Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

й снимет осаду и уйдет на Русь. Он, видимо, так и поступит, руководимый, может быть, верноподданническим чувством к королю или опасением, что под Замостьем все его могущество рассыплется в прах. В этом случае вы поедете сообщить Скшетускому, что произошло, - и пусть он отыскивает княжну. И передадите ему, чтобы он выбрал из моих хоругвий столько людей, сколько будет необходимо для его экспедиции. Кроме того, я напишу ему письмо. Вообще я дорого бы дал за удовольствие видеть его счастливым.

   - Ваше сиятельство, вы всегда были отцом для нас, - сказал Володыевский, - и мы до гроба останемся вашими верными слугами.

   - Не знаю, не придется ли вам скоро голодать на моей службе, - ответил князь, - если мои заднепровские владения будут разграблены, но пока у меня есть хоть что-нибудь, все мое - ваше.

   - О! - воскликнул пан Михал. - И наши скудные средства всегда в вашем распоряжении.

   - И мои! - сказал Заглоба.

   - Пока еще в этом нет необходимости, - ласково сказал князь. - Я все-таки надеюсь, что в случае моего полного разорения республика вспомнит о моих детях.

   Князь, не сознавая этого, сказал пророческие слова. Спустя несколько лет республика вручила его единственному сыну лучшее из того, что имела, - корону, а покамест от громадного состояния Еремии действительно почти ничего не оставалось.

   - Вот мы и вывернулись, - сказал Заглоба, когда они с Володыевским вышли от князя. - Вас можно поздравить. Покажите-ка перстень. Ей-Богу, он стоит, по крайней мере, сто червонцев, камень чудесный. Завтра приценитесь у какого-нибудь армянина. На эти деньги можно погулять наславу. А вы как Думаете, пан Михал? Знаете солдатское правило - сегодня живу, завтра сгнию, а мораль: на завтра нечего надеяться? Человеческая жизнь коротка, пан Михал. Самое важное то, что князь отныне не забудет вас. Он дал бы вдесятеро больше, чтоб подарить голову Богуна Скшетускому, а вы уж все это сделали. Можете рассчитывать на великие милости, верьте мне. Мало деревень князь своим рыцарям раздал в пожизненное владение, а то и совсем подарил? А то перстень! И вас ожидает великая милость, и в конце концов князь вас, пожалуй, на своей родственнице обвенчает.

   Пан Михал так и подпрыгнул.

   - Откуда вы знаете, что...

   - Что?

   - Я хотел сказать, что за мысль пришла вам в голову? Возможно ли что-нибудь подобное?

   - Да почему же нет, почему? Разве вы не шляхтич? Разве один шляхтич не равен другому? Мало ли у магнатов родственниц, которых они раздают замуж за лучших своих дворян? Наконец, что далеко ходить: Суффчинский из Сенчи женат на какой-то дальней родственнице Вишневецких. Все мы братья, пан Михал, все братья, хотя одни другим служат, все происходим от Иафета и отличаемся друг от друга лишь состоянием и общественным положением... а всего этого при известной сноровке можно достигнуть. Конечно, и между шляхтичами в иных краях бывает большая разница... ну да что ж это тогда за шляхта? Я еще понимаю разницу между собаками: бывают легавые, борзые, гончие, но заметьте, пан Михал, что между шляхтой такой разницы быть не может, потому что тогда мы были бы собачьими детьми, а не шляхтой, а Господь не допустит такого унижения столь почтенного сословия!

   - Вы говорите справедливо, - согласился Володыевский, - но ведь Вишневецкие - это почти королевский род.

   - А вы, пан Михал, разве не можете быть избраны королем? Я первый подал бы за вас голос, как пан Зигмунт Скрошевский, который клялся, что будет голосовать за себя, если только не заиграется в кости. У нас ведь, хвала Творцу, все решается in liberis sufiragiis {В свободном голосовании (лат.).}, и только наша бедность, а не происхождение нам помеха.

   Пан Михал сочувственно вздохнул в знак согласия.

   - Что же делать? Разорили нас вконец, и мы должны погибнуть, если республика не позаботится о нашей судьбе! Удивительно ли, что человек, по природе своей воздержанный, напивается при подобных обстоятельствах? Пойдем-ка, пан Михал, выпьем по стакану меду, авось, на сердце легче станет.

   Они дошли до Старого Мяста и уселись в таверне за бутылкою меда. Разговор, конечно, касался событий последнего дня.

   - Если Хмельницкий действительно уйдет от Замостья, и война прекратится, тогда княжна, наверное, наша, - сказал Заглоба.

   - Нам нужно спешить к Скшетускому. Теперь мы его уже не оставим, пока он не отыщет девушку.

   - Конечно, мы сейчас поедем. Только теперь нет возможности пробраться в Замостье.

   - День или два ничего не значат, только бы нас Бог не оставил.

   Заглоба залпом выпил стакан меду.

   - Не оставит! Знаете, пан Михал, что я вам скажу?

   - Что?

   - Богун убит!

   Володыевский с изумлением посмотрел на собеседника.

   - Кому же это знать, как не мне?

