Мандельштам Исай Бенедиктович - Жюль Ромэн. Шестое октября

  

   Перевод И. Мандельштама

   Ромэн Жюль. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. Кн. 1: Люди доброй воли: Шестое октября. Преступление Кинэта: Романы / Перевод с французского И. Мандельштама, М. Левберг. - М.: ТЕРРА. 1994

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Октябрь месяц 1908 года остался памятен метеорологам своей небывало прекрасной погодой. У государственных деятелей память короче. Иначе они вспоминали бы дружелюбно этот же месяц октябрь, потому что он им чуть было не принес с собою, за шесть лет до срока, мировую войну со всеми волнениями, возбуждениями и всевозможными поводами отличиться, которые такая война щедро дарит людям их ремесла.

   Уже конец сентября был восхитителен. 29-го числа градусник показывал среднюю для разгара лета температуру. С тех пор держались все время теплые юго-восточные ветры. Небо оставалось безоблачным, солнце - жарким. Барометр стоял на уровне 770.

   Шестого октября, поутру, те парижане, что встают спозаранок, подходили к окнам, любопытствуя знать, продолжает ли ставить рекорды эта невероятная осень. Чувствовалось, что день несколько позже настал, но был он так же бодр и приветлив, как вчерашний. В небе царила дымчатость самого погожего летнего утра. Дворы домов, с трепещущими стенами и стеклами, звучали светом. Обычный шум города был от этого словно яснее и радостней. В темных квартирах первого этажа казалось, что живешь в приморском городе, где от залитого солнцем побережья гул распространяется и проникает в самые тесные переулки.

   Брившимся перед окнами мужчинам хотелось петь, насвистывать. Девушки, причесываясь и пудрясь, наслаждались музыкой романсов, звеневшей в их душе.

   Улицы были полны пешеходов. "В такую погоду я не езжу в метро". Даже автобусы имели вид опустелых клеток.

   Все же было прохладней, чем накануне. Проходя мимо аптек, еще закрытых, люди смотрели на большие эмалированные термометры. Только одиннадцать градусов. На три меньше, чем в этот же час вчера. Почти никто не надел пальто. Рабочие вышли без шерстяных жилетов под блузами.

   Несколько обеспокоенные прохожие искали в небе признаков более резкой перемены, данных о скором окончании этой любезной придачи к лету.

   Но небо сохраняло непостижимую ясность. Впрочем, парижане не умели его вопрошать. Не замечали даже, что за ночь направление дыма немного изменилось и что ветер с востока - юго-востока явно повернул на север.

   Мириады людей стекались к центру. Множество экипажей устремлялось туда же. Но другие, почти в таком же числе, - подводы, наемные кареты, тележки, - направлялись к периферии, катили по предместьям, по пригородам.

   Тротуары, уже не омываемые дождем, покрыты были тонкой, как пепел, пылью. Между булыжниками набилось много сухого навоза, соломинок. При каждом дуновении сор взлетал на воздух. Дурными испарениями тянуло от реки, в которой низко стояла вода, и от сточных канав.

   Люди на ходу читали газеты. И как раз в то мгновение, когда заносили ногу над лужей и обоняли истомно тошнотворный запах, на глаза им попадалась заметка, озаглавленная: "Парижские нечистоты".

   "Стоячие черные воды Сены - это просто поля орошения. Улиц не поливают, почти не метут; из подвалов несутся неописуемые ароматы, и канализация, эта остроумная система, испортившись и расстроившись, работает так плохо, что стимулирует всеобщую заразу, эпидемии, а также, произнести ли это страшное слово? - холеру..."

   Да, произнести ли его? Вот уже несколько недель холера свирепствует в Петербурге. Правда, в газетах только что сообщались новости, более или менее успокоительные: число новых заболеваний сократилось до 141, смертность упала до 72. И говорят, что границы строго охраняются. Но как таможенной страже бороться с микробами? Эта скромная цифра петербургской смертности образует неприятное сочетание с запахом парижских сточных вод.

   А к тому же гораздо ближе, в Рабате, началась, как пишут, загадочная эпидемия, - не то чума, не то желтая лихорадка. Положительно, не оберешься неприятностей с Марокко. Какой-нибудь солдат, отправившись в отпуск, наверное, ухитрится завезти сюда чуму, а она тут сразу же привьется из-за этого поистине африканского октября. Надо бы непременно прекратить отпуска в Марокко и повсюду. Три дня назад дело с немецкими дезертирами в Касабланке приняло скверный оборот, а вот сегодня утром пишут, что Болгария провозгласила свою независимость вчера, 5 октября, и Австрия поговаривает о присоединении Боснии-Герцеговины. "Исторический день" - печатают газеты в заголовке. Таким образом, вчера, 5 октября, мы прошли через исторический день. Правда, стороной. На этот раз мы были где-то совсем на краю истории. Но злому року, наверное, захочется рано или поздно толкнуть нас в самую гущу Но как же так? Болгария не была, стало быть, независима? Чему же нас в школе учили? Отдаленные воспоминания.

