Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

Чигирине и идти под нож черни, или ехать с Богуном, пан Заглоба избрал это последнее.

   - Если ты уж в таком отчаянном состоянии, - сказал он, - то и я поеду с тобой. Авось, пригожусь для чего-нибудь в дороге... ну, удержу, например, от какой-нибудь глупости. Мы с тобой сроднились, словно пуговица с петлей; раньше я и не замечал этого.

   Богун не отвечал ничего.

   Через полчаса солдаты стояли в походном порядке. Богун выехал вперед, за ним пан Заглоба. Двинулись в путь. Народ, толпившийся на рынке, исподлобья посматривал на них и перешептывался между собою.

   Богун ехал молча, мрачный и таинственный, как ночь. Солдаты не спрашивали, куда их ведут. За ним они готовы были идти куда угодно, хоть на край света.

   Переправившись через Днепр, отряд выехал на лубенскую дорогу. Кони шли рысью, поднимая облака пыли. День стоял томительно жаркий. Богун опередил всех; пан Заглоба поравнялся с ним в надежде завести разговор.

   Лицо молодого атамана было спокойно, хотя искажено невыносимой болью.

   - Экая жара, - сказал пан Заглоба, - и в холстинном кителе терпения никакого нет. Богун, а Богун!

   Атаман взглянул на него своими глубокими, черными глазами, как человек, пробужденный от сна.

   - Смотри, сынок, - продолжал пан Заглоба, - как бы меланхолия из желудка, где она постоянно находится, не ударила тебе в голову. С ума сойдешь, чего доброго. Я не ожидал от тебя такой любовной прыти. Должно быть, ты родился в мае. Май - месяц Венеры, месяц любви, и люди, рожденные в мае, всегда питают большое пристрастие к женщинам. Однако всегда выигрывает тот, кто вовремя себя обуздает, и поэтому я советую тебе местью дело не решать. На Курцевичей ты можешь обижаться совершенно основательно, но разве нет других девушек на свете?

   - Одна она, кукушечка, одна на свете! - прошептал Богун, отвечая скорее на свои мысли, чем на слова Заглобы.

   - Хоть бы и так, но раз она с другим кукует, тебе тут делать нечего. Правду говорят, что сердце - волонтер, служит под тем знаком, под каким ему угодно. Заметь при этом, что в жилах девушки течет знатная кровь. Курцевичи ведут свой род от владетельных князей... Высок этот порог!

   - К черту все ваши пороги, ваши пергамента! - тут атаман с силою ударил по рукояти сабли. - Вот мой род! Он и мое право, и мой пергамент, мой единственный друг! О, изменники! О, проклятая кровь! Хорош был я, другом и братом считался, в Крым с ними ходил добро турецкое брать, добычей делился. Ласкали и сыном называли, и девушку обещали, а теперь что? Пришел шляхтич, и сынка, друга-то, вон, вон... душу вынули, сердце измучили... дочку другому, а ты хоть землю грызи, ты, казак, терпи, терпи...

   Голос Богуна дрогнул; он стиснул зубы и сильно ударил себя в грудь.

   Наступило молчание. Атаман тяжело дышал. Боль и гнев попеременно терзали дикую, не знающую удержу казацкую душу. Заглоба ждал, пока он исстрадается и успокоится.

   - Что же ты хочешь делать, бедняга? Как поступишь?

   - Я казак... по-казацки!

   - Гм, я уж знаю, что это такое будет. Ну, да это в сторону. Я тебе скажу только одно, что здесь владение Вишневецких, и до Лубен рукой подать. Пан Скшетуский писал княгине, чтоб она с племянницей ехала туда, значит, они под княжеской опекой, а князь, сам знаешь, шутить не любит...

   - И хан шутить не любит, а я к нему прямо в пасть влезал.

   - Так что же, шальная голова, ты хочешь князю войну объявить, что ли?

   - Хмельницкий и на гетманов пошел войною. Что мне ваш князь?

   Пан Заглоба взволновался.

   - Тьфу! Дьявол бы тебя побрал! Да ведь это чем пахнет? Ведь на виселицу попадешь. Курцевичи тоже обороняться будут.

   - Так что ж? Или мне погибать, или им. Я душу бы отдал за них, за Курцевичей; они были мне братьями, а старая княгиня матерью... я им в глаза, как собака, смотрел. А когда Василия татары схватили, кто пошел в Крым, кто отбил его? Я... Я служил им, как раб, потому что думал выслужить девушку. А они за то продали меня, как раба, на злую долю, на несчастье... Выгнали вон... Ну, я и пойду, только прежде поклонюсь им, за их хлеб-соль по-казацки заплачу и пойду... Я свою дорогу знаю.

   - Куда пойдешь-то, как с князем поссоришься? К Хмелю в обоз?

   - Если б мне отдали ту девушку, я бы был вам, ляхам, другом, душу положил бы за вас. И взял бы я своих солдат и других скликнул бы, да на Хмеля и родных братьев ударил и копытами конскими растоптал бы их. А потребовал бы я награды? Нет! Взял бы зазнобу и умчался за Днепр, в Божью степь, на дикие луга, на тихие воды... мне этого было бы достаточно... а теперь...