   - Пошли вам Господь за это счастье! Вы знаете, и я знаю; я видел, как вы дрались; глядя на вас теперь, я должен постоянно повторять себе это, потому что иногда мне кажется, что это был только сон. Какой камень с плеч долой, что за узел рассекла ваша сабля! О, чтоб вас!.. Поверите ли, хочу сказать что-то, а что, и сам не знаю! Подите сюда, не могу больше выдержать! Подите, еще раз расцелую вас! От Богуна ни следа, ни памяти, ничего нет! Убит насмерть, во веки веков, аминь!

   Заглоба стиснул Володыевского в своих объятиях.

   - Мы не присутствовали при его кончине, - сказал пан Михал, когда вновь уселся на свою лавку, - а ну, как он оживет?

   - Ради Бога, что вы говорите! - встревожился Заглоба. - Я хотел завтра утром ехать в Липков и похоронить его самым торжественным образом, только бы он умер.

   - Зачем вам ехать? Раненого вы не добьете, а с сабельным ударом всегда так бывает кто не испустит дух сразу, тот чаще всего выздоравливает. Сабля не пуля.

   - Нет, не может быть! Он совсем умирал, когда мы выезжали. Ей-Богу, не может быть. Я сам видел раны... Грудь насквозь пробита. Ну да Бог с ним. Нам нужно поскорее ехать к Скшетускому, помочь ему, утешить, а то он умрет от горя.

   - Или в монахи уйдет; он сам мне говорил.

   - Ничего тут удивительного нет. И я на его месте поступил бы так же. Я не встречал более достойного рыцаря, но не встречал и более несчастного. О, много горя Бог послал на его долю, много!

   - Перестаньте! - заговорил немного охмелевший Володыевский, - а то я сейчас заплачу.

   - А я не заплачу? Такой рыцарь, такой воин... а она! Вы ее не знаете... бедная моя!

   Пан Заглоба зарыдал, Володыевский последовал его примеру.

   Долго друзья сидели молча, прихлебывая из своих стаканов, наконец, Заглоба грохнул кулаком по столу.

   - Пан Михал, а чего мы плачем? Богун-то убит!

   - Правда, - сказал Володыевский.

   - Нам радоваться нужно. Дураки мы будем, если ее не отыщем.

   - Едем!

   И пан Михал встал из-за стола.

   - Выпьем! - поправил Заглоба. - Бог даст, еще их детей крестить будем... а все потому, что мы убили Богуна.

   - Туда ему и дорога! - закончил Володыевский, не замечая, что пан Заглоба начинает уже делить с ним победу и над атаманом.

  

  

   Наконец, в варшавском кафедральном соборе прозвучало "Те Deum laudamus" и "Государь восшел на престол", пушки загрохотали, колокола весело зазвонили, и надежда начала появляться там, где было лишь отчаяние. Время бескоролевья, время неурядиц и смуты миновало, время тем более страшное для республики, что оно совпало с внешними поражениями. Те, что дрожали при мысли о грозящей беде, теперь вздохнули полною грудью. Многим казалось, что беспримерная междоусобная война кончилась раз и навсегда и новоизбранному монарху остается только судить виновных. Надежды эти отчасти подкреплялись поведением самого Хмельницкого. Казаки, штурмующие Замостье, громогласно объявили себя сторонниками Яна Казимира. Хмельницкий прислал письмо, полное верноподданнических уверений, и просил милости для себя и запорожского войска. Всем было известно, что король, согласный с политикой канцлера Осолиньского, был готов сделать казакам большие уступки. Как перед пилавецкой битвой все ожидали войны, так теперь рассчитывали на мир. Все надеялись, что после стольких злоключений республика отдохнет и залечит под новым царствованием свои раны.

   Скоро из Варшавы выехал к Хмельницкому Сняровский, и вскоре разнеслась радостная весть, что казаки отступают от Замостья, отступают на Украину, где спокойно будут ожидать королевских приказов и комиссию, которая займется рассмотрением их жалоб. Казалось, над истомленной страной после страшной бури засияла яркая радуга надежды.

   Правда, не было недостатка и в зловещих приметах, но при всеобщем радостном оживлении никто не обращал на них внимания. Король поехал в Ченстохово возблагодарить Святую Деву за избрание, а оттуда в Краков на коронацию. За ним последовали все сановники. Варшава опустела; в ней остались только exules {Беженцы (лат.).} из Руси, те, которые не хотели возвращаться в свои разграбленные поместья или которым незачем и некуда было возвращаться. Князь Еремия, как сенатор республики, должен был ехать за королем, а Володыевский и Заглоба во главе одной драгунской хоругви, не теряя времени, отправились в Замостье, чтобы обрадовать Скшетуского известием о Богуне и потом вместе отправиться разыскивать княжну.

   Пан Заглоба оставил Варшаву не без некоторого чувства сожаления: в этом съезде шляхты, в водовороте выборов, в постоянных попойках и приключениях он чувствовал себя как рыба в воде. Но шляхтич утешал себя мыслью, что возвращается к деятельной жизни, где способности его могут иметь надлежащее применение. Кроме того, у него составилось особое мнение об опасностях столичной жизни, и вот как он делился им с Володыевским:

   - Положим, пан Михал, мы в Варшаве совершили много славных дел, но если б, сохрани Бог, остались там еще, то вконец изнежились бы, как некий славный карфагенянин под лазурным небом Капуи. А женщины... это хуже всего. Они каждого доведут до гибели, и знайте, что ничего нет коварнее женщины. Человек начинает стареть, а его все тянет...

