Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

видит широко раскинувшиеся поля, слышит грохот пушек... Битва! Битва!" Погром неслыханный, небывалый! Тысячи трупов, тысячи знамен усеяли кровью напоенную степь, а он режет на куски Хмельницкого, и трубы играют победный гимн, и отголосок победы летит от моря до моря... Князь вскакивает и простирает руки ко Христу, и видит, как вкруг Его головы светится какой-то кровавый свет: "Христос! Христос! Ты видишь, ты знаешь, что я смогу совершить все это, скажи мне, что я должен!".

   Но Христос поник главою и хранит молчание... такой скорбный, как будто Его только сейчас распяли.

   "Для Твоей славы! - взывает князь, - non mihi! Sed nomini Tuo da gloriam! {Не мне! Но имени Твоему слава (лат.).}" Во имя веры и церкви, всего христианства! О, Христос! Христос!"

   Новый образ мелькнул перед глазами Еремии.

   Не победой над Хмельницким кончится эта дорога... Князь, подавив бунт, увеличит свои силы его силами, присоединит к сотням тысяч шляхты сотни тысяч казаков и пойдет дальше. Он пойдет на Крым, уничтожит дракона, все логовище его, водрузит крест там, где доселе колокола не призывали верующих к святой молитве.

   И он пойдет в ту землю, которую когда-то топтали копытами своих коней его предки, и расширит границы республики, а вместе с тем и церкви, до рубежа света...

   Где конец этого стремления? Где конец славы, силы, могущества? Нет его...

   В окне замка показался бледный лик луны; часы бьют поздний час, петухи запели. День недалек. Будет ли это день, когда рядом с солнцем на небе засияет новое солнце на земле?

  

  

   Да! Ребенком будет князь, не мужем, если не свершит этого, если почему бы то ни было не пойдет за голосом своей души. Он чувствует покой, который ниспослал ему милосердный Христос, да будет благословенно его имя!.. И мысли его стали тверже, и ясней своими душевными очами он может созерцать теперешнее состояние родины. Политика канцлера и всех этих варшавских магнатов, а равно и воеводы брацлавского - гибель для отечества. Сначала потоптать Запорожье, залить его морем крови, сломать его, смять, уничтожить, а потом дать покоренным все, чтоб не было насилия, притеснения, повсюду водворить мир, спокойствие; при полной возможности добить до смерти - возвратить к жизни. Вот путь, единственно возможный для великой, могучей республики. Может быть, раньше можно было бы избрать другой, но теперь нет! К чему поведут мирные трактаты, когда на противной стороне стоят сотни тысяч вооруженных воинов? Хорошо заключать мир, но будет ли он прочен? Нет, нет! То нелепые мечтания, то пагубное заблуждение, то война, длящаяся века, то море слез и кровь в будущем!.. Пусть только идут по этой дороге, великой, благородной, он ничего другого не пожелает, ничего не попросит. Он возвратится в свои Лубны и будет смирно ждать, пока звуки полковой трубы не призовут его на новый подвиг.

   Пусть только пойдут по этой дороге, примут его план. Да кто, кто? Сенат? Бурные сеймы? Канцлер? Примас или гетманы? Кто, кроме него, поймет все величие этой мысли и кто сможет осуществить ее? Пусть найдется такой - он, князь Еремия, согласится. Но где же он? У кого сила? Только он один - никто другой! К нему идет шляхта, к нему стекаются войска, в его руках меч республики. О, республика, даже при наличии короля, не говоря уже о теперешнем безвластье, управляется волею народа. Она сама - superma lux {Высший закон (лат.).}! И высказывается она не только на сеймах, не только через депутатов сената и канцлеров, не только при посредстве писаных законов и манифестов, но еще сильней, еще доказательней, еще ясней высказывается на деле. Кто здесь управляет? Рыцарское сословие!.. И вот это самое рыцарское сословие собирается теперь сюда, в Збараж, и говорит ему: ты наш вождь! Вся республика, подчиняясь силе обстоятельств, отдает ему власть и повторяет: ты наш вождь! И он должен отступать? Какого доказательства ждать ему еще? Какого, да и откуда? Не от тех ли, кто хочет погубить республику и унизить его самого?

   Унизить! За что, за что? За то ли, когда всех охватила паника, когда гетманы попали в плен, войска разбиты, паны скрываются в своих замках, а казак поставил лапоть на грудь республики, он один только спихнул эту святотатственную пяту и поднял из праха обессиленную голову матери-родины, он, посвятивший ей всю свою жизнь, он, спасший ее от позора, от смерти, - он, победитель?!

   Кто имеет за собою более заслуг, пусть берет эту власть, пусть она находится в его руках. Он охотно отречется от этого бремени, он охотно скажет Богу и республике: "Ныне отпущаеши раба своего с миром"... он утомлен, и силы его исчерпались.

   Но если нет никого, он дважды, трижды будет ребенком, не мужем, если откажется от этой власти, от этого славного пути, от будущего, в котором спасение и сила республики.

   Да и зачем?

   Князь снова гордо поднял голову, горящий взор его пал на лик Христа, но Христос поник главою и молчал... такой скорбный, как будто Его только сейчас распяли.

