Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

нты.

   Но кто испугался бы меча, тот тотчас бы успокоился при первом взгляде на лицо его обладателя. То было худое лицо, украшенное двумя опущенными книзу бровями и парою таких же висячих усов, но лицо доброе, простодушное, как у ребенка. Усы и брови придавали ему какое-то унылое, сконфуженное и вместе с тем смешное выражение. Он казался человеком, над которым всякий может безнаказанно издеваться, но пану Скшетускому он понравился сразу за свое простодушное лицо и чисто солдатскую выдержку.

   - Пан наместник, - сказал Подбипента, - вы у князя Вишневецкого?

   - Да.

   Литвин молитвенно сложил руки и поднял глаза к небу.

   - Ах, что это за воин, что за рыцарь, что за вождь!

   - Дай Бог республике таких как можно больше.

   - Ваша правда, ваша правда! Нельзя ли поступить под его знамена?

   - Он будет рад вам.

   Тут вмешался и пан Заглоба.

   - У князя тогда будет два кухонных вертела: один - вы, другой - ваш меч... Нет, для вас он найдет лучшее употребление: прикажет на вас вешать разбойников или отмерять вами сукно! Тьфу, как вам не стыдно, что вы, будучи человеком и католиком, длинны, как змей или как языческий лук!

   - И слушать не хочется, - терпеливо промолвил литвин.

   - Простите, я не расслышал вашей фамилии, - сказал пан Скшетуский - Пан Заглоба так перебивал вас, что я, извините, не мог расслышать.

   - Подбипента.

   - Повсинога.

   - Зервикантур из Мышиных Кишок.

   - Вот тебе и на! Пью его вино, но назовите меня дураком, если это христианские имена.

   - Давно вы из Литвы?

   - Вот уже две недели в Чигирине. Узнал я от пана Зацвилиховского, что вы будете проезжать здесь, и ждал, чтобы под вашим покровительством предложить свои услуги князю.

   - Но, скажите, мне очень любопытно знать: зачем это вы носите такой меч, который более напоминает орудие палача?

   - Не палача, пан наместник. Это меч крестоносцев, добыт в бою и давно уже в нашем роду. Еще под Хойницами он был в литовской руке, так я его и ношу.

   - Но ведь это страшная махина и, должно быть, страшно тяжела. Обеими руками разве...

   - Можно и обеими, можно и одной.

   - А ну, покажите.

   Литвин достал меч и подал, но рука Скшетуского опустилась сразу. Ни замахнуться, ни нанести удара. Попробовал было обеими руками, да и то тяжело. Наконец, наместник немного сконфузился и обратился к прочим:

   - Ну, господа, кто крест сделает?

   - Мы уже пробовали, - ответили несколько голосов. - Один пан комиссар Зацвилиховский поднимет, но креста и он не сделает.

   - А вы? - спросил пан Скшетуский у литвина. Шляхтич поднял меч, как тросточку, и махнул им несколько

   раз в воздухе так, что в комнате пошел ветер.

   - Да, плохо связываться с вами! - воскликнул пан Скшетуский. - Прием ваш в войско князя несомненен.

   - Видит Бог, что я жажду этой службы; там мой меч не заржавеет.

   - Но не остроумие, - прибавил пан Заглоба, - с ним вы не так свободно обращаетесь.

   Зацвилиховский встал и собирался уже было уходить вместе с наместником, как на пороге показался седой, как лунь, старик.

   - Пан комиссар, - сказал он, увидев Зацвилиховского, - а я нарочно к вам собирался!

   То был Барабаш, полковник черкасский.

   - Так пойдемте ко мне домой. Тут такой дым коромыслом, что и света не видно.

   Они вышли; Скшетуский за ними. Сейчас же за порогом Барабаш спросил:

   - Нет ли вестей о Хмельницком?

   - Есть. Убежал в Сечь. Вот этот офицер встретил его в степи.

   - Так он не водой поехал? Я отправил гонца в Кудак, чтобы его поймали, но значит, напрасно.

   Барабаш закрыл глаза руками и покачал головой.

   - О, спаси Христос! Спаси Христос!

   - Что с вами делается?

   - А вы знаете, что он у меня похитил обманным образом? Знаете, что будет, если обнародовать в Сечи эти документы? Спаси Христос! Если король не объявит войны с басурманами - искра в порох...

   - Вы предсказываете смуты?

   - Не предсказываю - я вижу. Хмельницкий почище Наливайки и Лободы.

   - А кто пойдет за ним?

