Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

го! Нет! - шептали тревожные голоса. Один из казаков подбежал к дверям.

   - Батька Голода! Батька Голода!

   - Что такое? - отозвался сотник.

   - Ляха здесь нет!

   - Как нет?

   - Словно в землю провалился! Нет нигде. О, Господи, помилуй! Мы огонь высекали - нету!

   - Не может быть! Ой, и достанется вам от атамана! Убежал, что ли? Вы заснули?

   - Нет, батька, мы не спали. Из хлева он не мог уйти с нашей стороны. -

   - Тише! Не будите атамана! Если лях не вышел, то, должно быть, где-нибудь прячется. А вы везде смотрели?

   - Везде смотрели.

   - А на чердаке?

   - Куда ему было на чердак влезть, когда он связан?

   - Дурак! Если б он не развязался, то был бы здесь. Искать его на сеновале! Зажечь огонь!

   Искры посыпались снова. В хлев собралась вся стража. Поднялась страшная суматоха. Один советовал одно, другой другое.

   - На чердак! На чердак!

   - Смотри снаружи!

   - Не будите атамана, а то беда!

   - Лестницы нету!

   - Принести другую!

   - Нигде нету!

   - Беги в хату, нет ли там.

   - О, проклятый лях!

   - Лезь по углу на крышу, через крышу можно войти.

   - Не выйдет, карниз обит досками.

   - Принести копья! - загремел голос Голоды.

   Часть казаков побежала за копьями, остальные задрали головы и поглядывали на чердак. Через отворенные двери проникли лучи рассвета и озарили отверстие, ведущее на сеновал, черное и молчаливое.

   Казаки снизу не переставали уговаривать пана Заглобу:

   - Ну, пан шляхтич! Спусти лестницу и слезь. И так не уйдешь, зачем утруждать людей? Слезь, слезь!

   Тишина.

   - Ты умный человек! Если б тебе это помогло, так ты бы сидел, но так как это тебе не поможет, ты слезешь добровольно; ты же умный!

   Тишина.

   - Слезь, а то мы тебе шкуру с головы сдерем, а потом головой в навоз спустим!

   Пан Заглоба оставался одинаково безучастным как к просьбам, так и к угрозам, и сидел в темноте, как барсук в своей норе, готовясь к отчаянной обороне. Только губы его шептали какую-то молитву, да рука все крепче сжимала саблю.

   Казаки возвратились, связали копья по три вместе и поставили их остриями к отверстию. У пана Заглобы мелькнула было мысль втащить их к себе, но не стал этого делать: все равно принесут другие.

   Понемногу весь хлев наполнился народом. Одни светили лучинами, другие понатаскали шестов и лестниц. Лестницы все оказались коротки. Решили связать их ремнями, потому что по копьям, действительно, трудно было взбираться. Однако и на это нашлись охотники.

   - Я пойду! - разом крикнуло несколько голосов.

   - Ждать лестницы! - скомандовал Голода.

   - А что помешает, батька, попробовать по копьям?

   - Василий влезет; он как кошка взбирается.

   - Ну, пробуй.

   Другие начали подшучивать:

   - Эй, осторожней! У него сабля, голову раскроит, вот увидишь.

   - Я сам его за чуб поймаю и стяну вниз.

   Однако Василий не робел.

   - Он знает, что если пальцем тронет меня, то атаман рассчитается с ним... и вы, братцы.

   То было предостережение для пана Заглобы, который сидел, притаившись на своем месте.

   Казаки начинали приходить в веселое расположение духа; эпизод с паном Заглобой забавлял их.

   - Одним дураком будет меньше на белом свете.

   - Он не увидит, как мы заплатим за твою голову.

   - Он колдун. Черт его знает, во что он там оборотился. Кого ты там найдешь?

   Василий, который уже было собрался лезть, вдруг остановился.

   - На ляха я пойду, - сказал он, - ну, а на черта нет.

   Впрочем, в это время лестница была уже связана и приставлена к чердаку. Взбираться по ней было плохо: тонкие перекладины так и трещали под тяжелыми ногами казаков. Первым полез сам Голода.

   - Ты видишь, пан шляхтич, тут не шутки, - сказал он. - Хочешь сидеть наверху - сиди, но не обороняйся; мы тебя достанем, хоть бы для этого нам пришлось разобрать весь хлев. Сообрази-ка это!

   Наконец, голова его поравнялась с отверстием; вдруг послышался свист сабли, казак страшно вскрикнул, зашатался и упал вниз с раскроенной пополам головой.

   - Коли! Коли! - закричали казаки.

   В хлеве поднялся страшный шум и беспорядок, но надо всем этим царил громовой голос пана Заглобы:

   - А, злодеи, людоеды! А, негодяи! Всех вас до одного перекрошу, шельмы! Узнаете вы рыцарскую руку. На мирных людей нападать ночью, в хлеву запереть шляхтича... мерзавцы! Идите, идите сюда! Влезайте!

   - Коли! Коли! - кричали казаки.

   - Хлев спалим!

   - Я и сам спалю, свиные вы хвосты, только с вами!