   Зачем?.. Еремия стиснул обеими руками горячие виски... Может быть, и есть ответ. Что означает этот голос, который среди золотых видений славы, среди грома будущих побед, среди предчувствия величия и могущества так неумолимо раздается в его душе: "Стой, несчастный!"? Что означает это беспокойство, которое пронизывает его неустрашимую грудь дрожью странной тревоги? А когда он ясно и убедительно доказывает себе, что должен взять в свои руки власть, зачем где-то там, глубоко, в тайниках совести кто-то шепчет: "Ты заблуждаешься, тебя обуяла гордость, ты примеряешь королевскую мантию"?

   И снова страшная внутренняя борьба обуяла князя, снова вихрь сомнений, тревоги и неуверенности захватил его в свои объятия.

   Что делает шляхта, которая собирается к нему, вместо того, чтоб идти к вождям, назначенным правительством? Попирает закон. Что делает войско? Нарушает дисциплину. И гражданин, он, солдат, станет во главе бесправия, будет прикрывать его своим именем? Он первый подаст пример непослушания, самоволия, неуважения к закону, и все это только для того, чтоб получить власть двумя месяцами раньше, потому что, если на трон будет избран королевич Карл, эта власть все равно не минет его рук? Он подаст такой страшный пример потомству? Ну, а дальше как будет? Сегодня так сделает Вишневецкий, завтра Конецпольский, Потоцкий, Фирлей, Замойский или Любомирский! А если каждый, не обращая внимания на закон, станет поступать по-своему, и когда дети пойдут по следам отцов и дедов, какая будущность ожидает эту несчастную страну? Червь своеволия, беспорядок, личные счеты и так уже подточили корень республики; под ударами топора междоусобной войны и так летят щепки, иссохшие ветви отпадают одна за другою. Что же будет, если те, кто обязан хранить и оберегать, сами будут подбрасывать огонь? Что будет? О, Господи!

   Хмельницкий тоже прикрывается знаменем общественного блага и не делает ничего, кроме того, что восстает против закона и величия республики.

   Князь вздрогнул и заломил руки. "Ужели я буду вторым Хмельницким, о, Христос!"

   Но Христос поник головою на грудь и молчал... такой скорбный, как будто Его только что распяли.

   Князь, терзается далее. Если он возьмет власть, а канцлер, сенат и гетманы объявят его бунтовщиком и изменником, что будет тогда? Другая междоусобная война? Притом, неужто Хмельницкий - самый опасный, самый грозный враг республики? Не раз и не такие силы шли против нее; когда двести тысяч закованных в железо немцев под Грюнвальдом окружили полки Ягелло, когда под Хотином чуть не половина Азии выступила в поле, гибель была почти неизбежна, а что сталось с этим могущественным врагом? Республика войн не боится, и не войны погубят ее! Но почему же наряду с такими победами, с такою скрытою силою, с такой славой она, которая разгромила крестоносцев и турок... почему она испугалась одного казака? Отчего соседи рвут ее границы, народы смеются над нею, голоса ее никто не слушает, гнева никто не боится, и все предсказывают ее гибель?

   Ах! То гордость и тщеславие магнатов, то узкое себялюбие, то своеволие всему причиной. Грозный враг - не Хмельницкий, а внутренние неурядицы, своеволие шляхты, малочисленность и разболтанность армии, бурливость сеймов, лень, личные счеты и непослушание - непослушание, прежде всего. Дерево гниет от сердцевины. Скоро, скоро... и первая буря свалит его, но будь проклят тот, кто приложит свои руки к такому делу, проклят он и дети его до десятого колена!

   Иди же теперь, победитель под Немировом, Погребищами, Махновкой и Константиновой, иди, князь-воевода, вырви власть из рук полководцев, преступи закон и подай пример потомству, как терзать сердце матери-родины!..

   Страх, отчаяние, почти безумие отразились на лице князя... Он дико вскрикнул, схватился за голову и во прах пал пред Христом.

   И каялся князь, и бился горячею головою о каменный пол, а из груди его вырывались глухие стоны:

   - Боже! Милосерд буди мне, грешному! Боже! Милостив буди мне, грешному!

   На небе загорелась румяная заря, а потом вскоре взошло солнце и заглянуло в окна. За карнизами защебетали ласточки. Князь встал и пошел будить Желенского, спящего с другой стороны двери.

   - Беги, - сказал он, - и прикажи созвать ко мне полковников, что стоят в замке и в городе... всех, и наших, и новых.

   Через два часа зал начал наполняться усатыми и бородатыми фигурами полковников. Из княжеских прибыли Зацвилиховский, Поляновский, Скшетуский с паном Заглобою, Вурцель, Махновский, Володыевский, Вершул, Понятовский - почти все офицеры, за исключением Кушеля, который был отправлен на разведку.

   Из чужих пришли Осиньский и Корыцкий. Многих из крупной шляхты нельзя было разлучить с мягкими перинами, но и тех все-таки собралась порядочная компания. Зал гудел, словно улей; все глаза были устремлены на дверь, откуда должен был появиться князь.

   Вдруг все умолкло. Вошел князь. Лицо его было спокойно, ясно и только красные от бессонницы глаза и печать какого-то страдания говорили о пережитой им борьбе. Но и сквозь это спокойствие проглядывали неумолимая воля и величие.