   - Кто? Запорожцы, реестровые, горожане, чернь и вот эти! Тут пан Барабаш указал на площадь, полную движения. Весь

   рынок был переполнен большими серыми быками, идущими в Корсунь для войска, а быков сопровождала целая рать пастухов, так называемых чабанов, которые всю свою жизнь провели в степях, в пустыне, - людей совершенно диких, не признающих никакой религии - religionis nullius, как сказал воевода Кисель. Между ними можно было заметить людей, более похожих на разбойников, чем на мирных пастухов, угрюмых, страшных, покрытых лохмотьями разнообразной одежды. Большая часть, впрочем, щеголяла в тулупах из невыделанной овчины, шерстью наружу, расстегнутых спереди и даже зимою не прикрывающих голую грудь, опаленную степными ветрами. Каждый был вооружен, но по-разному: у иных за плечами висели луки, у других самопалы или так называемые казацкие "пищали", у третьих татарские сабли, косы, а то и просто дубинки с привязанною на конце конскою челюстью. Тут же сновали не менее дикие, хотя и лучше вооруженные низовцы, везущие на продажу вяленую рыбу, дичь и бараньи туши; дальше чумаки с солью, степные и лесные пасечники; смолокуры; дальше крестьяне с подводами, реестровые казаки, татары из Белгорода (Аккермана) и Бог еще знает кто - бродяги, "сиромахи" со всех концов света. Весь город был полон пьяными; в Чигарине приходился ночлег, значит, еще и ночная попойка. На рынке разложили несколько костров; кое-где пылали смоляные бочки. Шум и гвалт - стояли невыразимые. Пронзительный писк татарских пищалок перемешивался с мычанием скота и с тихими звуками гусель, под аккомпанемент которых слепые гусляры распевали любимую тогдашнюю песню:

  

   Соколе ясный,

   Брате мий ридный,

   Ты высоко литаешь,

   Ты далеко видаешь.

  

   А рядом раздаются дикие возгласы: "Гу! Га! - Гу! Га!" - это совершенно пьяные, вымазанные дегтем казаки отплясывают трепак. Все вместе взятое производило впечатление дикой, ничем не сдерживаемой силы. Зацвилиховскому достаточно было бросить один взгляд, чтобы убедиться в справедливости слов Барабаша. Да, малейшая искра могла воспламенить этот люд, охочий до грабежа, привыкший к битвам, каких немало было на Украине. А за этими толпами стояла еще Сечь, стояло Запорожье, только недавно обузданное и после Маслова Стола подчиненное правильной власти, но нетерпеливо грызущее свои удила, не забывшее своих бывших привилегий, ненавидящее комиссаров. А Запорожье представляло организованную силу. Эта сила имела за собой, кроме того, симпатию неисчислимых масс крестьянства, менее терпеливого, чем крестьянство других провинций республики. У первых под самым боком - Чертомелик, а на нем безвластие, разбой и воля. И пан хорунжий, хотя сам русин и православный, человек старый, хорошо помнил времена Наливайки, Лободы, знал украинское разбойничество лучше, может быть, чем кто-либо на Руси, а зная в то же время Хмельницкого, видел, что он стоит десятка Лобод и Наливаек. Он понял, какие результаты может иметь его бегство в Сечь, особенно с королевскими письмами, о которых пан Барабаш сказал, что они были полны обещаний для казаков и поощряли их к противодействию шляхте.

   - Пан полковник черкасский, - сказал он Барабашу, - вы должны ехать в Сечь, парализовать влияние Хмельницкого и умиротворять, умиротворять!

   - Пан хорунжий, - ответил Барабаш, - я вам скажу только одно, что при известии о бегстве Хмельницкого с бумагами половина моих черкасских людей нынешней ночью последовала вслед за ним. Мое время службы минуло - мне могила, не булава.

   Барабаш был хороший солдат, но человек старый и без всякого влияния.

   Наши друзья незаметно подошли к дому Зацвилиховского. Старый хорунжий понемногу пришел в себя и приказал подать меду.

   - Все это пустяки, - заговорил он, - если, как говорят, готовится война с басурманами, а оно, кажется, так и будет. Хотя республика не желает войны, а сеймы уже и так немало испортили крови королю, король все-таки может поставить на своем. Весь этот огонь можно обратить на турка, и во всяком случае мы выиграем время. Я сам поеду к пану Краковскому, изложу ему положение дел и буду просить его придвинуть к нам войска как можно ближе. Успею ли я или нет - не знаю, потому что он, несмотря на свою военную опытность и ум, страшно самоуверен и не терпит чужого мнения. Вы, как полковник, держите казаков в страхе, а вы, как наместник, по приезде в Лубны предостерегите князя, чтобы он обратил внимание на Сечь. Repeto: мы имеем время. В Сечи народу теперь немного; разошлись за рыбой, за зверем, да разбрелись по украинским деревням. Прежде чем соберутся вместе, много воды в Днепре утечет. Наконец, имя княжеское все еще страшно, и если узнают, что он обратит внимание на Чертомелик, может быть, будут тихо сидеть.

   - Я из Чигирина хоть через два дня готов выехать, - сказал наместник.

   - И отлично. Два-три дня ничего не значат. Вы, как полковник, разошлите гонцов с известиями к коронному хорунжему князю Доминику. Да вы, кажется, спите, как я вижу?

   Действительно, Барабаш сложил руки на живот и глубоко задремал, а потом начал даже и похрапывать. Старый полковник, когда не был занят своими любимыми занятиями, питьем и едою, обыкновенно спал.

   - Посмотрите, - тихо сказал Зацвилиховский, - вот при помощи такого-то старика варшавские умники хотят держать казаков в страхе. Бог с ними. Верили также и самому Хмельницкому; великий канцлер даже с ним в переговоры какие-то входил... Покажет он им.

   Наместник вздохнул в знак сочувствия. Барабаш всхрапнул сильнее и пробормотал сквозь сон:

   - Спаси Христос! Спаси Христос!