   - А ну-ка разом! - крикнул старый казак. - Держать лестницу, подпирать копьями! Закройте головы снопами и вперед... Нужно взять его!

   С этими словами он начал взбираться вверх, а за ним еще двое казаков. Перекладины начали трещать, лестница выгнулась еще более, но свыше двадцати сильных рук удерживало ее от падения.

   Еще несколько минут, и три новых трупа свалились вниз.

   Пан Заглоба, разгоряченный триумфом, рычал, как буйвол, и изрыгал такие проклятия, каких еще не слыхал свет и от которых замерла бы душа в казаках, если бы ими не начало овладевать бешенство. Некоторые из них тыкали копьями в чердак, другие карабкались на лестницу, хотя знали, что идут на верную смерть. Вдруг крики смолкли, и в дверях хлева показался сам Богун.

   Он был без шапки, в одной рубашке и шароварах. Глаза его горели, в руках сверкала обнаженная сабля.

   - Через крышу, собаки! - крикнул он. - Содрать солому, разобрать доски и брать живьем.

   Пан Заглоба тоже увидал его.

   - Подойди ты только сюда, хам! - зарычал он. - Нос и уши обрублю... шеи твоей не трону - она добыча палача. А, что? Струсил, боишься, мальчик? Связать этого негодяя!.. Слышите вы, дураки?.. Прощение получите. Что, висельник, что, кукла жидовская? Подойди, подойди! Выставь только голову на чердак. Что же ты! Я тебе буду рад, я тебя так угощу, что тебе припомнится и твой отец-дьявол, и мать-ведьма.

   Доски на кровле начинали трещать. Вероятно, казаки взобрались и начали отдирать обшивку.

   Заглоба слышал все это, но страх не лишал его сил. Он совершенно опьянел от битвы и крови.

   "Уйду в угол, там и смерть моя", - подумал он. Но в эту самую минуту на дворе раздались выстрелы, и несколько казаков торопливо вбежали в хлев.

   - Батька! Батька! - отчаянно кричали они. - Иди сюда!

   Пан Заглоба в первую минуту не понял, что произошло, и удивился. Он приблизился к отверстию, заглянул туда - хлев пуст. Доски на крыше более не трещат.

   - Что такое? Что такое? - громко спросил он. - А! Понимаю. Они хотят поджечь хлев и стреляют в крышу из пистолетов.

   А на дворе шум становился все сильнее. Выстрелы, смешанные с криками, стук железа... "Боже, не битва ли это?" - подумал пан Заглоба и подскочил к проделанному им отверстию в крыше.

   Один взгляд - и у него ноги подкосились от радости. На дворе кипела битва, вернее сказать, пан Заглоба увидел страшный погром богуновых казаков. Застигнутые врасплох, под беглым огнем из ружей и пистолетов, теснимые от плетня к плетню, от хаты к амбарам, казаки гибли почти без сопротивления. Солдаты в красной одежде, преследуя обезумевшую толпу, не дозволяли ей ни сформироваться, ни обнажить саблю, ни осмотреться, ни сесть на коней. Защищались только отдельные кучки, другие, побросав сабли и копья, старались проползти под плетень, застревали между жердями, перелезали поверху, выли нечеловеческими голосами. Несчастным казалось, что сам князь Еремия, как орел, неожиданно упал им на голову со всей своей силой. У них не было времени опамятоваться, оглядеться; крики неприятеля, свист сабель, ружейные залпы гнали их вперед, горячее конское дыхание обжигало им спины. "Люди, спасайтесь!" - неслось со всех сторон. "Бей, режь!" - кричал в свою очередь неприятель.

   И увидел, наконец, пан Заглоба пана Володыевского, как тот, стоя у ворот во главе нескольких солдат, командовал боем и только изредка направлял своего гнедого коня в середину свалки, а где побывает пан Володыевский, там тотчас же падает человек, иногда без всякого крика. О, пан Володыевский - фехтмейстер из фехтмейстеров, солдат по призванию. Он в битве ничего не упускает из поля зрения, поправит, что нужно, и снова на место, словно опытный капельмейстер, который иногда возьмет скрипку в руки, а сам не спускает бдительного ока со своего оркестра.

   Пан Заглоба начал неистово стучать ногами по настилу и хлопать в ладони:

   - Бей их, бей, убивай! Ну, еще, всех их вырезать до единого!

   Так кричал пан Заглоба, совершенно забыв о своем положении, но потом взору его представилось еще более приятное зрелище: вот, окруженный несколькими десятками казаков, вихрем летит Богун, а за ним гонится пан Володыевский со своими солдатами. "Бей! - крикнул было Заглоба, - это Богун", но голос его не был услышан, а тем временем Богун перескочил через плетень, пан Володыевский за ним. Некоторые остались на дворе, у других лошади не осилили преграды. Смотрит Заглоба: Богун на равнине, и пан Володыевский на равнине. Казаки рассыпались в разные стороны, преследование стало в одиночку. У Заглобы захватило дух, глаза чуть не вылезли из орбит... Что видит он? Вот Володыевский настигает Богуна, как охотничья собака кабана, атаман оборачивается, достает саблю... "Дерутся", - кричит Заглоба... еще минута, и Богун падает вместе с конем, а Володыевский перескакивает через него и гонится за другими.