   - Господа! - сказал князь. - Сегодня ночью я вел беседу с Богом и своею совестью о том, что надлежит мне делать. Теперь извещаю вас, а вы передайте всему рыцарству, что для блага отечества и согласия, необходимого в тяжелые минуты, я отдаю себя в распоряжение гетманов.

   В зале воцарилось гробовое молчание.

  

  

   В полдень того же дня на дворе замка стояло триста татар, готовых отправиться с паном Скшетуским, а в замке князь давал старшим офицерам обед, который был, вместе с тем, прощальным обедом нашему рыцарю. Его, как "жениха", посадили возле князя, а рядом сидел пан Заглоба, спаситель "невесты". Князь был весел и провозгласил тост за здоровье будущей четы. Стены и окна дрожали от криков рыцарей. В сенях также пировали пажи, среда которых Жендзян занимал первое место.

   Князь поднял было бокал и собрался обратиться к присутствующим с какой-то речью, как на пороге появилась фигура человека, измученного, покрытого пылью, но при виде торжественного стола, раскрасневшихся лиц нерешительно остановилась в дверях.

   Князь увидал ее первый, нахмурил брови и спросил:

   - Кто там? А, это Кушель из разведки! Что слышно? Какие новости?

   - Очень нехорошие, ваше сиятельство, - каким-то странным голосом ответил молодой офицер.

   Все сразу примолкли, все глаза обратились на измученное, скорбное лицо Кушеля.

   - Лучше бы вы оставили их пока при себе, не нарушали нашего веселья, - резко заметил князь, - но раз начали, то уж заканчивайте.

   - Ваше сиятельство, мне не хотелось бы быть злым вестником, и мой язык не поворачивается...

   - Что случилось? Говорите!

   - Бар... взят!

  

  

  

   Погожей ночью по правому берегу Валадинки продвигался отряд из нескольких всадников.

   Ехали медленно, почти шагом. Впереди, на расстоянии нескольких шагов от прочих, два всадника о чем-то разговаривали между собой и только изредка покрикивали на своих товарищей:

   - Эй, потише! Потише!

   Тогда отряд еще более замедлял шаг.

   Наконец, из тени высокого холма он выехал на пространство, залитое светом месяца, и только теперь можно было увидеть причину, почему он шел с такой осторожностью: посередине, меж двух лошадей, были привязаны носилки, а на носилках кто-то лежал.

   Серебристые лучи освещали бледное лицо и закрытые глаза.

   За носилками ехало чуть более десятка вооруженных людей, по всем приметам, казаков. За исключением двоих, ехавших впереди, все остальные тревожно оглядывались по сторонам.

   Но вокруг царило величайшее спокойствие.

   Тишину прерывал только стук конских копыт да возгласы одного из передних всадников, который время от времени повторял:

   - Тише! Осторожней!

   Наконец, он обратился к своему товарищу:

   - Горпина, далеко еще?

   Спутник, которого звали Горпиной и который на самом деле был переодетой по-казацки женщиной огромного роста, взглянул на небо и ответил:

   - Недалеко. К полуночи будем. Проедем Вражье урочище, пройдем Татарский лес, а там уже рядом и Чертов яр. Ой! Нехорошо было бы проезжать там после полуночи, прежде чем петух пропоет. Мне можно, а вам плохо было бы, плохо!

   Первый всадник пожал плечами.

   - Я знаю, - сказал он, - что тебе черт приходится братом, да ведь и против черта средство есть.

   - Черт не черт, а средства такого нету, - ответила Горпина. - Ищи по всему свету потаища для своей княжны, лучшего не найдешь. И близко туда никто после полуночи не подойдет... разве со мной... а в яру еще никогда ноги человеческой не бывало. Кто хочет ворожить, тот ждет у яра, пока я не выйду. Ты не бойся. Туда не придут ни ляхи, ни татары, никто. Чертов яр страшный, сам увидишь.

   - Пусть себе будет страшный, а я говорю тебе, что я приду туда, когда захочу.

   - Только днем.

   - Когда захочу. А если черт станет поперек дороги, я его схвачу за рога.

   - Ой, Богун! Богун!

   - Ой, Донцовна, Донцовна! Ты обо мне не тревожься. Возьмет ли меня черт, не возьмет ли, не твое дело, а я тебе вот что скажу: управляйся ты со своими чертями как хочешь, только бы княжна была спокойна; если что с ней случится, так из моих рук тебя ни черти, ни упыри не вырвут.

   - Уж меня раз топили, когда мы с братом на Дону жили, другой раз в Ямполе палач обрил мне голову, и все ничего. А тут другое дело. Я по дружбе буду стеречь ее, чтоб духи даже волоса ее не тронули, а людей бояться нечего. Она уж отсюда не вырвется.

   - Ах ты, сова! Если так, зачем же ты пророчишь мне беду, зачем кричала над ухом: "Лях возле нее! Лях возле нее!"?

   - Это не я говорила, это духи. Теперь, может быть, все переменилось. Завтра я поворожу тебе на мельничном колесе. В воде все хорошо видно, только надо долго смотреть. Сам увидишь. Но сказать тебе по правде, ты, как бешеная собака, все рычишь да за обух хватаешься.

