Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

и свете догорающей зари еще виднелись маковки церкви. Лай собак слышался все яснее.

   - Да, это Демьяновка, иначе и быть не может, - решил пан Заглоба. - Нищих всегда охотно принимают; может быть, найдется ночлег и ужин, а может быть, добрые люди и дальше подвезут. Подождите, панна, ведь это княжеское село; там и управляющий живет. И отдохнем, и сведения соберем. Князь, может быть, уже в дороге, может быть, помощь ближе, чем вы полагаете. Только помните, что вы немая... немой, хотел я сказать. Я сделал было глупость, приказав вам называть меня Онуфрием, тогда как вы говорить не можете. Я уж один буду говорить за нас обоих; я, слава Богу, помужицки говорю так же, как по латыни. Дальше, дальше! Вот и первые хаты недалеко. О, Творец! Когда же кончатся наши скитания? Хоть бы пива достать! И за то возблагодарил бы Господа Бога.

   Пан Заглоба замолчал на минуту и в молчании прошел несколько шагов, но потом опять спохватился:

   - Помните же, княжна, что я вам сказал. Если у вас кто-нибудь что-нибудь спросит, укажите на меня и скажите: гм! га! га! Я заметил, вы быстро соображаете, а тут дело вдет о вашей жизни. Нам бы только повстречаться с княжеским или гетманским полком, тогда мы прямо бы заявили, кто мы таковы, особенно если найдется офицер из знакомых пана Скшетуского. А это что? Кажется, огонь там, внизу? Ага! Кузница! Да там и народу немало; пойдемте туда.

   В самом начале оврага стояла кузница и сыпала целыми снопами золотых искр, а в ее двери лились потоки ослепительного света. Перед кузницей толпились кучки народа. Отголоски мерных ударов молотов сливались с громким говором, с песнями и лаем собак. Пан Заглоба направился прямо к яру, ударил в струны торбана и начал:

  

   Эй, там на горе

   Жницы жнут,

   А под горою,

   Под зеленою,

   Казаки идут.

  

   Он подошел к толпе, гудящей перед кузницей. То были крестьяне, по большей части пьяные. Все они держали в руках палки с насаженными косами или остриями копий. Кузнецы занимались исключительно оттачиванием кос и приготовлением наконечников.

   - Эй, дед! Дед! - зашумела толпа.

   - Слава Богу! - промолвил пан Заглоба.

   - Во веки веков!

   - Скажите, детки, это Демьяновка?

   - Демьяновка. А что?

   - Да мне говорили по дороге, - продолжал дед, - что тут живут добрые люди, деда примут, накормят, напоят и денег дадут. Я стар, иду издалека, а мой поводырь дальше идти не может. Он, бедный, немой, старика водит, потому что я ничего не вижу, слепец я несчастный! Бог вас благословит, добрые люди, святой Николай чудотворец и святой Онуфрий. Еще одним глазом я чуть-чуть вижу, а в другом ночь вечная; так вот и хожу с торбаном, пою песни, и живем мы, как птицы небесные, по милости добрых людей.

   - А откуда ты, дед?

   - Ой, издалека, издалека. Только дайте отдохнуть... Тут у кузницы, я вижу, лавка. Садись и ты, - он обратился к Елене. - Мы из-под Лядовы, добрые люди. Только из дому мы давно-давно вышли, а теперь идем с праздника из Броварков.

   - Что там слышно хорошего? - спросил старый крестьянин с косой в руках.

   - Слышали, слышали много, а что хорошего, не знаем. Народу там перебывало много. О Хмельницком говорили, что атаманского сына и его рыцарей побил. Слышали также, что на русском берегу народ поднимается на панов.

   Толпа поселян окружила пана Заглобу, который, сидя около княжны, время от времени перебирал струны гусель.

   - Так ты слышал, что поднимается?

   - Да, горькая наша доля!

   - И говорят, что конец ей будет?

   - В Киеве, в алтаре нашли письмо от Христа. И написано там, что будет война страшная и великое кровопролитие во всей Украине.

   Окружающие еще теснее столпились возле пана Заглобы.

   - Так ты говоришь, что письмо было?

   - Как же, было, было! О войне, о кровопролитии... Я бы вам и еще рассказал, да у меня в горле пересохло.

   - А вот мы тебе сейчас и горилки принесем... Выпей и рассказывай. Вы, старики, гусляры, повсюду бываете и все знаете. И до тебя были у нас и сказали, что на панов придет от Хмеля погибель. Вот мы и приказали поделать себе косы и копья, а теперь не знаем, начинать ли, или ждать письма от Хмеля.

   Заглоба выпил чарку, крякнул и проговорил:

   - А кто вам сказал, что начинать пора?

   - Мы сами хотим!

   - Начинать! Начинать! - раздались многочисленные голоса. - Коли запорожцы панов побили, так начинать!

   Крепкие руки энергично подняли вверх косы, но все ждали, что скажет "дид". Дед молчал-молчал и, наконец, спросил:

   - Вы чьи люди?

   - Мы князя Еремы.

   - А кого вы будете резать?

   Крестьяне переглянулись между собою.