   - А теперь ты взбесился.

   Атаман ничего не ответил, ударил нагайкой коня и ускакал вперед, а пан Заглоба начал размышлять о том, в какую скверную историю он впутался. Не подлежало сомнению, что Богун намеревался напасть на Курцевичей, выместить свою обиду и силою захватить девушку. И в таком-то деле пан Заглоба должен помогать ему! На Украине такие случаи бывали часто и иногда проходили безнаказанно. Правда, если виновник насилия не был шляхтичем, дело становилось более опасным, однако наказать казака не так-то легко: где его поймаешь? После своего преступления он бежал в дикие степи, там его и видели; а когда начиналась война, наступали татары, тогда преступник появлялся на людях, но тогда и законы бездействовали. Так и Богун мог уйти от ответственности, и пану Заглобе незачем было деятельно помогать ему и брать на себя половину его вины. Да, он не будет помогать ему! Хотя Богун - его приятель, но пану Заглобе, шляхтичу, не пристало вступать в союз с казаком. Пан Заглоба был очень легкомыслен, но и его легкомыслию был предел. Гулять в Чигиринских корчмах с Богуном и прочими казацкими старшинами, в особенности за их деньги, - дело совсем иное; в это смутное время с такими людьми даже выгодно вести дело. Пан Заглоба очень дорожил своею, хотя во многих местах и продырявленною, шкурою; а тут он ясно увидал, что залез по уши в болото. Несомненно, что если Богун похитит невесту княжеского поручика, то этим самым навлечет на себя гнев князя, и ему не останется ничего другого, как бежать к Хмельницкому и присоединиться к бунту. Относительно своей особы пан Заглоба решил, что ему нет никакого резона из-за проделок Богуна тоже переходить на сторону бунтовщиков, тем более, что он боялся князя как огня.

   - Тьфу, тьфу! - тихонько ворчал он про себя. - Ловил я черта за хвост, а оказалось, что он сам меня поймал. Провалиться бы этому разбойничьему атаману с писаным ликом и татарской рукой! Вот так свадебная поездка! Весело, нечего сказать! И Курцевичи пусть вместе с ним провалятся, ну их к черту! И мне же придется за все это расплачиваться. И, главное, за что? Я что ли собираюсь жениться? Пусть хоть сам сатана женится, мне все равно. Вот и выкручивайся теперь, как знаешь. Пойти с Богуном - Випшевецкий шкуру сдерет, уйти от Богуна - казаки ухлопают, а то и сам он без долгих церемоний. Нет ничего хуже, как брататься с мужичьем! Ей-Богу, я бы предпочел быть конем, на котором сижу, чем Заглобой. Одурачил меня казак, одурачил...

   Пан Заглоба тяжело отдувался; мысли его становились все мрачней и мрачней. Жара стояла нестерпимая; лошадь пана Заглобы еле двигалась под своею ношею. Господи ты Боже мой, как хорошо было бы сидеть сейчас где-нибудь в холодке, в таверне с кружкой холодного пива, вместо того, чтоб жариться в опаленной степи!

   Несмотря на все свое нетерпение Богун должен был согласиться на кратковременный отдых. Лошади и люди чуть не падали от утомления. Атаман все это время вел тихую беседу с есаулами, вероятно, отдавал свои распоряжения. До ушей Заглобы долетели последние слова:

   - Ждать выстрела.

   - Хорошо, батька.

   Вдруг Богун обратился прямо к нему:

   - Ты поедешь со мною вперед.

   - Я? - и голос пана Заглобы звучал ядовитым сарказмом. - Я тебя так люблю, что ради тебя вытряс из себя на этой лошаденке половину своей жизни, почему же и остальную половину не вытрясти? Мы с тобой как иголка с ниткой: куда ты, туда и я... Я позволяю себе надеяться, что нас и черти возьмут не иначе, как вместе, о чем я, впрочем, не жалею, потому что в аду едва ли будет жарче, чем здесь.

   - Едем, едем!

   - К черту на рога!

   Они двинулись вперед, казаки за ними.

   Богун и Заглоба ехали рядом, сохраняя глубокое молчание. Заглоба дергал себя за усы и, видимо, сильно работал головою; вероятно, соображал, придумывал, как бы ему выйти невредимым из этого приключения. Он иногда то бубнил какие-то невнятные слова, то посматривал на Богуна, на лице которого выражение яростного гнева сменилось глубокой тоскою.

   "Виданное ли дело, - думал Заглоба, - чтобы такой красавец не мог покорить девичьего сердца! Правда, казак он, но зато знаменитый рыцарь, подполковник и не сегодня, так завтра получит дворянство. Пан Скщетуский тоже человек хороший... и красивый... да куда ему равняться с Богуном! И будет же у них потасовка, когда они встретятся друг с другом!"