   Разговор прекратился, только конские копыта стучали по каменьям да со стороны реки доносились звуки, похожие на стрекот кузнечиков.

   Богун не обращал ни малейшего внимания на эти звуки, довольно необычные в эту пору. Он поднял глаза к месяцу и глубоко задумался.

   - Горпина! - сказал он после молчания.

   - Чего тебе?

   - Ты колдунья, ты должна знать: правда ли, есть такая трава, что как ее кто напьется, то должен полюбить? Любисток, что ли?

   - Любисток Но твоему горю и любисток не поможет. Если б княжна никого не любила, тогда ей только бы дать напиться, а если любит, то знаешь, что будет?

   - Что?

   - То еще больше полюбит другого.

   - Пропадай же ты со своим любистоком! Ты можешь только злое предсказывать, а дельного совета дать не можешь.

   - Так слушай: я знаю иное зелье; в земле оно растет. Кто его напьется, два дня и две ночи лежит, как колода, света не видит. Так я ей этого зелья дам, а потом...

   Казак вздрогнул в седле и впился своими блестящими глазами в лицо колдуньи.

   - Что ты каркаешь?

   - И готово! - крикнула Горпина и разразилась громким смехом, более похожим на лошадиное ржание.

   Хохот зловещим эхом отозвался в отрогах оврага.

   - Ведьма! - проговорил казак.

   Глаза его мало-помалу меркли, он впал в задумчивость, а потом заговорил словно бы сам с собою:

   - Нет-нет! Когда мы брали Бар, я первый ворвался в монастырь, чтоб охранять ее от пьяного сброда и размозжить голову всякому, кто до нее дотронется, а она полоснула себя ножом и теперь лежит без чувств. Прикоснешься к ней - она снова за нож или в реку бросится, не углядеть мне за ней, горемыке!

   - Ты в душе лях, а не казак, потому что не хочешь по-казацки приневолить девушку!

   - Если б я был лях! - закричал Богун. - О, если б я был лях!

   И он схватился обеими руками за разгоряченную голову.

   - Ну, теперь-то она посмирней сделается, - буркнула Горпина.

   - Эх, если бы так! Пусть меня первая пуля не минет, пусть я на колу покончу свою собачью жизнь... Одна она мне нужна на свете, а я ей не люб!

   - Дурак! - гневно воскликнула Горпина. - Она в твоих руках!

   - Зажми свою пасть! - окончательно рассвирепел Богун. - А как она зарежется, тогда что? Тебя разорву, себя разорву, голову разобью о камень, людей буду грызть, как собака. Я бы душу за нее отдал, славу казацкую отдал, убежал бы с ней за Егорлык, туда, от своих, чтобы только при ней быть, за нее умереть... вот что! А она ножом себя пырнула, и из-за кого? Из-за меня! Ножом себя пырнула! Слышишь?

   - Ничего с ней не будет. Не умрет.

   - Если бы она умерла, я бы тебя прибил гвоздями к дереву.

   - Власти у тебя над ней нет.

   - Нет, нет. Я бы желал, чтоб она меня ножом пырнула, пусть бы и убила, все лучше было бы.

   - Глупая полька! Я бы по доброй воле полюбила тебя. Где лучше найдешь?

   - Помоги ты мне, а я тебе отсыплю горшок дукатов, а другой горшок жемчугу. В Баре мы богатую взяли добычу да и раньше тоже.

   - Ты богат, как князь Еремия, и такой же славный. Тебя, говорят, сам Кривонос боится.

   Казак махнул рукой.

   - Что мне из того, коли сердце болит...

   Молчание воцарилось снова. Берег реки становился все более диким и пустынным. Свет луны придавал деревьям и скалам фантастические формы. Наконец, Горпина произнесла:

   - Вражье урочище близко. Нужно ехать вместе.

   - Зачем?

   - Здесь нехорошо.

   Они придержали коней и дождались, пока подъехал весь отряд. Богун приподнялся в стременах и заглянул в носилки.

   - Спит? - спросил он.

   - Спит, - ответил старый казак, - сладко, как младенец.

   - Я дала ей сонного зелья, - объяснила колдунья.

   - Тише, осторожней, - проговорил Богун, не спуская глаз со спящей, - не разбудите ее. Месяц прямо в личико ей смотрит... радость моя!

   - Тихо светит, не разбудит, - прошептал один из казаков.

   Отряд пошел дальше... Вот и Вражье урочище. Это был холм у самой реки, невысокий и скругленный, словно опрокинутый щит. Месяц заливал его своим светом и озарял камни, разбросанные тут и там по его склонам. Камни лежали и по одному, а кое-где в грудах, точно остатки каких-то построек, разрушенных замков и церквей. Местами из земли торчали каменные плиты, точно надгробные памятники, да и вообще весь пригорок походил на кладбище. Может быть, давно, во времена Ягелло, и здесь кипела жизнь; теперь же и холм и вся окрестность, вплоть до Рашкова, представлялись глухой пустыней, где жил только дикий зверь, а по ночам нечистая сила водила свои хороводы.

