумена Досифея:

   - Анафема никонианцам-щепотникам!

   - Анафема! Анафема!

   Вихрем закружился безумный вопль. Метались вверх руки; на исступленных лицах горели безумные глаза. Женщины плакали навзрыд. Успокоившийся, было, бесноватый снова забился в судорогах, выкрикивая непонятные слова.

   Громадная фигура юродивого, звеня веригами, поднялась высоко над головами собравшихся.

   И вдруг он запел, заглушая грустным и нежным напевом ужасные вопли и звериное рычание бесноватого:

  

   Послушайте, мои светы,

   Последние будут леты!

   Народится злой антихрист...

   Умирайте, мои светы,

   За крест, за молитву,

   За веру Христову!

   Получите, мои светы,

   Пресветлого раю,

   Небесного царства!

  

   Часы у Спаса с курантами {Куранты - двоякое значение; в данном случае - музыка, органчик в часах.} что были в Кремле на Фроловских воротах, отзвонили восемь ударов {Т. е. 10 ¹/₂ часов вечера. В то время был иной счет часов: он начинался от захода солнца.}). По соседству где-то уныло лаяли собаки.

   Настал час молитвы, ночного стояния, братие - сказал Досифей, и толпа опустилась разом на колени.

   Бесноватый затих. Возле него распростертая на полу молилась боярыня Морозова.

   Трещала лучина; шипя, падали уголья в воду; умирали их светлые искры. Десятки рук шуршали лестовками. Цепи юродивого звенели при каждом движении.

   Бледное лицо коленопреклоненного Вани осунулось; вокруг глаз легли нездоровые тени. Он слушал молитвы, по привычке крестился, но мысли убежали далеко. Он думал о прежнем житье, о санках-самокатках и веселом смехе покойного отца и со страхом вспоминал о том, что завтра ему итти на Верх, к царю. Ведь он - сын знатного ближнего боярина, а потому его назначили царским стольником.

   Страшно в этом полутемном подклете, но, пожалуй, еще страшнее в светлых золотых палатах царских. Там его все милуют, ласкают, называют сироткой горемычным, светиком желанным, а милуя, хитро выспрашивают;

   - Богомольница ль твоя матушка? Часто ли в церковь тебя водит? Много ль к вам хаживает старцев да стариц? Жалеет ли матушка протопопа Аввакума, учителя древнего благочестия, что на цепь посажен?

   Да мало ли что еще станут выспрашивать...

   Слушает медовые речи чужих людей Ваня, и сжимается его сердце тоскою, пугливо мигают синие очи, дрожат руки, подгибаются ноги... Холодный ужас сковывает душу, немеет от страха язык: как бы не сказать чего лишнего про любимую матушку. - А враги мучают ребенка, непрестанно говорят о грехе, жалеют его, точно он - круглый сирота, говорят, что без отца гибнет мальчик...

   Свят, свят, свят...

   Гул стоит в полутьме подклета. Шуршат лестовки, громко вздыхают люди; стучат их головы об пол, отбивая земные поклоны. Крепко спит Ваня, свернувшись в комочек на грязном полу, рядом с застывшей на коленях Аленушкой.

  

   Ваня Морозов не понимал, что творится вокруг, почему явилась новая вера и за что гонят тех, кто слагает двуперстие.

   Создателем новой веры и гонителем старой был Никон. Кружок "ревнителей благочестия" священников - исправителей старых богослужебных книг, во главе с Аввакумом, Нероновым и др. выдвинул когда-то Никона кандидатом на патриарший престол, как одного из наиболее образованных своих единомышленников. Но Никон с первых же шагов не оправдал надежд поставивших его и сделался их явным врагом.

   С одной стороны он решил переделать весь богослужебный чин и обряды, сообразно с греческим чином и обрядами того времени. Но за семь веков, с того дня, когда русские приняли греческую веру, богослужебный чин сильно изменился и в Греции, так что трудно было доказать, где он более верен своему первоисточнику, - в Греции или в России. И Никон, стремившийся к единообразию в богослужении, не достиг цели; назначенные им исправители, очевидно, не сговорились достаточно друг с другом или плохо следили за печатанием книг, потому что в книгах получились разногласия: "а в той книге напечатано тако, а в иной инако". Эти неточности и разногласия уронили Никона в глазах его бывших товарищей.

   Явились два лагеря, сначала боровшиеся только словом. Но скоро Никон поднял против своих словесных врагов меч: он сблизился с царем, сделался его "собинным" другом и сумел доказать, что в неповиновении главе церкви кроется корень крамолы - неповиновение правительству, и правительство, заключившее тесный союз с главою церкви, нашло необходимым повсеместно насильно навязывать новую веру.

   За приказом следовала угроза, за угрозою - наказание.

   Кружок ревнителей благочестия резко восстал против гонителей; за ним пошли все те, кто был обойден судьбою, кто терпел обиды и притеснения от неравенства общественного уклада. Среди этих обойденных встречались редкие единицы - представители высшей родовитой знати, как, например, боярыня Морозова.

   Почему богатая обласканная на Верху боярыня пошла за теми, кого ждали жестокие гонения?

   Это была сильная натура, не нашедшая в личной теремной замкнутой жизни применения своим силам. Кругом царил мрак, невежество. Затхлая атмосфера боярского терема не давала простора душе.

