Муравьев Михаил Никитич - Обитатель предместия

  

  

   Русская сентиментальная повесть.

   М., Издательство Московского университета, 1979

   Составление, общая редакция и комментарии П. А. Орлова.

   OCR Бычков М. Н.

  

   Хотелось мне иметь землицы уголок*,

   И садик, и вблизи прозрачный ручеек,

   Лесочек сверх того; и лучше мне и боле

   Послали небеса. Мне хорошо в сей доле

   И больше ни о чем не докучаю им,

   Как только, чтоб сей дар оставили моим.

   Гораций

  

   No 1

   Пятница, августа 2, 1790 года

  

   Млеком и медом напоенны

   Тучнеют влажны берега,

   И ясным солнцем освещенны

   Смеются злачные луга.

   Ломот

  

   Не выезжая из города, пользуюся всеми удовольствиями деревни затем, что живу в предместий. Я вижу жатву из окошка. С восхождением солнца земледелец жнет неутомимо полосу свою и связывает снопы. Косцы, поставленные строем один за другим, вместе взносят и опускают косы свои. Какой приятный запах от сена, разбросанного на лугу! С каким удовольствием, когда скажу трудолюбивым поселянам, проходя мимо них: "Бог помочь, друзья!" - они ответствуют мне: "Спасибо, добрый барин!" Мой домик очень мал и невиден, но я не променяю его на великолепнейшие здания, восходящие к облакам и поддерживаемые столпами.

   Хотите ли видеть описание моего дома? Он стоит на конце широкой уединенной улицы, которая выходит в поле. Перед ним, со стороны города, строение обывательское перерывается. В приятной лощине извивается ручей, по берегам которого разбросано несколько кустов орешника. Ручей бежит по леску и по камешкам. Вода его чиста и холодна.

   Напротив дома - приходская церковь весьма древнего строения. Один князь, которого не упомню имени, построил ее в благодарность за победу, одержанную над татарами. Основание ее вросло в землю. Оградою служат ей старые дубы, которые далеко кругом себя кидают тень свою.

   Подле церкви живет священник, старый и почтения достойный человек. Он имеет попечение о своих прихожанах так, как отец о детях; помогает бедным, утешает несчастных. Он всех старше в приходе и почти каждого запомнил рождение и младенчество. Мы его слушаемся затем, что опытом своим знаем благоразумие его советов. В нашем предместий очень много счастливых, ибо он научил нас находить счастие в добродетели и исполнении должностей наших, а не в удовольствовании ежечасных прихотей, которые никогда не кончатся.

   Дом мой на возвышении. Позади - высокая роща из кленовых и ясеневых деревьев. Я пью иногда чай в прохладной темноте их, когда посетит меня священник или человек-другой приятелей.

   Я имею приятелей, потому что без дружества человеку жизнь была бы неприятна. Как можно жить одному! Любить только самого себя! Никому не быть полезну!.. Нет, чувствуют живо в сердце моем, что человек сотворен для общества: я получаю от него столько выгод! Оно имело попечение о воспитании моем, оно меня покровительствует, защищает от насилия неприятелей оружием, от обид согражданина моего - законами. Оно меня удостоивает доверенности, украшает честями и общим почтением, которое еще драгоценнее почестей. Оно снисходит даже до изыскания мне невинных забав, а я не захочу служить ему! Я отниму руку свою от участия в общих трудах; не разделю ни бдений градоначальника, ни опасностей воина, когда отечество благоволит приобщить меня к оным! Да удалится от меня такое чувствование! Я желаю любить друга своего, сродника, благодетеля более, нежели самого себя, и более, нежели их, если возможно,- мое отечество.

   Вспоминаю пример сего славного грека, который вознес отечество свое на верх сияния и могущества, но с удовольствием и почтением исполнял самые низкие должности, наложением которых неблагодарное гражданство думало его унизить.

