Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

ти при тогдашнем повальном пьянстве. И если лучшие люди, согретые любовью к отечеству, оплакивающие его падение, приходили в отчаяние от царящих вокруг беспорядка и безобразий, то гуляки и буяны тогдашнего времени чувствовали себя в своей стихии и ни перед чем не останавливались.

   Нечего и говорить, что в этом буйном лагере не последнюю роль играл пан Заглоба, осиянный блестящею рыцарскою славою, неутолимою жаждою, уменьем врать, не краснея, и самоуверенностью, которую ничто не в состоянии было поколебать. Временами и на него нападали припадки "меланхолии"; тогда он запирался в комнате или палатке и никуда не выходил, а если и выходил, то в самом дурном и задиристом расположении духа. Тогда он допускал к себе только пана Михала, перед которым мог изливать свои чувства к пану Скшетускому и "бедняжке". "Покинули мы ее, - плакался пан Заглоба, - предали ее, как Иуда, в злодейские руки. Что-то теперь делается с нею, а?"

   Напрасно пан Михал втолковывал, что если б не Пилавец, то они разыскивали бы "бедняжку", а теперь это невозможно, теперь они отрезаны от нее всей армией Хмельницкого. Шляхтич стоял на своем, не хотел утешиться и впадал в еще более скверное расположение духа.

   Но такие моменты длились недолго. Зато потом пан Заглоба, как бы желая вознаградить себя за утраченное время, гулял и пил больше, чем прежде, время проводил в тавернах, в обществе самых отчаянных пьяниц, в чем пан Михал постоянно сопутствовал ему.

   Володыевский, превосходный солдат и офицер, ни на йоту не обладал тем нравственным величием, каким осенили Скшетуского посланные ему испытания. Свои обязанности по отношению к республике Володыевский понимал очень просто - он бил, кого ему приказывали, об остальном не заботился, в политических делах ничего не понимал и готов был оплакивать всякое поражение, на ему и в голову не приходило, что буйство и раздоры шляхты гораздо опаснее военных неудач. Это был, попросту говоря, ветреный юноша, который, однажды попав в столичный водоворот, утонул в нем по уши и ни на шаг не отставал от Заглобы, человека незаменимого в этом случае. Володыевский толкался с ним и в обществе шляхты, которой пан Заглоба рассказывал за стаканом вина невероятные истории, вербуя, таким образом, сторонников для королевича Карла, и пил наравне с ним и за него при надобности заступался. Они побывали везде - и на выборном поле, и в городе, и в тавернах; не было угла, куда бы они ни забирались. Были в Непоренте и в Яблонной, на всех пирах и обедах, были всюду и участвовали во всем. У пана Михала чесались руки проявить себя хоть в чем-нибудь и тем доказать, что украинская шляхта лучше всякой иной, так же, как княжеские солдаты лучше прочих.

   Так прошло почти шесть недель, и общественные дела значительно продвинулись. Борьба между братьями-кандидатами, маневры их сторонников, горячка и накал страстей - все прошло без малейшего следа. Всем стало известно, что непременно Ян Казимир будет избран, что королевич Карл уступил брату и добровольно отрекся от участия в выборах. Странное дело - голос Хмельницкого получил особое значение: рассчитывали, что он покорится королю, избранному по его желанию. Предположения эти в значительной степени оправдались. Зато для Вишневецкого, который, как Катон, не переставал настаивать, чтобы запорожский Карфаген был разрушен, такой поворот дела был новым ударом. Теперь восторжествует мирная политика, начнутся переговоры. Князь знал, что эти переговоры или ни к чему не приведут, или вскоре силою обстоятельств будут нарушены. Он видел впереди только войну, и тревога охватывала его при мысли об исходе этой войны. После мира Хмельницкий еще более укрепится, республика еще более ослабеет. И кто тогда поведет его войска против такого славного полководца, как Хмельницкий? А впереди новые поражения, новые погромы, которые до конца исчерпают силы республики. Князь не обольщался ложными надеждами; он знал, что ему, горячему стороннику Карла, не отдадут булавы. Казимир, правда, обещал брату, что осыплет милостями его сторонников. Казимир обладал широкой душой, но вместе с тем, он следовал политике канцлера. Кто-то другой - не князь - получит булаву, и горе республике, если этот новый вождь не будет опытнее Хмельницкого. При этой мысли сжималось сердце Еремии; тут было и опасение за будущность родины, и то горестное чувство, которое испытывает человек, когда его заслуги не оценены по достоинству. Князь Еремия не был бы Вишневецким, если б не был горд. Он чувствовал в себе достаточно сил, чтобы держать булаву, он заслужил ее и поэтому страдал вдвойне.

   Среди офицеров ходил слух, что князь не будет ждать конца выборов и вот-вот выедет из Варшавы, но это было неверно. Князь не только не выехал, но и посетил королевича Казимира в Непоренте, был им принят с величайшей любезностью и затем вновь вернулся в город. Требовалось раздобыть денег на войско, и князь хлопотал об этом. К тому же, на средства Карла формировались новые полки драгунов и пехоты. Одни уже пошли в Русь, другие должны были скоро выйти. Князь повсюду разослал своих офицеров, сведущих в военном деле, чтобы все привести в надлежащий порядок. Сначала были командированы Кушель и Вершул, наконец, пришло время и Володыевского. Однажды его пригласили к князю.