   - Когда вы думаете выбраться из Чигирина? - спросил Зацвилиховский.

   - Дня два придется Чаплинского подождать. Должно быть, он станет требовать удовлетворения за понесенную обиду.

   - Не станет. Скорее он своих слуг послал бы на вас, если б вы не носили княжеских цветов, но поссориться с князем - страшное дело, на которое не осмелится даже слуга Конецпольских.

   - Я уведомлю его, что жду, а там дня через два или три поеду. Засады я тоже не боюсь, недаром у меня сабля под рукой и люди.

   Наместник распрощался со старым хорунжим и вышел.

   Над городом стояло такое зарево от костров и бочек, что казалось, весь Чигирин объят пламенем, а говор и крики еще более усилились с наступлением ночи. Евреи и носа не показывали из своих домов. В одном углу рынка два чабана распевали унылые степные песни. Дикие запорожцы плясали около костров, бросали вверх шапки, стреляли из пищалей и пили горилку целыми квартами. Там и сям затевались потасовки, усмиряемые людьми подстаросты. Наместник должен был расчищать себе дорогу рукоятью сабли и, прислушиваясь к казацкому гомону, приходил мало-помалу к убеждению, что взрыв недалек. Ему казалось, что окружающие люди бросают на него злобные взоры и шепчут ему тихие проклятия. В ушах его еще стояли слова Барабаша: "Спаси Христос, спаси Христос!", и сердце его забилось сильнее.

   А в городе тем временем чабаны заводили все более и более громкие песни, а запорожцы палили из самопалов и купались в горилке.

   Выстрелы и дикие крики доходили до ушей наместника даже и тогда, когда он лег спать в своей квартире.

  

  

   Через несколько дней отряд нашего наместника быстро подвигался к Лубнам. Переправившись через Днепр, он пошел широкой степною дорогой, которая вела на Жуки, Семь Могил и Хорол и соединяла Чигирин с Лубнами. В отдаленные времена, перед битвою гетмана Жулкевского под Солоницей, этих дорог совсем не было. В Киев из Лубен ехали степью и лесами, в Чигирин - водой. Вообще это надднепровское государство - старая половецкая земля - было просто пустыней, заселенной немного более, чем Дикие Поля, - пустыней, часто навещаемой татарами и открытой для запорожских шаек.

   Над берегами Сулы шумели огромные, почти девственные леса, по низким берегам Рудой, Слепорода, Коровая, Оржавца, Пселы и других больших и малых рек и речек тянулись луга и болота. В этих лесах и болотах нетрудно было отыскать безопасное убежище зверю разного рода; в непроходимых лесных чащах проживали туры, медведи и кабаны, а рядом с ними многочисленная братия волков, рысей, куниц, целые стада серн; в болотах и речных заводях колония бобров возводила свои замысловатые постройки. В Запорожье ходили слухи, что между бобрами есть столетние старцы, белые от старости, как снег.

   В высоких, сухих степях плодились стада диких лошадей, с кудлатыми головами и налитыми кровью глазами. Реки кишели рыбой и укрывали в своих тростниках бесчисленное множество водяной птицы. Чудная была эта земля, наполовину уснувшая, но все еще носившая следы прежнего жилья человеческого! На каждом шагу - развалины каких-то доисторических городов; сами Лубны и Хорол возникли на старинном пепелище; на каждом шагу - могилы новые и старые, уже поросшие лесом. И здесь, как на Диких Полях, ночью являлись духи и упыри, а старики-запорожцы рассказывали у ночного костра чудесные вещи о том, что иногда творится в этих лесных чащобах, откуда доходил вой неведомых зверей, крики полулюдские, полузвериные, отголоски не то битвы, не то охоты. Под водою звенели колокола затопленных городов. Земля была малоудобная и еще менее доступная, местами чересчур болотистая, местами безводная, спаленная, сухая и вовсе небезопасная для поселенцев. Как только осядут они и начнут обзаводиться хозяйством, является татарская шайка и все уничтожает. Края эти посещали часто лишь запорожцы для охоты на бобров и прочих зверей и для рыбной ловли. В мирные времена большая часть низовцев разбредалась из Сечи на охоту, или, как тогда говорили, на промысел,, по всем рекам, оврагам, лесам и камышам, охотилась на бобров в таких местах, о существовании которых мало кто и знал.

   Но все-таки и оседлая жизнь пробовала привязаться к этой земле, как растение, которое хочет ухватиться за грунт кореньями и, вырываемое в одном месте, укрепиться в другом, где только можно.

   И вот в пустыне появились города, укрепления, колонии, слободы и хутора. Земля местами была плодородна, а люди тяготились избытком свободы и страдали от отсутствия всякой организации. Но первые проблески настоящей жизни появились тогда лишь, когда эти земли перешли в руки князей Вишневецких. Князь Михал, женившись на могилянке, обратил особенное внимание на свои заднепровские владения; он привлекал туда людей, заселял пустые места, освобождал от всяких налогов и повинностей на тридцать лет, строил монастыри и вводил всюду свое княжеское право. Даже поселенец, который поселился здесь неведомо когда и думал, что сидит на собственной земле, охотно нисходил до роли княжеского чиншевика, зная, что за этот чинш его брала под покровительство мощная рука, что ему теперь нечего бояться татар или, что еще страшнее, низовцев. Настоящая же жизнь зацвела лишь под железной рукой молодого князя Еремии. Его владения начинались прямо за Чигирином, а кончались под Конотопом и Ромнами. Это еще не составляло всего богатства князя: его земли тянулись, начиная от Сандомирского воеводства, в воеводствах Виленском, Русском, Киевском, но надднепровские земли пользовались особою любовью победителя под Путивлем.