   - Э, что вы за вздор несете! - перебил его Володыевский.

   - Я часто сам себе повторяю, что пора бы мне остепениться, но чувствую, что кровь моя все еще не остыла. Вы человек более флегматичный, вам что! Но оставим это. Теперь мы вступаем в новую жизнь. Я уже соскучился без войны. Полк наш вооружен отлично, а вокруг Замостья шатаются разные шайки, значит, можно позабавиться. Кроме того, увидим нашего Скшетуского и того умника, того литовского журавля, ту хмелевую жердь, пана Лонгинуса. Сколько времени мы не виделись!

   - Вы скучаете по нему, а как сойдетесь вместе, то не даете ему покоя.

   - Да ведь он, что ни слово - то уши вянут. Да из него и слова-то не вытянешь! Вся сила у него ушла в руки, а в голову ничего. Если кого сдавит в объятиях, тот, считай, покойник, а вместе с тем во всей республике нет младенца, который бы не одурачил его. Слыханное ли дело, чтобы человек с таким состоянием был таким тупым?

   - Разве он так богат?

   - Он? Когда я с ним встретился, пояс его был туго-претуго набит червонцами. Сколько там было, не знаю, много что-то. Потом он перечислял мне свои деревни: Мышьи Кишки, Песьи Кишки, Пигвишки, Сыруцяны... черт упомнит все эти языческие названия! Ему принадлежит половина всего уезда. У литовцев род Подбипентов в большом почете.

   - А вы не преувеличиваете его владений?

   - Нисколько. Я повторяю то, что слышал от него, а он за всю свою жизнь не соврал ни разу, потому что и для этого слишком туп.

   - Ну, значит, Анна будет большой барыней. Но я никак не могу согласиться с вами, что он глуп. Человек он положительный, храбрый, в случае надобности никто лучше его не даст совета, а что красноречием не отличается, так не всякому же Бог дал такой язык, как вам. Что толковать, рыцарь он такой, каким следует быть, да вы и сами его любите.

   - Наказание с ним божеское, - проговорил Заглоба. - Я только одним и утешаюсь, что буду ухаживать за панной Анной.

   - Не советую. Человек он кроткий, но при этом и его терпенье может лопнуть.

   - Пусть лопнет. Я ему уши обрублю, как пану Дунчевскому.

   - Я и кровному врагу не желал бы ссориться с ним.

   - Ну-ну, все равно. Только бы нам увидеть его. Желание пана Заглобы исполнилось раньше, чем он ожидал.

   В Конской Воле Володыевский решил остановиться, чтобы дать отдых лошадям. Кто опишет изумление обоих друзей, когда, войдя в темные сени постоялого двора, они нос к носу столкнулись с самим паном Подбипентой.

   - Боже мой! - обрадовался Заглоба. - Сколько времени не виделись! Казаки не изрубили вас в Замостье?

   Подбипента бросился обнимать приятелей.

   - Куда едете? - спросил Володыевский.

   - В Варшаву, к князю.

   - Князя нет в Варшаве; он уехал с королем на коронацию в Краков.

   - А меня пан Вейгер отправил в Варшаву с письмом и за указаниями, куда идти княжеским полкам. Они, слава Богу, уже не нужны в Замостье.

   - Вам не нужно никуда ездить. Мы везем приказ.

   Пан Лонгинус опечалился. Он рассчитывал увидеть двор и в особенности полюбоваться на одну особу. Заглоба многозначительно подмигнул Володыевскому.

   - Тогда я в Краков поеду, - решил, поразмыслив, литвин. - Мне приказано отвезти письмо, я и отвезу... а вы куда едете?

   - В Замостье, к Скшетускому.

   - Поручика нет в Замостье.

   - Вот тебе на! Где же он?

   - Где-то около Хороший, бьет разбойничьи шайки. Хмельницкий ушел, но полковники его безобразничают по дорогам. Староста валецкий послал на них пана Якуба Реговского...

   - И Скшетуского?

   - Да. Только они действуют порознь.

   Заглоба приказал принести три гарнца пива и уселся за стол вместе с Володыевским и паном Лонгинусом.

   - А вы, пан Подбипента, еще не знаете самой важной и приятной новости, - начал Заглоба, - мы с паном Михалом Богуна убили.

   Литвин так и подскочил на месте.

   - Родные мои! Может ли это быть?

   - Это так же верно, как и то, что вы нас видите.

   - И вы вдвоем убили его?

   - Да.

   - Вот новость! О, Боже, Боже! - и пан Лонгинус захлопал в ладоши. - Вы говорите вдвоем. Как же это - вдвоем?

   - Сначала я обошел его так, что он нас вызвал, понимаете? Потом пан Михал первым вышел с ним на поединок и отделал его, как святочного поросенка.

   - А вы не дрались с ним?

   - Ну, надо же!? - рассердился Заглоба. - Я думаю, вы недавно пускали себе кровь, и от этого ваш ум помутился. Что же вы думали, что я стану с трупом драться или добивать лежачего?

   - Вы ведь говорили, что вдвоем... Пан Заглоба пожал плечами.