   - Вы поедете в Заборов, - сказал Еремия. - Там ждут лошади, предназначенные для нового полка. Осмотрите их, выберите, заплатите деньги и препроводите в полк.

   Пан Володыевский рьяно принялся за дело, получил деньги по княжеской записке и в тот же день с паном Заглобой и десятью солдатами, конвоирующими телегу с деньгами, выехал в Заборов. Они ехали медленно, потому что все дороги были переполнены шляхтою и поляками, все дома в окрестных деревеньках заняты проезжающими. При такой толчее трудно было избежать какого-нибудь приключения, и наши друзья несмотря на все предосторожности вляпались-таки в историю.

   Подъезжая к Бабице, Володыевский увидел у корчмы группу шляхтичей, уже готовящихся к отъезду. Один из них, не говоря ни слова, пришпорил своего коня и рысью подскакал к пану Михалу.

   - А, это вы! - крикнул он. - Прятались от меня, да я нашел вас; теперь от меня не уйдете. Эй, товарищи, подождите минутку! Я хочу кое-что сказать этому офицерику и желал бы, чтобы вы были моими свидетелями.

   Пан Володыевский довольно улыбнулся: он узнал пана Харлампа.

   - Бог мне свидетель, что я не прятался, - сказал он. - Я сам искал вас, чтобы спросить, все ли вы продолжаете гневаться на меня, но, к несчастью, мы не сталкивались.

   - Пан Михал, вы по службе едете! - шепнул Заглоба.

   - Помню, - тоже шепотом ответил Володыевский.

   - Ну, пожалуйте! - горячился Харламп. - Господа, я обещал этому мальчику обрезать уши и обрежу, не будь я Харламп! Оба, не будь я Харламп! Будьте свидетелями, господа, а вы... как вас там?. Пожалуйте!

   - Я не могу сейчас, - ответил Володыевский, - подождите два дня.

   - Как не можете? Трусишка этакий! Дерзости говорить умеет, а как дело дошло до сабли, так и назад.

   - Я драться сейчас не могу, но даю вам слово, что через три или четыре дня, как только исполню данное мне поручение, явлюсь в назначенное вами место. Если же это обещание не удовлетворяет вас, я прикажу своим солдатам стрелять. Выбирайте сами и затем убирайтесь к черту, мне некогда разговаривать с вами!

   Пан Харламп подумал с минуту.

   - Ну, хорошо. Так через четыре дня, в субботу, в Липкове. Там вы найдете меня возле корчмы, а теперь с Богом!

   Через четыре дня Володыевский вместе с Заглобой и Кушелем сидели в корчме в Липкове.

   - А что, у тебя много народу? - расспрашивал у хозяина пан Заглоба.

   - Нет. Один только пан. Сидит теперь в комнате. Богатый пан, прислуги много, коней.

   - Откуда приехал, не знаешь?

   - Не знаю, должно быть, издалека, из-за Вислы. Лошади все измучены.

   - Может быть, это Харламп, - сказал Заглоба и подошел к дверям комнаты.

   - Можно войти? - спросил он.

   - Кто там? - отозвался голос из-за двери.

   - Свои. - И пан Заглоба приоткрыл дверь. - С вашего позволения... может быть, не вовремя? - прибавил он, заглядывая в комнату, но вдруг отпрянул назад, точно увидел что-то страшное. На лице его одновременно отразились испуг и изумление, рот остался полуоткрытым, а глаза с недоумением смотрели на Кушеля и Володыевского.

   - Что с вами? - спросил Володыевский.

   - Ради Христа, тише! - задыхаясь, прошептал Заглоба. - Там... Богун!..

   Оба офицера сразу вскочили на ноги.

   - Вы с ума сошли! Опомнитесь! Кто, говорите вы?

   - Богун! Богун!

   - Не может быть!

   - Клянусь Богом и всеми Его святыми!

   - Чего же вы так перепугались? Если он действительно там, то Бог отдал его в ваши руки. Успокойтесь же. Да действительно ли вы уверены, что это он?

   - Уверен ли! Я видел, как он переодевается.

   У Володыевского глаза засверкали.

   - Эй, хозяин! - тихо произнес он. - Из спальни есть другой выход?

   - Нет, только через эту комнату.

   - Кушель, под окно! - распорядился пан Михал. - О, теперь он уже не уйдет от нас!

   Кушель, не говоря ни слова, выбежал вон.

   - Придите же, наконец, в себя! - уговаривал Заглобу маленький рыцарь. - Не над вашей, над его головою висит погибель. Что он может сделать с вами? Ничего.

   - Я только от изумления не могу в себя прийти, - поспешил оправдаться пан Заглоба, а сам подумал: "Правда, чего мне бояться? Пан Михал здесь, пусть Богун боится!".

   И, нахмурив брови, он схватился за рукоять сабли.

   - Пан Михал, он не должен уйти!

   - Да он ли это? Мне что-то не верится. Что ему здесь делать?