   Но Богун жив, он поднимается с земли и бежит к скалам, поросшим кустарником.

   - Держи, держи, - рычит Заглоба, - то Богун!

   А вот летит новая ватага казаков, которая пряталась за пригорком, а теперь, обнаруженная, ищет нового пути в бегстве. За ними, на расстоянии сотни сажен, видны польские солдаты. Ватага догоняет Богуна, подхватывает его и увозит с собой. Наконец, все исчезает за поворотом оврага.

   На дворе - полнейшая тишина, потому что даже солдаты пана Заглобы, отбитые Володыевским, овладели казацкими конями и поскакали вместе со своими вдогонку за растерявшимся неприятелем.

   Пан Заглоба спустил лестницу, вышел на двор и оглянулся вокруг.

   - Я свободен...

   На дворе полегло множество казацких и польских воинов. Шляхтич медленно проходил между ними, внимательно осматривая каждого, наконец, склонился над одним.

   Через минуту он выпрямился с жестяной флягой в руке.

   - Полная, - самодовольно сказал он.

   Он приложил манерку к губам.

   - Неплоха!

   Тут он снова оглянулся по сторонам и вновь повторил, но уже более решительным голосом:

   - Я свободен.

   Пан Заглоба пошел в хату и споткнулся на пороге о тело старого бочара, убитого казаками. Когда он вышел, вокруг его бедер красовался пояс Богуна, сплошь расшитый золотом, а за поясом нож с крупным рубином в рукоятке.

   - Бог награждает мужество, - сказал пан Заглоба, - вот и пояс... да полный, вдобавок. А, разбойник! Надеюсь, что теперь он не вывернется. Но этот Володыевский, вот так штучка! Я знал, что он добрый солдат, но чтобы сразиться с Богуном - этого я не ждал от него. Богун мог бы просто за пояс его заткнуть, как ножик. Эх да, мал, но удал.. Чтоб ему... впрочем, дай ему Бог всякого счастья! Вероятно, он не узнал Богуна, иначе прикончил бы его. Фу! Как тут порохом пахнет, не продохнешь! Ну и вывернулся же я из беды! Никогда не приходилось бывать в такой переделке. Слава Богу! А на Володыевского нужно обратить особое внимание.

   Размышляя таким образом, Заглоба уселся на пороге хлева и стал ждать.

   Вскоре на равнине показались солдаты, возвращающиеся из погони, а пан Володыевский во главе их. Увидев Заглобу, он прибавил шагу и, лихо соскочив с коня, пошел ему навстречу.

   - Вас ли я вижу? - издали закричал он.

   - Меня, меня, - отвечал Заглоба. - Дай вам Бог всего хорошего за то, что вы подоспели с помощью.

   - Благодарите Его, что вовремя, - ответил рыцарь, радостно пожимая руку пана Заглобы.

   - Откуда вы узнали о том, что я нахожусь в таком отчаянном положении?

   - Крестьяне с этого хутора дали знать.

   - О, а я думал, что они-то меня и предали.

   - Что вы! Они добрые люди. Едва и сами живые ушли, т.е. новобрачные, а что с остальными сталось, не знаю.

   - Если они не изменники, то побиты казаками. Здешний хозяин лежит возле хаты. Ну, да ладно. Скажите мне, Богун жив? Убежал?

   - Разве это был Богун?

   - Ну да, без шапки, в рубашке; которого вы свалили вместе с конем.

   - Я его ранил в руку. Какая досада, что я не узнал его. Но вы, вы, пан Заглоба, что вы-то тут сделали?

   - Что я сделал? - повторил пан Заглоба. - Подите сюда и посмотрите!

   Он взял пана Володыевского за руку и повел в хлев.

   - Посмотрите.

   Пан Володыевский сначала ничего не увидел, но когда глаза его достаточно освоились с темнотой, когда он увидел казаков, неподвижно лежащих на земле, его взяло недоумение.

   - Кто убил этих людей?

   - Я! - скромно сказал Заглоба. - Вы спрашивали меня, что я сделал: вот!

   Молодой офицер покачал головой.

   - Каким же это образом?

   - Я защищался там, наверху, а они штурмовали меня снизу и через крышу. Не знаю, как долго это длилось; в битве для воина время останавливается. Но ведь это был Богун, Богун со всей своей силой. Помнит он вас, помнит и меня! Как-нибудь на досуге я вам расскажу, как попал в плен, что вытерпел и как перехитрил Богуна, но теперь я так устал, что еле держусь на ногах.

   - Ничего не скажешь, - проговорил Володыевский, - вы храбро сражались; я только замечу одно, что вы хороший рыцарь, но плохой командир.

   - Пан Михал, - возразил шляхтич, - об этом не время толковать. Возблагодарим лучше Творца, что он даровал нам обоим такую победу, память о которой не умрет никогда.

   Пан Володыевский с изумлением посмотрел на Заглобу. До сих пор ему казалось, что это он одержал победу, которую теперь пан Заглоба хочет разделить с ним.