   Париж мягко раскинулся на холмах, по обе стороны реки. Он морщится. Толпа стекается к центру. Ранним утром она струится главным образом с западных склонов и высот: куртки, рабочие блузы, плисовые штаны и пиджаки, картузы поголовно. Старики читают важно статью Жореса. Сегодня утром Жорес умерен, осмотрителен, миролюбив. Турок он защищает. Сожалеет о беззастенчивости болгар и австрийцев. Опасается, как бы их примеру не последовали греки, сербы и итальянцы. Призывает их к благоразумию. Товарищи среднего возраста интересуются отчетом о первом заседании Всеобщей Конфедерации Труда в Марселе. В давке, стараясь не наткнуться на ларек, фонарь или широкую спину бабы, торгующей овощами, они смеются про себя бутадам гражданина Пато. Опять господа буржуа наберутся страху.

   А молодые рабочие, подмастерья, мальчики на побегушках ("Ищут мальчика-рассыльного с рекомендацией родителей"), увлечены подвигами авиаторов, особенно Райта.

   - Читал? "Врийт" {Райт - Wright} поднял с собой молодца весом 108 кило и сделал два круга?

   За четыре дня до того, в пятницу, 2 октября, Райт поставил рекорд расстояния. Он пролетел 60,6 километра и продержался в воздухе 1 ч. 31 м. 25 сек., кружась вокруг двух столбов. Фарман поставил рекорд скорости. Он достиг 52,704 километра в час, кружась таким же образом. На другой день, 3 октября, Райту удалось продержаться в воздухе около часа с пассажиром; и пассажир, Франц Решель, поместил в "Фигаро" описание своих впечатлений, которое перепечатали почти все газеты, даже воинствующие органы крайней левой. Но и вправду впечатления г-на Решеля были захватывающе интересны. Он описывал странное, дивное головокружение, постигшее его, когда он почувствовал, как скользит на высоте больше 10 метров над землею. Он с удивлением констатировал, что, несмотря на скорость 60 километров в час, ему не приходилось жмуриться. К концу испытания г-н Решель не совладал со своим волнением. Сердце у него затрепетало, брызнули слезы из глаз.

   Подмастерья, молодые товарищи находили, что сердце у г-на Решеля слабое. Но были, конечно, того мнения, что будущее авиации неограничено, что прогресс ее будет ошеломителен. Все как раз жаловались, что Париж стал безобразно тесен. Строительные работы метрополитена, понемногу везде раскинувшие своего рода фортификации из досок и земли, с артиллерией кранов, окончательно загромоздили улицы, загородили перекрестки. И в то же время эта прокладка туннелей подрывала почву во всех направлениях, грозила провалами Парижу. (Того же 3 октября часть двора в казармах Сите обвалилась на строящуюся галерею метро Шателэ - Орлеанские ворота, и лошадь одного муниципального гвардейца неожиданно исчезла в пропасти.) Так вот, несколькими месяцами или несколькими неделями раньше, в марте или даже в июле 1908 года, еще можно было понять, что инженеры хлопочут и подвергают таким опасностям людей из-за кротовин метрополитена; но право же, 6 октября, в эту осень, когда авиация созревала как чудесный плод, нельзя было не задаться вопросом, стоило ли еще хоронить в подземных каналах столько миллионов и даже лошадей муниципальных гвардейцев, тогда как очевидно было, что в 1918 году, не позже, добрая половина парижского уличного движения будет совершаться в аэропланах на высоте 10 или 20 метров.

   В утренние часы происходило как бы вращение в этом огромном притоке от периферии к центру. Начиная с восьми утра главная масса шла уже не с восточной, а с северо-восточной стороны города, скорее даже с северной. Затем вращение продолжалось с севера к северо-западу. Начало движения как бы перемещалось, точно нимб, увлекаемый ветром, от Монмартра к Батиньолям, от Батиньолей к Тернам. То же наблюдалось симметрично на юге, где главный приток, сперва направлявшийся от Жавеля и Вожирара, стремился затем спуститься по улице Ренн и бульвару Сен-Мишель.

   В то же время изменялся вид толпы и ее интересы. Конторские служащие, чиновники появлялись в пиджачных парах. Пиджаки носили тогда с узкими и слегка закругленными лацканами. На трех пуговицах. Жилет, очень высокий, мог быть пестрым, особенно в эту прекрасную осень. Воротник - крахмальный, двойной, очень высокий. Галстуки с готовым узлом были тогда еще очень распространены. Такой галстук всегда казался сорвавшимся и случайно повисшим на запонке. Много было также галстуков-бантиков и немало пластронов. Продольная складка на брюках часто отсутствовала. Запас внизу, симулирующий отвороты, считался несколько легкомысленным франтовством или модой для молодых людей. Котелок был, по-видимому, неотделим от изящного костюма. Фетровые шляпы, с опущенными полями и бантом на затылке, или очень мягкие, а ля Клемансо, с очень узкой лентой, а также различных фасонов широкополые, пользовались симпатиями у господ с более свободными повадками. Но многие донашивали свои соломенные шляпы, канотье или панамы.

   Девушки и женщины, шедшие утром на работу, одеты были преимущественно в цветные блузки, атласные или сатиновые, и очень длинные юбки-плиссе, которые расширялись книзу и прикрывали высокие ботинки. Чулки на них были шерстяные или нитяные, но их не было видно. Свежесть этого 6 октября побудила некоторых дам появиться в горжетках и жакетах.