   - Хмельницкий послал его в качестве шпиона. Это ясно, как день! Подождите, пан Михал. Мы схватим его и поставим условие: или пусть отдает княжну, или мы его сами выдадим правосудию.

   - Только бы княжну отдал, а так черт с ним.

   - Только не мало ли нас: двое и Кушель третий? Он будет обороняться, как бешеный, да, кроме того, у него люди.

   - Харламп подъедет с двумя товарищами, тогда нас будет шестеро! Достаточно!.. Шш...

   Двери отворились, и в комнату вошел Богун.

   Должно быть, раньше он не разглядел Заглобу, и теперь при его виде вздрогнул, лицо его вспыхнуло румянцем, руки судорожно ухватились за рукоять сабли. Но все это длилось одну минуту. Богун снова овладел собою.

   Заглоба смотрел на него и не говорил ни слова; атаман тоже хранил молчание. Люди, которых судьба так часто сталкивала вместе, теперь делали вид, что не знают друг друга.

   - Хозяин! - наконец, крикнул Богун. - Далеко отсюда до Заборова?

   - Недалеко, - ответил корчмарь. - А вы сейчас изволите ехать?

   - Да.

   И Богун пошел к двери, ведущей в сени.

   - Позвольте! - загремел голос Заглобы.

   Атаман остановился как вкопанный и, обернувшись к Заглобе, впился в него своими черными, страшными глазами.

   - Чего вы от меня хотите? - коротко спросил он.

   - Мне кажется, мы когда-то были знакомы. Уж не с вами ли мы свадьбу гуляли на хуторе?

   - А-а, помню! - презрительно протянул казак и снова положил руку на рукоять сабли.

   - Ну, и как ваше здоровье? - продолжал расспрашивать Заглоба. - Вы тогда так поспешно уехали с хутора, что я и проститься с вами не успел.

   - А вы очень жалели об этом?

   - Конечно, жалел. Компания наша увеличилась. (Тут пан Заглоба показал на Володыевского.) Вот этот рыцарь тогда приехал. Он очень желал бы поближе познакомиться с вами.

   - Довольно! - крикнул пан Михал, поднимаясь на ноги. - Изменник, я арестую тебя!

   - По какому праву? - спросил атаман, гордо поднимая голову.

   - Как бунтовщика, врага республики и шпиона.

   - А вы кто такой?

   - Мне нечего говорить тебе, кто я, но ты не отвертишься.

   - Посмотрим, - сказал Богун. - И я ничего не сказал бы вам о том, кто я, если бы вы вызвали меня, как рыцарь рыцаря, на поединок, но коль скоро вы мне грозите арестом, то я откроюсь: вот письмо от гетмана запорожского к королевичу Казимиру. Арестуете ли вы меня теперь?

   Богун с издевкой посмотрел на Володыевского. Тот смутился и вопросительно поглядывал на Заглобу. Настала минута тягостного молчания.

   - Да, - сказал Заглоба, - трудно! Коль скоро вы посол, мы арестовать вас не можем, а драться с этим рыцарем я вам не посоветую: вы уже однажды убегали от него.

   Лицо Богуна побагровело; он только сейчас узнал Володыевского. Стыд и оскорбленная гордость вновь всколыхнулись в душе неустрашимого атамана. Воспоминание о позорном бегстве жгло его, как огонь. Это было единственное пятно на его славе, которую он берег больше всего, больше жизни своей.

   А неумолимый Заглоба продолжал с прежним хладнокровием.

   - Вы и шапку, кажется, по дороге потеряли, хорошо, что этот рыцарь сжалился над вами и подарил вам жизнь. Тьфу! Пан казак, женское у вас личико, да и сердце тоже бабье. Вы были храбры со старой княгиней и ребенком-князьком, а перед настоящим рыцарем поджали хвост! Вам только письма возить, девушек похищать, а не на войну ходить. Вот и теперь вы о сабле что-то смело заговорили, а все потому, что письмо везете. Как же нам сражаться с вами, коли вы заслоняетесь этим письмом? Скажите, пан казак, а? Хмель добрый солдат, Кривонос тоже, но среди казаков немало и трусов.

   Богун быстро кинулся на пана Заглобу, а пан Заглоба так же быстро спрятался за Володыевского, но так, чтобы рыцари оказались друг против друга.

   - Я не от страха бежал тогда, - сказал Богун, - а чтобы спасти своих людей.

   - Я не знаю причины вашего бегства, но видел, как вы бежали.

   - Я всегда готов к вашим услугам.

   - Вы вызываете меня? - переспросил, прищуривая глаза, Володыевский.

   - Вы запятнали мою славу, вы опозорили меня - мне нужна ваша кровь.

   - Согласен.

   - Volenti non fit injuria {Согласившемуся не содеется дурного (лат.).}, - прибавил Заглоба. - Но кто же доставит письмо королевичу?

   - Пожалуйста, не тревожьтесь об этом, уж это мое дело.

   - Ну, деритесь, Бог с вами, если нельзя иначе, - сказал Заглоба. - Если вам посчастливится, пан атаман, знайте, я займу место этого рыцаря. А теперь, пан Михал, подите сюда на минутку, мне надо сказать вам кое-что.

   Друзья вышли вон и отозвали Кушеля с его поста.