   Татарин долго рыскал под Орлом, под Ворском, и настораживал уши, как волк, прежде чем осмеливался пуститься на север; низовцы ничем не заявляли о своем существовании; даже местные беспокойные разбойничьи шайки покорно подчинились воле князя. Дикий, неугомонный люд, живший прежде грабежами и разбоями, поставленный теперь в определенное положение, занял паланки на границах и, сидя на рубежах государства, как собака на цепи, грозил своими страшными зубами татарским ордам.

   Все воскресло и ожило. По следам старых путей пошли новые дороги, через реки легли новые плотины, насыпанные руками пленного татарина или низовца, взятого на разбое с оружием в руках. Там, где прежде только ветер дико завывал в прибрежных камышах, теперь весело стучали мельницы. Более четырехсот водяных колес, не считая рассеянных повсюду ветряков, мололи хлеб в одном только Запорожье. Сорок тысяч чиншевиков вносили свои подати в княжескую казну, леса наполнились пасеками, на границах вырастали новые деревни, хутора, слободы. В степях, около диких табунов, теперь паслись целые стада домашней скотины и лошадей. Утомительно-однообразный ландшафт лесов и степей теперь украсился золочеными маковками церквей и костелов, пустыня мало-помалу начинала становиться людным краем.

   Пан наместник ехал не спеша, в самом хорошем расположении духа; торопиться ему некуда, дела все обделаны. Хотя январь был только в начале, зима решительно ничем не давала себя чувствовать. В воздухе веяло весной; оттаявшая земля была покрыта лужами, на полях зеленела трава, а солнце палило так, что в полдень приходилось снимать верхнюю, теплую одежду.

   Отряд наместника значительно увеличился. В Чигирине к нему присоединилось валашское посольство, которое господарь посылал в Лубны с паном Розваном Урсу во главе. При посольстве находился эскорт из нескольких десятков людей и телега с челядью. Кроме того, с наместником ехал наш знакомый пан Лонгинус Подбипента герба Зервйкаптур со своим длинным мечом и несколькими служителями.

   Солнце, чудесная погода и благоухание приближающейся весны наполняли сердце какою-то безотчетною радостью, а наместник был тем более весел, что возвращался из долгого путешествия под княжеский кров, который был вместе с тем и его кровом, - возвращался, удачно исполнив данное ему поручение, и, конечно, мог рассчитывать на хороший прием.

   Впрочем, у него были и еще кое-какие причины радоваться.

   Кроме награды князя (а наместник любил его всей душой) его ждала в Лубнах пара черных очей.

   Очи эти принадлежали Анусе Божобогатой-Красеньской, фрейлине княгини Гризельды, самой красивой девушке из всей свиты, величайшей проказнице, которая вскружила головы всем мужчинам в Лубнах, сама оставаясь в то же время совершенно спокойной. У княгини Гризельды нравственность стояла на первом плане, строгость этикета была непомерная, что, однако, не мешало молодежи перекидываться красноречивыми взглядами и вздыхать. Пан Скшетуский наравне с прочими посылал свои вздохи к черным очам, а когда оставался один в своей комнате, то схватывал лютню и запевал:

   Ты красавица из красавиц.

   Но так как он был человек веселый и страстно преданный своему военному ремеслу, то его и не особенно удручало, что Ануся, кроме него, дарила своими улыбками и пана Быховца из валашской хоругви, и пана Вурцеля, артиллериста, и пана Володыевского, драгуна, и даже гусара пана Барановского, хотя этот последний был обезображен оспой и сильно шепелявил благодаря пуле из самопала, пробившей его нёбо. Наш наместник однажды уже из-за Ануси дрался на саблях с паном Володыевским, но когда пришлось долго сидеть в Лубнах без дела, то скучал даже и в присутствии Ануси, а когда пришлось поехать, то поехал с охотой, без сожаления, без воспоминаний.

   Но теперь он был весел. Теперь, возвращаясь из Крыма с удачно выполненным поручением, он весело мурлыкал себе под нос и шпорил коня, будучи рядом с паном Лонгинусом, который, сидя на своей громадной кобыле, был смутен и печален, как всегда. Телеги и экипажи посольства, солдаты, эскорт остались далеко за ними.

   - Пан посол лежит в своей карете, как чурбан, и все спит, - сказал наместник. - Он столько чудес наговорил мне о своей Валахии, что под конец устал. А все-таки интересно. Что и говорить! Край богатый, климат теплый; золота, вина, скота, всего вдоволь. Я тогда же подумал, что наш князь, как рожденный от могилянки, тоже имеет право на господарский престол. Валахия - не в новину нашим. Бивали они там и турок, и татар, и валахов, и семиградцев...

   - Но там люди не так тверды, как у нас, - перебил пан Лонгинус. - Мне об этом пан Заглоба в Чигирине рассказывал, а если б я и не поверил ему, то точно то же говорят божественные книжки.