   Корректного вида господа, читая газеты в автобусах, отходивших в девять утра, беглым взглядом приветствовали подвиг Райта и хмурили брови, читая реляции "исторического дня". Приводились сравнительные данные об армиях болгарской и турецкой. Расценивались дружественные отношения, союзы, симпатии. Легко было видеть, что это событие раскалывало Европу на два блока по плоскости, которую определили семь лет дипломатии.

   На второй странице корректного вида господа и бережливые чиновники видели такой неприятный заголовок:

  

  

   Турецкие и сербские фонды потерпели крушение. Курс русских бумаг значительно понизился. А между тем ни один из корректных господ, ни один из бережливых чиновников не был лишен изрядного пакета турецких ценностей, а также огромного компресса из ценностей русских. Что же до болгарских, упавших на 3% приблизительно, то можно было удивляться и радоваться их стойкости. Но они занимали мало места в портфелях. Молодым женщинам газеты 6 октября казались на редкость пустыми. Романтические преступления практически сводились к нулю. Если даже г-жа Гудай растопила жаровню, а затем, раздраженная этими приготовлениями, решила, что проще выброситься в окно, то представлялось затруднительным объяснить ее самоубийство мучениями страсти. История Фиделины Севильи и ее мошеннических проделок с завещанием не так развивалась, как можно было надеяться. Не было никаких оснований думать, что таинственный викарий, неосторожно доверивший ей крупные суммы, действовал так из любви к прекрасной перуанке.

  

  

   На улице Монмартр, хотя скоро девять часов, а за опоздание штрафуют, несколько прохожих остановилось перед лавкой. За ними кишит улица, задевает их своими движениями, тянет за собой, как течение реки - прибрежные травы. Но временно они пустили корни.

   Надо заметить, что лавка эта притягательна для глаз, как аквариум.

   Большая витрина отделяет ее от улицы. За витриной происходят необычайные вещи, обильно орошаемые солнечным светом. Трое мужчин в белых блузах сидят спиною к улице. Перед каждым из них более или менее большое поле, и они рисуют. В глубине лавки трое или четверо других мужчин заняты такой же работой. Но они не выставлены напоказ.

   Из трех выставленных первый разделывает обширную композицию на коленкоре. Тот, что посередине, исполняет на плите поддельного мрамора надпись золочеными рельефными буквами. Третий рисует своего рода герб на прямоугольном куске жести.

   Произведение, наиболее многообещающее - это композиция на коленкоре. Она делится на две части. В правой будет шесть строк текста различной длины. Их размещение намечено углем. Две строки уже нарисованы. Первая закрашена в черный цвет:

  

  

   Вторая - в красный, но не закончена:

  

  

   Три последние буквы

  

  

   еще не покрыты краской.

   Левая половина коленкора будет занята довольно сложным художественным сюжетом, но покамест он еще только набросан углем в общих чертах: человек почти натурального роста как будто делает эксцентрические жесты и приплясывает на месте в неистовой манере некоторых восточных плясунов.

   Надпись на поддельном мраморе с виду менее таинственна. Она уже теперь вполне удобочитаема:

  

  

   И первые три буквы уже позолочены.

   Но в группе людей перед витриной никто достоверно не знает, что такое "аккредитивы". Один молодой приказчик склонен думать, что речь идет о какой-то особенно опасной разновидности кретинов и что дощечка эта предназначена для коридора в доме сумасшедших.

   Что касается герба, над которым работает несколько поодаль третий живописец, то покамест он очень неясен, более или менее напоминая пикового валета без головы.

   Тем временем в задней комнате, составляющей продолжение мастерской, юноша Вазэм растирает краски.

  

  

   В тот же час Жермэна Бадер продолжает спать в своей квартире на набережной Гранз-Огюстэн. Спальня выходит окнами прямо на набережную, в четвертом этаже. Собственно, это бывшая гостиная. Но Жермэна Бадер все переделала. Спальня была со стороны мрачного двора. Жермэна не пожелала ставить там кровать, считая это помещение неуютным, а также в связи со своими гигиеническими представлениями о чистоте воздуха. Впрочем, ее представления о чистоте воздуха оказались в конфликте с ее же гигиеническими представлениями о солнечных лучах. Ибо набережная Гранз-Огюстэн обращена на север, тогда как комната с окнами во двор расположена с южной стороны, и солнце в нее глядит летом, поверх кровель, три-четыре часа подряд. Как бы то ни было, Жермэна предпочла устроить там небольшую столовую в деревенском вкусе. Безобразие двора маскируют желтые занавеси, дающие во всякий час дня иллюзию солнечного освещения. Жермэна проводит мало времени в столовой, гораздо меньше, чем в спальне. Впрочем, за завтраком, когда она завтракает дома, вид окна ласкает ее зрение как нельзя более. Вечером все занавешено, и что делается снаружи, неважно.