   - Вот что, - заговорил Заглоба, - дело наше плохо. У него действительно есть письмо к королевичу; убьем его - уголовное дело. Помните, что суд "propter securitatem loci" в двух милях от поля избрания судит, а ведь он quasi {Вроде бы (лат.).} посол! Скверное дело! Нам потом придется куда-нибудь прятаться, или князь защитит нас, иначе будет плохо. С другой стороны, отпустить его на свободу тоже нехорошо. Ведь это единственный способ освободить нашу бедняжку. Если его не будет на свете, ее легко будет отыскать. Очевидно, сам Бог хочет помочь Скшетускому. Подумайте, что нам делать.

   - Вы не придумаете ли чего-нибудь? - спросил Кушель.

   - Я и придумал, чтоб он сам нас вызвал. Но нам нужно свидетелей, посторонних людей. Мое предложение - подождать Харлампа. Я беру все на себя, он уступит свое право первенства и в случае нужды будет свидетельствовать, что мы были вызваны и поставлены перед необходимостью защищаться. Но и у Богуна нужно хорошенько разузнать, куда он спрятал девушку. Если же он подохнет, то ему все равно, авось, и скажет, если мы уговорим его. А не скажет, то и черт с ним. Нужно только все умно делать и не терять времени. Ох, у меня голова трещит!

   - Кто же с ним будет драться? - спросил Кушель.

   - Пан Михал первый, я второй.

   - А я третий.

   - Ну, нет, - прервал пан Михал, - я дерусь один, на том и конец. Убьет он меня - его счастье, пусть себе едет с Богом.

   - О! Я уже вызвал его, - воскликнул пан Заглоба, - но если вы, господа, решите иначе, я должен буду уступить.

   Богун сидел в корчме и попивал мед. Он был совершенно спокоен.

   - Послушайте-ка, - обратился к нему входящий Заглоба, - у нас есть важное дело, о котором мы хотим поговорить с вами. Вы вызвали этого рыцаря - хорошо; но вам нужно знать, что если вы являетесь в качестве посла, то становитесь под защиту закона, потому что приехали не к дикарям, а в просвещенную страну. Мы можем принять ваш вызов при условии, что вы при посторонних свидетелях повторите, что хотите драться по своей воле. Сюда приедут несколько шляхтичей, с которыми мы тоже хотели драться; вот перед ними-то вы и засвидетельствуете, о чем мы вас просим, а мы, в свою очередь, даем вам рыцарское слово, что в случае благоприятного для вас исхода поединка с паном Володыевским, вы можете ехать беспрепятственно, если не захотите драться со мной.

   - Согласен, - сказал Богун. - Я прикажу своим людям отвезти письмо, если сам погибну, и заявлю при ваших свидетелях, что вызов был сделан мною. А повезет мне с этим рыцарем, тогда я к вашим услугам.

   Он посмотрел Заглобе прямо в глаза. Тот немного смутился и закашлялся.

   - Познакомьтесь сначала с моим учеником, а потом уж и со мною. Ну да об этом рано говорить, перейдем к другому, более важному пункту. Мы обращаемся к вашей совести, не как казака, а как рыцаря. Вы похитили княжну Елену Курцевич, невесту нашего товарища, и держите ее где-то в плену. Теперь вы идете на смертный поединок и можете погибнуть; спросите самого себя, что в таком случае будет с несчастной девушкой? Неужели вы хотите погибели той, которую любите? Неужели обречете ее на позор и несчастье? Неужели будете преследовать ее и после своей смерти?

   Голос пана Заглобы звучал с несвойственной ему торжественностью. Богун побледнел.

   - Чего же вы от меня хотите? - спросил он.

   - Укажите нам место ее заточения, чтобы мы в случае вашей смерти смогли ее найти и возвратить жениху. Бог за это смилуется над вашей душой.

   Атаман опустил голову на руки и глубоко задумался.

   Три товарища внимательно следили за его подвижным лицом, которое вдруг открыло такую бездну горестной печали и муки, - можно было подумать, что оно никогда не искажалось ни гневом, ни бешенством, как будто человек этот был создан только для одной любви и страдания. Молчание длилось долго, наконец, Заглоба заговорил дрогнувшим голосом:

   - Если вы обесчестили ее, да накажет вас Бог, а она пусть найдет хоть в монастыре убежище...

   Богун поднял свои влажные, грустные глаза.

   - Если я ее обесчестил? Я не знаю, как любите вы, паны шляхта и рыцари, но я, казак, я пас ее в Баре, хранил ее как зеницу ока, пальцем до нее не дотронулся, падал перед ней на колени, как перед образом. Она приказала мне уйти, я ушел и не видел ее более.

   - Бог зачтет вам это на страшном суде! - сказал, вздохнув полной грудью, Заглоба. - Но в безопасности ли она находится? Там Кривонос и татары!

   - Кривонос стоит под Каменцем а меня послал к Хмельницкому спросить, идти ли ему на Кудак, и теперь, должно быть, уже пошел. А там, где живет она, нет ни казаков, ни ляхов, ни татар; она в безопасности.

   - Так где же она?