   - Его? - спросил дед.

   - Не осилим...

   - Ой! Не осилите, детки, не осилите! Бывал я и в Лубнах и видел своими глазами. Страшный он! Как крикнет - лес валится, ногою топнет - овраг вырастает. Его и король боится, и гетманы слушаются, и все его боятся. А войска у него больше, чем у хана и у султана. Не осилите, детки, не осилите. А вы еще того не знаете, - я-то знаю, - ему все ляхи придут на помощь, а пословица говорит: что лях - то сабля!

   В толпе воцарилось угрюмое молчание; дед снова провел рукою по струнам торбана и продолжал, подняв голову вверг

   - Идет князь, идет, а за ним столько знамен и хоругвий, сколько звезд на небе или ковыля в степи. Летит перед ним ветер и плачет, а знаете, детки, о чем он плачет? О нашей доле он плачет. Летит перед ним смерть с косою и звенит... а знаете вы, на чью шею наточена эта коса? На нашу шею, детки.

   - Господи, помилуй! - раздались в толпе тихие, испуганные голоса.

   И снова молчание, только из кузницы доносился звук ударов молота.

   - Кто здесь управляющий у князя? - спросил дед.

   - Пан Гдешинский.

   - А где он?

   - Убежал.

   - Зачем же он убежал?

   - Он слышал, что для них косы да копья куют... испугался и убежал.

   - Тем хуже; он о вас князю скажет.

   - Что ты, дед, каркаешь, как ворон? - возмутился старый крестьянин. - А мы так думаем, что панам конец пришел. И не будет их ни на русском, ни на татарском берегу; ни панов, ни князей, только казаки, вольные люди будут... и брать с нас ничего не будут, и жидов не будет... Ты сказал, что так написано в том письме от Христа. А Хмель такой же сильный, как и князь.

   - Дай ему Боже, - вздохнул дед. - Тяжела наша доля, а прежде иначе бывало.

   - Чья земля? Князя. Чья степь? Князя. Чьи стада? Князя, А прежде был Божий лес, Божья степь; кто первый пришел, тот и взял, и никому не кланялся. А теперь все панское да княжеское...

   - Все ваше, детки, - сказал дед, - но я вам одно скажу: сами знаете, что не осилите князя; кто хочет панов резать, пусть здесь не остается, а бежит к Хмелю, и сейчас, завтра, потому что князь уже в дороге. Если ему пан Гдешинский наговорит про Демьяновку, то князь вас не пожалеет, всех вас до последнего вырежет... Лучше ступайте к Хмелю. Чем больше вас будет, тем Хмелю будет легче. Ох, и тяжело же ему! Впереди гетманы и все коронные войска, а позади князь, который сильнее всех гетманов. Спешите, детки, на помощь Хмелю и запорожцам... а ведь они за вашу свободу и ваше добро с панами бьются. И от князя уйдете, и Хмелю поможете.

   - А ведь он правду говорит! - раздался тихий голос в толпе.

   - Хорошо говорит!

   - Мудрый дид!

   - Ты видел князя в дороге?

   - Видеть не видел, а в Броварках слышал, что он пошел уже из Лубен; где хоть одну косу найдет или копье, все выжжет, вырежет... Землю голую только оставит.

   - Господи, помилуй!

   - А где нам Хмеля искать?

   - Затем-то я, детки, и пришел, чтобы научить вас, где Хмеля искать. Пойдете вы, детки, в Золотоношу, потом на Трахтимиров пойдете, а там вас уже и Хмель ждать будет. Туда со всех деревень, хуторов, сел сберется народ, туда и татары придут, а иначе бы вам князь по земле, нашей матери, ходить бы не дал.

   - А ты, дед, пойдешь ли с нами?

   - Пойти не пойду, старые кости покоя просят. А вы мне запрягите телегу, я тогда и поеду с вами, а перед Золотоношей пойду вперед посмотреть, нет ли там панских солдат. Если они там, то мы Золотоношу минуем и пойдем прямо на Трахтимиров. Там уже казацкий край... А теперь накормите и напоите меня, голоден я, и мальчик мой голоден. Завтра утром пойдем, а по дороге я вам спою о пане Потоцком и князе Ереме. Ох! И люты же они! Великое будет кровопролитие на Украине, небо все красное, и месяц, словно в крови плавает. Просите, детки, чтобы Бог смилостивился; многим из вас недолго осталось жить на Божьем свете. Слышал я, что мертвецы встают из могил и стонут, жалобно стонут.

   Слова пана Заглобы нагнали страху на толпу; одни начали креститься, другие перешептываться между собою.

   - Пойдем, дед, ко мне поужинать и медку выпить, - сказал старый крестьянин.

   Заглоба встал и дернул Елену за рукав свитки. Княжна спала.

   - Утомился мальчик, и не добудишься его, - сказал пан Заглоба и подумал про себя: "О, sancta siraplitas {О, святая простота (лат.).}! Ты среди ножей и мечей спать можешь. Тебя стерегут ангелы небесные, а вместе с тобою и меня, старого".