   Но он только посмотрел на шляхтича, покачал головой и сказал:

   - Пусть так и будет.

   Час спустя оба наши приятеля во главе соединенных отрядов выезжали на Ярмолинец.

   Из людей Заглобы не погиб ни один. Застигнутые врасплох, они не сопротивлялись, а Богун, высланный главным образом за "языком", приказал всех брать в плен живыми.

  

  

   Несмотря на его мужество и опыт Богуну не повезло в столкновении с дивизией (как он предполагал) князя Еремии. Он еще более утвердился во мнении, что князь действительно вышел со всеми своими силами против Кривоноса. Так говорили взятые в плен солдаты пана Заглобы, которые сами свято верили, что князь идет за ними по пятам. Несчастному атаману не оставалось ничего другого, как спешить назад к Кривоносу, но это было не так-то легко. Только на третий день около него собралась ватага казаков из двухсот с небольшим человек; остальные или полегли на поле боя, или получили тяжелые раны, или скрывались в оврагах и лесах, не зная, что делать, куда идти. Да и собравшиеся являли печальное зрелище, все были деморализованы и готовы при первых признаках опасности разбежаться в разные стороны: настолько сильно повлиял на них налет Володыевского. А ведь это был цвет казачества, лучших во всей Сечи не отыщешь. Богун оказался в самом скверном положении: раненный в руку, разбитый, больной, он выпустил из рук заклятого врага и утратил значительную долю своего авторитета; казаки, которые накануне готовы были слепо идти за ним хоть в пекло, теперь только о том и думали, как бы унести ноги. А ведь Богун сделал все, что мог, ничего не упустил из виду, порасставил охрану и остановился на ночлег только потому, что утомленные кони не были способны идти далее. Но пан Володыевский, всю свою жизнь воевавший с татарами, подкрался ночью, как волк, и он, Богун, еле смог спастись в одной рубашке да шароварах. При одной мысли об этом в глазах его темнело, а в сердце закипала бессильная ярость. Он, кто на Черном море нападал на турецкие галеры; он, кто доходил до Перекопа; он, кто на глазах у князя, под самыми Лубнами, вырезал его гарнизон в Василевке, должен теперь бежать в одной рубашке, без шапки... даже без сабли - и ту он потерял в стычке с маленьким рыцарем. Когда он оставался один, то хватал себя за голову и кричал: "Где моя слава молодецкая, где моя подруга-сабля?". Им овладевало дикое отчаяние, он начинал пьянствовать, собирался идти на князя, ударить по всей его рати и погибнуть.

   Он-то хотел, да казаки не хотели. "Хоть убей, батька, не пойдем!" - упорно отвечали они, и напрасно он, в припадке безумия, размахивал перед ними саблей, опаливал им лица выстрелами из пистолета - они не хотели и не пошли.

   Земля словно уходила из-под ног атамана; но несчастья его на этом еще не кончились. Опасаясь идти прямо на юг, он кинулся на восток и наткнулся на отряд пана Подбипенты. Но чуткий, как журавль, пан Лонгинус не дал себя обойти, первый ударил по атаману и разбил его без труда, потому что казаки не хотели, драться. Затем злосчастный Богун повстречался с паном Скшетуским, который добил его окончательно, и, наконец, после долгого блуждания по степям, с ничтожными остатками своего отряда, без славы, без добычи и без "языка", он едва добрался до лагеря Кривоноса.

   Но дикий Кривонос, столь страшный для подчиненных, на этот раз не разгневался. Он по собственному опыту знал, что значит иметь дело с Еремией, и поэтому ласково встретил Богуна и как мог утешал его, а когда атаман свалился в жестокой горячке, приказал ухаживать за ним и беречь его, как зеницу ока.

   А княжеские рыцари, наведя страх на всю округу, благополучно возвратились в Ярмолинец, где и рассчитывали отдохнуть несколько дней. Каждый по очереди дал отчет пану Скшетускому, потом все собрались вместе за бутылкой меду, дабы излить душу в дружеской беседе. Впрочем, пан Заглоба почти никому не давал рта раскрыть. Он никого не хотел слушать и требовал, чтобы слушали только его, ведь в конце концов его приключения гораздо интереснее.

   - Господа! - ораторствовал он. - Я попал в плен, это правда, но колесо фортуны ни на миг не останавливается. Богун всегда побеждал, а вот теперь мы его побили. Так и бывает на войне! Сегодня ты колотишь, завтра поколотят тебя. Но Богуна Бог покарал за то, что он на нас, сладко спящих сном праведным, напал и разбудил очень грубо. Ха-ха! Он думал, что устрашит меня своими глупыми угрозами, а на деле вышло иначе: я его так к стенке прижал, что он сразу растерялся и выболтал то, чего не хотел рассказывать. Что тут долго говорить! Если б я не попал в плен, мы с паном Михалом не нанесли бы неприятелю такого удара; я говорю: мы - потому, что здесь не обошлось и без моего участия; это я буду твердить до самой смерти. Слушайте дальше: если бы мы с паном Михалом не начали, то ему пан Подбипента не подбил бы пят, наконец, он не наткнулся бы на пана Скшетуского, или, вернее сказать, если б мы его не разгромили, он разгромил бы нас. Спрашивается, кому мы обязаны блестящим исходом дела?