   - Слушайте, паны шляхтичи! Пусть будет по-вашему, я скажу вам, где она, и прикажу ее вернуть, но за это вы обяжетесь рыцарским словом, что в случае моей победы вы больше не будете ее разыскивать. Вы дадите слово за себя и за пана Скшетуского, а я тогда скажу.

   Друзья переглянулись между собою.

   - Мы не можем этого сделать! - сказал пан Заглоба.

   - Конечно, не можем! - воскликнули вместе Кушель и Володыевский.

   - Да? - спросил Богун, и брови его нахмурились, а глаза засветились недобро. - Почему же вы, паны ляхи, не можете этого сделать?

   - Пана Скшетуского здесь нет, и, кроме того, знайте, ни один из нас не перестанет искать ее, хоть спрячьте ее под землю.

   - Так вы бы так и торговались со мной: ты, казак, отдай душу, а мы тебя за это саблей! Ну нет, не дождетесь! А может, подумали, что моя казацкая сабля не из стали? Что надо мной уже, как над падалью, вороны каркают? Почему мне погибать, а не вам? Вам нужна моя кровь, а мне ваша! Посмотрим, чья прольется.

   - Так вы не скажете?

   - Как не сказать! На погибель вам всем!

   - На погибель тебе! Ты стоишь того, чтобы тебя разрубили саблей на куски.

   - Попробуйте, - сказал атаман и встал с места.

   Кушель и Володыевский тоже вскочили на ноги. Враги обменивались грозными взглядами, и дело дошло бы до боя, если б не Заглоба, который в это время выглянул в окно и заявил, что Харламп и его свидетели приехали.

   Действительно, минуту спустя в комнату вошел ротмистр в сопровождении двух товарищей, панов Селицких. После обычных приветствий Заглоба отвел их в сторону и начал объяснять им суть дела.

   Он говорил так красноречиво, что вскоре убедил их, в особенности уверением, что пан Володыевский просит только небольшой отсрочки и после поединка с казаком готов драться с Харлампом. Литвин позволил себя уговорить и согласился отложить поединок.

   Богун тем временем отправился к своим и возвратился с есаулом Ильяшенко, которому заявил, что вызвал сам на поединок двух шляхтичей, и потом повторил то же самое в присутствии пана Харлампа и Селицких.

   - Мы, в свою очередь, ручаемся, - сказал Володыевский, - что если вы выйдете победителем из поединка со мной, то лишь от вашей воли будет зависеть, драться ли вам с паном Заглобой, или нет. Во всяком случае, вас никто другой вызывать не будет, никто не нападет на вас. В этом мы даем вам слово, и я прошу сделать то же и вновь прибывших панов.

   - Клянемся, - торжественно произнес Харламп. Богун отдал Ильяшенке письмо к королевичу и сказал:

   - Ты отдашь это письмо королевичу и, если я погибну, скажешь ему и Хмельницкому, что то была моя воля и измены здесь никакой не было.

   Заглоба, не упускавший ничего из вида, заметил, что на угрюмом лице Ильяшенки не выразилось ни тени беспокойства, значит, он твердо был уверен в своем атамане.

   После этого Богун надменно обратился к шляхте:

   - Ну, кому смерть, кому жизнь, - сказал он. - Теперь мы можем идти.

   - Пора, пора! - согласились присутствующие и потянулись за своими саблями.

   Все вышли из корчмы и направились к речке, бежавшей среди густых зарослей. Стоял бледный осенний день, полный грустного очарованья. Солнце кротким, ласковым светом озаряло обнаженные ветви деревьев и желтые песчаные отмели вдоль правого берега реки. Противники и их товарищи и шли именно к этим отмелям.

   - Там, - указал пальцем Заглоба. Все единодушно согласились.

   Заглоба начинал все сильнее тревожиться, наконец, он будто невзначай приблизился к Володыевскому.

   - Пан Михал, - шепнул он.

   - Что?

   - Ради Бога, пан Михал, старайтесь! Теперь в ваших руках судьба Скшетуского, свобода княжны, ваша собственная жизнь... и моя. Потому что, если, сохрани Бог, вас постигнет несчастье, что я буду делать с этим разбойником?

   - Зачем же вы вызывали его?

   - Да сорвалось. Я понадеялся на вас, пан Михал. Я человек старый и к тому же страдающий одышкой, быстро утомляюсь, а эта бестия может прыгать, сколько душе угодно. С ним шутки плохи.

   - Постараюсь.

   - Помоги вам Господь, не теряйте только присутствия духа.

   - Хорошо, хорошо.

   В это время к ним подошел один из панов Селицких.

   - Что это за птица, ваш казак? - шепотом спросил он. - Обращается с нами не только как равный с равными, а даже свысока. Право! Должно быть, его мать когда-нибудь загляделась на шляхтича.

   - Э! - возразил Заглоба. - Скорее какой-нибудь шляхтич загляделся на его мать.

   - И мне так кажется, - сказал Володыевский.

   - Стой! - вдруг крикнул Богун.

   - Стой, стой!

   Все остановились, Володыевский и Богун друг против друга, шляхта полукругом.