   Он разбудил ее, и они пошли в деревню, которая находилась невдалеке. Старый крестьянин шел впереди, а пан Заглоба, делая вид, что читает молитву, бормотал монотонным голосом:

   - О, Господи Боже! Помилуй нас, грешных... Видите, княжна!.. Святая, Пречистая... Что бы мы сделали без мужицкого одеяния?.. Яко же на небеси и на земли... Есть нам дадут, а завтра в Золотоношу поедем, вместо того, чтобы идти пешком... Аминь, аминь, аминь... Богун непременно идет по нашим следам; его не обманешь... аминь, аминь!.. Да поздно уже будет. В Прозоровке мы переедем через Днепр, а там гетманский лагерь. Аминь... Через несколько дней весь край восстанет, как только князь перейдет через Днепр... Аминь... Черти бы их побрали, висельники проклятые!... Слышите, княжна, как они воют около кузни? Аминь... Тяжелые времена настали теперь для нас, но дурак я буду, если не вызволю вас, даже если бы нам пришлось бежать до самой Варшавы.

   - Что это ты там бормочешь, дед? - спросил крестьянин.

   - Ничего, молюсь за ваше здоровье. Аминь.

   - А вот и хата моя; прошу на хлеб-соль.

   Дед подкрепился бараниной и обильным возлиянием меда, а на следующий день утром, в телеге, выехал в Золотоношу в сопровождении нескольких крестьян, вооруженных косами и копьями.

   Путь их лежал на Ковраец, Чернобай и Крапивну. Весь край был объят волнением. Народ повсюду вооружался, кузницы работали с утра до ночи, и только страшное имя князя Еремии сдерживало народные страсти.

   А за Днепром восстание разгорелось с великой силою. Весть о корсунской победе пролетела повсюду; привычный уклад жизни рушился, все пришло в движение.

  

  

   Казаки нашли Богуна полузадохшимся под жупаном, которым закутал его пан Заглоба. Но так как раны атамана не были серьезными, то он скоро пришел в себя, вспомнил все и впал в неистовство. Он рычал, как дикий зверь, рвал на себе волосы и грозил всем ножом. Наконец, приказал привязать носилки между двумя лошадьми, забрался туда и, как сумасшедший, помчался в сторону Лубен. Обливаясь собственной кровью, он мчался степью, как нечистый дух, а за ним следовали верные казаки, которые не сомневались, что идут на верную смерть. Так доехали до Василевки, где стоял княжеский гарнизон из сотни человек пехоты. Дикий атаман, словно демон, алчущий смерти, без колебания ударил по гарнизону, сам первый кинулся в огонь и после краткой битвы вырезал всех поголовно, за исключением нескольких солдат, которых оставил для того, чтобы под пытками вырвать у них признание. Удостоверившись, что здесь не проезжало ни одного шляхтича в компании с девушкой, он растерялся, не зная, что делать далее, и начал гневно срывать свои повязки. Дальше идти было бы чистым безумием - там стояли княжеские полки. Верные казаки подхватили ослабевшего от горя атамана и привезли назад в Розлоги. Там от всех построек и следа не осталось. Крестьяне все разграбили, а потом сожгли дом вместе с князем Василием, в расчете, что дело их рук будет приписано Богуну. Они сожгли все надворные постройки, вырубили вишневый сад, перебили прислугу. Народ без милосердия мстил за угнетение, которое он претерпевал от Курцевичей. Сразу же за Розлогами в руки Богуна попался Плесневский, который, под угрозами быть сожженным живьем рассказал обо всем, что видел, - о победах Хмельницкого, о взятии Чигирина и о встрече с паном Заглобою. Обрадованный атаман вздохнул свободней. Он приказал повесить Плесневского и поспешил далее, в полной уверенности, что теперь Заглоба не минует его рук. Какие-то чабаны подкрепили его сведения новыми, но после брода все следы как в воду канули. На нищего, ограбленного паном Заглобой, атаман не мог наткнуться: перепуганный старик, как дикий зверь, прятался в очеретах.

   Таким образом прошли сутки, а так как погоня в сторону Василевки заняла два дня, Заглоба имел огромное преимущество. Что теперь делать? В самую трудную минуту Богуну на помощь подоспел есаул, старый степной волк, с молодости привыкший отыскивать татар в Диких Полях.

   - Батька, - сказал он, - они бежали в Чигирин, и умно делали, потому что много выиграли времени, но когда узнали от Плесневского о Хмеле и Желтых Водах, изменили намерения. Ты сам видел, что они съехали с дороги в сторону.

   - В степь?

   - В степи я бы их сразу нашел, но они пошли по Днепру, чтобы попасть в гетманский лагерь. А может, они пошли на Черкассы или Золотоношу и Прохоровку... А если и к Переяславлю пошли, хотя и не думаю, мы и там их найдем. Нам нужно было бы одному ехать на Черкассы, другому на Золотоношу, и поскорее, потому что, как только они через Днепр переправятся, то и встретятся с гетманами, или их татары Хмельницкого поймают.

   - Так ступай ты в Золотоношу, а я в Черкассы пойду.

   - Хорошо.

   - Держи ухо востро: лях - хитрая лисица.

   - О, и у меня свой ум есть!