   Только отряд поднялся до половины склона, легкий ветерок, дувший до сего времени, сразу перешел в настоящий шквал, завывавший так зловеще и уныло, что казакам показалось, не выходят ли стоны из глубин этих могил, не слышится ли оттуда хохот, плач и жалобные детские голоса? Весь холм оживился, наполнился жуткими звуками; из-за камней, казалось, выглядывали темные, высокие фигуры; уродливые тени тихо ползли от одной плиты к другой. Вдали, во мраке, сверкали огоньки, похожие на волчьи глаза, и, наконец, с другой стороны холма послышался низкий, утробный вой, подхваченный сразу десятками других.

   - Волки? - шепнул молодой казак, обращаясь к старому есаулу.

   - Нет, упыри, - еще тише отвечал есаул.

   Лошади начали прядать ушами и храпеть. Впереди Горпина вполголоса шептала какие-то непонятные слова, словно молилась дьяволу. Только на другой стороне холма она обернулась и сказала:

   - Ну, теперь кончено. Теперь пойдет уже хорошо. Я их еле сдержала, очень голодны.

   Казаки облегченно вздохнули. Богун с Горпиной снова поехали впереди, а их охрана, которая доселе сдерживала дыхание, начала перешептываться между собой. Каждый вспоминал о своих встречах с духами или упырями.

   - Если бы не Горпина, мы бы не прошли, - сказал один.

   - Знает свое дело, ведьма.

   - А наш атаман и черта не боится. Он ничего и не слышал, только на свою княжну смотрел.

   - Если бы с ним случилось то, что со мною, то он бы так не храбрился, - заметил старый есаул.

   - А что с тобой случилось, Овсивой?

   - Ехал я раз из Рейментаровки в Гуляйполе, ночью, мимо кладбища. Вдруг что-то сзади с могилы прыг на седло. Обернулся - младенец, синий весь, бледный!.. Видно, его татары вместе с матерью взяли в плен, а он там и умер некрещеный. Глаза у него горят, как свечки, и все он плачет, все плачет. Прыгнул он с седла ко мне на спину; чувствую, кусает за ухом. О, Господи! Упырь. Но я долго служил в Валахии, там упырей больше, чем живых людей, знаю, как с ними расправляться. Соскочил я с коня, и кинжал в землю. Сгинь, пропади! Он застонал, ухватился за рукоятку кинжала, да так по острию и спустился в землю. Я провел кинжалом крест по земле и поехал дальше.

   - Так в Валахии столько упырей?

   - Всякий валах после смерти делается упырем. А валашские хуже всех. Там их называют бруколаки.

   - А кто сильней: дидко {Черт (примеч. перев.).} или упырь?

   - Дидко сильней, а упырь лютее. Дидко, если сумеешь его заговорить, так он тебе служить будет, а упырь ни на что не годится, только кровь высасывает. А все-таки дидко над ними всегда атаман.

   - А Горпина и дидку приказывает. Ну, если бы она не имела над ним власти, наш атаман не отдал бы ей своей невесты, потому что бруколаки больше всего любят девичью кровь.

   - А мне ее жаль, - сказал молодой казак. - Как мы ее в носилки клали, то она сложила свои белые руки и так просила, так просила: убей, говорит, не губи несчастную.

   В это время к ним подъехала Горпина.

   - Эй, молодцы! - крикнула она. - Вот и Татарская лощина, но вы не бойтесь, тут только одна ночь в году страшна, а Чертов яр и мой хутор уже недалеко.

   Действительно, вскоре послышался собачий лай. Отряд вошел в овраг, идущий в сторону от реки, и такой узкий, что четверым всадникам едва можно было проехать. Но постепенно отвесные стены оврага все расступались и образовывали довольно обширную площадку, слегка пологую и замкнутую с боков скалами. Кое-где виднелись высокие деревья. Ветра здесь не было. От деревьев падали длинные черные тени, а на озаряемых луной участках ярко светились какие-то белые, круглые и продолговатые предметы, в которых казаки с ужасом распознали человеческие черепа и кости. Немного погодя вдали, между деревьями, блеснул огонек, а потом прибежали два пса, страшные, огромные, с горящими глазами, с оскаленными зубами. Узнав голос Горпины, они успокоились и начали бегать вокруг всадников.

   - Это не собаки, - проворчал старый Овсивой голосом, в котором звучало глубокое убеждение.

   Но вот из-за деревьев показалась хата, за ней конюшня, а дальше, на взгорье, еще какая-то темная постройка. На вид хата была добротна; окна ее светились.

   - Вот и моя усадьба, - сказала Горпина Богуну, - а там мельница. Она мелет только наше зерно, а я ворожу на воде, что сбегает по колесу. Поворожу и тебе. Княжна будет жить в светлице, а если ты думаешь стены убрать, ее придется на время перенести на другую половину. Стойте и слезайте с коней!

   Отряд остановился. Горпина возвысила голос:

   - Черемис! Эй, Черемис!

   Из хаты вышел какой-то человек с пучком зажженной лучины и молчаливо начал разглядывать приехавших.

   Это был старый, отвратительно безобразный человечек низенького роста, почти карлик, с плоским квадратным лицом и косыми глазами.

   - Ты что за черт? - спросил его Богун.