   - С этим человеком и у святого терпенье лопнет. Пан Михал, разве Богун не обоих нас вызвал?

   - Обоих, - подтвердил Володыевский.

   - Теперь вы поняли?

   - Пусть будет так, - согласился Лонгинус. - Пан Скшетуский тоже искал Богуна под Замостьем, но его там не было.

   - Как? Скшетуский искал его?

   - Я вижу, вам надо все рассказать по порядку. Как вам известно, мы остались в Замостье, а вы поехали в Варшаву. Казаков нам не пришлось долго ждать, они целою тучею нагрянули из-под Львова. Но наш князь так укрепил Замостье, что они простояли бы под его стенами два года. Мы думали, что они и не приступят к штурму, и очень жалели об этом, так как рассчитывали видеть их поражение. А так как с ними были и татары, то и я принадлежал к числу недовольных. Я все надеялся, что милосердный Господь пошлет мне три головы...

   - Просите одну, просите одну, только умную, - перебил Заглоба.

   - Вы опять за свое... Слушать гадко... Мы думали, что нас не будут штурмовать, оказалось, нет: сумасшедшие казаки сейчас же принялись строить осадные машины, а потом полезли на нас. Потом уж выяснилось, что Хмельницкий был против, но Чарнота, их обозный, насел на него, обвинил его в трусости, в измене; Хмельницкий согласился и послал первым Чарноту. Что творилось, родные мои, того словами не выскажешь. Света белого не видно было за дымом и выстрелами. Пошли они сначала отважно, засыпали рвы и пробрались на стены, но мы им такого задали жару, что они потом и от стен, и от своих машин убежали. Тогда мы поскакали вдогонку и перерезали их, как телят.

   Володыевский потер руки.

   - Ух! Жаль, что меня не было на этой свадьбе! - восторженно вскричал он.

   - И я бы там пригодился, - со спокойной самоуверенностью сказал Заглоба.

   - Больше всех отличились пан Скшетуский и пан Якуб Реговский, оба славные рыцари, хотя враждебно настроенные друг против друга, в особенности пан Реговский против Скшетуского. Он непременно вызвал бы его, если бы пан Вейгер не запретил поединка под страхом смертной казни. Сначала мы не понимали, в чем дело, и только потом узнали, что пан Реговский - родственник пана Лаща, которого князь, помните, выгнал из полка за историю со Скшетуским. Отсюда и обида Реговского на князя, на всех нас, в особенности на поручика, отсюда и их соперничество, которое в итоге принесло им только славу, потому что один старался превзойти другого. Оба были первыми и на стенах, и во время вылазок. Наконец, Хмельницкому надоел штурм, и он повел правильную осаду, не пренебрегая хитростями, которые помогли бы ему взять город. Решительный он человек, но вместе с тем и obscurus {Невежественный (лат.).}. Он думал, что пан Вейгер немец, видно, никогда не слыхал о поморских воеводах этой фамилии, и написал ему письмо, в котором склонял старосту к измене как чужеземца. Пан Вейгер отписал гетману, кто он таков и какой неудачный путь избрал Хмельницкий для его искушения. Свое письмо староста хотел послать с кем-нибудь более значительным, чем простой трубач, но охотников идти в лагерь к этому дикому сброду нашлось немного. Один отговаривался тем, другой - сем, и вот тут-то начинается самая интересная история... Вы слушаете?

   - Слушаем, слушаем.

   - Отвезти письмо взялся я и когда приехал, застал гетмана пьяным. Принял он меня прескверно, даже булавой грозил, когда прочел письмо, а я, смиренно поручив свою душу Богу, думал так: "Тронь только, я тебе башку кулаком размозжу". А что мне было делать, дорогие мои, а?

   - Весьма неглупая мысль! - с некоторым чувством умиления воскликнул Заглоба.

   - Но его удерживали полковники и близко ко мне не подпускали, - продолжал пан Лонгинус, - в особенности один, молодой, такой смелый, что хватал его за руку и отталкивал. Смотрю я, кто это меня защищает, и дивлюсь его смелости... Оказывается, Богун.

   - Богун? - вскрикнули разом Володыевский и Заглоба.

   - Он самый. Я узнал его, потому что видел в Розлогах, да и он меня тоже. Слышу, говорит Хмельницкому: "Это мой знакомый". А Хмельницкий с быстротою, как это обычно бывает у пьяных, отвечает. "Коли он твой знакомый, сынок, дай ему пятьдесят талеров, а я дам ответ". И дал мне ответ, а насчет денег я сказал, чтоб он их для своих гайдуков приберег, так как княжескому офицеру не след пользоваться подачками. Меня довольно вежливо проводили из палатки, но едва я вышел, как ко мне подходит Богун: "Мы, говорит, виделись в Розлогах". - "Так точно, говорю, только тогда я не ведал, голубчик, что найду вас в этом лагере". А он на это: "Не своя воля, несчастье загнало". В разговоре я напомнил ему, как мы его под Ярмолинцами побили. "Я не знал, с кем имею дело, говорит он, кроме того, был ранен в руку, а люди мои думали, что их бьет сам князь Еремия". И мы ничего не знали (это я говорю), иначе, прознай пан Скшетуский, что это вы, одному бы из вас не жить на белом свете.

   - Так бы и было непременно. А он что на это? - спросил Володыевский.