   - Как книжки?

   - У меня есть с собою одна такая, и я могу ее показать вам... всегда ношу с собой.

   Тут пан Лонгинус полез в сумку у седла, достал оттуда небольшую книжку, переплетенную в кожу, сначала набожно поцеловал ее, потом перевернул несколько страниц и сказал:

   - Читайте.

   Пан Скшетуский начал:

   - "Под твою охрану прибегаем, Богородица"... Где же здесь о валахах? Что вы говорите? Это антифон!

   - Читайте дальше.

   - "...Да сделаемся мы достойными вечного спасения. Аминь".

   - Ну, а теперь вопрос...

   Скшетуский прочел:

   - "Вопрос: почему валашская кавалерия называется легкою? Ответ: потому, что легко бежит с поля битвы. Аминь!" Правда. Однако в этой книжке довольно странная смесь.

   - Это книжка солдатская, где рядом с молитвами помещены различные instructiones militares {Воинские наставления (лат.).}, из которых вы узнаете многое о разных народах, какие у них достоинства, какие недостатки; тот о валахах, например, что они трусы и притом великие вероломцы и изменники.

   - Что изменники, это видно из приключений князя Михала... Но вот наш князь содержит целую валашскую хоругвь под начальством пана Быховца. Правда, едва ли там наберется хоть двадцать валахов.

   - Как вы думаете, пан наместник, велика армия князя?

   - Тысяч восемь, не считая казаков, что стоят в паланках. Кроме того, Зацвилиховский говорил мне, что формируются новые полки.

   - Так, может быть, Господь даст, и повоюем с кем-нибудь под началом князя?

   - Говорят, что готовится большая война с турками и сам король пойдет со всеми силами республики. Я об этом слышал и в Крыму, где меня, должно быть, поэтому и принимали с таким почетом. Ходят слухи, что когда король и гетманы двинутся с места, князь должен будет идти на Крым и совершенно стереть татар с лица земли. Конечно, другому и поручить нельзя такое важное дело.

   Пан Лонгинус возвел горе и очи, и руки.

   - Боже милосердный! Пошли такую войну на славу христианству и нашему народу, а мне, грешному, дозволь на этой войне выполнить мой обет, дабы я мог in luctu {В скорби (лат.).} успокоиться или встретить мученическую кончину.

   - Вы по поводу войны дали свой обет?

   - Столь достойному рыцарю, как вы, я открою все тайники моей души, хотя придется говорить много. Вы знаете, что мой герб называется Зервикаптур (Сорвикапюшон), а происхождение его следующее: под Грюнвальдом предок мой, Стовейко Подбипента, увидал трех рыцарей в монашенских капюшонах. Рыцари ехали рядом, и мой предок одним взмахом меча сразу срубил им головы, о чем пишут все старинные хроники, с великою честью для моего деда...

   - У вашего предка рука была не легче вашей. Недаром его назвали Зервикаптуром.

   - Король даровал ему герб, а в нем три козьи головы на серебряном поле; у рыцарей, убитых моим предком, такие же головы были изображены на шлемах. Этот герб, вместе с своим мечом, предок мой, Стовейко Подбипента, завещал своим потомкам, повелев им с честью поддерживать блеск своего рода и имени.

   - Да, вы происходите из знаменитого рода! Пан Лонгинус печально вздохнул и продолжал:

   - Будучи последним в роде, я поклялся в Троках Пречистой Деве жить в чистоте и не ступить на брачный ковер, пока, по примеру предка моего, Стовейка Подбипенты, не срублю этим мечом три неприятельские головы за раз. О, Боже милосердный!

   Ты видишь, я все сделал, что было в моих силах. Чистоту я сохранил до сего дня, сердцу своему приказал молчать, искал войны и сражался, но, увы, несчастливо.

   Пан Скшетуский не мог удержаться от улыбки.

   - Так вам и не удалось срубить три головы?

   - Не удалось. Счастья нет! По две приходилось, а трех никогда. Знаете, трудно просить врагов, чтобы они установились удобным для меня образом, а они, как на зло, не становятся по три в ряд. Один только Бог видит мое горе: сила в руках есть, средства тоже... но время уходит, скоро стукнет сорок пять лет... сердце жаждет любви, род гибнет, а трех голов нет как нет!.. Хорош я Зервикаптур! Посмешище для людей, как совершенно справедливо говорит пан Заглоба.

   Литвин принялся так вздыхать, что даже его кобыла, очевидно, из сочувствия к своему владельцу жалобно заржала.

   - Я могу вам сказать одно, - заметил наместник, - что если и при князе Еремии вы не нападете на счастливый случай, то проститесь совсем с надеждой.

   - Дай-то Бог! Поэтому-то я и еду предложить свои услуги князю.

   Дальнейший разговор был прерван довольно странным явлением. Как мы сказали уже раньше, в эту зиму реки не замерзали и перелетные птицы не улетали за море. Поручик с паном Лонгинусом приближались уже к берегу Кагамлика, как над их головами прошумела целая стая журавлей. Они летели очень низко над землей, но вдруг, вместо того чтобы опуститься в прибрежный тростник, неожиданно изменили направление и начали подниматься кверху.