   Сколь приятно отдохновение, когда вкушаешь его после трудов своей должности! Самые простые и ежедневные забавы кажутся новыми и несравненными, когда обращаешься к ним с покойною совестию.

   При окончании такого дня с умилением возвращаюся в мою хижину. В ней, кажется, нашел бы я счастие, если бы уже не имел его в моем сердце. Тут уединяюся, вхожу в самого себя, вопрошаю в безмолвии сердце мое о всех его движениях, о всех помыслах, действиях, поступках и, ежели найду подозрение худого дела, кроющегося в глубине сердца, краснеюся и приемлю твердое намерение исправить себя.

   Потом оставляю хижину спою. Скорыми шагами пробегаю горы и долы дышу свежим воздухом при закате солнечном или развожу маленький садик свой и поливаю благоуханные розы и хожу за своими вишневыми деревьями. Иногда, как смелый всадник, стремлюся на резвом коне, посещаю хижину земледельца и спокойное хозяйство деревенского помещика. В другое время ищу произведений природы - цветов, растений, камней и стараюся проникнуть силы и свойства их.

   Наконец журчание источника и зыблющаяся тень ивы или тополя приманивают меня к себе. Сажуся на рождающийся дерн и читаю книгу полезную или приятную: повести прошедших веков или трогающие истины нравоучителей. В таком упражнении находит на меня сон сладкий и беспрерывный до тех пор, когда заря, озлатив горы, возвестит следующее утро.

  

   No 2

   Пятница, августа 9, 1790 года

  

   Раскаянье живет и поздно иногда.

   Сумароков

  

   Погода имеет какое-то влияние надо мною. Влажный воздух, покрытое тучами небо, не отнимая внутреннего спокойствия души моей, производят во мне некоторую важность, склонность к размышлению. Я вспоминаю отдаленных друзей своих. Уединен в глубокой задумчивости, проливаю слезы сожаления над теми, которых смерть у меня похитила. Эмилий сокрылся от моих дружеских объятий. В странах неизменяемого блаженства преемлет он воздаяние за жизнь беспрестанно добродетельную, за смерть, вкушенную за отечество. Граф Благотворов, конечно, не вспомнит имени его, не предавшися всей своей чувствительности, хотя радостный мир и возвращает ему Васеньку, здорового и достойного всей его нежности. Я посвятил в саду своем смиренный памятник Эмилию. Печальная сень кипарисов заключает в себе урну его и сии слова, начертанные на подножии: "Памяти моего любезного Эмилия! Добрый сын, нежный друг, ревностный гражданин, он увенчал добродетельную жизнь славною смертию за отечество".

   В таком положении был я третьего дня поутру. Солнце показалося было на минуту и тотчас скрылося в тумане, который поднялся вверх. Дожжик начинал накрапывать, однако я не потерял мужества. Завернувшись в сертук свой, сел на лошадь и пустился рысцою вдоль по дороге. Движение возвратило мне всю мою веселость. Иногда скакал я, сокрытый с обеих сторон волнующимися жатвами, иногда спускался в глубокий овраг, где ручеек пробегал по камешкам. Здесь проезжал я деревню, там - усадьбы помещиков; инде, выезжая из лесу на лужок, видел я пасущееся стадо соседственной деревни, и собаки пастуха преследовали лошадь мою лаем. Занимался всем, что попадалося мне навстречу, нечувствительно очутился я на двадцатой версте от дому. Ладьино было в виду. Как не заехать к старинному другу моему капитану-командору* Неслетову? Я дал шпоры лошади и в четверть часа был уже у крыльца, и Неслетов бежал ко мне навстречу с разверстыми объятиями.

   "Любезный друг! - говорил он в восхищении,- добро пожаловать! Вот так-то помнят друзей своих! Всегда мне приятно видеть тебя; но никогда не мог ты одолжить меня более посещением своим. (Слезы катились из глаз его...) Сегодня память жены моей. В сей день несчастная София тому три года назад, оставила непорочную жизнь, которую запальчивость мужа ее в первом цвете прекратила".