   - Он сразу переменил разговор. Рассказал мне, как Кривонос послал его с письмами к Хмельницкому под Львов, чтоб дать ему небольшой отдых, как Хмельницкий не хотел отсылать его назад, назначая его для другого, более важного дела. Наконец, спрашивает: "Где пан Скшетуский?", а когда я сказал ему, что в Замостье, он прибавил: "Может быть, встретимся" - и простился со мной.

   - Я полагаю, что вслед за этим Хмельницкий отправил его с письмами в Варшаву, - сказал Заглоба.

   - Так оно и есть, только подождите. Я возвратился в крепость и дал отчет пану Вейгеру о моем поручении. Была уже поздняя ночь. На другой день снова штурм, еще более ожесточенный, чем первый. Я не имел времени увидеться с паном Скшетуским и только на третий день говорю ему, что видел Богуна и говорил с ним. А тут было много офицеров и пан Реговский в том числе. Тот услыхал и сказал с насмешкой: "Я знаю, что тут дело идет о женщине; если вы такой рыцарь, как говорят о вас, Богун в ваших руках: вызовите его и будьте уверены, что этот забияка не откажется, а мы со стены полюбуемся на интересное зрелище. Впрочем, о вас, вишневецких, говорят больше, чем вы того заслуживаете". Тут пан Скшетуский так посмотрел на Реговского, что тот сразу прикусил язык. "Вы думаете так? Хорошо! Я только не знаю, решитесь ли вы, сомневающийся в нашей храбрости, пойти в казацкий лагерь и вызвать от моего имени Богуна". А Реговский говорит: " Отчего бы не пойти, но я вам не брат, не сват, поэтому и не пойду". Тут все подняли Реговского на смех; тот обиделся не на шутку и на другой день действительно пошел в казацкий лагерь, но уже не застал там Богуна. Сначала мы не верили этому, но теперь, после вашего рассказа, я вижу, что Реговский сказал правду. Хмельницкий, должно быть, действительно послал Богуна, а вы его убили.

   - Так оно и было, - сказал Володыевский.

   - Скажите нам, - спросил Заглоба, - где мы найдем теперь Скшетуского? Нам необходимо отыскать его, чтобы вместе отправиться на поиски княжны.

   - В Замостье найдете; его там все знают. Он вместе с Реговским казацкого полковника Калину наголову разбил. А потом Скшетуский уже без Реговского уничтожал татарские чамбулы. А теперь вышел на охоту за бандами.

   - А Хмельницкий что, молчит?

   - Хмельницкий за них не заступается; он говорит, что они грабят вопреки его приказаниям. Иначе кто бы поверил его покорности королю?

   - Какая мерзость это пиво! - сказал Заглоба.

   - За Люблином вы поедете краем совершенно опустошенным, - продолжал далее литвин. - Казацкие отряды заходили даже дальше Люблина, татары брали там пленных, и сколько полонили около Замостья и Грубешова, это только Богу одному известно. Несколько тысяч отбитых пленников Скшетуский уже отправил в крепость. Он там трудится изо всех сил, забывая о себе.

   Пан Лонгинус вздохнул и поник головою.

   - Я думаю, что Бог непременно пошлет утешение Скшетускому и возвратит ему потерянное счастье, потому что велики заслуги этого рыцаря. В эти времена порока и себялюбия, когда каждый думает только о себе, он всем жертвует для отечества. Милые вы мои, ведь он давно бы мог получить отпуск у князя, мог бы ехать на розыски княжны, а вместо этого ни на минуту не бросил свою службу и, нося в сердце муку, не знает ни минуты отдыха.

   - Римлянин по натуре, что и говорить! - вздохнул Заглоба.

   - Пример нам брать с него нужно.

   - В особенности вам, пан Подбипента. Вы на войне ищете не славы отечеству, а три какие-то глупые головы.

   - Бог услышит мои молитвы! - воскликнул пан Лонгинус и поднял очи к небу.

   - Скшетуского Бог уже вознаградил смертью Богуна, - сказал Заглоба, - и тем, что послал минуту покоя республике. Теперь для него настало время подумать о себе.

   - Вы поедете с ним? - спросил литвин.

   - А вы нет?

   - Я бы хотел всею душою, если бы не эти письма. Одно от старосты валецкого к королю, другое к князю, а третье от пана Скшетуского тоже к князю с просьбой об отпуске.

   - Мы везем ему разрешение на отпуск.

   - Да, но все-таки как же мне быть с письмами?

   - Вы должны ехать в Краков, иначе и быть не может. Но я откровенно скажу вам: ваши руки очень пригодились бы нам в нашем предприятии, ведь ни на что другое вы и не годитесь. Там нужно держать ухо востро, и прежде всего переодеться в казацкие свитки, прикидываться мужиками, а вы так бросаетесь в глаза своим ростом, что каждый спросит: это что за жердь, откуда взялся такой казак? Нет, нет! Поезжайте-ка вы в Краков, а мы как-нибудь и без вас управимся.

   - И я так же думаю, - сказал Володыевский.

   - Стало быть, я поеду, - ответил пан Подбипента. - Да благословит вас милосердный Бог и да поможет Он вам. А вы знаете, где ее прячут?