   Бывшая столовая квартиры стала гостиной, и с ней сообщается спальня. Такое расположение позволило к тому же меблировать обе комнаты в одинаковом стиле, а именно Людовика XVI. И можно, когда надо, переставлять мебель из одной комнаты в другую. Обстановка почти выдержана в этом стиле, если не говорить о диване, который Жермэна сочла нужным поместить в углу гостиной, но и он обтянут красивым шелком с цветами Louis XVI, и столяр поставил его на точеные ножки того же стиля. Мебель - подлинная, за исключением туалетного столика и кровати. Жермэна, ради удобства, а также для приемов, пожелала иметь достаточно широкую кровать, а подлинную найти трудно шириною больше 1,1 метра. Тот же столяр сделал для Жермэны кровать шириною 1,3 метра. И сделал ее со вкусом; а обойщик, со своей стороны, в устройстве шелковых занавесок, ниспадающих у изголовья, был так ловок, что даже знаток не сразу замечает аномалию в ширине постели. Предметы обстановки, которыми особенно гордится Жермэна, - это пара кресел с ушками, купленная ею за четыреста франков на аукционе в отеле Доуо, и очаровательный столик Louis XVI из розового и лимонного дерева. Ей удалось отнять его за триста франков, после переговоров и любезничанья, длившихся с перерывами два месяца, у одной старухи, живущей на улице Генегона на доходы от весьма скромного капитала.

   Жермэна Бадер спит довольно спокойным и глубоким сном. Она не слишком чувствительна к легким раздражениям дневного света; ибо в комнате царит весьма несовершенный мрак. Наружное освещение, оживляемое вдобавок сверканием Сены, проникает поверх неплотно закрывающихся ставен и сквозь двойные шторы, ложится на потолок широкой белой лентой, трепещущей блеском алмазов, и отраженно падает на изголовье постели. Лицо молодой женщины слабо им озарено. Отдельные лучи скользят между ресницами, пробираются под веки.

   Жермэна спит с приоткрытым ртом. Дыхание у нее довольно громкое и осложнено каким-то небным звуком - не храпением, но храпенье напоминающим. Тело немного изогнулось вокруг собственной оси. Ноги и ягодицы лежат почти в плоскости постели, одна нога согнута в колене, между тем как верхняя часть туловища повернута вправо, и голова опирается на подушку одновременно затылком и правой щекой. Округлые, полные руки выпростаны из-под одеяла. Правая грудь полупридавлена локтем, левая ничем не стеснена, только сосок чуть-чуть свисает вправо. Обе, кстати сказать, очень красивы, соблазнительного объема. Тело белое, очень нежное, с тонким узором жилок. Лицо тоже белое, довольно полное, черты его тверже самой плоти. Отсюда - сложное выражение, постигнуть которое вдобавок мешает сон. Можно предполагать характер волевой, способный при случае обнаружить жестокость и грубость. А между тем есть признаки нежности, доверчивости, легкого отношения к жизни. Нос довольно большой и немного изогнутый, но на конце закругленный. Рот средней величины. Волосы белокурые, если даже не искусственного, то искусственно усиленного оттенка.

   В общем, тело в большей мере привлекательно, чем лицо - красиво. Но не видно выражения глаз, которое, быть может, все изменяет.

  

  

   Опять-таки в тот же час начинается утренняя деятельность у Шансене и у Сен-Папулей, но совершенно различным образом.

   Сен-Папули живут на улице Вано. Они занимают квартиру из семи комнат в бельэтаже дома, построенного в XVIII веке. Высота потолков - 3,24 метра. В зале, столовой и спальнях сохранилась деревянная резьба того времени.

   Маркиз де Сен-Папуль превратил гостиную в свой кабинет. Маркиза заняла ту спальню с деревянной отделкой, которая больше других. Оба сына помещаются во второй спальне. M-lle Бернардина, сестра маркиза, - в третьей. Последняя комната принадлежит дочери Жанне. В принципе, г-н де Сен-Папуль имеет со своей супругой общую спальню, но случается, что он спит один, в кабинете, на удобном диване, между книжными полками.

   Главные комнаты просторны. Площадь залы - восемь на пять метров, кабинета - только три на пять. Столовая, зала и кабинет выходят окнами на улицу, все спальни - во двор, и амфилада их образует прямой угол с фасадом.

   Обстановка - весьма смешанная. Очень красивые стулья, Louis XV и Louis XVI, и несколько мелких предметов меблировки той же эпохи - семейное наследство - расставлены в зале и в спальне маркизы. К ним надо причислить люстру залы о Восемнадцати свечах, сплошь из старого хрусталя, граненого в виде толстых плиток, и два таких же бра.

   Но столовая представляет собою одну из тех обстановок в стиле Ренессанс, которые появились около 1885 года в первых домах Сент-Антуанского предместья. Деревянная обшивка XVIII века была раскрашена под каштан. К ней прибавили зеркало в раме из резного дуба. Два великолепные кресла Louis XIII, редкой сохранности, стоят по обе стороны окна; но вид у них в этом помещении подозрительный, далеко не способный придать остальным предметам в комнате характер подлинности, мысль о которой здесь даже в голову не приходит. Очень большая, но очень темная передняя, наряду с вешалками, тоже в стиле Ренессанс, украшена паноплией, китайскими масками и освещается огромным железным фонарем.

   Кабинет маркиза Сен-Папуля обставлен преимущественно книжными полками и шкафами, которым лепные орнаменты и резные панно тоже стараются сообщить стиль Возрождения. Письменный же стол относится, по-видимому, к середине прошлого века, судя по неуклюжей выпуклости, позаимствованной у бюро Louis XV, и бронзовой отделке, изображающей по четырем углам такие же хмурые женские фигуры, какие можно видеть на фронтоне правительственных зданий и казарм того времени.