   Капитан обвиняет себя смертию жены своей затем, что в самом деле оскорбил ее однажды в большом обществе несправедливою укоризною, хотя и слабое сложение Софии само собою не обещало ей долгой жизни. Воображение ее было поражено сим уничижением. Чувствительно жизнь ее угасала. Никакие старания, ни слезы, ни раскаяния командора не могли исцелить ее сердца. С тех пор и капитан более мучится, нежели живет. Не доверяя беспрестанно горячности своей, он лишил себя последней отрады видеть своих детей. Он дает им воспитание в отсутствии, под присмотром благоразумного друга.

   Таким образом, имея лучшее сердце в свете, он всегда в опасности огорчить друзей и ближних затем, что не имеет власти противиться первым движениям. Может быть, имел бы он теперь место между нашими храбрыми адмиралами, ежели бы нетерпеливость также не заставила его покинуть службу. Будучи на море, обидел он вспыльчивостию лейтенанта корабля своего, но, опамятовавшись через минуту, при собрании всего экипажа просил у него прощения. Сей поступок произвел разные толки, и нетерпеливый Неслетов захотел лучше отказаться от блестящих видов службы, нежели снести взор .неудовольствия qt своих начальников.

   И теперь сама наклонность лет его и горестные опыты не могут совершенно, преодолеть крутости его нрава. Человек, который в спокойные часы свои наполнен горячайшего доброжелательства ко всем людям, во гневе доходит до неистовства. Самая безделица выводит его из самого себя. Но ничто не может быть искреннее и горестнее его раскаяния. Он в состоянии унизить себя пред последним человеком и все отдать, чтобы удовольствовать обиженного. Зная то, домашние пользуются его слабостию и нарочно попадаются ему во время исступления его, уверенные, что щедрость его превзойдет несравненно оскорбление.

   Остаток дня проводили мы в приятных разговорах. В уединении своем не может он еще позабыть своей службы. Сердце его восхищается славою отечества, и он сердится на себя, что не имел счастия сражаться на Ревельском рейде или в заливе Выборгском*.

   У него множество заведений: больница, училище, деревенские рукоделья. Благочестие его занимается теперь строением церкви. Крестьяне окружают его не так, как господина, но так, как отца и благоприятеля, Он заставляет прощать себе несовершенства нежным своим благоволением к человечеству.

   Я проводил день с удовольствием, ночевал и на другой день, после завтрака, в прекраснейшее утро приехал домой.

  

   No 3

   Пятница, августа 23, 1790 года

  

   Напрасно море свирепеет:

   Когда всевышний не велит,

   Брегов оно терзать не смеет;

   Одна песчинка их делит.

   Херасков

  

   Иногда находят на меня такие минуты, что я погружаюсь совершенно в воспоминание прошедшего и с удовольствием представляю себе явления моего младенчества. Воображаю живо места, где я бегал, мои ребяческие игрушки, радости и печали, маловажные и непостоянные. Особливо помню я один разговор с моим наставником. Мне кажется, что я теперь его вижу.

   Это было летом. Тихий вечер оканчивал знойный день. Солнце величественнее и медленнее на конце пути своего покоилося за мгновение перед закатом на крайних горах горизонта, а я прогуливался на крутом берегу Волги с добродетельным другом юности моей, кротким Плановым. Власы главы его белели уже от хлада старости; весна жизни моей не расцвела еще совершенно. Мы касалися оба противоположных крайностей века. Но дружба его и опытность сокращали расстояние, которое разделяло нас; и часто, позабывался, мнил я видеть в нем старшего и благоразумнейшего товарища.