   Согласно выработанному плану погони отряд разделился на две части. Вечером того же дня старый есаул Антон приехал в Демьяновку.

   Деревня стояла пустою, остались только одни бабы, так как все мужское население бежало к Хмельницкому. При виде вооруженных людей бабы попрятались в амбары и овины. Антон долго должен был искать, пока нашел старуху, которая уже не боялась ничего, даже татар.

   - Где мужики, старушка? - спросил Антон.

   - А я почем знаю! - ответила старуха, показывая желтые зубы.

   - Мы казаки, старушка, не бойся, мы не от ляхов.

   - Ляхов? Чтобы они пропали!

   - Вы ведь на нашей стороне, правда?

   - На вашей? - старуха остановилась на минуту. - А вас чтобы черти побрали!

   Антон не знал, что ему делать, как вдруг двери одной хаты скрипнули, и молодая, красивая женщина вышла на двор.

   - Эй, молодцы! Я слышала, что вы не ляхи.

   - Нет, не ляхи.

   - Так вы, значит, от Хмеля?

   - От Хмеля.

   - А зачем вы о мужиках расспрашивали?

   - Так расспрашивали, пошли ли они уже?

   - Пошли, пошли!

   - Слава Богу!

   - А скажи-ка, молодица, не проходил ли тут один шляхтич, старый, с дочкой?

   - Шляхтич? Лях? Не видала что-то.

   - Никого здесь не было?

   - Был дед. Он подбивал наших, чтобы они к Хмелю в Золотоношу шли, а сюда, говорит, князь Ерема придет.

   - Куда?

   - Да сюда. А потом, говорит, и в Золотоношу пойдет.

   - И он подбивал мужиков бунтовать?

   - Подбивал.

   - Он один был?

   - Нет. С ним был немой.

   - А каков он из себя, старик-то?

   - Ой, старый, старенький, все на гуслях играл и на панов плакался. Да я сама-то его не видела.

   - И мужиков к бунту подбивал? - еще раз спросил Антон.

   - Подбивал.

   - Гм! Ну, оставайся с Богом, молодица!

   - Поезжайте с Богом.

   Антон глубоко задумался. Если бы тот дед был переряженным Заглобой, то какого черта он будоражил бы народ? Наконец, откуда он взял одежду и куда девал коней? Но главное, зачем он поднимал на бунт народ и предостерегал о приходе князя? Шляхтич прежде всего сам бы укрылся в княжеском лагере. А если князь идет к Золотоноше, в чем нет ничего невероятного, то за Василевку рассчитается непременно. Антон вздрогнул; новые ворота, мимо которых он проезжал теперь, походили на виселицу.

   "Нет! Тот дед только дед - и ничего больше. Незачем ехать в Золотоношу; лучше направиться в другую сторону.

   Ну, а дальше что? Ждать - князь может прийти, идти на Прохоровку и через Днепр переправиться - значит, прямо попасть в руки гетманов".

   Старому степному волку стало как-то тесно в широких степях. Он понял, что, будучи волком, он напал на лисицу в лице пана Заглобы.

   Вдруг он ударил себя по лбу.

   - А зачем дед повел крестьян в Золотоношу, за которой была Прохоровка, а за ней, за Днепром, гетманы и весь обоз коронный?

   Антон решил во что бы то ни стало ехать в Прохоровку.

   Если, подойдя к берегу, он услышит, что на другой стороне стоят гетманские войска, то не будет переправляться, а пойдет вниз по реке и против Черкасс соединится с Богуном. Может быть, по дороге узнает что-нибудь о Хмельницком. Из показаний Плесневского он уже знал, что Хмельницкий занял Чигирин, выслал Кривоноса на гетманов, а сам с Тугай-беем тоже вскоре ударит по ним. Антон, опытный солдат, хорошо знакомый с положением дел, был уверен, что битва уже совершилась. В таком случае, нужно знать, чего держаться. Если Хмельницкий был побит и гетманские войска разлились по всему Приднепровью, тогда пана Заглобу нечего искать. А если Хмельницкий победил? Правда, Антон не особенно в это верил. Легче побить гетманского сына, нежели гетмана, легче отряд, чем целое войско.

   "Эх! - думал старый казак. - Наш атаман лучше бы сделал, если бы думал о своей шкуре, чем о девушке. Под Чигирином можно было бы переправиться через Днепр, да и в Сечь махнуть. А тут между князем Еремой и гетманами несладко ему придется."

   Обдумывая этот сложный вопрос, Антон быстро приближался к Суде. Вот и Могильная, а там близко и Демьяновка. Оба селения были пусты, но Антон, к счастью, нашел готовый плот и перевозчиков, чтобы переправиться через Суду. Заднепровье не смело еще восстать под железною рукою князя, но масса крестьян из этих деревень, хуторов и селений толпами бежала под знамена Хмельницкого. Весть о битве под Желтыми Водами сразу облетела весь край. Беспокойный народ не мог усидеть на месте, хотя никаких побудительных причин к волнению не было: князь, страшный для бунтовщиков, был истинным другом, отцом для мирных поселенцев, а его управляющие боялись проявить любую несправедливость по отношению к своим подопечным. Но дикий люд, еще так недавно из разбойников обращенный в хлебопашцев, тяготился строгостью уставов и бежал туда, куда манила его надежда безусловной свободы. Из многих деревень к Хмельницкому убежали даже бабы, из Чабановки и Высокого ушли поголовно все и сожгли свои хаты, чтобы не возвращаться назад.