   - Вы словно лисица, - заметил пан Лонгинус, - тут махнете хвостом, там след запутаете и отовсюду целым выйдете.

   - Глупа та собака, что догоняет собственный хвост - и не догонит, и ничего хорошего не вынюхает, и в конце концов нюх потеряет. Интересно: сколько человек вы-то потеряли?

   - Всего-навсего двенадцать человек и несколько раненых. Там нас не особенно сильно били.

   - А вы, пан Михал?

   - Человек тридцать.

   - А вы, пан поручик?

   - Столько же, сколько пан Лонгинус.

   - А я всего только двоих. Скажите сами, кто лучший полководец? Вот то-то и оно! Зачем мы были отправлены? По княжескому поручению, собрать побольше сведений о Кривоносе, и я теперь говорю вам, что первый узнал о его планах из самого достоверного источника, от Богуна. Я знаю, что Кривонос стоит под Каменцем, но хочет прекратить осаду, потому наложил полные портки. Это я знаю de publicis {О делах общественных (лат.).}, но знаю и еще кое-что, отчего у вас сердце запрыгает от радости. Я не говорил об этом раньше, потому что был нездоров и измучен... Вы думаете, легко провести столько времени связанным самым варварским способом? Я думал, что умру.

   - Да не тяните же вы, ради Христа! - воскликнул Володыевский. - О княжне слышали что-нибудь?

   - Слышал, да благословит ее Бог! - ответил Заглоба.

   Пан Скшетуский поднялся во весь свой рост, а потом опять опустился на скамью. В комнате наступила такая тишина, что было слышно, как за окном жужжат мухи. Пан Заглоба заговорил снова:

   - Она жива, это я знаю наверняка, но сейчас во власти Богуна. Господа, это страшный человек, но Бог не допустит, чтобы она была обижена или опозорена. Это мне сказал сам Богун, а он не преминул бы похвастаться, если б было чем.

   - Возможно ли это? Возможно ли это? - залихорадило пана Скшетуского.

   - Если я вру, пусть меня поразит гром небесный, - важно сказал Заглоба, - это святое дело. Слушайте: Богун измывался надо мной, когда я, связанный, лежал у его ног. И говорил: "Ты думаешь, что я ее для холопа привез из Бара? Разве я холоп, чтобы насиловать ее? Разве у меня не хватит денег, чтобы нас обвенчали в Киеве, чтобы в церкви горело триста свечей, не хватит у меня, атамана, гетмана?". Тут он затопал ногами и нож к горлу приставил - все думал испугать меня, но я ему сказал, чтоб он собак пугал этим ножиком.

   Скшетуский уже овладел собою, страдальческое лицо его вновь осветилось радостью и надеждой.

   - Где же она теперь? Где она? - расспрашивал он. - Если вы и это узнали, то я не знаю, чем и отплатить вам.

   - Этого он мне не говорил, но для умного человека достаточно одного намека. Заметьте господа, что он все продолжал издеваться надо мной. "Прежде всего, я отвезу тебя к Кривоносу, а потом просил бы тебя на свадьбу, да свадьба будет не скоро, теперь война". Заметьте: еще не скоро, значит, у нас есть время! Во-вторых, тоже обратите внимание: сначала к Кривоносу, потом на свадьбу, значит, ее уж точно нет у Кривоноса. Она далеко, куда война еще не дошла.

   - Золотой вы человек! - воскликнул Володыевский.

   - Я думал сначала (пан Заглоба самодовольно улыбнулся), что он ее отослал в Киев, но нет; он говорит, что поедет в Киев вместе с ней, значит, и в Киеве ее нет. Да он, кроме того, не так глуп, чтобы везти ее туда, потому что, если бы Хмельницкий пошел на Червонную Русь, Киев легко мог бы стать добычей литовских войск.

   - Правда, правда! - восторженно сказал пан Лонгинус. - Клянусь Богом, не один человек с удовольствием поменялся бы с вами умом.

   - Да я-то не со всяким буду меняться; боюсь, как бы вместо ума в обмен не получить ботвиньи. Между литвинами это часто бывает {Ботвинья - национальное литовское кушанье (примеч. перев.).}.

   - Опять принялись за свое, - слегка обиделся Лонгинус.

   - Позвольте же мне закончить. Так если ее нет ни у Кривоноса, ни в Киеве, где же она, я вас спрашиваю?

   - В том-то и вопрос!

   - Если вы догадываетесь, то говорите скорей, я не могу больше ждать! - крикнул Скшетуский.

   - За Ямполем! - проговорил Заглоба и обвел всех единственным, но торжествующим оком.

   - Откуда вы это знаете?

   - Откуда я знаю? А вот откуда: сижу я в хлеву (этот негодяй приказал меня запереть в хлев, чтоб его свиньи за это съели!), а вокруг казаки разговаривают. Я приложил ухо к стене и слышу, как один говорит: "Теперь атаман, должно быть, за Ямполь поедет", а другой: "Молчи, говорит, если тебе жизнь дорога". Я даю голову на отсечение, что она за Ямполем.