   Будучи важнее обыкновенного в тот вечер, он говорил мне: "Сын мой! (сим именем любви одолжен я был нежности сердца его и послушанию моего), озирая холмы сии, одеваемые небесною лазурью, поля, жатвы и напояющие их струи, не чувствуешь ли в сердце благополучия? Чудеса природы не довольны ли для счастия человека? Но одно худое дело, которого сознание оскорбляет сердце, может разрушить прелесть наслаждения. Великолепие и вся красота природы вкушаются только невинным сердцем. Сохраняй тщательно непорочность сердца своего; будь кроток, праведен, благотворителен, поставляй себя всечасно в присутствии вышнего существа. Одно счастие - добродетель; одно несчастие - порок. И все вечера твои будут так тихи, ясны, как нынешний. Спокойная совесть творит природу прекрасную".

   Слова его глубоко проникли в душу мою, и я повергся с умилением в объятия старца. Бугорок служил нам местом успокоения. Свет вечерний исчезал под кровом ночи. Скоро стала повсюду единая тьма и безмолвие.

   "Чувствительность твоя,- продолжал наставник мой,- есть хвала сердцу твоему и добродетели. Не взирай никогда хладнокровно на благодеяния божий. Все, что окружает тебя, ты сам, твоя бессмертная душа - все носит на себе священное напечатление его могущества и благости. Сия былинка, теперь столь свежая и которая завянет завтра, и сие подъемлющееся светило нощи, сребровидный месяц, единым словом его получили бытие свое. Пройди взором необъятные пустыни неба: они усеяны солнцами, которые другим мирам светят. Другие земли привлекаются и тяготеют к ним; и шар сей, на котором мыслящие существа проводят краткую жизнь, становится точкою в чине природы.

   Повинуяся первому побуждению, которое рука всевышнего в первое мгновение бытия сообщила им, огромные тела небесные, окруженные шаром воздуха, колеблются на зыбях эфира. Планеты катятся в предписанных кругах. Источник света и жизни, горящее солнце служит средоточием для подчиненных ему планет. Не пременяя места, обращается оно на оси своей.

   Испытатель естества вознесся на крылах наблюдения и написал чертеж системы мира. Десять тысяч поперечников шара нашего отдаляют нас от солнца. Всех ближе к нему катится Меркурий. Видишь сие блистающее светило? Это - Венера. Она странствует так же, как и Земля, блистая заемным светом. Ниже ее шествует Земля, прекрасная обитель человека. Служебная планета Луна ей сопутствует, обращаяся кругом и освещая ночи ее. Четвертый круг описывается Марсом. В чрезвычайном отдалении - огромный Юпитер с четырьмя Лунами совершает длинный путь свой. Далее движется Сатурн. Отдаление солнца заменяется ему изобилием спутников, отражающих слабеющие лучи солнца и твердым кольцом плавающих около его.

   Око астронома не постигнет всех миров, но сердце благодарное и незлобивое полагает пределы любопытству благоговением и восхищается премудростию божию в самое то время, когда признает свое неведение и слабость".

   Так говорил он и, взяв меня за руку, повел в спокойную хижину. Уже наступало время сна. Рука в руку обратились мы спокойно ко вратам сельского обитания нашего.

  

   No 4

   Пятница, сентября 13, 1790 года

  

   Представь, о древность, мне пред очи

   Вселенный спокойный век:

   Там в сладком мире дни и ночи

   Препровождает человек;

   Земля там в части не делится,

   Там вся природа веселится,

   Бегут оттоль вражда и гнев,

   Там с агнцем почивает лев.