   Антон начал расспрашивать перевозчиков, нет ли каких вестей из Заднепровья. Вести были, но разноречивые. Одни твердили, что Хмельницкий побит гетманами, другие говорили, что победа осталась за ним. Перевозчики приняли Антона за переодетого шляхтича и, очевидно, со страха перед князем Еремией, боялись наболтать лишнего.

   Антон постарался успокоить их и начал расспрашивать о мужском населении Демьяновки.

   - Как же, как же! Мы их перевезли на ту сторону, - сказал один из перевозчиков.

   - А дед был с ними?

   - Был.

   - И немой с ним, мальчик?

   - И немой.

   - А каков из себя дед?

   - Не старый, толстый, глаза выпученные, на одном бельмо.

   "Это он! - подумал Антон, и продолжал расспрашивать: - А мальчик?"

   - О! Мальчик просто херувим. Таких мы и не видывали.

   В это время они причаливали к берегу.

   Антон уже знал, что ему делать.

   "Привезем молодицу атаману", - бормотал он про себя, потом крикнул казакам: "Гони!"

   Они помчались, как стая перепуганных птиц, хотя дорога была трудная, изрезанная оврагами. На дне одного из них виднелось подобие дороги. Казаки проскакали несколько верст без отдыха, Антон на лучшем коне впереди. Вот уже близок конец оврага, как вдруг Антон сразу осадил коня.

   - Что это?

   Впереди показалась вооруженная конница. Какой-то полк в строгом порядке спускался в овраг. Антон пригляделся внимательнее, в груди его что-то защемило, лицо покрылось смертельной бледностью.

   Он узнал драгунов князя Еремии.

   Поворачивать было поздно. Только двадцать шагов отделяло Антона от драгунов, да, кроме того, измученные лошади не могли бы выдержать погони. Антон решился ехать вперед.

   - Что вы за люди? - встретил его грозным вопросом поручик.

   - Мы люди Богуна! - ответил Антон, видя, что ничего не остается, как говорить правду. Но поручик... ведь он, кажется, знакомый; он видел его в Переяславле. - Пан поручик Кушель! Слава Богу!

   - А, это ты Антон! - Поручик узнал есаула. - Что вы тут делаете? Где ваш атаман?

   - Пан великий гетман выслал нашего атамана к князю-воеводе с просьбой о помощи. Атаман поехал в Лубны, а нам приказал разъезжать по деревням и ловить беглецов.

   Антон врал напропалую. Он сообразил, что драгунский отряд, идущий от Днепра, не мог еще знать ни о нападении на Розлоги, ни о битве под Василевкой, ни о похождениях Богуна вообще.

   Поручик все-таки задумался.

   - А ведь можно подумать, что ты хочешь присоединиться к восстанию, - сказал он.

   - Э, пан поручик, если б мы хотели присоединиться к Хмелю, так были бы уже на той стороне Днепра.

   - Правда, - ответил Кушель, - правда, с которой я не могу не согласиться. Но ваш атаман уже не застанет пана воеводу в Лубнах.

   - О! А где же князь?

   - Был в Прилуках. Может быть, вчера вернулся в Лубны.

   - То-то и беда... А позвольте спросить, вы это войско ведете из Золотоноши?

   - Нет. Мы стояли в Каленках, а теперь получили приказ идти в Лубны, откуда выступим уже все вместе. А вы куда?

   - В Прохоровку; там крестьяне переправляются.

   - И много уже ушло?

   - О, много, много!

   - Ну, поезжайте с Богом!

   - Благодарим покорно. Счастливого пути.

   Драгуны расступились и пропустили Антона.

   Выехав из оврага, Антон остановился и прислушивался до тех пор, пока шаги драгунов не смолкли в отдалении.

   - Знаете ли, дураки, - обратился он тогда к своим казакам, - если б не я, то все бы вы через три дня были на колах. А теперь едем скорее.

   И он ударил свою лошадь нагайкой.

   "Наша взяла! - думал Антон. - Во-первых, мы унесли ноги, во-вторых, Заглоба, вероятно, разошелся с ними, а то иначе бесполезно было бы гнаться за ним."

   Действительно, счастье изменило пану Заглобе: наткнись он на отряд пана Кушеля, ему нечего было бы заботиться о дальнейшем.

   А теперь, в Прохоровке, он, как громом, был поражен известием о корсунской битве. Уже по дороге до Золотоноши ходили слухи о большом сражении, о победе Хмеля, но пан Заглоба мало этому верил; он знал, как легко распространяются в народе слухи. Но теперь трудно уже было сомневаться далее. Страшная правда глядела прямо в глаза. Хмель торжествовал, коронные войска уничтожены, вся Украина в огне.