   - Богун, ты хорошо знаешь пана Скшетуского?

   - Нет, - коротко отвечал атаман.

   - Нелегко тебе будет тягаться с ним. Я видел, как он вышвырнул Чаплинского за порог. Голиаф, одно слово.

   Богун ничего не ответил, и снова воцарилось молчание, прерываемое иногда лишь восклицаниями пана Заглобы: "Да, да, нет выхода!". Прошло несколько часов. Солнце начинало склоняться к закату, к Чигирину, с востока потянуло холодком. Пан Заглоба снял шапку, провел рукою по вспотевшему лбу и повторил еще раз:

   - Да, да, нет выхода!

   Богун вздрогнул, словно человек, пробужденный от сна.

   - Ты что сказал?

   - Я говорю, что скоро стемнеет. Далеко еще?

   - Нет, недалеко.

   Через час стемнело совсем, но в это время наши путники уже въехали в лесистый овраг. Вот и огонек блеснул где-то вдалеке.

   - Это Розлоги! - вдруг воскликнул Богун.

   - Да? Брр! Чертовски холодно в этом овраге.

   Богун удержал коня.

   - Стой!

   Заглоба посмотрел на него. Глаза атамана горели, как два блуждающих огонька.

   Прошло несколько минут. Наконец, издали послышалось фырканье коней: то казаки Богуна не спеша выезжали из глубины оврага.

   Есаул подъехал к Богуну; тот шепнул ему что-то на ухо. Казаки вновь остановились.

   - Едем! - сказал Богун пану Заглобе.

   Несколько шагов, и перед глазами наших путников явственно проступили очертания построек. На дворе было тихо; собаки молчали. Большой золотой месяц озарял всю окрестность ярким светом. Из сада доносился аромат цветущих вишен и яблонь, всюду было так тихо-тихо, спокойно... того и гляди раздадутся звуки торбана под окнами прелестной княжны.

   В нескольких окнах светился еще огонь.

   Два всадника приблизились к воротам.

   - Кто там? - послышался голос ночного сторожа.

   - Не узнаешь меня, Максим?

   - Это ваша милость? Слава Богу!

   - Во веки веков! Отворяй. Ну, что там у вас?

   - Все благополучно. Вы давно не были в Розлогах.

   Петли ворот пронзительно заскрипели, подъемный мост опустился, и Богун с паном Заглобой въехали на площадку.

   - Слушай, Максим, не запирай ворот и не поднимай моста. Я сюда ненадолго.

   - Что так?

   - Нельзя, дела. Лошадей привяжу к столбу.

  

  

   Курцевичи ужинали в тех сенях, увешанных оружием, что тянулись во всю длину дома от площадки до сада. При виде Богуна и пана Заглобы на лице княгини обозначилось беспокойство, смешанное у неудовольствием. Молодых князей было только двое: Симеон и Николай.

   - А, Богун! - протянула княгиня. - Что тебе нужно?

   - Приехал поклониться вам, мать. А вы, кажется, не рады мне?

   - Рада-то я рада, только удивилась, что ты приехал. Я слышала, что ты в Чигирине с полком. А это кого нам Бог послал с тобою?

   - Это пан Заглоба, шляхтич, мой друг.

   - Милости просим.

   - Милости просим, - повторили молодые князья.

   - Пани! - ответил шляхтич. - Это правда, что незваный гость хуже татарина, но правда и то, что кто хочет войти в царство небесное, тот должен путника принять, голодного накормить, жаждущего напоить-

   - Садитесь, садитесь, кушайте и пейте. Спасибо, что приехали. Ну, Богун, не ожидала я тебя. Верно, дело какое до меня есть?

   - Может быть, и дело, - медленно сказал атаман.

   - Какое? - беспокойно спросила княгиня.

   - Придет пора, тогда потолкуем. Дайте отдохнуть. Из Чигирина без остановок едем.

   - Значит, дело такое спешное?

   - Куда же мне и спешить, как не к вам! А княжна как? Здорова?

   - Здорова, - сухо ответила княгиня.

   - Мне хотелось бы полюбоваться ею.

   - Елена спит.

   - Жаль. Я здесь долго не останусь.

   - Куда же ты спешишь?

   - Война, мать! Времени нет. Того и гляди, гетман отправит в поле, а запорожцев бить жалко. Мало мы с ними ездили за турецким добром, - правда, князья? - по морю плавали, хлеб и соль делили, гуляли и пили вместе, а теперь мы им враги.

   Княгиня проницательно посмотрела на Богуна. В ее голове мелькнула мысль, что Богун присоединился к восстанию и приехал соблазнять ее сыновей.

   - Так что же ты думаешь делать? - спросила она.

   - Я? Что ж мне делать? Жаль бить своих, а нужно.

   - Так и мы думаем, - сказал Симеон.

   - Хмельницкий изменник! - добавил Николай.

   - Да погибнут все изменники!- Да, все бывает на свете; сегодня - друг, завтра - иуда. Доверяться никому нельзя.

   - Только добрым людям, - вставила княгиня.