   Майков

  

   К нам все известия доходят поздно. Отделены от города, мы составляем особливый свет, где царствует тишина, спокойствие, уединение. Но какою радостию наполнилося наше предместие, когда раздалася желанная весть мира! Толпятся на улице, обнимают друг друга, поздравляют, окружают счастливого вестника. Каждый наведывается у него о брате, о друге, о сроднике. Я расспрашиваю об Алетове и имею несравненное удовольствие слышать, что он жив, что к достоинству храбрости присоединил он другое, любезнейшее - человеколюбие. Он имел счастие быть употреблен к спасению погибающих. Множество,: равных ему людей, сограждан, обязаны ему жизнию. Какое наслаждение может с сим сравниться! Сколько печалей должны быть заглажены в< сердце его сим сладостным воспоминанием! Но восхищения наши помрачаются иногда слезами прискорбия и сожаления. Сердца проникаются состраданием при воспоминании сих достойных молодых людей, которые так, как мой Эмилий, заплатили долг отечеству своею незлобивою и прекрасною жизнию. Несчастные родители! Вы не примите их в свои объятия, ваша сирая старость лишена подпоры сладостного утешения. Нежные друзья будут вечно чувствовать в сердцах своих праздное место, которое занимали столь приятно сии любви достойные юноши. В блестящих обществах столицы будут спрашивать друг друга: где те, которые недавно разделяли забавы наши и увеличивали их своею живостию, откровенностию, знанием света? Строгий долг, любовь отечества, слава присвоили себе жизнь их и память.

   В разговорах наших следуем мы постепенно за звучным оружием российским на суше, на море. С благоговейною печалию представляем себе и в самой смерти непоколебимое мужество героя Ангальта, удивляемся пламенному духу сего маршала, не вышедшего еще из первой юности, который, опоясав флаг, бросается в море, прося только уведомить отца его, что умирает достойным его сыном. Другой, сын славного стихотворца*, которого стихи поставлены в заглавии листа сего, в самом огне сражения устремляется на камень против неприятельской батареи и кричит солдатам: "Ребята, за мною! Я уж на батарее!" И в то же самое время ядро опровергает великодушную похвальбу его.

   Мы начертываем в воображении все походы, все станы российского воинства, и положения Мемеля, Ковалы, Пумалазунда, Саватайполя* нам уже почти столько же известны, как и мирные хижины нашего предместия.

   Но мы не довольствуемся разговорами. Достойный пастырь наш ведет нас к жертвеннику бога сил и мира. Соединенные усердием и доброжелательством, мы изливаем горячайшие молитвы и благодарения всевышнему за успехи, которыми благословил он оружие российское. Досточтимый священник поучает духовное стадо свое словом, происходящим от избытка сердца. Он не ищет красноречия: убеждение покоится на устах его. Таким образом любимый отец говорит среди послушных детей своих. Седины его, ясность взора, свидетельница спокойствия душевного, брада, нисходящая на грудь его, посох, на который опирается,- все возвещает учителя народного, который стоит на краю вечности.

   Проповедник мира хочет и праздновать его у себя. Все жители предместия идут в смиренный дом его. Наши именитые граждане: отставной майор Дремов, Перков - ученый, заседатель Карманов, купец Кормилов и прочие соседи наши считают за удовольствие быть угощаемы добродетельным старцем. Не говорю о себе затем, что я разделял хозяйственные попечения священника.

   Обедали на дворе, под тенью древнего дуба. Супруга священника, другая Бавкида*, уставила гостеприимный стол простыми брашнами.

   На память радости нашей мы посадили молодую леторасль ивы. На корке дерева начертали мы год и день заключения мира. Умилительное явление заключило наш праздник. Священник вывел посреди нас малолетное дитя, которого отец, солдат Измайловского полку, убит на войне. Единогласно все собрание наше взяло сироту в особливое свое покровительство. Священник будет его учить и воспитывать. Мы друг перед другом ревновали обложить себя некоторым числом денег для составления маленького имения несчастному, думая, что благодарение, угоднейшее вышнему существу, есть благодеяние человекам.

  

   No 5

   Пятница, сентября 27, 1780 года

  

   Тот изверг естества, кто ближних ненавидит;

   Тот мал, чтоб честным быть, кто только не обидит.