   - Богун не хотел говорить. Мы знаем только то, что мне удалось подслушать во время моего плена, но и этого совершенно достаточно.

   - Как же вы ее найдете?

   - А голова моя на что? И не такие загадки разгадывать приходилось. Теперь все дело в том, как бы поскорей добраться до Скшетуского.

   - Спросите о нем в Замостье. Пан Вейгер должен знать; они связь поддерживают. Ну, да благословит вас Бог!

   - И вас также, - сказал Заглоба. - Когда будете у князя в Кракове, поклонитесь от меня пану Харлампу.

   - Кто он такой?

   - Литвин; красавец писаный. В него все фрейлины княгини повлюбились.

   Пан Лонгинус задрожал.

   - Ну, будьте здоровы! Что за гадкое пиво в этой Конской Воле, - заключил Заглоба, подмигивая Володыевскому.

  

  

   Пан Лонгинус с тревожным сердцем поехал в Краков, а коварный пан Заглоба вместе с Володыевским в Замостье, где им пришлось пробыть всего только один день. Комендант крепости сообщил им, что он давно не получал никаких известий от Скшетуского и думает, что войска, находящиеся под его началом, пойдут на Збараж. Это было тем более правдоподобно, что Збараж, как владение Вишневецких, скорее всего мог подвергнуться нападению заклятых врагов князя. Перед паном Володыевским и Заглобой открывалась длинная и трудная дорога, но делать более ничего не оставалось - все равно рано или поздно придется идти за княжной, и рыцари пустились в путь, останавливаясь только для необходимого отдыха или усмирения разбойничьих шаек, до сих пор шляющихся по дорогам.

   Край был весь опустошен. Иногда в течение целого дня не встретишь живого человека. Города лежали в развалинах, деревни сожжены и пусты, народ вырезан или забран в плен, по дороге - только трупы, остовы домов, костелов, церквей да псы, воющие на развалинах. Кто пережил татарское нашествие, тот хоронился в лесных трущобах, замерзал от холода, умирал от голода, не смея показаться на Божий свет, не веря, что лихо могло миновать. Володыевский вынужден был кормить своих лошадей корою деревьев или полуобгорелою соломою с крестьянских крыш. Стоял конец октября, но зима вступала в свои права и грозила быть настолько же холодною, насколько мягка была прошлогодняя. Земля замерзла, поля были покрыты снегом, а берега речек по утрам затягивались тонким слоем ледяной коры. Погода стояла сухая, бледные солнечные лучи не согревали землю и в полуденную пору, зато по утрам и вечерам на небе ярко разгорались красные зори - верный признак скорой и суровой зимы.

   После войны и голода должен был явиться третий враг людской - мороз, но люди ждали его с нетерпеньем; он вернее всяких переговоров положит конец войне. Пан Володыевский был уверен, что очень скоро у него будет реальная возможность отправиться на поиски княжны. Главное препятствие, война, было устранено.

   - Не верю я в чистосердечие Хмельницкого, - повторял он. - Хитрая лисица знает, что казаки бессильны, если не могут окопаться, и в открытом поле не устоят против наших полков. Теперь они отойдут на зимовники, а стада выгонят на снег. Татарам тоже нужно отправить пленных. Если зима будет суровая, мы сможем отдыхать до новой травы.

   - Может быть; но нам и не потребуется столько времени. Даст Бог, перед заговеньем отпразднуем свадьбу пана Скшетуского, - говорил Заглоба.

   - Только бы нам теперь не разойтись с ним.

   - При нем три хоругви; это ведь не иголку искать в стоге сена. Может быть, мы его нагоним под Збаражем, если он еще не управился с шайками гайдамаков.

   - Догнать-то мы его не догоним, хоть бы весточку какую иметь о нем.

   Однако вести добиться было нелегко. Крестьяне видели много проходящих мимо хоругвий, слышали и о стычках их с разбойниками, но не могли определенно сказать, чьи это хоругви, Реговского или Скшетуского, от этого наши друзья окончательно теряли голову. А тут подоспела весть о неудачах казаков при столкновении с литовскими войсками. За победу, одержанную Хмельницким над коронными войсками, теперь пришлось заплатить поражением. Пал Полумесяц, старый и опытный атаман, и дикий Небаба, и Кшечовский, который в рядах бунтовщиков добрался не до званий и почестей, а до кола. Казалось, Немезида отомстила ему за немецкую кровь, пролитую на берегу Днепра, за кровь Флика и Вернера. Кшечовский попал в руки немецкого радзивилловского полка и, тяжело раненный, был посажен на кол, на котором мучился целый день, пока не испустил дух. Таков был конец того, кто по своему мужеству и военным способностям мог бы стать вторым Стефаном Хмелевским, если бы жажда богатств и почестей не толкнула его на путь измены, вероломства и кровавых бесчинств.

   С ним, с Полумесяцем и Небабой почти двадцать тысяч казаков сложили свои головы на поле брани или потонули в болотах Припяти. Страх, как вихрь, пролетел над буйной Украиной. Всем казалось, что после великих триумфов, после Желтых Вод, Корсуня, Пилавца настало время великих поражений вроде Солоницы и Кумеек. Сам Хмельницкий, хотя и стоящий на вершине славы, более сильный, чем когда-либо, струсил при известии о смерти Кшечовского и вновь начал выпытывать свое будущее у вещуний. Колдуньи ворожили разно, предсказывали новые великие войны и победы и поражения, только так и не смогли сказать, что будет с самим гетманом.