   Володыевский, человек, не лишенный опыта в подобных делах, прежде всего попробовал ногою, достаточно ли тверд песчаный грунт, потом осмотрелся вокруг, желая отметить все неровности почвы. Видно было, что он серьезно относился к предстоящему поединку. Ведь ему приходилось иметь дело с рыцарем, известным по всей Украине, о котором повсюду распевались песни, имя которого гремело по всей Руси до самого Крыма. Пан Михал, простой драгунский поручик, знал, что его ожидает или славная победа, или не менее славная смерть, и старался быть равным своему сопернику. Может быть, поэтому лицо его стало необыкновенно серьезным, настолько, что пан Заглоба перепугался и подумал: "Теряет присутствие духа! Сначала его, а потом меня!". Наконец, Володыевский, окончательно исследовав отмель, начал расстегивать куртку.

   - Холодно, - сказал он, - но все равно, согреемся.

   Богун последовал его примеру. Противники остались в одних лишь шароварах и рубашках.

   Каким ничтожно жалким казался маленький пан Михал в присутствии рослого и сильного атамана! Свидетели с беспокойством поглядывали на широкую грудь казака, на железные мускулы, видневшиеся из-под засученных рукавов рубахи. Им казалось, что это цыпленок выступает против могучего степного ястреба. Ноздри Богуна широко раздулись, точно почуяли близкую кровь, брови сдвинулись. Он остановил на противнике свой злобный взор в ожидании команды.

   Пан Володыевский тщательно осмотрел клинок своей сабли, повел рыжеватыми усиками и стал в позицию.

   - Достанется ему, - шепнул Харламп своему соседу.

   Наконец, послышался нетвердый голос Заглобы:

   - С Богом! Начинайте!

  

  

   Сабли сверкнули, и сталь ударилась о сталь. Поле боя переместилось сразу, потому что Богун с таким напором напал на Володыевского, что тот отступил на несколько шагов назад, а за ним и свидетели. Движения сабли Богуна были так быстры, что свидетели не могли уследить за нею; пана Михала разве только один Бог мог вырвать из когтей неминуемой смерти. Удар следовал за ударом, сталь со свистом рассекала воздух. Неистовство атамана возрастало, им овладевало опьянение боя, и он, как ураган, гнал перед собою маленького рыцаря. Володыевский все пятился и только защищался: вытянутая правая рука его оставалась почти неподвижной, только кисть описывала небольшие, но быстрые, едва заметные полукруги, отражая мощные удары Богуна. Пан Михал не спускал глаз с лица казака и среди ожесточенного боя оставался спокойным; только на щеках его выступил яркий румянец.

   Пан Заглоба сомкнул очи и слышал только, как сабля ударяется о саблю.

   "Еще защищается!" - думал он.

   - Еще защищается! - прошептал Харламп.

   - Еще шаг, и он увязнет в песке, - также тихо прибавил Кушель.

   Заглоба вновь открыл глаза.

   Володыевский, действительно, находился в нескольких шагах от отмели, но по всей вероятности до сих пор не был ранен, только румянец его еще более сгустился, а на лбу выступило несколько капель пота.

   Сердце Заглобы забилось надеждой.

   "Ведь и пан Михал умеет владеть саблей, - подумал он. - Богун тоже, должно быть, утомился".

   Лицо Богуна стало еще бледнее, мокрые черные пряди волос прилипли к влажному лбу, но сопротивление Володыевского только еще более усиливало его неистовство. Белые зубы казака сверкали из-под усов, а из груди вырывалось тяжелое дыхание.

   Володыевский не спускал с него глаз и все защищался.

   Вдруг на самой границе отмели он сжался, точно кошка (присутствующие подумали, что он падает), наклонился, присел и сразу сделал огромный прыжок вперед, прямо на казака.

   - Атакует! - воскликнул пан Заглоба.

   Так и было на самом деле: теперь отступал атаман, а маленький рыцарь, определив всю силу своего противника, наступал так энергично, что у свидетелей сердце замирало в груди. Володыевский, очевидно, разгорячился, маленькие глазки его так и сыпали искры; он то приседал, то вновь вскакивал, каждую минуту менял свою позицию, описывал круги около Богуна и заставлял его поворачиваться на месте.

   - О, фехтмейстер! - кричал Заглоба.

   - Погибнешь! - вдруг выдохнул Богун.

   - Погибнешь! - как эхо, отозвался Володыевский.

   Тут атаман движением, известным только знатокам фехтовального искусства, перебросил саблю из правой руки в левую и нанес ею такой страшный удар, что пан Михал, словно пораженный громом, пал наземь.

   - Иисус, Мария! - вырвалось у Заглобы.

   Но пан Михал упал намеренно, чтобы сабля Богуна рассекла только воздух. Тогда маленький рыцарь вскочил, точно дикий кот, и почти на всю длину сабли поразил казака в открытую грудь.

   Богун зашатался, сделал шаг вперед, собрал последние силы и нанес последний удар. Пан Володыевский без труда отбил его, ранил казака в голову, и сабля выпала из ослабевших рук казака. Богун упал лицом на песок, который тотчас же окрасился его кровью.

   Ильяшенко с громким криком бросился к атаману. Свидетели несколько минут не могли промолвить ни слова; пан Михал молчал тоже. Он обеими руками оперся на саблю и еле переводил дыхание.