   В девять часов утра г-жа Сен-Папуль еще не встала, но к ней уже несколько раз заходила старшая горничная. В половине девятого она позавтракала густым шоколадом и двумя булочками. С тех пор, как дети выросли, маркиза завела обычай валяться в постели. Раньше она подымалась очень рано, чтобы проводить сыновей, посещавших училище Боссюэта, и дочку, ходившую в пансионат св. Клотильды. Но и теперь, уровнив голову на подушки, она прислушивается к тому, что делается в доме, требует сведений обо всех. "M-lle Бернардина уже звонила?" "Маркиз все еще в ванной?" "Помнит ли Этьен (кучер), что маркиз велел вымыть коляску?" Зовет кухарку, чтобы продиктовать меню. Дети пред уходом забегают ее поцеловать, если только она накануне не вернулась поздно и не сказала горничной, чтобы ее не тревожили.

   M-lle Бернардина, сестра хозяина дома, не выходила еще из своей комнаты и не появится раньше десяти утра. Встав с постели, она надела старое черное платье и, чувствуя, что погода со вчерашнего дня посвежела, - короткое черное плюшевое пальто, с буфами на рукавах. Не сняв с головы черной шелковой сетки, заменяющей ночной чепец, она, в общем, имеет самый канонический вид провинциальной старой девы, зябкой и старомодной. Проходя мимо зеркала, останавливается, рассматривает свое облаченье. Поразительное лукавство оживляет ее серые глаза, по-своему красивые, не как женские, а как глаза очень умного человека.

   M-lle Бернардина садится в низкое кресло, берет со столика приготовленную книгу и открывает ее на странице, где была бумажная закладка.

   "Святой Бруно". Проверяет по календарю: "Вторник, 6 октября. Святой Бруно. Правильно. Посмотрим, чем занимался этот молодец".

   6 октября 1907 года m-lle Бернардина уже читала, в этот же час ту же справку о святом Бруно, как читала ее 6 октября 1906 года и как читает каждое 5 октября справку о святом Плациде, а каждое 7 октября - три страницы о святом Серже, менее ясной фигуре. Но она позабыла житие св. Бруно или, по крайней мере, притворяется, что забыла.

   И вот она читает, с любопытством как будто совершенно свежим, и прерывает чтение свободными размышлениями.

   "Родился в Кельне около 1030 года... Да, значит избег неприятностей 1000 года... детство, да... рукоположен в священники... Благодаря заслугам своим, несмотря на редкую скромность, поднимается по лестнице духовных почестей... по лестнице? Забавное выражение... В 1080 году ему было пятьдесят лет. Мой возраст. А я бы согласилась быть архиепископом. Монсиньор Сен-Папуль, хорошо известный своим вольнодумством. Родись я мужчиной, быть может, я стала бы архиепископом. Удаляется с шестью товарищами в пустыню близ Гренобля, именуемую Шартрэз, и в 1084 году учреждает монастырь, где он затем провел жизнь в строгости и в уединении... Вот как, а я думала, что местность получила свое название от монастыря... Папа Урбан II, в молодости его ученик, призывает его в Рим в 1089 году... Надо будет посмотреть, вел ли себя более или менее прилично этот Урбан II, или это один из тех пап сорви-голов, которые женятся на своих дочерях и отравляют своих лучших друзей. Когда человек поднимается на эту ступень "лестницы", как они выражаются, то от него всего можно ждать... Бруно соглашается помогать папе своими советами в управлении церковью... Если бы папа пускался во все тяжкие, надеюсь - Бруно заметил бы это и покинул бы его... Но он отказался от предложенных ему папой почетных должностей... От всего он отказывается! А ведь не отказался от канонизации. Его не спрашивали? Виновата, виновата! Мысли неверующей. Достаточно было маленького чуда, явления, сущего пустяка. Молчание - знак согласия. Да! Это человек, исподволь подготовлявший свою канонизацию. Ну что ж! Все поэты стараются для грядущих поколений. В 1094 году он удаляется на юг Италии, чтобы учредить в Калабрии новый шартрский монастырь, в окрестностях Скильяче. Никогда не слыхала про Скильяче. Какое-то подходящее для клоуна имя. Гренобльские пустыни - и вдруг Скильяче. Какая настойчивость! В наше время такие люди занялись бы авиацией. В этом-то монастыре он умер в святости. Умереть в святости - что это значит? Если для этого нужно только читать молитвы и произносить кое-какие назидательные фразы, то я весьма способна умереть в святости. Только бы не очень мучиться. Все это зависит от рода болезни".

   Комната m-lle Бернардины отделена переборкой от ванной. Оттуда доносятся странные звуки, но не мешают старой деве, она к ним привыкла.