   - Правда, только добрым людям можно верить. Поэтому-то я и верю вам, и люблю вас? Вы добрые люди, не изменники...

   Вероятно, голос атамана звучал как-то особенно, потому что в комнате воцарилось гробовое молчание. Пан Заглоба своим здоровым оком подмигивал княгине, а та не спускала глаз с Богуна.

   Тот продолжал:

   - Война дело нешуточное, вот почему мне и захотелось повидаться с вами перед тем, как идти в бой. Кто знает, возвращусь ли я живым, а вы жалели бы меня, оплакивали бы меня... ведь правда?

   - Помоги тебе Бог! Мы тебя с детства знаем.

   - Вы князья, шляхтичи, а все-таки не презирали простого казака, приютили его у себя, обещали выдать за него родственницу... Вы знали, что без нее казаку жизнь - не жизнь." ну, и смилостивились над ним.

   - Об этом нечего говорить, - поспешно сказала княгиня.

   - Нет, мать, тут есть о чем говорить. Я вот упросил этого шляхтича, моего друга, чтоб он усыновил меня и сравнял, таким образом, разницу между мной и вами. Пан Заглоба согласился, и после войны мы будем кланяться пану великому гетману; может, он выхлопочет мне шляхетство, как выхлопотал Кшечовскому.

   - Помогай тебе Бог, - сказал княгиня.

   - Вы расположены ко мне. Я знаю это и благодарю вас. Но перед войной я еще раз хотел бы слышать, что вы сдержите данное вами слово. Слово дворянина - не дым, а вы шляхтичи, вы князья.

   Он говорил медленным, торжественным голосом, но в речи его звучала какая-то угроза, заведомо принуждавшая исполнить все, что он пожелает. Старая княгиня молча переглядывалась с сыновьями. Прошло несколько минут тягостного молчания. Лучина, горевшая в светце, погасла. В комнате стало темно.

   - Николай, поправь огонь, - приказала княгиня. Молодой князь воткнул новую лучину.

   - Что же, согласны вы? Обещаете? - настаивал Богун.

   - Нужно спросить Елену.

   - Она пусть говорит за себя, вы - за себя... Обещаете?

   - Обещаем! - сказала княгиня.

   - Обещаем! - повторили братья.

   Богун встал во весь рост и громко произнес, обращаясь к Заглобе.

   - Пан Заглоба! Попроси и ты руку девушки; авось, и тебе пообещают.

   - Да ты пьян?! - крикнула княгиня.

   Богун вместо ответа вытащил из кармана письмо Скшетуского и бросил его пану Заглобе.

   - Читай!

   Заглоба начал читать среди глубокого молчания. Когда он закончил, Богун скрестил руки на груди.

   - Кому вы отдаете Елену?

   - Богун!

   Голос атамана напоминал шипение змеи.

   - Изменники, мерзавцы, предатели!..

   Курцевичи мигом бросились к стенам и схватили оружие.

   - Господа, спокойнее, спокойнее! - вскричал Заглоба.

   Но прежде чем он успел произнести эти слова, Богун выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил.

   - Иисус! - простонал князь Симеон, шагнул вперед, зашатался и тяжело упал наземь.

   - Люди! На помощь! - отчаянно вскрикнула княгиня.

   Но в это время на дворе и из сада послышались выстрелы, двери и окна с треском вылетели, и несколько десятков солдат ввалились в сени.

   - Погибель им! - раздались дикие голоса.

   На площадке кто-то зазвонил в набатный колокол. Охотничьи птицы в сенях проснулись и замахали крыльями; шум и беспорядок сменили недавнюю тишину спящего дома.

   Старая княгиня со страдальческим криком бросилась на тело Симеона, подергивающееся в предсмертных конвульсиях, но два солдата ухватили ее за волосы и оттащили в сторону. Николай, припертый в угол сеней, с львиной отвагой оборонялся от нападающих.

   - Прочь! - крикнул Богун. - Прочь! - повторил он громовым голосом.

   Казаки попятились. Они думали, что атаман хочет сохранить жизнь молодому князю, но вместо этого Богун сам бросился на него с саблей в руках.

   Начался отчаянный поединок, на который княгиня, удерживаемая за волосы четырьмя крепкими руками, смотрела горящими глазами. Молодой князь, как буря, обрушился на казака, который, медленно отступая, вывел его на середину сеней. Вдруг Богун присел, отбил занесенный над ним удар и от обороны перешел в наступление.

   Казаки, затаив дыхание и опустив сабли, следили за ходом поединка.

   В тишине было слышно только тяжелое дыхание сражающихся, скрежет зубов и резкие звуки ударов меча о меч.

   Сначала казалось, что атаман уступает силе и ловкости молодого князя. Он вновь начал пятиться; лицо его покраснело от усилий. Николай удвоил удары. С пола поднялось облако пыли и прозрачною дымкою окутало дерущихся, но и сквозь нее казаки увидели кровь, струившуюся по лицу атамана.