   - И сомнений никаких быть не может! - вскричал Володыевский.

   - В Дикие Поля он ее не увез, а по-моему разумению, спрятал где-нибудь между Ямполем и Егорлыком. Я бывал в тех краях. Там, над самым Днестром, много оврагов, укромных мест и камышей; там в хуторах живут люди, ни о чем не ведая. У таких-то диких отшельников он, вероятно, и спрятал ее; там и безопасней.

   - Да, но как доберешься туда, когда Кривонос дорогу загораживает? - сказал пан Лонгинус. - А Ямполь, как я слышал, это просто разбойничье гнездо.

   Скшетуский вскочил с места.

   - Даже если бы мне грозило десять смертей, я попытаюсь спасти ее. Переоденусь и буду искать. Бог мне поможет, я найду ее.

   - И я с тобой, Ян! - воскликнул Володыевский.

   - И я, в нищенском платье, с торбаном. Доверьтесь мне, я более вас опытен в этом деле. А так как торбан мне окончательно опротивел, я возьму волынку.

   - Может быть, и я на что-нибудь сгожусь тебе, Ян? - жалобно протянул пан Лонгинус.

   - Наверняка, - подхватил Заглоба. - Когда придется нам перебираться через Днестр, вы будете переносить нас на плечах, как святой Христофор.

   - От души благодарю вас, - сказал Скшетуский, - и принимаю вашу помощь. Дай мне, великий Боже, отплатить вам за все, что вы сделали для меня.

   - Мы все как один человек! - крикнул Заглоба. - Бог любит согласие, и вы увидите, что мы скоро пожнем плоды трудов своих.

   - Мне не остается ничего другого, - после минутного молчания сказал Скшетуский, - как отвести хоругвь к князю и немедленно отправляться на поиски. Мы пойдем Днестром, на Ямполь, до самого Егорлыка, и всюду будем искать. А если, как я надеюсь, Хмельницкий уже разбит или будет разбит, прежде чем мы дойдем до князя, то и наш долг по отношению к отечеству нам мешать не будет. Войска, вероятно, пойдут на Украину, чтобы погасить остатки бунта, но там и без нас обойдутся.

   - А после Хмельницкого наступит очередь Кривоноса, тогда мы можем вместе с войсками идти на Ямполь, - сказал Володыевский.

   - Нет, нам нужно там быть раньше, - воспротивился Заглоба, - но прежде всего отвести хоругви, чтоб иметь руки свободными. Я думаю, что князь останется доволен нами.

   - В особенности вами.

   - В особенности мной, потому что я привезу ему добрые вести. Знаете ли, я рассчитываю на награду?

   - Так, значит, в путь?

   - До утра нужно отдохнуть, - сказал Володыевский. - Впрочем, пусть распоряжается Скшетуский, он тут командир, но я предупреждаю, что если мы выйдем сегодня, все мои лошади попадают.

   - Я знаю, что сегодня идти нельзя, но к завтрашнему дню они отдохнут.

   На следующий день наши друзья двинулись в путь. Следуя княжескому приказу, они должны были возвратиться в Збараж и там ожидать дальнейших указаний. В Волочиске был назначен привал.

   Но едва лишь рыцари, утомленные долгим переходом, заснули, как в лагере поднялся шум, и стража дала знать о приближении какого-то конного отряда. То были свои, татары пана Вершула. Заглоба, пан Лонгинус и Володыевский тотчас же собрались в хате Скшетуского, а вслед за ними в комнату стремительно влетел человек, задыхающийся, весь покрытый грязью, донельзя измученный. Скшетуский, как только увидел его, всплеснул руками:

   - Вершул!?

   - Да... я! - еле простонал вошедший.

   - От князя?

   - Да!.. Не могу говорить!

   - Какие вести? Хмельницкого больше нет?

   - Нет больше... республики!

   - Ради Бога, что вы говорите! Поражение?

   - Поражение, позор, срам... без битвы!.. Все погибло!.. О! О!

   - Ушам не хочется верить. Говорите же, говорите, ради Христа!.. Гетманы?..

   - Бежали...

   - Где наш князь?

   - Уходит... без войска... Я от князя... приказ... сейчас же во Львов... нас преследуют.

   - Кто? Вершул! Вершул! Опомнитесь, рыцарь! Кто?

   - Хмельницкий, татары!

   - Боже праведный! - воскликнул Заглоба. - Земля разверзается.

   Но Скшетуский понял, в чем дело.

   - Оставим расспросы, - сказал он, - теперь на коней!

   - На коней, на коней!

   Татары Вершула еще не слезали с лошадей; жители проснулись и вышли из домов с фонарями и факелами в руках. Горестная весть молнией облетела весь город. Колокола забили тревогу, спокойный до того городок весь взволновался. Жители хотели уходить вслед за войском и торопливо укладывали на телеги более ценные пожитки; пришла депутация с бургомистром во главе просить пана Скшетуского, чтобы он не уезжал и проводил бы жителей хоть до Тарнополя, но пан Скшетуский и слышать об этом не хотел, имея перед собой четкий приказ идти на Львов.