   Ванную, очень просторную, занимает уже сорок минут маркиз де Сен-Папуль. Под нее отвели в XIX веке помещение, служившее раньше жилой, а может быть, бельевой комнатой. В данный миг маркиз гол. Он переходит к третьей серии упражнений или, вернее, обрядов, которые проделывает ежедневно. Глубоко вдыхает и выдыхает воздух сквозь сжатые челюсти. Выбрасывает руки вперед, затем роняет их, шлепая себя по ляжкам. Поворачивает туловище, не сгибая колен. Ходит на цыпочках. Пальцами левой руки касается большого пальца на правой ноге. Выкидывает еще много других штук. Некоторые из них, впрочем, комбинируются. Общая их цель - поддержать физическую силу и гибкость хозяина дома. Но есть у них и более определенная цель - преодолеть вялость кишечника. Маркиз де Сен-Папуль допустил, пожалуй, ошибку, рано сосредоточив свое внимание на этом заурядном недуге. В первое время он перепробовал всевозможные лекарства: порошки, таблетки, травки, соли, эликсиры. Ими он только повредил себе. Затем обратился к специальным режимам. Каждый из них некоторое время давал результаты в силу неожиданности. Организм, однако, быстро раскрывал махинацию, которой поддался, и возвращался к своей беспечности. Состояние улучшалось только в те. короткие периоды, когда маркиз вел совершенно необычную жизнь, в частности - когда с рассвета охотился в своих Перигорских лесах или у одного из приятелей в имении. Это наблюдение, присоединившись к прочитанным и услышанным советам, навело его на мысль, что ему помогут физические упражнения. Он применял один за другим различные методы. Брал уроки. Затем, руководясь опытом, - или случайностями, которые он называл этим словом, - разработал для себя особую программу. Но программа эта, в конце концов, чрезвычайно усложнилась и стала требовать много времени. Зато г-н де Сен-Папуль получал от нее результаты. Он хорошо понимал, что действенность его метода, несомненно, зависела не столько от самих упражнений, сколько от строжайшего соблюдения ритуала. Но если наше тело, по-видимому скучая, ищет обольщений в церемониале, который нравится ему своей пышностью и восхищает его своей непреложностью, если оно тоже желает религии и чародейства, то с нашей стороны всего разумнее идти ему в этом навстречу. А если даже смешно было со стороны человека, его качеств затрачивать столько средств на такую скромную цель и убивать на нее изрядную часть своего времени, то г-н де Сен-Папуль, не будучи дураком, понимал это не хуже всякого другого, и ему случалось смеяться про себя, когда он в десятый раз притрагивался средним пальцем руки к пальцу на ноге.

  

  

   Супруги Шансене занимали квартиру из шести комнат в новом доме на улице Моцарта. Комнаты были не очень велики. Потолки - высотою ровно в 3 метра. Но ванных комнат было две, плюс туалетная, а в доме лифты - пассажирский и грузовой.

   Вся квартира, за исключением одной комнаты, была обставлена в современном вкусе. Г-жа де Шансене съездила в Нормандию, чтобы заказать там столовую, кабинет, будуар и две спальни в новом стиле. Когда надо было решить вопрос о меблировке залы, мужество изменило ей. Вернувшись в Париж, она собрала для залы мебель в стиле Директуар, потому что ей нравилась эта эпоха, и в то же время потому, что из классических стилей, как ей показалось, этот все-таки наиболее сносным образом контрастировал с вытянутыми кривыми цветочными украшениями, блеклыми тонами в остальных комнатах. (Стиль Louis XV, хотя и более родственный новому, так скрежетал зубами рядом с ним, пусть даже только в воображении, что сердце разрывалось.)

   6 октября 1908 года, в девять часов утра, г-жа де Шансене сидит в своей спальне на твердом стуле, плохо рассчитанная спинка которого придает насильственное положение пояснице и туловищу. Она утешается тем соображением, что новый стиль, вполне соответствуя духу времени, непрерывно апеллирует к энергии.

   Дверь из спальни в ванную открыта. Слева г-жа де Шансене видит свой зеркальный шкаф. На днях она заметила неприятное сходство: если мысленно удалить само зеркало, то обе отвесные части и фронтон - это совершеннейшие входные двери метро. Тот же взлет сладострастно изогнутых, близких к обмороку стеблей, те же венчики и почти тот же орнамент. Недостает только надписи вьющимися, как лианы, буквами: "Метрополитен". Конечно, все произведения искусства определенной эпохи напоминают одно другое. Самый скромный железный подоконник конца семнадцатого века принадлежит к тому же семейству, что и великий Трианон. И для глаз современника чем же вход в метро, по части претензий на красоту и благородство, уступает, например, входной решетке Питомника в Нанси, которою в наше время восхищаются как шедевром? Тем не менее, г-же де Шансене, когда она теперь становится перед зеркалом, всякий раз представляется, будто она сама выходит из недр метрополитена, и она чуть ли не обоняет затхлый запах подземелья. От такого наваждения могут расстроиться нервы.