   По правде человек, кто всем благотворит:

   Дыхания его немолчный есть свидетель,

  

   Споспешна добродетель,

   Он жив, коль всех живит.

   Петров

  

   Приняв участие в общей радости о заключений мира, я предался другому чувствованию, особенному, которое меня только касалося. Я вспомнил Васеньку. Мне известно было из писем, в который день его ожидают. Никольское далеко отсюда, но удовольствие видеть любимых людей в счастии уничтожило в воображении моем расстояние, которое разделяет предместие мое с Никольским. Я простился с добродетельным священник ком и бросился в кибитку. Каждое обращение колеса удовлетворяло моей нетерпеливости. Биения сердца моего угадывали приближение Никольского. С каким восхищением въехал я в сию темную аллею, которая ведет к воротам Никольского! Хотя осенний ветер похищал поблекшие листья ее, но сладостное мгновение, в которое граф Благотворов, все особы, составляющие семейство его, удостоивали меня своих объятий, превышает описание. Его любящее сердце возвышалося еще радостию родителя, которую вкушал он при возвращении сына своего из опасностей невредима и еще достойнейшего нежности его, нежели прежде. "Посмотри,- говорил он,- Васенька с нами! Обойми его". Слезы не позволяли говорить более. Он стыдился их и наслаждался ими.

   Добросердечие господина перешло, кажется, во всех его домашних. В самом деле, он не имеет слуг, ежели сим имением означаются несчастные и равные нам люди, которые принуждаются бедностию состояния своего исполнять без награждения все наши своенравия. Он, кажется, окружен толпою внимательных приятелей, которых покровительствует. Не помнят в доме, чтоб он огорчил кого грубым словом, не для того, чтоб не случилось никогда оплошности,- это возможно, но он почитает должностию своею исправить преступившего с тихостию и думает, что бесчестит самого себя, ежели в домашнем своем унизит ругательством достоинство человека. Часто отлагает и самые кроткие увещания свои затем, что видит в стыде преступника величайшее наказание. Тот, который был удостоен его выговора, не променял бы ни за что утешения быть им наставлену. Столько тихость господина делает сердца служителей кроткими и чувствительными!

   Все его домашние наполнены истинной учтивости и доброжелательства. Никакой бедный человек не был ими отвержен с презрением. Видя их поступки, иной бы принял их за благородных, оттого что граф признает одно благородство сердечное.

   Говоря с слугами своими, он никогда не забывает, что говорит с людьми. Все его приказания умягчены какою-нибудь ласкою: "Потрудись, друг мой; не тяжело ли тебе будет?" или что-нибудь подобное. При исполнении какого-нибудь поручения никогда не преминет хвалить за скорость и исправность.

   Они люди и несчастны (вот слова его); следственно, имеют право на сожаление наше. Но они еще нам служат: следственно, мы обязаны им благодарностию. Так, как они, я мог бы родиться слугою, и нечувствительный господин изнурил бы меня трудом и уничижал презрением. Я очень счастлив, что могу облегчать судьбу мне подобных!

   В самом деле, никто не разумеет лучше его искусства делать людей счастливыми. Все, что его окружает, испытывает влияние добродушия его и приветливости и заимствует от него навык приятности и снисхождения - жена, дети, родственники, друзья, знакомые, подчиненные, самые служители, которых он называет своими несчастными друзьями. По одному разговору узнаешь, что они пользовались обхождением графа Благотворова. В его доме нет ни злословия, ни переговоров, ни подлых происков. Каким бы образом злобный наушник осмелился приблизиться к графу? Он ненавидит одни пороки и любит исправлять порочных терпением и благоразумием. Его камердинер самый счастливейший человек в свете. Он видит каждый день добродетельнейшего человека и каждый день становится добрее и просвещеннее. Он читает в библиотеке графской, и я знаю, что он употребляет половину жалованья своего на содержание бедных.