   В первую минуту пан Заглоба окончательно потерял голову. Он находился в страшном положении. Счастье решительно изменяло ему, так как в Золотоноше он не нашел никакого гарнизона. Город был решительно настроен против ляхов, старая крепость стояла пустою. Пан Заглоба ни на минуту не сомневался, что Богун ищет его, и рано или поздно нападет на его след. Правда, шляхтич кружил, как преследуемый заяц, но он отлично знал, какая собака ищет его, а эта собака не собьется со следа, как ее ни путай. Итак, за паном Заглобой был Богун, перед ним море народного бунта, резня, пожары, татарские отряды, остервенелая толпа.

   Бежать при таких условиях было практически невозможно, да, к тому же еще с девушкой, которая даже в мужской одежде обращала на себя всеобщее внимание необычной красотой.

   Тут было отчего потерять голову.

   Но пан Заглоба обладал быстрым умом. Во время самых сильных душевных потрясений он видел только одно, вернее, чувствовал, что Богун во сто раз страшнее огня, воды, бунта, резни... пожалуй, самого Хмельницкого. При одной только мысли попасть в руки страшного атамана, по коже пана Заглобы пробегали мурашки.

   - От этого уж достанется, - повторял он ежеминутно. - А тут впереди бунт!

   Оставалось одно: бросить Елену, оставить ее на волю Божью, но этого пану Заглобе не хотелось.

   - Мне кажется, - говорил он ей, - вы в добрый час пожелали, чтобы за вас с меня содрали кожу.

   В голову ему даже не приходила мысль покинуть ее; Что же ему делать? -

   - Князя искать не время, - рассуждал он. - Передо мною море; дай-ка я нырну в это море, по крайней мере, спрячусь, а даст Бог, и на другой берег выплыву.

   И он решился перейти на правый берег Днепра.

   В Прохоровке переправиться было нелегко. Пан Николай Потоцкий от Переяславля до Чигирина забрал все лодки для армии Кшечовского. В Прохоровке оставался только один дырявый паром, да и этого парома ожидали тысячи беглецов из Заднепровья. В самом селе были заняты не только все дома, но и все амбары, все конюшни; цены на все подскочили страшно. Пан Заглоба должен был поневоле настроить свой торбан, чтобы заработать кусок хлеба. Целые сутки он не мог переправиться: паром сломался и требовал починки. Ночь он провел с Еленой, сидя на берегу, рядом с толпами пьяных крестьян, а ночь, как на грех, выдалась сырая и холодная. Княжна чуть не умирала от утомления. Она боялась, как бы ей серьезно не расхвораться. Лицо ее загорело, глаза утратили свой блеск; каждую минуту ее не оставляла мысль, что ее узнают, что погоня Богуна вот-вот настигнет их. В эту же ночь ей пришлось быть свидетельницей страшной сцены. Крестьяне поймали несколько шляхетских семейств, спасавшихся бегством во владения Вишневецкого, и замучили их насмерть. Самое утонченное зверство побледнело бы перед выдумками пьяной, разъяренной толпы. В самой Прохоровке проживали два еврейских семейства; те тоже были схвачены и утоплены в Днепре. Все это сопровождалось дикой оргией. Время от времени какой-нибудь пьяный крикнет: "Люди, спасайтесь! Ерема идет!", и все врассыпную бросались к берегу, теснились и спихивали друг друга в воду. То была страшная ночь, и, казалось, конца ей не будет. Заглоба набрал денег на кварту водки, пил сам и принудил пить княжну, иначе она окончательно впала бы в бесчувственное состояние. Наконец, днепровские волны начали бледнеть. Рассветало. День начинался, пасмурный, сырой. Заглоба хотел как можно скорей переправиться на другую сторону. Паром починили, но давка вокруг него была жуткая.

   - Место для деда, место для деда! - кричал Заглоба, расчищая себе дорогу. - Место для деда! Я спешу к Хмельницкому и Кривоносу. Место для деда, добрые люди, молодицы-красавицы, чтобы вы все подохли вместе с вашим отродьем! Я плохо вижу, упаду в воду... Тише! Мальчика моего утопите! Уступите, милые детки, чтоб вас паралич хватил, чтоб всех вас на кол посадили!

   Крича, проклиная, умоляя и тараня толпу своими сильными локтями, пан Заглоба сначала втолкнул на паром Елену, потом взгромоздился сам и снова заорал:

   - Довольно, довольно! Чего вы лезете? Еще паром перевернете, если вас столько сюда наберется. Довольно! Придет и ваша очередь, а если и не придет - беда невелика.

   - Хватит, хватит! - вторили ему те, кто уже поместился на пароме. - На воду! На воду!

   Паром тихонько начал отдаляться от берега, потом быстрое течение отнесло его немного в сторону по направлению к Дементову.

   Наши путники были уже на середине Днепра, как вдруг весь прохоровский берег огласился громкими криками.

   - Что такое? Что случилось? - спрашивали на пароме.

   - Ерема! - крикнул один голос.

   - Ерема, Ерема! - кричали другие.

   Гребцы напрягли свои силы, паром помчался, словно казацкая чайка, по волнам.

   В то же время какое-то войско показалось на прохоровском берегу.