   - Летят, точно спасаясь от преследования, - заметил пан Скшетуский.

   - А вот! Видите? - И пан Лонгинус указал на белую птицу, которая старалась приблизиться к стае.

   - Сокол! Сокол мешает им опуститься! - закричал наместник. - У посла есть соколы; он, должно быть, и спустил.

   В это время подъехал пан Розван Урсу на черном анатолийском коне, а за ним несколько человек прислуги.

   - Пан поручик, - сказал он, - прошу вас принять участие в охоте.

   - Это ваш сокол?

   - Мой, а сокол хороший, сами увидите...

   Они поскакали все втроем; валах-сокольничий за ними. Статный сокол в это время принудил журавлиную стаю подняться вверх, потом молнией взлетел еще выше и недвижимо повис на одном месте. Журавли сбились в один огромный бесформенный ком. Грозные крики наполняли воздух. Птицы вытянули шеи, подняли кверху клювы, точно луки, и ждали атаки.

   А сокол все кружился над ними. Он то опускался, то поднимался, точно опасаясь ринуться вниз, где его ждало сто острых клювов. Только белые перья его ослепительно блистали на безоблачной лазури неба.

   Вдруг он, вместо того чтоб преследовать добычу, устремился в сторону и вскоре исчез за группами деревьев.

   Скшетуский первый помчался за ним. Посол, сокольничий и пан Лонгинус последовали его примеру.

   На одном из крутых поворотов дороги наместник резко остановил коня; новая и странная картина предстала его глазам. Посередине дороги лежала коляска со сломанною осью. Двое казаков держали отпряженных лошадей; кучера не было видно; должно быть, он уехал искать где-нибудь новый экипаж. Возле коляски стояли две женщины, одна - с суровым, почти мужским лицом, в тяжелой лисьей верхней одежде и такой же шапке с круглым дном, другая - молодая девушка, высокого роста, с чрезвычайно правильными и изящными чертами лица. На плече молодой панны спокойно сидел беглец-сокол и, распустив крылья, тихо и ласково пощипывал их клювом.

   Наместник так сильно осадил коня, что он чуть не упал на задние ноги, потом машинально приложил руку к шапке, смешавшийся, не знающий, что делать, поклониться ли или заговорить о соколе. Смущение его еще более увеличилось, когда на него из-под куньей шапочки взглянули такие глаза, каких он еще не видывал до сих пор: черные, бархатные, огненные, каждый миг меняющие свое выражение... В присутствии таких глаз глаза Ануси Божобогатой побледнели бы, как свеча в присутствии факела. Над этими глазами рисовались тонкие черные брови, из-за коралловых губ пленительно сверкали белые зубы, на плечи и на шею спадали густые волны темных волос. "Юнона ли это сошла на землю или другое какое божество?", - подумал наместник при виде этих глаз, этой изящной фигуры с белым соколом на плече. Наш поручик остановился, точно окаменев, с обнаженной головой, и только сердце его сжималось какой-то странной болью. Он было уже собирался начать свою речь словами: "Если ты смертное существо, а не богиня"... как в это время подъехали посол, пан Лонгинус и сокольничий. Богиня подставила птице руку, сокол перешел туда и остановился, переступая с ноги на ногу. Наместник хотел предупредить сокольничего и снять птицу, но сокол, оставаясь одною ногою на руке девушки, другою ухватился за руку наместника и так радостно запищал, так сильно начал тянуть к себе наместника, что в конце концов поставил на своем. По телу Скшетуского прошла дрожь, а сокол только тогда позволил снять себя, когда ему надели шапочку.

   - Рыцари! - заговорила старшая женщина. - Кто бы ни были вы, не откажите в помощи женщинам, которые сами не знают, что им делать. До нашего дома не более трех миль, но у нашей коляски лопнула, ось и нам, похоже, придется ночевать в поле. Я послала кучера к сыновьям, чтобы нам хоть бы телегу прислали, но пока он возвратится, совсем стемнеет, а оставаться здесь ночью страшно... везде поблизости могилы.

   Старшая шляхтинка говорила скоро и таким грубым голосом, что наместник даже удивился. Впрочем, это не помешало ему вежливо ответить ей:

   - Конечно, не может быть и речи, чтобы мы оставили вас и вашу прелестную дочь без помощи. Мы служим в войске князя Еремии Вишневецкого, едем в Лубны, и наши дороги, кажется, идут в одну сторону. Но если б и было иначе, мы охотно свернем в другую сторону, чтоб не заслужить упрека в неуважении к дамам. Экипажей у нас нет, мы солдаты, едем верхом, но я надеюсь, что пан посол с удовольствием предоставит свою карету в ваше распоряжение.

   Посол снял свою соболью шапку (он хорошо знал польский язык) и как истый вельможа ответил каким-то очень ловким комплиментом. Сокольничий получил немедленно приказ скорее ехать к карете, которая осталась далеко позади. Наместник все это время не спускал взора с прелестной панны, так что та зарумянилась и опустила глаза. А женщина с казачьим обличьем продолжала далее:

   - Да наградит вас Бог за вашу любезность. До Лубен еще неблизко, а потому не откажитесь заехать в наш дом.