   По дороге Вершул немного отдохнул и начал рассказывать, как было дело.

   - С тех пор, как существует республика, еще не было такого поражения. Что в сравнении с этим Цецора, Желтые Воды, Корсунь!

   Скшетуский заломил в отчаянии руки.

   - Невероятно! - сказал он. - Где же был князь?

   - Оставленный, умышленно отстраненный от всего, он не мог распоряжаться даже своей дивизией.

   - Кто же командовал?

   - Все и никто. Я давно служу, зубы на войне съел, но таких войск и таких полководцев еще не видывал.

   Заглоба, который мало знал и вообще недолюбливал Вершула, с сомнением покачал головой.

   - Может быть, вы сразу были настолько ошеломлены, что приняли небольшую стычку за генеральное поражение, - сказал он. - То, что вы рассказываете, просто уму непостижимо.

   - Я согласен, что это невероятно, и охотно пожертвовал бы своей головой, если мне докажут, что я ошибаюсь.

   - Каким же образом вы раньше всех оказались в Волочиске? Не могу даже думать, что вы первым бежали с поля битвы. Где же тогда войска? Куда они пошли? Что с ними сталось? Почему они не опередили вас? На все эти вопросы я жду ответа!

   В другое время Вершул не спустил бы такие вопросы, но теперь ответил только:

   - Я первый оказался в Волочиске, тогда как другие уходят на Ожиговец потому, что меня князь специально послал в эту сторону, где я мог бы соединиться с вами, чтобы вас заранее уведомить. Наконец, ваш отряд из пятисот человек теперь для него много значит: его дивизия частью погибла, частью разбежалась.

   - Странные вещи! - пробормотал Заглоба.

   - Страшно подумать! Сердце разрывается, слезы сами текут из глаз! - простонал Володыевский. - Отечество погибло, обесславлено! Такие войска - и разбиты! Наступает конец света!

   - Не перебивай его, - сказал Скшетуский, - дай ему все рассказать.

   Вершул замолчал, словно собирался с силами. Крупные дождевые капли тяжело шлепались в придорожные лужи; лошади с трудом брели по размокшей дороге. Среди темной осенней ночи, под проливным дождем как-то особенно зловеще звучали слова Вершула, когда он начал свой рассказ.

   - Если бы я не рассчитывал погибнуть в бою, то, наверное, сошел бы с ума. Вы говорите о конце света, и я тоже думаю, что он скоро наступит, потому что все рушится, все узы порваны, зло берет верх над добродетелью, и антихрист уже ходит по свету. Вы не видели того, что видел я, но если вы не можете равнодушно слушать мой рассказ, то каково же мне, свидетелю неслыханного поражения и позора! Бог помогал нам в начале войны. Наш князь переломил себя и помирился под Чолганским Камнем с князем Домиником. Мы все радовались этому согласию и благодарили Бога. Князь одержал новую победу под Константиновом и вновь взял город. Мы пошли на Пилавец, хотя князь не советовал идти туда. Тут-то по дороге и начались разные интриги и подкопы под князя. Его не слушали на советах, не обращали внимания на его слова, а прежде всего старались разъединить его дивизию, чтоб он не мог распоряжаться ею целиком. Если б он сопротивлялся, на него взвалили бы все грехи, но он молчал, страдал и все переносил. По приказу генерал-фельдмаршала легкие полки князя остались в Константинове, вместе с Вурцелем, с артиллерией и Махницким; пана обозного литовского Осиньского и полк Корыцкого тоже отделили от князя, так что при нем остались только гусары Зацвилиховского, два драгунских полка и я с частью моей хоругви - всего-навсего менее двух тысяч человек. С нами начали обращаться с нескрываемым презрением, я сам слышал, как говорили клевреты князя Доминика: "Теперь после победы уже не скажут, что это дело рук одного Вишневецкого". Говорилось вслух, что если князь еще прославится, то влияние его усилится настолько, что при выборах верх одержит королевич Карл, тогда как они хотят Казимира. Если б я вам рассказал о падении дисциплины, о безумных пирах, хвастливых тостах и еще более безумной роскоши, вы не поверили бы мне. Что были колонны Пирра в сравнении с этими войсками, сияющими золотом и драгоценными каменьями! Двести тысяч слуг, огромное количество телег шли за нами; кони падали под тяжестью парчовых и шелковых наметов, телеги трещали под тяжестью серебряной посуды. Со стороны казалось, что мы собираемся на завоевание всего света. Шляхта всеобщего ополчения с утра до ночи помахивала батогами: "Вот, мол, чем хамов успокоим, не вынимая сабли из ножен". А мы, старые солдаты, привыкшие бить, не рассуждая, мы уже при одном только виде этого самодовольного бахвальства предчувствовали что-то недоброе. Прежде всего, начались ссоры из-за пана Киселя; одни говорили, что он изменник, другие защищали его. Под пьяную руку пошли в ход сабли. Обозных стражников не было. Никто не смотрел за порядком, никто никого не слушался, всякий делал, что ему хотелось, шел куда угодно, челядь творила безобразия... о, Боже милосердный! То был пир, а не война, - пир, на котором славу республики проели, пропили и протанцевали без остатка.