   - Войска Еремы!

   Прибывшие торопливо расспрашивали о чем-то людей, собравшихся на берегу, потом закричали, чтобы паром остановился.

   Заглоба посмотрел, и холодный пот выступил на его лбу; он узнал казаков Богуна.

   Действительно, то был Антон со своими казаками.

   Но, как мы уже говорили, пан Заглоба никогда надолго не утрачивал присутствия духа; он протер глаза, как человек с плохим зрением, потом вдруг отчаянно вскрикнул:

   - Детки, это казаки Вишневецкого! О, ради Бога и Пречистой Матери, скорей к берегу! Жаль тех, что остались на берегу, но делать нечего, придется изрубить паром, иначе мы все погибнем!

   - Скорей, скорей, порубить паром! - раздались голоса.

   За шумом не было слышно, что кричали с берега. Паром, наконец, ткнулся в прибрежный песок. Одни не успели еще прыгнуть на берег, как другие начали уже отрывать борта парома или рубить его топорами. Доски и щепки поплыли вниз по течению. Страх удесятерил силы; от несчастного парома почти ничего не осталось.

   А пан Заглоба все это время не переставал кричать:

   - Руби, руби! Спасайтесь! Ерема идет! Ерема идет!

   Впрочем, это не мешало ему здоровым глазом многозначительно подмигивать Елене.

   На другом берегу, вероятно, увидели уничтожение парома, потому что крики еще усилились, но слов, за дальностью, различить уже не было возможности.

   Паром был уже весь разобран, когда новое событие поразило всех спасшихся от гибели.

   - Скачут в воду, плывут к нам!

   И правда, сначала один всадник, за ним несколько десятков других пустились вплавь к другому берегу. То было проявление безумной отваги, потому что река благодаря обилию весенних вод неслась со страшной быстротой. Лошади, подхваченные бурным течением, не могли плыть напрямик: вода увлекала их в сторону.

   - Не доплывут! - кричали крестьяне.

   - Потонут!

   - Слава Богу! О! О! Уж один конь захлебнулся.

   - На погибель им!

   Лошади проплыли третью часть реки, но вода все более и более сносила их вниз. Они начинали, видимо, выбиваться из сил. Всадники, сидящие на них, были уже по пояс в воде. Прошло несколько тревожных минут. Теперь были видны только конские головы, казакам вода доходила до груди, но они проплыли уже половину реки. Вдруг один из них скрылся под водой, за ним другой, третий, четвертый... число плывущих уменьшалось с каждой минутой. На обоих берегах воцарилось глухое молчание, все с волнением бежали вниз по течению, ожидая развязки. Вот уже осталось проплыть одну треть реки, вот уже слышно тяжелое храпенье коней и людские голоса, вот некоторые уже доплывают...

   Вдруг среди тишины раздался голос Заглобы:

   - Гей! Детки! Ну-ка, угостим из пищалей княжеских посланцев!

   Раздался громкий залп, и пороховой дым на минуту застлал всю картину. Со стороны реки послышались отчаянные крики... дым рассеялся... лошади, казаки, все исчезло. На реке никого не было, только иногда в водовороте мелькнет или спина лошади, или красная шапка казака.

   Заглоба улыбался и подмигивал Елене.

  

  

   Князь-воевода русский, прежде чем встретил пана Скшетуского, сидящего на развалинах Розлог, уже знал о корсунской битве. До тех пор он проживал в Прилуках и оттуда отправил пана Богуслава Машкевича с письмами к гетманам, спрашивая, куда ему нужно направиться со всеми своими силами. Пан Машкевич долго не возвращался с ответом, и князь пошел в Переяславль, высылая во все стороны гонцов с приказом стянуть все войска в Лубны.

   Но тут подоспели вести, что несколько полков, стоящих на татарской границе, рассеялись или присоединились к восстанию. Князь с горечью видел, что силы его тают, что люди, которых он когда-то вел за собой, теперь покинули, бросили его.

   Известие о битве под Курсунем доставил ему старый товарищ, пан Поляновский. Князь скрыл перед войсками свое горе и шел дальше, по направлению к Днепру, шел наугад в самую середину грозы и бунта, с намерением или отомстить за бесславное поражение, или погибнуть. А если, кроме того, коронные войска усилят его шеститысячную армию, о, тогда он может помериться силами и с самим Хмельницким.

   Остановившись в Переяславле, он поручил пану Володыевскому и пану Кушелю разослать повсюду людей для поиска лодок и паромов. Войско должно было с левого берега переправиться на противоположный.

   Посланные узнали от многочисленных беглецов о поражении под Корсунем, но ни одной лодки не нашли: часть их давно пошла под армию Барабаша и Кшечовского, остальное истребил народ, опасаясь княжеской мести. Пану Володыевскому, в сопровождении десяти драгунов, удалось все-таки переправиться на самодельном плоту. Там он поймал нескольких казаков и доставил их к князю. Князь только тогда узнал о размерах и последствиях корсунской битвы. Украина вся, до последнего человека, восстала. Бунт охватывал все новые регионы, как лавина, несущаяся с вершины горы. Шляхта оборонялась еще в своих замках, но многие крепости уже пали.