   Мы из Розлог; я вдова князя Курцевича-Булыги, а это дочь старшего Курцевича, брата моего мужа. Он отдал нам на воспитание сироту. Сыновья мои теперь дома, я же возвращаюсь с богомолья из Черкасс. В пути приключилась с нами эта неприятность, и если б не вы, нам пришлось бы ночевать среди дороги.

   Княгиня продолжала бы говорить дальше, но в это время издали показалась быстро идущая карета, окруженная прислугою посла и солдатами пана Скшетуского.

   - Так вы вдова князя Василия Курцевича? - спросил наместник.

   - Нет! - быстро и с видимым неудовольствием отвечала княгиня. - Я вдова Константина, а она дочь Василия, Елена. - Княгиня указала рукою на девушку.

   - О князе Василии много рассказывают в Лубнах. Это был хороший солдат, друг покойного князя Михала.

   - Я не была в Лубнах, - с оттенком надменности сказала княгиня, - и о военных подвигах его не знаю, а что касается его позднейших деяний, то о них и говорить не стоит... и так все знают.

   При этих словах княжна Елена опустила голову, как цветок, подрезанный косою.

   - Не говорите этого, - живо вступился наместник. - Князь Василий, присужденный суровым людским правосудием к лишению имущества и жизни, должен был спасаться бегством, но после открылась его полнейшая невиновность. Ему возвращено его доброе имя, восстановлена его репутация славного мужа, и слава эта должна быть тем больше, чем больше была несправедливость.

   Княгиня злобно взглянула на наместника. Ее и без того неприятное лицо исказилось гневом, но пан Скшетуский внушал ей такое невольное уважение, что она не решалась ответить ему и обратилась к княжне Елене.

   - Тебе не нужно слушать этого. Поди лучше и посмотри, чтобы все вещи были переложены из нашей коляски в карету.

   - Вы позволите мне помочь вам? - спросил наместник. Они оба пошли к коляске, но как только стали у ее дверец,

   шелковые ресницы княжны поднялись, и взор ее упал на лицо поручика, точно ясный, теплый солнечный луч.

   - Как мне благодарить вас, - заговорила она, и наместнику голос ее показался самой лучшей музыкой, - как мне благодарить вас, что вы вступились за честь моего отца и отстаивали его от несправедливости, которую он испытывает от ближайших своих родных!

   - О, панна! - ответил поручик, а сам чувствовал, что сердце его тает, как снег весеннею порою. - Клянусь Богом, за ваши слова я готов броситься в огонь, отдать всю свою жизнь... Но при таком стремлении заслуга моя кажется настолько малою, что я едва ли имею право принять вашу благодарность.

   - Если вы только не пренебрежете ею. Чем я, бедная сирота, могу вам заплатить иначе?

   - Я... - все с возрастающею силою продолжал наместник. - Я только и ищу, как бы заслужить ваше расположение, только и прошу, чтоб вы позволили мне быть вашим преданным и верным слугою.

   Княжна покраснела, смешалась, потом вдруг побледнела и, закрыв лицо руками, глухо прошептала:

   - Это принесет вам только одно несчастье. Наместник наклонился к дверцам коляски.

   - Я все перенесу, - с глубоким чувством сказал он, - все - и несчастье, и горе, и муки.

   - Рыцарь, не может быть, чтоб вы с первого взгляда готовы были отдать себя на служение мне.

   - Едва я увидел вас, как совсем забыл о себе, и теперь знаю только одно, что вольный солдат сделался невольником. Так уж видно угодно Богу. Чувство - это стрела, которая пронизывает грудь... и вот я чувствую ее, хотя и сам бы вчера не поверил, если бы мне сказал кто-нибудь об этом.

   - Если вы вчера не верили, как я могу поверить этому сегодня?

   - Время убедит вас в этом, а искренности моей... можете ли вы не верить? Ведь она слышна в моих словах, она видна на моем лице.

   Снова шелковые ресницы княжны поднялись, снова глаза ее встретили мужественное, благородное лицо молодого рыцаря и взор, полный такого восторга, что густой румянец залил ее лицо. Но теперь она уже не опускала глаз, и они долго смотрели друг на друга, эти два существа, которые, встретившись среди степи, сразу поняли друг друга, сразу соединили воедино свои души.

   Но старая княгиня начала резко высказывать свое неудовольствие. Экипажи посла подъехали, прислуга перенесла все вещи, и через минуту все было готово.

   Пан Розван Урсу любезно уступил дамам свою коляску, наместник сел на коня, и вскоре все тронулись в путь.

   День клонился к вечеру. Разлившиеся воды Кагамлика горели золотом заходящего солнца и пурпуром вечерней зари. На небе высоко-высоко легкие стада облаков медленно подвигались к горизонту, словно утомившись за день, шли отдыхать в какую-то неведомую колыбель. Пан Скшетуский ехал со стороны княжны, но молча; говорить с нею в присутствии других так, как он говорил за минуту до того, было нельзя, а болтать о посторонних предметах не хотелось. Только сердце его билось радостным тактом, да голова кружилась, точно от выпитого вина.

   Весь поезд быстро подвигался вперед среди тишины, прерываемой только фырканьем лошадей. Вот свита князя на задних экипажах затянула было какую-то валашскую песню, но и песня скоро оборвалась. Ночь мало-помалу вступала в свои права, на небе замигали звездочки, с влажных лугов начинал подниматься туман.