   Вдруг Богун отскочил в сторону, и меч князя ушел в пустоту. Николай покачнулся, наклонился вперед, а в это время казак поразил его таким мощным ударом, что князь сразу рухнул замертво.

   Радостные крики казаков смешались с нечеловеческим воплем княгини. Борьба была окончена, казаки бросились к стенам и начали снимать оттуда оружие, топча трупы князей и своих товарищей, полегших от руки Николая. Богун не вмешивался ни во что. Он стоял у дверей, ведущих в комнату Елены, и еле переводил дух. Он был дважды ранен в голову. Рядом несколько казаков удерживали княгиню, рвавшуюся к телам убитых сыновей.

   Шум и суматоха в сенях увеличивались с каждою минутой. Казаки тащили на веревках прислугу Курцевичей и без жалости убивали ее. Весь пол был залит кровью и устлан трупами. Вдруг двери, у которых стоял Богун, распахнулись настежь. Атаман обернулся. В дверях появился слепой Василий, а рядом с ним Елена, одетая в белое платье, бледная, с глазами, широко открытыми от ужаса.

   В высоко поднятых руках Василий держал крест. Среди всеобщей свалки, среди коченеющих трупов, крови, обильно покрывавшей пол, его высокая фигура, с поседевшими волосами и черными ямами вместо глаз, производила какое-то особенно жуткое впечатление Словно покойник восстал из могилы и пришел покарать преступление.

   В сенях все смолкло. Изумленные казаки в испуге начали пятиться к выходу. Тишину прервал слабый, болезненный голос князя Василия:

   - Во имя Отца и Сына и Святого Духа и Пресвятой Девы! Люди, пришедшие из дальних стран, с доброю ли вестью явились вы сюда? В писании сказано: "Благословен муж, проповедующий слово Божие". А вы с доброю ли вестью явились сюда?

   Все кругом хранило гробовое молчание. Василий осенил крестом сначала одну, потом другую сторону и продолжал:

   - Горе вам, братья, если вы начали войну из личных выгод. Осуждены вы навеки!.. Молитесь, да смилуется над нами Бог. Горе вам, горе мне!

   Из груди князя вырвался болезненный стон.

   - Господи, помилуй! - зашептали казаки, невольно поддаваясь какому-то безотчетному страху.

   Вдруг послышался дикий, пронзительный крик княгини:

   - Василий, Василий!

   В ее голосе таилось страшное, невыразимое отчаяние. Она уже не пыталась вырваться из рук удерживающих ее людей.

   Князь вздрогнул, повернул крест в сторону, откуда слышался крик, и заговорил:

   - Погибшая душа, взывающая из чрева земли, горе тебе!

   - Господи, помилуй! - повторили казаки.

   - Ко мне, хлопцы! - слабо вскрикнул Богун и зашатался.

   Казаки подскочили и поддержали его.

   - Батька! Ты ранен?

   - Да, но это ничего! Я потерял много крови. Слушайте вы меня: берегите эту девушку как зеницу ока... Дом окружить, не выпускать никого". Княжна...

   Он не успел договорить, губы его побледнели, глаза помутились.

   - Отнести атамана в комнату! - закричал пан Заглоба, который неожиданно появился откуда-то при последних словах Богуна. - Ничего, ничего, - повторял он, осматривая его раны. - Завтра будет здоров. Я сам займусь им. Нужно приложить хлеба с паутиной. Вы, молодцы, убирайтесь к черту... ну, с девками там гуляйте; теперь в вас надобности нет, а двое пусть останутся здесь, отнесут атамана. Берите его. Вот так. Ну, идите же, чего стоите? Да за домом присматривать; я потом сам проверю.

   Двое казаков понесли Богуна в соседнюю комнату, остальные вышли вон.

   Заглоба приблизился к Елене и, многозначительно мигая единственным глазом, тихо проговорил:

   - Я друг пана Сганетуского, не бойтесь. Отправьте только спать вашего пророка и ждите меня.

   Он вошел в другую комнату, где на турецкой софе лежал Богун, и немедленно отправил обоих казаков разыскивать хлеб и паутину. Когда его требования были исполнены, пан Заглоба искусно перевязал раны своего друга. В те времена всякий шляхтич обязательно обладал хирургическими познаниями.

   - Скажите солдатам, - обратился он к есаулам, - что завтра атаман будет совсем здоров; пусть о нем не тревожатся. Положим, отделали его, ну да ничего. Завтра и свадьба его будет, хоть и без попа. Если в доме есть погреб, можете пить. Вот и раны перевязаны. А теперь ступайте; атаману надо дать покой.

   Есаулы двинулись к дверям.

   - Только весь погреб не выпейте, - добавил пан Заглоба. Он сел у изголовья и начал внимательно рассматривать атамана.