   Этих мыслей не рассеивают ни присутствие маникюрши, ни ощущения от мелких инструментов около ногтей, так как эта молодая особа и ловка, и молчалива. Однако, взгляд г-жи де Шансене упал на стан маникюрши, наклонившийся в это мгновение. Теперь в моде высокие воротники с кружевной отделкой, а поэтому трудно скользнуть взглядом за корсаж. Но наружные формы показательны. "Какая у нее, должно быть, красивая грудь!" И г-жа де Шансене задает себе вопрос: "Так же ли моя хороша?" Ей приходится ответить на него отрицательно: и эта мысль ее тяготит. Прежде всего, г-н де Шансене, судя по многому, неравнодушен к пышности груди. И хотя г-жа де Шансене совсем уже не влюблена в своего мужа, все же она желает и впредь внушать ему если даже не страстную любовь, то по крайней мере желание. Правда, она говорит себе, что мода за последние годы склоняется в пользу стройности стана, несомненно, из духа солидарности с новым искусством, о тенденциях которого свидетельствуют стул и шкаф. Бедра и грудь начинают исчезать. Борьба против тонкой талии, начатая мужественными людьми в конце прошлого века, принесла в начале нашего некоторые несомненные плоды. Но еще сегодня утром г-жа де Шансене получила каталог зимних новинок и перелистала его в постели. Противники тонкой талии не могут похвалиться победой. Картинки доказывают, что она не утратила обаяния. А покуда тонкая талия будет целью стремлений, сохранят свою ценность и выступы, ее подчеркивающие сверху и с боков. Рассматривая картинки внимательнее, можно согласиться, правда, что общая линия образует менее выпуклую кривую, чем когда-то. В частности, гораздо круче ниспадают бедра. Вместо того, чтобы дать тазу раздаться в стороны, его сжимают, удлиняют. Он уже напоминает не полный зрелый плод, а первое набухание оплодотворенного цветка. То же и с грудью, хотя ей позволяют быть полнее. Не поощряя объемистой груди, моды осени 1908 года еще предоставляют грудям приличных размеров прекрасные возможности показать себя в должном свете. Разве что им приходится расположиться несколько ненормально, ибо, по-видимому, есть тенденция опускать их как можно ниже. Скат от шеи очень длинен.

   Все это, очевидно, вопрос корсета. И это приводит г-жу де Шансене к вопросу:

   - Вы носите корсет?

   - Не то что корсет, скорее лифчик, почти без китового уса.

   - А что вам доводилось слышать? Верить ли слухам, что дело идет к упразднению корсета?

   - К полному? Не думаю.

   - Заметьте, что, по-моему, заменить корсет лифчиком значило бы его упразднить.

   - Конечно! Но этого не будет. Как же получить линию?

   - Вам скажут, что при хорошем сложении у самого тела есть линия.

   - Простите, графиня, но для этого надо естественной линии тела быть модной линией, а это, согласитесь, не часто бывает. Да и когда тело слишком подвижно, оно принимает неправильные положения. Если вы чем-нибудь жестким не сдержите движений тела, вы никогда не сможете одеть его в платье, которое бы сидело как следует.

   Г-жа де Шансене не отвечает. Она думает о сокровенных пружинах моды. Корсет, как и другие усложнения и оковы, появились по желанию мужчин, потому что в то время им хотелось, чтобы женщина одетая была как можно менее похожа на женщину раздетую и тем более их возбуждала.

   "И еще потому, - торопится она прибавить, - что женщины того времени имели много детей, мало сведений по гигиене и быстро превращались в бесформенные туши. Но вполне возможно, что когда-нибудь они пожелают, чтобы одетая женщина оставалась постоянным и прозрачным намеком на раздетую. На чьей стороне окажется тогда преимущество, - на стороне ли молодой маникюрши с ее роскошной грудью, или на моей? Боже мой, как утомительно думать!"

   Двумя комнатами дальше, в своем кабинете работы Мажореля, г-н де Шансене разговаривает по телефону.

   - Это вы, Шансене? Знаете, у меня до сегодняшнего утра не работал телефон.

   - Отчего?

   - Из-за пожара на станции Гутенберг.

   - Да разве вы присоединены к ее сети?

   - Нет.

   - Так как же?

   - С телефонами никогда ничего не понять. Словом, станция не отвечала. Скажите, вы видели С?

   - Кого?

   - С. Вы знаете.

   - Да. А что?

   - Тот, по-видимому, решил внести запрос немедленно по возобновлении занятий.

   - Серьезно?

   - Да. У него есть материал.

   - Он никого не заинтересует.

   - Вы думаете? Он заинтересует налоговую инспекцию. И к тому же открылся бы новый источник. В момент, когда боятся увеличения налогов. Как избиратели, мы не имеем веса.

   - А что говорит по этому поводу С.?

   - Что надо попробовать.

   - Что?

   - Да это самое.

   - Путь убеждений?

   - Я не вижу другого.

   - Но можно ли к нему подступиться... с этой стороны?

   - Сведений очень мало. Их стараются раздобыть.

   - Так подождем.

   - Смотря по обстоятельствам, может оказаться много способов действия. Вы меня понимаете?

   - Да. Надо будет об этом поговорить. Так - не очень удобно.

   - Когда у вас есть время позавтракать?

   - Одну минуту... Послезавтра.

   - В половине двенадцатого - у Вебера. Идет?

   - Да. Буду. До свиданья.

  

  

   Кланрикар слегка ударяет линейкой по кафедре. Начался второй урок. Уже потеряно три минуты. Кланрикар оглядывает свой класс. И нюхает его тоже. Пятьдесят четыре ребенка из народа издают не запах стойла, теплый и почти веселый; от них несет скорее кисловатым, мускусовым запахом зверинца, как от маленьких грустных животных. Воздух обновляется только через два высоко прорезанных оконца. Распахнуть их нельзя, потому что сегодня утром уже слишком свежо. Никто из этих малышей не стал бы жаловаться, быть может. Но некоторые из них побледнели бы еще больше. А они достаточно бледны и без того. Другие спрятали бы свои голые коленки под передник. Вот этот, на первой скамейке, у которого такие красивые синие глаза и который покашливает так, что сжимается сердце, поглядел бы на него, не в знак неудовольствия, а как бы извиняясь за свою зябкость.