   - Не спрашивай его; у него язык отрезан, - сказала Горпина.

   - Подойди-ка сюда поближе.

   - Послушай, Богун, - продолжала колдунья, - а может быть, княжну лучше на мельницу отнести? Здесь будут убирать светлицу, гвозди вбивать, как бы она не проснулась.

   Казаки спешились и начали с особой осторожностью отвязывать носилки. Сам Богун наблюдал за ними и придерживал носилки, когда их переносили на мельницу. Карлик шел впереди и освещал дорогу. Княжна, благодаря сонному зелью Горпины, не просыпалась. Может быть, девушке снились радостные сны; она улыбалась во время шествия, более похожего на погребальную процессию. Богун смотрел на нее и чувствовал, как сильно бьется его сердце. "Радость моя, кукушечка моя!" - тихо шептал он, и грозное, но красивое лицо атамана становилось кротким и озарялось жарким пламенем любви, которая охватывала его все сильнее и сильнее. Так огонь, забытый путником, охватывает дикие степи.

   - Если не проснется, здорова будет, - сказала идущая с ним рядом Горпина. - Рана ее заживает, здорова будет.

   - Слава Богу! Слава Богу! - ответил атаман.

   В это время казаки сняли с лошадей вьюки и начали доставать оттуда добычу, взятую в Баре, - бархат, ковры, парчу и другие дорогие ткани. В светлице зажгли яркий огонь; нагота деревянных стен быстро исчезла под разноцветными тканями. Богун не только позаботился о крепкой клетке, но еще и украшал ее, чтоб неволя не казалась птичке чересчур тяжелой. Ночь уплывала, а в светлице все еще раздавались удары молотка. Наконец, когда уже все стены были завешаны, а пол устлан досками, сонную княжну принесли назад и положили на мягкую постель.

   Все утихло. Только в конюшне еще раздавались крики и хохот, более похожий на лошадиное ржание: то колдунья, любезничая с казаками, раздавала им оплеухи и поцелуи.

  

  

   Солнце было уже высоко на небе, когда на другой день княжна открыла глаза.

   Взгляд ее упал прежде всего на стену и надолго остановился на ней, потом перешел на потолок, на пол. Явь еще боролась с остатками сна. На лице Елены отразились удивление и тревога. Где она? Как попала сюда и в чьей власти находится теперь? Во сне ли видит она все это, или наяву? Что означает эта роскошь, которая окружает ее? Что вообще случилось с ней? В этот же миг страшные сцены взятия Бара, как живые, встали перед ее глазами. Она вспомнила все: эту страшную бойню, где тысячи шляхты, горожан, священников, монахинь и детей падали под ножами пришельцев, вымазанные кровью лица черни, шеи и головы, обвитые еще дымящимися внутренностями, пьяные крики, судный день погибающего города и, наконец, появление Богуна и похищение. Она припомнила, как в порыве отчаяния вонзила себе нож в грудь, и холодный пот выступил на ее лбу. Нож, вероятно, дрогнул в ее руке, потому что теперь она почти не чувствует боли, она чувствует, как к ней возвращаются здоровье и силы, припоминает, как долго-долго ее везли куда-то в носилках. Но где же она теперь? В каком-нибудь замке, спасена, отбита, в безопасности? И снова она начала осматривать комнату. В ней были маленькие квадратные окна, да и те почти не пропускали света, потому что вместо стекол были затянуты пузырями. Значит, это крестьянская хата? Не может быть, тогда откуда бы взялась эта непомерная роскошь? Вместо потолка над девушкой струилось огромное полотнище из пурпурной шелковой материи, затканной золотыми звездами, стены сплошь покрыты парчой, на полу лежат яркие ковры. Повсюду золото, шелк, бархат, начиная с потолка и кончая подушками, на которых покоится ее голова. Солнечные лучи, проникая сквозь пузырь, освещают внутренность комнаты, но тут же и теряются в темных складках бархата. Княжна дивится, глазам своим не верит. Что это за волшебство? Уж не войско ли Еремии вырвало ее из казацких рук и спрятало в одном из княжеских замков? Елена сложила руки.

   - Святая Дева, пошли, чтоб первое лицо, какое покажется в этих дверях, было бы лицом друга и защитника!

   В это время из-за окна до нее донеслись отдаленные звуки торбана и известной в то время песни.

   Княжна привстала на своем ложе и начала прислушиваться. Глаза ее расширились от ужаса; наконец, она отчаянно вскрикнула и, как мертвая, упала на подушки.

   Она узнала голос Богуна.

   Вероятно, крик ее дошел до слуха поющего, потому что через несколько мгновений тяжелая портьера колыхнулась, и сам атаман показался на пороге.

   Елена закрыла глаза руками. Ее побледневшие губы словно в горячке повторяли:

   - Иисус, Мария! Иисус, Мария!

   А между тем, зрелище, поразившее ее, заставило бы забиться

   не одно девичье сердце: таким лучезарным светом горело лицо и одежда молодого атамана. Бриллиантовые пуговицы его жупана искрились, как звезды на небе, нож и сабля сверкали драгоценными каменьями, жупан из серебряной парчи и красный кунтуш подчеркивали красоту его смуглого лица, и таким он предстал перед нею, статный, чернобровый, самый красивый из всех сынов Украины. Глаза его кротко, почти с покорностью глядели на нее. Он увидел, что страх ее не проходит, и заговорил нежным, грустным голосом:

   - Не бойся, княжна!