   - Ну, черт тебя от этих ран не возьмет, хотя тебе крепко досталось. Два дня ты ни рукой, ни ногой пошевелить не сможешь, - бормотал он, глядя на бледное лицо и сомкнутые глаза казака. - Сабля не захотела обидеть палача, потому что ты его добыча и от него не уйдешь. Когда тебя повесят, дьявол сделает из тебя игрушку для своих детей: ишь ты, какой красивый! Нет, почтенный, пьешь ты хорошо, только со мною больше ты пить не будешь. Ищи себе другую компанию, а мне вовсе нет охоты вместе с тобой нападать на шляхетские дома.

   Богун тихо простонал.

   - Во-во, постони, повздыхай! Завтра не так завздыхаешь. Подожди же ты, татарская душа, княжны тебе захотелось? Да, вкус у тебя есть, девушка писаная красавица, но прежде чем ты дотронешься до нее, пусть мой ум черти возьмут. Быстрее у меня волосы на ладони вырастут.

   Шум невнятных голосов, доносящихся с площадки, прервал размышления пана Заглобы.

   - Ага, видно, до погреба дорвались. Ну, я не мешаю вам напиться и заснуть, а я тут буду бодрствовать за вас, хотя и не знаю, обрадуетесь ли вы этому завтра утром.

   Пан Заглоба встал и пошел удостовериться, действительно ли казаки свели знакомство с княжеским погребом. Его глазам предстала жутковатая картина. Посередине лежали окоченевшие трупы Симеона и Николая, а в углу княгиня, в том же положении, как ее придавили колени казаков. Пламя лучины освещало комнату слабым светом, отражающимся в лужах крови. Пан Заглоба приблизился к княгине, приложил руку к ее лицу - оно было ледяным - и поскорее вышел вон. Ему стало страшно. На площадке казаки уже устроили пир. При свете горящих костров пан Заглоба увидел бочки меда, вина и горилки. Казаки черпали из них, как из колодца, и пили насмерть. Одни, уже разгоряченные вином, гонялись за княжескими служанками, другие с каким-то остервенением отплясывали вприсядку, остальные в качестве зрителей горланили песни. Им вторили лай собак, ржание лошадей и мычание быков, которых тут же резали на закуску. В глубине двора виднелись фигуры крестьян из Розлоп они услышали выстрелы и толпой сбежались посмотреть, что тут происходит. У них вовсе не было намерения защищать князей; Курцевичи пользовались всеобщею ненавистью. Оргия становилась все шумней, разгул продолжался; казаки уже не черпали посудинами из бочек, а просто погружали туда голову; многие уже едва стояли на ногах. Пан Заглоба, выйдя на крыльцо, внимательно окинул взглядом всю сцену, потом поднял голову вверх.

   - Погода хорошая, хотя и темно, - прошептал он. - Когда луна зайдет, будет хоть глаз выколи.

   Тут он неторопливо подошел к пирующим.

   - Ловко, молодцы! - крикнул он. - Так и надо, нечего жалеть чужое добро. Дурак тот, кто не напьется за здоровье атамана. Ну-ка, приступом к бочкам! Ура!

   - Ура! - радостно завыли казаки. Заглоба осмотрелся вокруг.

   - Ах, вы, негодяи этакие, нехристи, висельники! - вдруг вспыхнул он. - Сами пьете, как кони после дороги, а тем, кто сторожит дом, ничего? Марш туда! Сменить их тотчас!

   Несколько десятков пьяных казаков отправились сменять товарищей, доселе не принимавших участия в попойке. Те явились на площадку с весьма понятною поспешностью.

   - Вот вам, пейте! - указал Заглоба на бочки с вином.

   - Спасибо, пане!

   - Через час чтоб снова были на месте.

   - Как прикажете, - ответил за всех есаул.

   Казакам казалось совершенно естественным, что командование после Богуна перешло к пану Заглобе. Подобные случаи были нередки, и казаки всегда оставались довольны, потому что шляхтич позволял им делать что угодно.

   Стража усердно бросилась пить, а пан Заглоба вступил в разговор с крестьянами.

   - Далеко отсюда до Лубен? - спросил он.

   - Ой, далеко, пане! - ответил один старый крестьянин.

   - К утру можно туда поспеть?

   - Ой, не попадете, пане!

   - А к полудню?

   - К полудню можно.

   - А куда ехать?

   - Прямо по дороге.

   - Тут есть дорога?

   - Есть. Князь Ерема приказал, чтоб была.

   Пан Заглоба нарочно возвышал голос, чтобы среди крика и шума слова его были слышны солдатам.

   - Дайте и им горилки, - указал он на крестьян, - но сначала дайте мне меду... Холодно...

   Один из казаков зачерпнул большую оловянную чашку и подал ее на шапке пану Заглобе.

   Шляхтич взял ее осторожно обеими руками, чтоб не расплескать, приложил чашу к губам и начал пить медленно, но не переводя дух.

   Он пил, пил, так что даже казаки начали приходить в изумление. "Ты видел? - шепнул один другому. - Ишь, проклятый лях!"