   С одной стороны, зима, с другой - поражение Кшечовского предвещали долгий мир. Край начинал успокаиваться, опустевшие деревушки понемногу вновь заселялись, и робкие надежды опять вселялись в людские сердца.

   С такой же надеждой наши друзья после долгой и трудной дороги благополучно добрались до Збаража и тотчас же отправились к коменданту, в котором, к немалому своему удивлению, узнали Вершула.

   - А Скшетуский где? - перво-наперво спросил Заглоба.

   - Его нет.

   - Вы управляете этою крепостью?

   - Я. Сначала управлял Скшетуский, но он уехал и сдал гарнизон мне до своего возвращения.

   - А когда он хотел возвратиться?

   - Он ничего не говорил, потому что и сам не знает, только сказал на прощанье: "Если кто приедет ко мне, скажите, чтоб подождали меня".

   Заглоба и Володыевский переглянулись.

   - Как давно он выехал? - спросил пан Михал.

   - Десять дней тому назад.

   - Пан Михал! - сказал Заглоба. -Хорошо бы пан Вершул угостил нас ужином. На голодный желудок как-то плохо говорится. За трапезой и потолкуем.

   - С радостью готов служить вам, тем более что и сам собирался садиться за стол. В конце концов командование переходит к пану Володыевскому, как к старшему офицеру. Значит, он может распорядиться всем.

   - Оставьте команду при себе, пан Криштоф, - сказал Володыевский. - Вы старше меня летами, а мне, кроме того, вот-вот придется выехать.

   Вскоре подали ужин. Пан Заглоба, несколько утолив первый голод двумя мисками похлебки, спросил у Вершула:

   - Как вы думаете, куда мог поехать Скшетуский? Вершул отослал людей, прислуживающих за столом, и, поразмыслив, сказал:

   - Я могу только догадываться, ведь Скшетуский держал это в секрете, потому-то мне и не хотелось говорить при прислуге. Он воспользовался моментом, зная, что мы простоим здесь до весны, и, должно быть, отправился на поиски княжны, чтобы, отыскав, вырвать ее из рук Богуна.

   - Богуна нет более на свете, - сказал Заглоба.

   - Как так?

   Пан Заглоба в третий или четвертый раз принялся рассказывать приятную для него историю. Вершул, так же как и пан Лонгинус, не мог прийти в себя от изумления.

   - Если так, то Скшетускому будет легче, - сказал он.

   - Все дело в том, отыщет ли он ее. А людей много взял он с собою?

   - Никого, только одного пажа русского.

   - Он поступил умно, потому что тут надо брать только хитростью. До Каменца можно было бы, пожалуй, дойти с небольшим отрядом, но уже в Ушице и Могилеве, вероятно, стоят казаки; там хорошие зимовники, а в Ямполе самое казацкое логово. Туда нужно идти или с целой дивизией, или одному.

   - А почему вы думаете, что он пошел в ту сторону? - спросил Вершул.

   - Она спрятана за Ямполем, и он знал об этом. Но там столько оврагов, буераков, столько болот и камышей, что, даже зная место, трудно добраться до него, а не зная, и подавно. Если бы мы были вместе, дело пошло бы, может быть, быстрее, но ему одному... сомневаюсь, чтобы ему повезло... разве только случай укажет ему дорогу, потому что ведь там даже и расспрашивать нельзя.

   - Так вы хотели сами ехать с ним?

   - Да. Но что же мы станем делать теперь, пан Михал? Ехать за ним или не ехать?

   - Я полагаюсь на ваше решение.

   - Гм! Десять дней, как уехал... Не догоним... И самое главное, он приказал ждать себя. Бог знает, какою дорогою он поехал. Мог на Плоскиров и Бар, по старому тракту, а мог и на Каменец-Подольский. Дело хитрое.

   - Не забудьте, - сказал Вершул, - что это мое предположение. Я не могу сказать с полной уверенностью, что он поехал за княжной.

   - В том-то и дело, в том-то и дело! А если он поехал только для того, чтобы взять где-нибудь "языка", и потом вернется в Збараж? Он ведь знал что мы собирались идти вместе, и мог ждать нас. Как тут решишь?

   - Я советовал бы подождать дней десять.

   - Это ни к чему не приведет. Или ждать, или не ждать вовсе.

   - А я думаю ждать нам нечего. Что мы потеряем, если выедем завтра утром? Не найдет пан Скшетуский княжны, тогда, может быть, Бог нам поможет, - сказал Володыевский.

   - Видите ли, пан Михал, здесь нельзя поступать так опрометчиво, - заметил Заглоба. - Вы человек молодой, вам хочется приключений, но мы подвергнемся прямой опасности, если мы сами по себе, а он сам по себе будет искать. Этим мы можем возбудить подозрение в тамошних людях. Казаки хитры и боятся, чтобы кто-нибудь не открыл их замыслов. Они могут вести переговоры с пашою, ближайшим к Хотину, или заднестровскими татарами, на случай будущей войны, кто их там знает! Тогда на посторонних людей они обратят особое внимание. Выдать себя легко, а потом что?