   Выданная замуж за старика насильно, Феодосия Прокопьевна была лишена всякой общественной жизни и должна была довольствоваться пустым прозябанием, благотворительностью, праздною болтовнёю в светлице, сплетнями и интригами на Верху.

   До терема не доходило иных книг, кроме жития святых и других душеспасительных писаний, иных разговоров, кроме как о нарядах, о суевериях, о сплетнях да делах благочестия, а душа искала выхода, подвига, ум жаждал выбиться из тусклых рамок повседневной жизни, жаждал протеста.

   С гонением старой веры для нее подвиг был на лицо, стоило только стать в ряды гонимых и пострадать. И боярыня Морозова стала в эти ряды без раздумья.

   Если бы она родилась в иное время, и судьба ее могла бы быть иною, иною и подвиг. Родись она несколькими столетиями позже, и ее увидели бы в рядах самых ярых революционеров.

  

  

   По утру был морозец. Подмерзли лужи, и ледок трещал под ногами.

   Аленушка возвращалась домой, в богадельню.

   - Прими Христа ради, Аленушка!

   Девочка подняла глаза. Перед нею была боярышня Татьяна Дмитриевна Ордина-Нащокина с нянькой. Протянула нищенке, которую давно знала, деньги.

   - Спаси, Христос...

   - Куда путь держишь, Аленушка? К Николаю Гостунскому на паперть? Пойдем вместе, нам по пути.

   Молчит Аленушка, пристально в глаза боярышне вглядывается.

   - Чего ты так глядишь на меня? Аль не признала?

   - Да где же тебя признать? - сокрушенно подхватывает Онуфриевна. - Краше в гроб кладут! И чего убиваешься? От сватов нет отбою; вечер от Салтыкова засылка была, а ты все свое, упрямица: не пойду замуж, да я все тут.

   Аленушке жаль боярышню, много от нее перепадало и да паперти и дома, как приходила Аленушка к Ординым-Нащокиным на двор.

   - А ты бы сходила к боярыне Морозовой, к Феодосии Прокопьевне, - вырвалось у нее. - С боярыней да с сестрицами потолковала бы, вот тебе и полегчало бы.

   Онуфриевна вдруг радостно замахала руками.

   - Вот умница Аленушка, что присоветовала!

   - Да про нее что-то неладное на Верху сказывали, - равнодушно отозвалась Татьяна.

   - И-и, дитятко, мало ли про кого болтают зря, а ты не слушай!

   Она обрадовалась хоть слабой надежде оживить таявшую от тоски боярышню:

   - Феодосия Прокопьевна - великого ума боярыня, сходила бы ты к ней душеньку облегчить. А ты, Аленушка, к нам приходи: по праздникам у нас завсегда столы для братии убогой.

  

   У Ртищевской богадельни столпилась кучка "жильцов" - призреваемых нищих. Они шутили, о чем-то громко спорили, когда в ворота вошла Аленушка.

   - Пропустите девчонку, - сказал сухорукий старик, - тоже ведь сиротинка. Никак дед заместо отца ей был.

   - Как помирал, ее звал, что-то наказывал, - поддакнула горбатая нищенка.

   Аленушка разом остановилась.

   - Кто помирал? Кто звал?

   - Да старик твой ночью помер. Хотели его в клеть вынести, время-то теплое, скоро от него дух пойдет.

   Аленушка не слушала. Опрометью бросилась она в дверь, пробежала целый ряд низких каморок подклета и остановилась в дверях чуланчика, не решаясь переступить порог.

   Там было полутемно. На соломе лежал покойник, покрытый с головою холстиною; из-под холста чуть намечались контуры большого носа и сложенных на груди худых рук. В изголовье торчала любимая стариком икона, а перед нею теплилась лампада.

   Стоя на коленях, Миюска читал однообразно печальным гнусавым голосом на память псалтырь. В углу на корточках сидел Симеон и, положив голову на согнутые в локтях руки, тупо смотрел на огонек лампады.

   При входе Аленушки Симеон даже не повернул головы. Миюска оторвался от молитвы, обернулся и мрачно указал на покойника:

   - Дед-то того... помер... Симеошку мне перед смертью отдал. А тебе куда деваться, - не ведаю. Да не голоси ты, дура, - грубо добавил он, видя, что из глаз Аленушки льются слезы, - свет не клином сошелся; станешь на паперти побираться с другим дедом, али с бабкою.

   Он отправился узнать, когда вынести покойника в клеть.

   Едва Миюска вышел, Симеон точно сорвался с места, подкрался к углу, косясь боязливо на мертвеца, и вдруг резким движением затушил лампадку.

   Аленушка вскрикнула и схватилась наугад за руку товарища, трясясь всем телом. Симеон что-то бережно прижимал к груди.

   - Пошто ты лампадку потушил, Симеоша?

   В щель двери слабо проникал луч света, падал на вытянутое тело, похожее на призрак под белым холстом, освещало слабо двух детей.

   Симеон обернул к Аленушке перекошенное злобою лицо. Голос его резко зазвенел:

   - Молчи! Коли скажешь слово, изобью! Слышала?

   - Ты икону взял? Пошто взял-то?

   - А ты нишкни. Куда знаю, туда и снесу. Старик-то ведь помер. А мне пошто над ним псалмы тянуть? Еще с нею попадешься; сказано: она латинского письма. А я уйду совсем...

   И Симеон выскользнул в дверь, выдернув свою руку из рук Аленушки.