   Заглоба первый прервал молчание.

   - Пан Михал, идите в мои объятия, - изрек он растроганным голосом.

   Тогда, словно по сигналу, заговорили и все прочие. В особенности пришел в восторг пан Харламп.

   - Вот уж я не ожидал! - воскликнул он. - Теперь моя очередь, чтоб не обвиняли меня в трусости. Хотя я знаю, что вы и меня так же изрубите, тем не менее, поздравляю вас, поздравляю!

   - Оставили бы его лучше в покое, - вмешался Заглоба, - тем более, что вам и драться-то не из-за чего.

   - Нельзя, нельзя! Тут дело идет о моей чести, а она мне всегда была дороже, дороже жизни.

   - Ничто вашей жизни не угрожает, - сказал Володыевский, - оставим лучше этот разговор. Сказать по правде, мне и во сне не снилось быть вашим соперником.

   - Это правда?

   - Даю вам слово.

   - Если так... - и пан Харламп раскрыл объятия.

   Недавние враги дружески расцеловались.

   Тем временем Ильяшенко перевернул тело атамана лицом кверху и с рыданиями отыскивал в нем хоть искру жизни. Богун был весь покрыт запекшейся кровью, но все-таки слабо дышал. Ноги его слегка вздрагивали в предсмертной конвульсии, а скорченные пальцы судорожно царапали по песку. Заглоба посмотрел на него и махнул рукою.

   - Кончено, - сказал он, - прощается с белым светом.

   - А хороший был рыцарь, - пробормотал, кивая головой, Володыевский.

   - Да, я знаю о нем кое-что, - промолвил Заглоба.

   Ильяшенко хотел было унести несчастного атамана, но должен был отказаться от этого; слабому старику не под силу было тащить павшего гиганта. До корчмы было не близко, а Богун мог умереть каждую минуту. Есаулу ничего не оставалось делать, как обратиться к шляхте.

   - Паны, - умоляющим голосом сказал он, складывая руки, - во имя Спаса и Пречистой Девы, помогите! Не дайте ему умереть здесь, как собаке. Я - старик, не осилю, а люди наши далеко...

   Шляхтичи переглянулись друг с другом. Ненависть к Богуну как рукой сняло.

   - Конечно, нельзя его тут оставить, как собаку, - первый сказал Заглоба. - Коль скоро мы дрались с ним, так он уже не мужик, а воин, которому необходимо помочь. Господа, кто понесет его со мной?

   - Я, - сказал Володыевский.

   - Так понесем его на моей бурке, - добавил Харламп. Через минуту Богун лежал уже на бурке, концы которой взяли

   Заглоба, Володыевский, Кушель и Ильяшенко, и вся процессия, в сопровождении Харлампа и Селицких, вольным шагом направилась к корчме.

   - Жизни в нем много, - рассуждал дорогой Заглоба, - еще дышит. Господи ты Боже мой! Если б кто-нибудь сказал мне, что я буду за ним ухаживать, я принял бы это за неприличную шутку. Сердце у меня мягкое, сам знаю об этом, но поверить не поверил бы! Еще и раны ему перевяжу. Надеюсь, что на этом свете мы не встретимся, так пусть по крайней мере он с благодарностью вспомнит обо мне на том.

   - Вы думаете, что он ни за что не выкарабкается? - спросил Харламп.

   - Он? Я за его жизнь не дал бы старого сапога. Так уж у него, верно, на роду было написано; если б ему и повезло с паном Володыевский, то все равно не миновал бы моих рук. Но я рад, что дело обошлось без меня; уж мне и так надоели упреки, что я без жалости убиваю всех, кто выйдет со мной на поединок. А что же мне прикажете делать, если меня оскорбят?.. Но посмотрите-ка... у него опять раны раскрылись. Бегите поскорее в корчму, пан Харламп, скажите, чтобы корчмарь приготовил хлеба с паутиной. Не поможет это бедняге, но христианин обязан перевязать раны христианину. Живей, пан Харламп!

   Пан Харламп побежал вперед, а когда, наконец, атамана внесли в комнату, Заглоба тотчас же мог приняться за свое дело. Он остановил кровь, перевязал раны и потом обратился к Ильяшенке:

   - Ты, старик, здесь не нужен, - сказал он. - Поезжай поскорей в Заборов, проси, чтоб тебя допустили пред лицо королевича, отдай ему письмо и расскажи все, что ты видел. Да смотри, не ври, а если соврешь, я тотчас узнаю, я приближенный королевича, и велю тебе отрубить голову. Хмельницкому тоже от меня кланяйся; он меня знает, мы приятели с ним. Атамана твоего мы похороним как следует, а ты делай свое дело, по корчмам не шатайся, потому что тебя убьют, прежде чем скажешь, кто ты такой. Ну, с Богом! Поезжай!

   ^ааь>^ -

   - Позвольте, пан, мне остаться, пока он не отойдет.

   - Поезжай, говорят тебе, - грозно крикнул Заглоба, - а нет, так плохо тебе будет! Да не забудь Хмельницкому от меня поклониться.