   - Тем более, что и Скшетуский может оказаться в переделке, из которой не выйдет без посторонней помощи.

   - И это правда.

   Заглоба погрузился в глубокие размышления. Наконец он очнулся и сказал:

   - Взвесив все, я решил ехать. Володыевский с облегчением вздохнул.

   - А когда?

   - Дня три отдохнем, соберемся с силами.

   Наутро два друга приступили к сборам, как вдруг неожиданно прибыл слуга Скшетуского, молодой казачонок Цига, с письмом к Вершулу. Услышав об этом, Заглоба и Володыевский поспешили к коменданту. Вот что писал Скшетуский.

   "Я теперь нахожусь в Каменце и еду в Егорлык с купцами-армянами, с которыми меня познакомил пан Буковский. У них пропускная грамота от татар и казаков на проезд до Аккермана. Мы поедем на Ушицу, Могилев и Ямполь с татарами, останавливаясь повсюду; может быть, Бог поможет нам найти то, что мы ищем. Товарищам моим, Володыевскому и пану Заглобе, скажите, пан Криштоф, чтоб они ждали меня в Збараже, если у них нет другого дела. По дороге, где я еду, даже небольшим отрядом ехать нельзя из-за страшной подозрительности казаков, которые зимуют в Егорлыке. Что я сделаю один, того мы втроем не сделали бы, а я, в случае чего, могу выдать себя за армянина. Поблагодарите их за их готовность помогать мне, но ждать их я не мог: каждый лишний день приносил мне новые мучения, да и не знал я, приедут ли они в Збараж, а время все уходило. Сейчас как раз все купцы разъезжаются с своими товарами. Пан Буковский ручается за моих купцов, а я вполне надеюсь на милосердие Божие. Аминь!"

   Пан Заглоба дочитал письмо и посмотрел на своих товарищей. Те молчали; наконец, Вершул проговорил:

   - Я знал, что он туда поедет.

   - Что нам теперь делать? - спросил Володыевский.

   - Что ж делать? - сказал Заглоба и развел руками. - Теперь нам и незачем ехать. То, что он едет с купцами, это хорошо; значит, повсюду может заглянуть, не возбуждая подозрений. Теперь всякий казак богат, ведь они разграбили половину республики. Плохо было бы нам, пан Михал, за Ямполем. Скшетуский-то черный, как валах, и легко может сойти за армянина, а вас тотчас же раскусили бы, узнали по вашим пшеничным усикам. В мужицкой одежде тоже не так-то просто... Ну, да сохранит его там Бог! В нас никакой и надобности нет, хотя я крайне сожалею, что не могу способствовать вызволению моей бедняжки. Все-таки мы оказали Скшетускому огромную услугу, заколов Богуна. Иначе я не ручался бы за голову пана Яна.

   Володыевский был явно огорчен. Он уже предвкушал множество приключений во время дороги, а теперь ему предстояло Долгое и скучное пребывание в Збараже.

   - А не проехаться ли нам хоть до Каменца? - спросил он.

   - Что мы там будем делать? Да и расходы одни, - ответил Заглоба. - Все равно прирастем, как грибы к какой-нибудь стене; нужно ждать, запасясь терпением; такое путешествие, в какое отправился Скшетуский, займет немало времени. Завтра пойдем в церковь, помолимся за него Богу. Богуна устранили - это самое главное. Прикажите расседлать коней, пан Михал; ничего не поделаешь - придется ждать.

   Действительно, со следующего дня для наших приятелей начались однообразные дни ожидания и потянулись один за другим скучной и долгой вереницей. Ни пьянством, ни игрой в кости, ничем не скрасишь времени ожидания. Тем временем наступила суровая зима. Снег толстым слоем покрыл збаражские укрепления, зверь и дикая птица искали спасения в человечьем жилье. Прошел декабрь, январь и февраль, а о Скшетуском не было ни слуху ни духу.

   Пан Володыевский ездил в Тарнополь искать приключений; Заглоба нахохлился и неожиданно почувствовал, что начинает стареть.

  

  

   Комиссары, высланные республикой для заключения договоров с Хмельницким, после неописуемых трудностей добрались до Новоселок и остановились там, ожидая ответа победоносного гетмана, который в это время проживал в Чигирине. Комиссары сидели унылые и перепуганные; всю дорогу смерть постоянно заглядывала им в очи, а трудности все увеличивались на каждом шагу. День и ночь окружали их толпы черни, одичавшей до последней степени от своих зверств, и выли, требуя смерти послов. Что ни день, то приходилось натыкаться на ни от кого не зависимые ватаги разбойников или диких чабанов, не имеющих ни малейшего представления ни о каких законах, жаждущих только крови и добычи. Правда, комиссары имели при себе конвой из ста всадников, да, кроме того, Хмельницкий на всякий случай прислал им полковника Донца с четырьмя сотнями казаков, но весь этот эскорт легко мог оказаться недостаточным, потому что толпы черни росли с каждым часом и все более распоясывались. Кто из конвоя удалялся хоть на минуту от своих, тот пропадал без следа. Это была по сути просто горстка путников, окруженная стаей голодных волков. Так проходили целые дни, недели, а однажды ночью узникам в Новоселках показалось, что подошла после