   В это время голова пана Заглобы все более и более запрокидывалась, наконец, он отнял чашку от покрасневшего лица, отер усы, поднял брови кверху и сказал как бы сам себе:

   - О! Не плох; старый. Сразу видно, что старый. Не вашему бы мужицкому горлу такой мед; с вас достаточно было бы и браги. Крепкий мед, крепкий. Чувствую, что мне легче стало.

   Действительно, пану Заглобе стало легче, голова его прояснилась и вновь заработала. Очевидно, его кровь, разбавленная медом, обратилась в ту благородную жидкость, которая, по его же словам, разносит по всему телу отвагу и мужество.

   Он сделал рукою знак, что казаки могут пить дальше, прошел через двор, внимательно осмотрел все уголки, перебрался через подъемный мост и направился вдоль частокола удостовериться, бдительно ли охраняет имение стража.

   Первый казак спал, второй, третий и четвертый тоже. Все они были измучены дорогой и, кроме того, пьяны.

   - Хоть за ноги тащи их, не услышат, - сказал пан Заглоба и повернул назад.

   Вот и страшные сени, вот комната Богуна. Заметив, что атаман не показывает признаков жизни, шляхтич тихонько отворил другую дверь и вошел в комнату Елены.

   Слепой князь Василий на коленях вслух молился перед образом Пречистой Девы. Около него стояла Елена, но, увидев Заглобу, подняла на него тревожные глаза. Заглоба приложил палец к губам.

   - Княжна, - тихо сказал он, - я друг пана Скшетуского.

   - Спасите меня! - воскликнула Елена.

   - Я за тем и пришел сюда. Положитесь на меня.

   - Что мне делать?

   - Нужно бежать, пока тот злодей лежит без чувств.

   - Что же делать мне? Я не понимаю.

   - Наденьте мужское платье и, как только я постучу в дверь, выходите.

   Елена заколебалась и недоумевающе посмотрела на пана Заглобу.

   - Могу ли я верить вам?

   - А есть ли у вас что лучшее?

   - Поклянитесь, что вы не измените мне.

   - Вы совсем потеряли рассудок. Впрочем, если хотите, я поклянусь: клянусь Богом и святым крестом. Здесь ваша погибель, спасение в бегстве.

   - Да, да, правда.

   - Надевайте же мужское платье и ждите.

   - А Василий?

   - Какой Василий?

   - Мой сумасшедший брат.

   - Погибель грозит вам, а не ему, - ответил пан Заглоба. - Если он сумасшедший, то свят для них. Я заметил, что они посчитали его за пророка.

   - Да, и перед Богуном он ни в чем не провинился.

   - Мы должны его оставить, иначе все погибнем... и пан Скшетуский с нами. Спешите же, княжна.

   С этими словами пан Заглоба оставил княжну и пошел прямо к Богуну.

   Атаман был бледен и слаб, но теперь глаза его были открыты.

   - Лучше тебе? - осведомился Заглоба.

   Богун хотел что-то сказать, но не мог.

   - Не можешь говорить?

   Богун сделал головою утвердительный жест. На лице его выражалось страдание. От движений раны его раскрылись.

   - И кричать тоже не можешь?

   Богун только глазами показал, что не может.

   - И даже двинуться?

   Тот же самый жест.

   - Тем лучше, если ты не можешь ни говорить, ни двигаться, ни кричать, а я тем временем с княжной поеду в Лубны. Если я ее не утащу у тебя, то могу назвать себя старой бабой. Ну, скотина! Ты думаешь, что мне приятно твое общество, что я дальше буду водить компанию с тобой, мужиком? О, глупец! Ты думал, что за твое вино и угощение я буду потворствовать твоим преступлениям и помогать тебе в любовных делах! Ничего из этого не выйдет, говорю я тебе.

   По мере откровений пана Заглобы черные глаза атамана раскрывались все шире и шире. Спал ли он, был ли в яви... может быть, пан Заглоба шутит?

   А пан Заглоба продолжал:

   - Чего ты глаза таращишь, словно кот на воробья? Ты думаешь, я этого не сделаю? Не прикажешь ли кланяться князю в Лубнах? Не попросить ли его прислать тебе своего лекаря?

   Бледное лицо атамана приняло страшное выражение. Он понял, что Заглоба говорит правду, глаза его загорелись отчаянием и страстью, на щеках выступил яркий румянец. Он сделал было нечеловеческое усилие, приподнялся на ложе, и из уст его вырвался крик:

   - Эй, ко мне, каз...

   Ему не удалось закончить, потому что пан Заглоба мигом накинул ему на голову жупан и повалил его навзничь.

   - Не кричи, дружище, тебе это может повредить, - тихо заговорил он. - Завтра утром голова, чего доброго, разболится, а мне, как старому твоему другу, вовсе этого не хочется. Так и тепло тебе будет, и уснешь спокойно, и горло не простудишь. А чтоб ты не снял своего чехла, я тебе ручки свяжу? а все это per amicitiam {Дружбы ради (лат.).}, чтобы ты меня добром вспоминал.

   Тем временем он скрутил руки казака поясом, потом другим, своим собственным, связал руки. Атаман лежал неподвижно в глубоком обмороке.