   Силы Хмельницкого росли с каждой минутой. Пойманные казаки увеличили численность его войска до двухсот тысяч, но в течение двух-трех дней число это могло удвоиться. Поэтому он воспользовался кратковременным затишьем, остановился в Корсуне и вербовал людей. Волонтеров он делил на полки, назначал полковников из числа атаманов и самых опытных запорожских есаулов, посылал целые отряды для нападения на соседние земли. Князь Еремия увидел, что ему нечего и думать о переправе через Днепр в этом месте. Делать лодки самим для переправы шести тысяч человек - это заняло бы несколько недель, да и что значила его армия в сравнении с неисчислимой силой неприятеля? На военном совете большинство склонялось к походу на север, к Чернигову, через глухие леса, оттуда на Любеч, для того чтобы переправиться у Брагимова. Дорога была длинная и далеко не безопасная, так как пришлось бы пробираться через непроходимые болота; там и пехоте пройти нелегко, а что же делать кавалерии, артиллерии и обозу? Однако князю понравилось предложение совета. Он жаждал вступить на этот трудный и, как он полагал, единственно верный путь, пройти по всему Заднепровью, угасить пламя бунта, поддержать шляхту и внушить чувство страха народу, который, за отсутствием господина, должен был сам охранять тех, кто не может идти вслед за войском. Но княгиня Гризельда, панны Збаражские и весь двор находились еще в Лубнах, и князь решил ехать на последнее прощанье в Лубны.

   Войска отправились вперед в тот же самый день под командой пана Володыевского. Край был еще спокоен. Кое-где появлялись разбойничьи шайки, грабящие как панские дома, так и крестьянские хаты, но разбойников уняли более или менее строгими мерами. Народ пока еще не восставал, хотя умы волновались, и вооруженные толпы каждую ночь переправлялись через Днепр. Страх еще уступал место жажде крови и разбоя. Был только один зловещий признак: отовсюду, даже из тех деревенек, которые не высылали помощи Хмелю, народ убегал перед приближением княжеских войск, точно боясь, что страшный князь поймет, что таится в их душе, и покарает за это. Он и карал повсюду, где видел хоть малейшие признаки зарождающегося бунта, и благодаря своей натуре, не знающей удержу ни в чем, карал страшно, немилосердно. Можно было сказать, что по обеим сторонам Днепра свирепствовали две силы: одна, страшная для шляхты, - Хмельницкий, другая для бунтовщиков, - князь Еремия. В народе шепотом толковали, что если эти две силы столкнутся, то солнце померкнет и воды в реках обагрятся кровью. Но сойтись скоро они не могли; победитель под Желтыми Водами, победитель под Корсунем, - словом, тот Хмельницкий, который разбил коронные войска, взял в плен гетманов и теперь стоял во главе сотен тысяч, - просто-напросто боялся лубенского владыку, который теперь искал его за Днепром.

   Княжеские войска прошли Слепород. Сам жнязь остановился для отдыха в Филиппове. Там ему донесли, что прибыли послы от Хмельницкого с дисьмом и просьбой об аудиенции. Князь немедленно призвал их к себе. Они явились в числе шести человек. Послы вошли во двор дома, где жил князь, гордые, самоуверенные. Во главе их был атаман Сухая Рука, гордый своею ролью в корсунской битве и недавним полковничьим чином. Но едва лишь депутация увидела князя, как ее обуял такой неведомый страх, что вся она, без слов, опустилась на колени.

   Князь, окруженный своею свитою, приказал им встать и спросил, с чем они прибыли.

   - С письмом от гетмана, - ответил Сухая Рука.

   Князь остановил свои глаза на нем и ответил спокойно, чеканя каждое слово:

   - От разбойника и грабителя, а не от гетмана. Запорожцы побледнели и опустили головы.

   Князь приказал пану Машкевичу взять и прочесть письмо.

   Письмо было почтительное. В Хмельницком, уже после Корсуня, лисья хитрость взяла верх над львиной отвагою: он не забывал, что пишет Вишневецкому. Он прикидывался смиренным для того, может быть, чтобы успокоить и потом безнаказанно уязвить могущественного врага, но прикидывался несомненно. Он писал, что всему виною Чаплинский, что если над гетманами разразилось несчастье, то это не его, Хмельницкого, вина, а последствия угнетений, каким подвергаются казаки по всей Украине. Но вместе с тем, он просит князя не гневаться на него, он останется всегда покорным слугою князя и, чтобы оградить своих посланцев, извещает, что отпустил на волю взятого им в плен гусарского поручика пана Скшетуского.

   Тут следовали жалобы на гордыню пана Скшетуского, который не хотел взять писем от Хмельницкого к князю и тем самым оскорбил достоинство гетмана и всего запорожского войска. Той же самой гордыне и презрению, с каким ляхи постоянно обращались к казакам, Хмельницкий приписывал и все сражения, начиная от Желтых Вод и кончая Корсунем. Письмо кончалось уверением в преданности республике и самому князю.

   Казаки с удивлением прислушивались к чтению привезенного ими п