   Кланрикар с тревогой задается вопросом, любит ли он свою профессию. Этих детей он во всяком случае любит. Почему? Потому что многие из них несчастны. Потому что и они его любят. Потому что, не будучи лучше взрослых, они еще не безнадежны. И своего мира, мира детей, не осудили.

   Кланрикар сам удивляется тому, сколько горечи, отчаяния в этих мыслях. Не узнает сам себя. Это его вывели из равновесия утренние новости. Он вдруг ощутил вероятность катастрофы. Ему следовало бы ощущать ее раньше. Не настолько уж хуже сегодняшние вести, чем вчерашние. И не нужно было особой прозорливости, чтобы предвидеть случившееся. Но так уж устроен человек.

   Бедный класс! Как бесполезно, пожалуй, приступать к уроку арифметики. Единственное, что надо бы сделать немедленно, это заговорить о событиях. Они бы не поняли? Как знать! Кланрикар уверен, что стоит ему постараться - и он своему классу объяснит что угодно, какую угодно важную вещь. Он своим классом владеет в любую минуту; даже вот этим, которым он руководит только первые пять дней. Он способен улавливать самые мимолетные реакции без всякой задержки и сообразовываться с ними. Если Кланрикар что-либо обдумывает для своего класса, так, чтобы оно вошло в его класс, уложилось мгновенно в пятидесяти лохматых головках, то стоит ему пожелать - и сразу же он найдет такие слова, интонации, обороты речи, что никто уже не шелохнется, и класс явно будет думать то, что он захочет.

   Что сказал бы на это Сампэйр? Что советует ему отсутствующий учитель, о котором Кланрикар любит повторять себе со своего рода добровольным фанатизмом, что он всегда прав, что он живой устав поведения?

   Сампэйр полагает, что надо очень добросовестно относиться к своим обязанностям. А обязанность преподавателя не заключается в том, чтобы излагать детям дорогие ему идеи. Сампэйр не одобряет непосредственной пропаганды, видя в ней покушение на чистоту знания, а также - в одно и то же время - злоупотребление доверием и недостаток его.

   По его мнению, преподавать надо то, в чем ты уверен, в отношении же всего остального пусть излучаются идеи, пусть установится вокруг тебя, так сказать, идеальная атмосфера и безмолвно наставляет умы.

   Но Сампэйр только в общем дает такой совет. Он не имеет в виду некоторых торжественных обстоятельств...

   - Дети...

   Кланрикар непроизвольно заговорил тем тоном, от которого дети становятся внимательными и готовыми к тому, что они будут думать и что не от них исходит, а от этого человека, стоящего там, между черной доской и залитым солнечными лучами окном.

   - Дети! Мне надо вам сказать одну вещь. Не знаю, будут ли об этом в вашем присутствии говорить родители. Недавно мы с вами рассматривали карту Европы, вот эту...

   (Он достает ее из угла и вешает на два гвоздя возле черной доски, перед детьми.)

   Вы помните: Балканы - здесь; Болгария, Сербия, Турция, не так ли? Так вот, вероятно, разгорится война вот здесь, между Болгарией и Турцией. А все правительства Европы так тесно связаны между собою договорами о союзах, более или менее тайными соглашениями, обещаниями, что война, начавшись там, распространится, весьма вероятно, на всю Европу! Вот и все. Говорю я вам это не для того, чтобы вас пугать. Вы большие мальчики. Но надо вам это знать. А теперь приступим к уроку арифметики.

   Кланрикар ничего не прибавляет. Он говорил самым простым тоном, не искал эффектов. Ничего как будто не подчеркивал. Эти малыши не знают его взглядов. У него еще не было повода дать им почувствовать, как он смотрит на мир и войну, на правительства, на дипломатию, на ход человеческих дел. Но так было сильно волнение, побудившее его говорить, стольким мыслям отвечало это немногое, сказанное им, что детям вдруг представилась чернеющая вдали грозной тучей война, кружащаяся, расползающаяся во все стороны, как удушливый дым. Блестящие сражения, о которых им говорили на других уроках, портреты знаменитых генералов на обложках тетрадок, звуки трубы на крепостных валах, опьянение, знакомое им по игре в солдаты, вся эта фантасмагория исчезла. Даже слово звучит по-новому: война. Господин Кланрикар - первый человек, о ней заговоривший с ними. "Правительства". Их они видят тоже. Они не любят их.

   Кланрикар почувствовал себя легче. На миг волнение оставило его. Он чуть ли не готов смеяться над собою. Вот как забежал вперед.

   Как нам вести себя? У меня бы терпенья хватило. Его у событий не хватает.

   Воспитывать молодое поколение? А если все сразу развалится?

   "Надо мне непременно повидаться днем с Сампэйром. Я это устрою".

   Он пишет цифры на доске. Завидует священнику, который сказал бы на его месте:

   "Дети, помолимся богу, чтобы он помог нам в этом великом испытании".

  

  

   На улице Компан г-жа Майкотэн хлопочет по хозяйству. Каждый день это для нее главный повод для моциона, потому что из д