   Последний день, что я был в Никольском, прогуливались мы с графом в поле. Было поздно. Вдруг видим, что хижина, отдаленная от жилья, загорелась. "Поспешим, любезный друг, на помочь, может быть, человек в опасности". Мы первые прибежали на пожар. Крестьяне, сбежавшиеся из села, видели с восхищением помещика своего, презирающего собственную опасность, спасающего дряхлую и больную женщину. Напрасно уговаривали они его.- "Друзья мои! Я человек, и мне приятно служить человечеству".

  

   No 6

   Пятница, октября 4, 1790 года

  

   ...Внешний блеск преходит так, как дым,

   Но красота души свой образ сохраняет,

   Всегда влечет умы, всегда сердца пленяет.

   Богданович

  

   Возвращаяся из Никольского, я имел случай видеть по дороге людей разного состояния и наблюдать их вблизи. Какое движение одушевляет целое общество! Земледельцы, рассеянные по полям, наполняют житницы государства. Обозы с товарами идут медлительно к месту назначения своего. Сокровища стекаются в города и питают рукоделья и художества, между тем как правление, устремляя все части к пользе целого общества, дарует всем покровительство законов.

   Сие зрелище занимало меня приятным образом и уменьшало скуку путешествия. Я разговаривал с селянами и часто в разговорах их почерпал наставления в сельском домостроительстве, в наблюдении природы, с которою они знакомее нас. Везде находил я бодрость духа, рассуждение простое и здравое, неутомимое трудолюбие - черты, которые составляют, кажется, народное умоначертание.

   В одной волости представилась мне совсем иная картина: поля - пренебреженные, хижины земледельческие - развалившиеся, вросшие в землю, соломою крытые, а на холму, под которым деревня, огромное здание помещика в самом живописном местоположении. Но великолепие соединялося с худым вкусом: без плану, никакой соразмерности в частях, украшения тяжелые, излишние. От недостатка иждивений и порядка недоконченное строение начинает уже разваливаться. Я полюбопытствовал спросить об имени помещика. Извозчик мой ответствовал, что это князь... Но я лучше не назову его, уважая тени славных людей, от которых он происходит.

   Улицы селения были столь худы, что при самом въезде в него ось кибитки моей изломилася; и между тем как я был в величайшем затруднении, звуки рогов и топот конский известили меня о возвращении помещика с охоты. Я был приглашен им не столько из гостеприимства, как из суетной надменности и желания ослепить проезжего сиянием пышности его.

   Чертоги его испещрены повсюду золотом, и ничто не показывало более малости души господина их, как смешное великолепие, которым он окружал себя. Ему казалося, и он не скрывал того, что он совсем, отменного существа от его подданных. Несчастие крестьян его не трогало. Он думал, что они рождены для его презрения. Но вместо того собаки были предметом его внимания и разговоров; одна охота могли приводить в движение тяжелую его душу. Впрочем, угождения чреву его, сон и грубые шутки наполняют пустоту его времени. Неспособный к обхождению с честными людьми, он живет с презрительными шутами и смеется с удовольствием тому, что только заслуживает сожаление.

   Обхождение его совсем противоположно тому, которым граф Благотворов составляет услаждение своих приятелей: простонародные предрассуждения, разговор черни, никакой вежливости, никаких знаний. Ой: утверждает, что Владимир был современник Августов и что пушки были при осаде Трои*. Ломоносов ему столь же известен, как Конфуций. I

   Сколь различным образом препроводил я вечер на ночлеге моем. Я пристал к почтенному земледельцу. Четыре сына, из которых меньшему было за пятнадцать лет, окружали с почтением добродетельного отца. По доброй старости его я не поверил бы, что он переступил уже за сто лет жизни своей, если бы я осмелился и сам в себе подумать, что ложь может быть на языке его.

   Поля, окружающие деревню, его рукою обработаны. Он первый поставил хижину, когда кругом еще было непроходимое болото и дремучий лес. Труды его благословлены изобилием, а добродетель - потомством. Его одно семейство составляет население деревни.