   - Но мы еще живы! - сказал Володыевский.

   - И Бог на небе! - прибавил Скшетуский. Вершул продолжал:

   - Мы все погибнем, если только Бог не смилуется, не перестанет казнить нас и дарует нам милость. Иногда я и сам не верю своим глазам и думаю, что меня мучит кошмар.

   - Рассказывайте дальше, - понукал Заглоба. - Вы пришли под Пилавец и...

   - И стали. О чем там советовались гетманы, я не знаю; они дадут за то ответ Богу, потому что, если б ударили сразу по Хмельницкому, победа осталась бы за нами несмотря на неурядицу и отсутствие полководца. Между казаками пошли распри, чернь уже хотела выдать старшин и Хмельницкого, а сам он собирался бежать. Наш князь разъезжал от намета к намету, просил, умолял, грозил: "Ударим, пока не подошли татары, ударим!", рвал волосы на голове, а они там только переглядывались - и ничего, и ничего! Пили, сеймы собирали... Прошли слухи, что идут татары, хан с двумястами тысячами конницы, а они советуются да советуются. Князь заперся у себя, потому что на него уже совсем никакого внимания не обращали. В войске начинали поговаривать, что канцлер запретил князю Доминику вступать в битву, что идут переговоры; беспорядок еще более усилился. Наконец, пришли татары, но Бог помог нам: в первый день татары наткнулись на князя, пана Осиньского и пана Лаща и потерпели поражение, а потом...

   Голос Вершула дрогнул и прервался.

   - А потом? - спросил пан Заглоба.

   - Пришла страшная ночь. Помню, я стоял на страже со своими людьми возле реки. Вдруг слышу, в казацком лагере палят из пушек и кричат, точно приветствуют кого-то. Я вспомнил, что не все татары подошли, только Тугай-бей, и подумал: уж не самого хана ли это встречают? А тут и в нашем лагере шум начинается. Я поскорее туда, спрашиваю: что случилось? Мне говорят. "Гетманы ушли!". Я к князю Доминику - нет его, к подчашему - нет, к коронному хорунжему - нет! Господи Иисусе! Солдаты мечутся по площади, крик, шум, машут факелами, кричат "Где гетманы? Где гетманы?", другие: "Спасайтесь! Измена! Измена!". У всех лица, как у сумасшедших, глаза помутившиеся, все топчутся на одном месте, седлают лошадей и скачут, сами не зная куда. А тут идет князь с своими гусарами; на нем серебряные латы, около него несут шесть факелов, а он стоит в стременах и кричит: "Господа, я остался, сюда, ко мне!". Да где там! Его не слышат, не видят, летят на гусаров, смешивают их ряды, люди падают вместе с лошадьми, - едва самого князя спасли, - потом, по затоптанным кострам, в густом мраке, словно бешеный поток, словно река в половодье, все войско в диком беспорядке хлынуло из обоза, рассыпается в разные стороны, гибнет, бежит... Теперь уже нет более войска, нет вождей, нет республики, остался только один несмываемый позор...

   Тут Вершул застонал. Отчаяние его передалось и слушателям. Долго длилось молчание. Первым заговорил Заглоба.

   - Без битвы, о, шельмы! О, сучьи дети! Помните, как хорохорились они в Збараже, как собирались съесть Хмельницкого без соли и перца? О, шельмы!

   - Как же! - крикнул Вершул. - Они бежали после первой победы над чернью и татарами, после битвы, где даже ополченцы дрались, как львы.

   - Во всем этом виден перст Провидения, - сказал Скшетуский, - но вместе с тем и тайна, которая должна разъясниться.

   - Если бы войско отступило, - заметил Володыевский, - то это еще ничего, на свете все случается, но тут предводители первыми оставили лагерь, как будто для того, чтобы облегчить неприятелю победу и отдать всю армию на гибель.

   - Да, да! - согласился Вершул. - Говорят, что они с умыслом так сделали.

   - Нарочно? Клянусь Богом, этого не может быть!

   - Говорят, что нарочно, но для чего - кто узнает, кто догадается?

   - Чтобы им и в сырой земле не видать покоя, чтобы бесславие навеки покрыло их род! - воскликнул Заглоба.

   - Аминь! - сказал Скшетуский.

   - Аминь! - повторил Володыевский.

   - Аминь! - закончил пан Лонгинус.

   - Есть один человек, который может спасти отчизну, если ему отдадут булаву и остаток сил республики, только один, потому что о другом ни войско, ни шляхта слышать не захочет.

   - Князь! - сказал Скшетуский.

   - Да.

   - Около него будем стоять, около него погибнем. Да здравствует Еремия Вишневецкий! - крикнул Заглоба.

   - Да здравствует! - ответило несколько неуверенных голосов, но крик тотчас же оборвался, потому что к такой минуте, когда земля расступается под ногами, а небесный свод обрушивается на голову, не подходят крики торжества и радости.

   На востоке появился слабый отблеск зари. Вдали показались стены Тарнополя.