   - Где я? Где я? - повторяла она, глядя на него через пальцы.

   - В безопасном месте, далеко от войны. Не бойся, радость ты моя. Я тебя привез сюда из Бара, чтоб не обидели тебя злые люди. Там казаки никого не миловали; ты одна жива осталась.

   - Что вам надо, за что преследуете меня?

   - Я тебя преследую! Боже милосердный! - и атаман покачал головой, как человек, подвергшийся несправедливому обвинению.

   - Я боюсь вас.

   - Но почему? Если ты скажешь, я не переступлю порога, я раб твой. Мне бы только сидеть здесь у порога и в очи твои глядеть. Я тебе не хочу зла, за что же ты меня ненавидишь? Ты и в Баре ударила себя ножом при моем появлении, хотя давно меня знала и знала, что я иду спасать тебя. Я не чужой тебе, я друг... а ты себя ножом ударила, княжна!

   Бледные щеки княжны вспыхнули румянцем.

   - Лучше смерть, чем позор, - сказала она, - и клянусь, если вы тронете меня пальцем, я убью себя... душу свою загублю.

   Глаза девушки загорелись, и атаман видел, что нельзя шутить с этой княжеской кровью, что в отчаянии Елена сдержит свою клятву и не промахнется уже во второй раз.

   Он не сказал ни слова, только сделал два шага к окну, сел на лавку, покрытую золотой парчой, и поник головой.

   Молчание длилось несколько минут. Наконец, он заговорил:

   - Будь спокойна. Пока я трезв, пока горилка не закружит мою голову, ты для меня будешь все равно, что образ в церкви. А с тех пор, как я увидел тебя в Баре, я перестал пить. Перед тем я пил, пил... горе свое горилкой заливал. Что же было делать? Но теперь я в рот ничего не возьму.

   Княжна молчала.

   - Посмотрю на тебя, порадую глаза ясным твоим личиком да и пойду.

   - Верните мне свободу.

   - А здесь ты разве в неволе? Здесь ты госпожа. И куда ты хочешь вернуться? Курцевичи погибли, огонь пожрал города и деревни, князя в Лубнах нет, он идет на Хмельницкого, а Хмельницкий на него, всюду война, кровь льется рекою, всюду казаки, ордынцы и польские солдаты. Кто отнесется к тебе с уважением? Кто пожалеет? Кто тебя защитит, если не я?

   Княжна подняла глаза к потолку. Она вспомнила, что на свете есть еще кто-то, кто готов отдать за нее свою жизнь, и глубокая тоска сжала ее сердце. Жив ли он, избранник ее души? В Баре его имя доходило до ее ушей вместе с известиями о победах грозного князя. Но с той поры сколько дней и ночей прошло, сколько битв разыгралось, сколько опасностей мог встретить он! Вести о нем могли теперь исходить только от Богуна, а она не смела и не хотела расспрашивать его об этом.

   Она опять упала лицом в подушки.

   - Значит, я должна остаться вашей пленницей? - со слезами в голосе спросила она. - Что я сделала вам, за что вы преследуете меня, как злая судьба?

   Казак поднял голову и заговорил едва слышно:

   - Что ты мне сделала, не знаю, но если я преследую тебя, как злая судьба, то и ты меня, как лихо горькое. Если б я не полюбил тебя, то был бы свободен, как ветер в поле, со свободным сердцем, со свободною душою и такой же прославленный, как сам Конашевич Сагайдачный. Это твое лицо, твои светлые глаза сделали меня несчастным; ни воля мне не мила, ни слава казачья! Чем были для меня все красавицы, пока ты была еще ребенком? Раз я взял галеру с девушками, - их везли к султану, - и ни одна сердца моего не затронула. Поиграли с ними братья-казаки, а потом я велел каждой камень на шею, да и в воду. Не боялся я ничего, не заботился ни о чем, ходил войной на неверных, брал добычу, и, как князь в замке, так и я был в своей степи. А теперь что? Вот сижу здесь... раб... вымаливаю у тебя доброе слово и вымолить не могу, и не слыхал его никогда, даже когда за меня стояли твои братья и тетка. Ох, если б ты была для меня чужой, если б ты была чужой! Не побил бы я твоих родных, не братался бы с холопами, но из-за тебя потерял весь свой разум. Ты можешь повести меня за собой куда хочешь, я бы всю кровь свою отдал тебе, душу бы отдал. Посмотри, теперь я весь обрызган шляхетской кровью, а прежде только бил татар да привозил тебе добычу, чтобы ты ходила в золоте и самоцветных каменьях, как херувим Божий, отчего же ты тогда не любила меня? Ох, тяжело! Горе мне и сердцу моему! Ни с тобой жить, ни без тебя, ни вдали, ни вблизи, ни на горе, ни в долине, голубка ты моя, жизнь ты моя! Прости ты меня, что я пришел за тобой в Розлоги по-казацки, с саблей и огнем; я тогда был пьян от вина и гнева на князей... убийца я подлый! А потом, когда ты ушла от меня, я выл, как волк, и раны мои болели, и есть я не хотел, и смерть звал к себе... а ты требуешь, чтоб я отпустил тебя, потерял тебя вновь!