   Передние экипажи въехали в лес, но не успели сделать несколько саженей, как послышался топот коней и пятеро всадников появились на поляне. Это были молодые князья, которые ехали на выручку матери в сопровождении коляски, запряженной четверкой лошадей.

   - Это вы, сынки? - закричала старая княгиня.

   - Мы, матушка! - Всадники подъехали к карете.

   - Здравствуйте! Благодаря вот этим рыцарям мы теперь не нуждаемся в помощи. Это мои сыновья, которых я поручаю вашей благосклонности: Семен, Юрий, Андрей и Николай... А кто пятый? - И княгиня начала внимательно присматриваться. - Если старые глаза не обманывают меня, это Богун. Так, что ли?

   Княжна сразу откинулась вглубь коляски.

   - Челом бью вам, княгиня, и вам, княжна Елена! - сказал пятый всадник.

   - Богун! - продолжала княгиня. - Из полка пожаловал, сокол? И с торбаном? Ну, здравствуй, здравствуй! Эй, сынки! Я уж просила рыцарей на ночлег в Розлоги, а теперь вы им поклонитесь! Гость в дом, Бог в дом! Просите и вы.

   Князья сняли шапки.

   - Просим покорно в наш убогий домишко.

   - Мы уж согласились, и пан посол, и пан наместник. Почетных гостей будем принимать мы, только привыкшим к придворной роскоши понравится ли наше скромное гостеприимство?

   - Мы на солдатском хлебе живем, не на придворном, - сказал пан Скшетуский.

   А пан Розван Урсу добавил:

   - Я знаком уже со шляхетским приемом и знаю, что и придворный с ним не сравнится.

   Экипажи вновь тронулись. Княгиня продолжала:

   - Давно уж, давно миновали для нас лучшие времена. На Волыни и в Литве есть еще Курцевичи, которые свиту держат и живут по-пански, да те бедных родственников и знать не хотят - покарай их за это, Боже! У нас почти казацкая нужда... Уж вы простите ее нам и чистосердечно примите то, что мы предлагаем вам с чистым сердцем. Я с пятью сыновьями сижу на одной деревеньке да нескольких слободах, а у нас еще на попечении и эта панна.

   Наместника сильно удивили эти слова. Он слыхал в Лубнах, что, во-первых, Розлоги вовсе не маленькое имение; во-вторых, что когда-то они принадлежали князю Василию, отцу Елены. Но спрашивать теперь, как они перешли в руки Константина и его вдовы, он не считал удобным.

   - У вас пять сыновей? - спросил пан Розван Урсу.

   - Было пять... пять львов, - ответила княгиня, - да старшему, Василию, неверные в Белгороде выжгли глаза факелами... От этого он и умом повредился. Когда молодежь уходит на войну, я остаюсь одна, с ним только, да вот с нею... А от нее какая утеха? Горя больше!..

   Презрительная нота в голосе княгини, когда она говорила о племяннице, не ускользнула от внимания поручика. Он вздрогнул от негодования и чуть было не выругался, если б не взглянул на освещенное лунным светом лицо княжны.

   - Что с вами? Вы плачете? - тихо спросил он. Княжна молчала.

   - Я не могу видеть ваших слез. - Скшетуский наклонился к ней и, видя, что старая княгиня увлеклась своею беседою с паном Розваном, продолжал с особым ударением: - Ради Бога, скажите хоть одно слово... Видит Бог, я отдал бы жизнь, чтоб успокоить вас.

   Вдруг он почувствовал, что один из всадников так напирает на него, что его стремя зацепилось за стремя непрошенного соседа.

   Разговор с княжной был прерван. Удивленный и разгневанный, Скшетуский обернулся к назойливому смельчаку.

   При свете месяца на него глянула пара глаз, глянула надменно, вызывающе, насмешливо... Эти страшные глаза светились, как глаза волка в темноте.

   "Что за дьявольщина? Бес или еще что-нибудь этакое?", - подумал наместник, еще раз заглянув в эти горящие зрачки.

   - Зачем вы наезжаете на меня вашим конем и зачем впились в меня так своим взглядом?

   Всадник ничего не отвечал, но продолжал смотреть так же надменно и вызывающе.

   - Если вам темно, то я могу высечь вам огня, а если тесно, то марш в степь! - уже с оттенком угрозы проговорил наместник.

   - Нет, это ты отстань от коляски, коли видишь степь, - отпарировал всадник.

   Пан Скшетуский вспыхнул и, вместо ответа, так толкнул ногою коня своего соседа, что тот в одно мгновение очутился на другой стороне дороги.

   Всадник остановил коня, и одну минуту казалось, что он хочет броситься на наместника, но в это время раздался резкий, повелительный голос княгини:

   - Богун, что с тобою?

   Слова княгини магически подействовали на всадника. Он повернул коня, объехал коляску и очутился около княгини.

   - Что с тобою? Ты ведь не в Переяславле, не в Крыму, ты в Розлогах. Помни это. А теперь ступай вперед; скоро овраг, а в овраге темно. Ну!

   Пан Скшетуский и гневался, и удивлялся в одно и то же время. Очевидно, Богун