   Ильяшенко поклонился в пояс и вышел, а Заглоба сказал, обращаясь к Харлампу:

   - Я нарочно отправил этого казака, во-первых, потому, что ему здесь делать нечего, а во-вторых, если его действительно где-нибудь придушат (что легко может случиться), тогда вся вина падет на нас. Первые прихвостни Заславского и канцлера начнут распевать на все лады, что люди князя-воеводы безбожно и бесчеловечно вырезали все казацкое посольство. Но при уме всегда можно избежать неприятности. Мы не дадим этим щелкоперам живьем загрызть нас, а вы, господа, в свою очередь, засвидетельствуете, конечно, как было все дело и что вызов последовал с его стороны. Я должен еще приказать здешнему старшине, чтоб он похоронил его. Они тут не знают, кто он таков, будут думать, что шляхтич, и похоронят прилично. Ну, а нам, пан Михал, пора в дорогу, нужно еще и князю дать отчет.

   Хриплое дыхание Богуна прервало слова пана Заглобы.

   - Душа ищет дороги, - сказал шляхтич. - Вот уж ему и темно делается, и душа его ощупью пойдет на тот свет. Но коль скоро он не обидел нашу бедняжку, то дай ему, Боже, царство небесное, аминь! Едем, пан Михал. От всей души отпускаю ему все его провинности, хотя, сказать по чести, я больше нагадил ему, чем он мне. Но теперь все кончено. Будьте здоровы, господа! Мне очень приятно было познакомиться с такими доблестными рыцарями. Не забудьте свидетельствовать в случае надобности.

  

  

   Князь Еремия довольно равнодушно принял весть о гибели Богуна, в особенности, когда узнал, что рыцари, не принадлежавшие к его войску, готовы в любое время заявить, что вызов был сделан не Володыевским. Если бы все это случилось не перед самым оглашением избрания Яна Казимира, если б борьба кандидатов все еще продолжалась, противники Еремии с канцлером и князем Домиником во главе не преминули бы воспользоваться этим обстоятельством вопреки любым свидетельствам. Но после удаления Карла со сцены умы были заняты другими делами, и история с Богуном не могла повести ни к каким осложнениям.

   Один Хмельницкий мог бы раздуть эту искру в целый пожар, как пример несправедливости шляхты, но князь верно рассчитывал, что запорожский гетман известие о гибели своего посла получит от самого королевича и не осмелится сомневаться в справедливости королевских слов.

   Князь более всего заботился, чтобы столкновение его рыцарей не наделало шума в политических сферах. С другой стороны, вспомнив о Скшетуском, князь не мог не радоваться: теперь отыскать княжну Елену можно было гораздо легче. Ее можно отыскать, отбить, выкупить, и князь не пожалел бы ничего, чтоб возвратить потерянное счастье своему любимому рыцарю.

   Пан Володыевский с великим страхом шел к князю; человек неробкого десятка, он как огня боялся сурового взгляда воеводы. Каковы же были его удивление и радость, когда князь, выслушав его рассказ и подумав с минуту, снял с пальца дорогой перстень и сказал ему:

   - Ваша выдержка заслуживает полнейшего одобрения, напади вы первыми - на сейме поднялись бы Бог знает какие крики. Если княжна отыщется, Скшетуский будет обязан вам по гроб жизни. До меня дошли слухи, что вы, пан Володыевский, как болтун, который не может удержать языка, также не можете удержать сабли в ножнах, и за это, по справедливости, надлежало бы наказать. Но коли вы вступились за друга и честь наших хоругвий отстояли в поединке со столь искусным рыцарем, то мне ничего не остается делать, как подарить вам этот перстень на память об этом дне. Я знал, что вы добрый солдат и хорошо владеете саблей, но теперь вижу, что вы можете давать уроки любому фехтмейстеру.

   - Он? - вмешался Заглоба. - Да он у черта с третьего взмаха рога отрубит. Если ваше сиятельство прикажет когда-нибудь снести мне голову, то прошу вас назначить палачом именно его, тогда, по крайней мере, сразу отправишься на тот свет.

   Князь довольно улыбнулся и спросил:

   - Вы встречали кого-нибудь равного вам по искусству сабельного боя?

   - Однажды Скшетуский слегка поцарапал меня, и я его тоже... это тогда ваше сиятельство посадили нас за это под арест. Пан Подбипента тоже, пожалуй, сладил бы со мной, благодаря своей сверхчеловеческой силе, да и Кушель, будь у него глаз поострее.

   - Не верьте ему, князь! - воскликнул Заглоба. - С ним никто не сладит.

   - А Богун долго сопротивлялся?

   - С ним трудно иметь дело. Он и левою рукою дерется.

   - Знаете что, пан Володыевский? - с шутливою серьезностью сказал князь. - Поезжайте-ка под Замостье, вызовите на поединок

   Хмельницкого и одним ударом избавьте республику от грозящей ей беды.

   - Если ваше сиятельство прикажет, я поеду, только бы Хмельницкий согласился драться со мной.

   - Мы шутим, - продолжал князь, - а мир гибнет! Но под Замостье-то вы, действительно, должны ехать. Я имею сведения из казацкого лагеря, что как только выбор королевича Казимира будет объявлен, Хмельницки