   Богун замолчал. У него не хватало сил говорить. Лицо Елены то бледнело, то краснело. Чем больше любви звучало в словах Богуна, тем большая пропасть раскрывалась перед девушкой - пропасть без дна, без надежды на спасение.

   - Проси, чего хочешь. Вот, посмотри, как убрана эта комната, - это все мое, все добыча из Бара; на шести конях привез я это сюда для тебя. Проси, чего хочешь: золота, драгоценных камней, парчи, послушных рабов. Я богат, у меня своего добра немало, а Хмельницкий для меня ничего не пожалеет, и Кривонос не пожалеет; ты жить будешь, как княгиня Вишневецкая; я для тебя добуду десятки замков, половину Украины подарю тебе... Я хоть и казак, не шляхтич, но все же бунчужный атаман, за мной пойдут десять тысяч казаков, поболее, чем за князем Еремией. Проси, чего хочешь, только бы ты не стремилась уйти от меня, любовь моя, жизнь моя!

   Княжна приподнялась с подушек. Лицо ее было смертельно бледно, но в глазах горело твердое решение.

   - Если вы хотите моего ответа, - сказала она, - то знайте, по, если б мне было суждено целый век пробыть в плену у вас, то и тогда я не полюблю вас, не полюблю, клянусь Богом!

   Богун с минуту боролся сам с собою.

   - Не говори мне таких слов, - сказал он севшим голосом.

   - И вы не говорите мне ничего о своей любви, не оскорбляйте меня, Я не для вас.

   Атаман встал.

   - А для кого же ты, княжна Курцевич? Кому бы ты досталась в Баре, если б не я?

   - Кто спас мне жизнь, чтоб заключить меня в неволю, опозорить меня, тот враг мой, а не друг.

   - Ты думаешь, что холопы убили бы тебя? Нет, о, нет! Подумать страшно.

   - Меня убил бы нож... вы же отняли его.

   - И не отдам. Ты должна быть моей!

   - Никогда! Лучше смерть!

   - Должна и будешь!

   - Никогда!

   - Ну, если бы ты не была ранена, то после этих слов я сегодня же отправил бы казаков в Рашков за монахом, а завтра был бы уже твоим мужем. Да, да... Мужа грех не любить и не приголубить. Эх ты, панна вельможная, тебя обижает казацкая любовь! А ты кто такая, что считаешь меня холопом? Где твои замки и слуги, и войска? Откуда взялся твой гаев, твоя обида? Я тебя на войне взял, ты моя пленница. О, если б я был холоп, я бы нагайкой научил тебя уму-разуму и без священника насладился бы твоей красой... если б я был холоп, а не рыцарь!

   - Ангелы небесные, спасите меня! - прошептала княжна.

   А на лице казака все явственнее обозначалась ярость. Гнев окончательно овладел им.

   - Я знаю, отчего ты обижаешься, отчего отворачиваешься от меня! Для другого ты бережешь свою девичью честь, да ничего из этого не получится, пока я жив! Нищий шляхтич! Проходимец! Провалиться ему! Едва посмотрел, только прошелся в танце, и всю опутал, а ты, казак, терпи, лбом бейся об стену! Ну да я достану его, шкуру с него сдеру и насмеюсь же над ним! Знай, на ляхов идет Хмельницкий, и я иду с ним и найду твоего возлюбленного, хоть под землей, но найду, а как возвращусь, так его голову вместо подарка брошу тебе под ноги.

   Елена уже не слышала последних слов атамана. Боль, гнев, волнение, страх помутили ее ум, и она без чувств вновь упала на подушки.

   Атаман все стоял, гневный и страшный, потом вдруг увидел, что голова Елены скатилась с подушек, и из груди его вырвался нечеловеческий крик:

   - Сюда! Сюда! Горпина! Горпина! Горпина!

   И он упал наземь.

   Колдунья не замедлила явиться на зов.

   - Спаси! Спаси! - кричал Богун. - Убил я ее, душу мою, солнышко мое ясное!

   - Да ты не спятил?

   - Убил, убил! - стонал атаман и ломал руки.

   Но Горпина, приблизившись к княжне, сразу поняла, что то не смерть, а лишь глубокий обморок, выпихнула за дверь Богуна и принялась приводить девушку в чувство.

   Княжна скоро открыла глаза.

   - Ну, дочка, ничего, - увещевала Горпина. - Ты, верно, перепугалась сильно; ничего, пройдет. Тебе еще долго на свете жить и быть счастливой.

   - Кто ты? - слабым голосом спросила княжна.

   - Я слуга твоя, потому что он так приказал.

   - Где я?

   - В Чертовом яру. Тут пустыня, никого не увидишь, кроме него.

   - И ты здесь живешь?

   - Здесь наш хутор. Я Донцовна, брат мой подполковник у Богуна, казаков на бой водит, а я тут сижу и буду стеречь тебя в твоем золотом покое. Вместо хаты - терем! Глазам даже больно! Это он все для тебя привез.