   - Больному нельзя беспокоиться, - все не унимался пан Заглоба. - От этого дурные мысли приходят в голову и горячка может приключиться. Ну, будь здоров! Я бы мог пырнуть тебя ножом, что было бы, пожалуй, и лучше, да шляхтичу не след убивать безоружного. Авось, ты и сам подохнешь. Так до свидания! Vale, et me amantem redama {Прощай, и мне отвечай любовью (лат.).}. Может быть, мы и встретимся когда-нибудь, но если я буду искать этой встречи, то пусть с меня сдерут шкуру и сделают из нее сбрую для самой поганой клячи.

   Пан Заглоба вышел в сени, погасил огонь и постучал в двери комнаты Василия.

   Стройная фигура появилась на пороге.

   - Это вы, панна? - спросил Заглоба.

   - Я.

   - Так пойдемте... нам бы только до лошадей добраться. Впрочем, пьяны они там все, а ночь темная. Прежде чем проснутся, мы будем уже далеко. Осторожней, здесь княгиня лежит.

   - О, Господи! Господи! - шептала Елена.

  

  

   Двое всадников тихо проезжали через лесистый овраг, примыкающий к Розлогам. Ночь была непроглядна - луна закатилась, и к тому же небо покрылось черными тучами. В овраге ничего нельзя было различить на три шага перед собою; лошади то и дело спотыкались о выступающие корни деревьев. Но вот и конец оврага, а дальше степь, слабо освещенная отблеском облаков. Один из всадников шепнул:

   - Пришпорьте коня!

   Они полетели, точно две стрелы из татарских луков. Темная степь, казалось, убегала из-под конских ног. Одинокие дубы, тут и там стоящие по сторонам, мелькали, как ночные видения. Долго продолжался бешеный бег, пока кони не начали храпеть от усталости и поневоле замедлили ход.

   - Делать нечего, - сказал толстый всадник, - надо дать отдохнуть лошадям.

   Восточный край небосклона подернулся розовой дымкой. Из темноты мало-помалу начинали вырисовываться деревья, кусты, бурьян, степные могилы; теперь можно было различить и лица всадников.

   То были пан Заглоба и Елена.

   - Делать нечего, нужно дать отдохнуть лошадям, - повторил пан Заглоба. - Вчера они проскакали, не останавливаясь, из Чигирина в Розлоги. Долго так не выдержать; боюсь, как бы не упали. Как вы себя чувствуете, панна?

   Тут пан Заглоба заглянул в лицо своей соседке и, не ожидая ответа, вскричал:

   - Позвольте мне рассмотреть вас при свете дня. О! О! Это на вас одежда вашего брата? Нужно сознаться, из вас вышел прелестный мальчик. У меня за всю жизнь не было такого прекрасного пажа, да и того пан Скшетуский отнимет. А это что?.. Ради Бога, заплетите ваши волосы, иначе никто не поверит, что вы не женщина.

   От бешеной скачки косы Елены распустились, и густые волосы покрывали ее плечи.

   - Куда мы едем? - спросила она, пытаясь упрятать под шапочку пряди волос.

   - Куда глаза глядят.

   - Так не в Лубны?

   В голосе Елены прозвучала нотка тревоги и неуверенности.

   - Видите ли, княжна, я имею свой разум и, верите ли, все хорошо обмозговал. А соображения мои основываются на мудром правиле: не беги в ту сторону, куда за тобой будут гнаться. Теперь, если за нами гонятся, то именно в сторону Лубен, потому что я вчера громко расспрашивал о лубенской дороге и Богуну на прощанье сказал, что мы едем туда. Поэтому мы едем в Черкассы. Если нас станут преследовать, то не скоро, как только убедятся, что нас нет на лубенской дороге, а это займет по крайней мере два дня. Мы же за это время будем в Черкассах, где теперь стоят польские хоругви пана Пивницкого и Рудоминых. А в Корсуне вся сила гетмана. Понимаете, княжна?

   - Понимаю, и пока жива, останусь вам признательна. Я не знаю, кто вы, каким образом оказались в Розлогах, но думаю, что сам Бог послал вас для моего спасения, потому что я скорее убила бы себя, чем отдалась во власть этого негодяя.

   - Он злодей и, кроме того, очень зарится на вас.

   - Что я сделала ему, за что он меня преследует? Я его знаю давно и давно ненавижу; мне он не внушал ничего, кроме страха. Неужели, кроме меня, нет никого на свете, кого он мог бы полюбить, из-за меня пролил столько крови, убил моих братьев? Что делать мне? Куда я скроюсь от него? Вы не удивляйтесь моим словам... Право, я так несчастна, что лучше умерла бы...

   Лицо Елены горело; по щекам покатились две слезинки, вызванные чувствами горечи и негодования.

   - Я не буду спорить, - сказал Заглоба, - что ваш дом постигло великое несчастье, но позвольте мне сказать, что ваши родственники отчасти сами виноваты. Не нужно было обещ