   По вечерам все сходятся в жилище праотца своего утешать старость его зрением резвой юности и пользоваться мудростию его и опытностию. Женщины занимаются около огня домашними упражнениями в кротком молчании. Старик рассказывает или забавляет правнучат своих. И тогда; два младенца, сыновья внуков его, сидели у него на коленях и играли, сединами его. Он вкушал радости, редким из людей известные. Алексей, младший внук его, возвратился в тот день из похода. В мундире, две медали на груди, молодой человек чувствовал несравненное удовольствие быть похваляему дедом своим. Старик сам служил в молодости. Он имел счастие видеть и слышать Петра Первого. Молчание царствовало вокруг его, когда он выговаривал с глубоким чувствованием и с слеза ли имя великого государя. Память его, сохраняя залог свей, повторяла верно все приключения молодости его как бы действия вчерашние. Таким образом, некогда сама история составилась из преданий.

   Гостеприимный, с важностию, он продолжал заниматься семейством своим. "Не прогневайся на меня,- говорил он мне,- я не видал давно Олешеньки, и мне недолго его видеть. Я желаю от всего моего сердца чтобы и ты дождался внучат своих, когда они с войны придут. Я было отдал его государю: бог привел опять увидеть".

   Меня поразила мысль, что в тот же самый день простой крестьянин внушил в меня почтение, когда я взирал с презрением на знатного, недостойного своей породы. Я почувствовал всю силу личного достоинства. Оно одно принадлежит человеку и возвышает всякое состояние

  

   No 7

   Пятница, октября 11, 1790 года

  

   Коль счастья с должностью не можно согласить.

   Тогда порочен тот, кто хочет счастлив быть.

   Княжнин

  

   Сколь истинно, что лишения придают новые приятности наслаждениям нашим! После отсутствия моего мне кажется, что дом мой еще украсился, хотя глубокая осень лишила сад мой и рощу летнего их убранства и заключила в комнаты уединенного их обладателя. Я доволен тем, что могу быть сам с собою. Никакое неприятное воспоминание не отравляет моего уединения. Чувствую сердце мое способным к добродетели. Оно биется с сладостною чувствительностию при едином помышлении о каком-нибудь деле благотворительности и великодушия. Имею благородную надежду, что, будучи поставлен между добродетелию и несчастием, изберу лучше смерть, нежели злодейство. И кто в свете счастливее смертного, который справедливым образом может чтить самого себя?

   Какое удовольствие ожидало меня на пороге дома моего! Усердие домашних, которых каждое движение изъявляло радость о моем приезде, одно зрение покоев, столь знакомых, где я так давно счастлив, книги, в которых учуся мыслить и чувствовать; рукописи, слабые оперты, в которых осмеливаюсь перелагать древних или предаюся собственной мечтательности,- все вместе делало минуту возвращения моего восхитительною. И после того есть еще люди, которые ищут благополучия в рассеяниях, в многолюдстве, далеко от домашних богов своих! Бегдают от веселий к весельям и из земли в другую, между тем как оно везде в своем отечестве и ожидает их дома.

   Меня занимает приятным образом домашнее хозяйство. Есть люди, которым нужна моя помощь, совет, предстательство. Какое счастие отереть слезы невинно страждущего, оказать услугу маломощному, облегчить зависимость подчиненных! Но что скажу о дружбе? Чувствовать себя в другом, разуметь друг друга столь искренно, столь скоро при едином слове, при едином взоре! Кто называет дружбу - называет добродетель. Меня ожидал в горнице моей Алетов, возвратившийся из похода. Предчувствования сердца его открыли ему время возвращения моего. Наши сердечные объятия, наше глубокое молчание изъявляли красноречивейшйм образом чувствования, для которых нам слов не доставало.

   Мы не видали, как прошел вечер в приятных разговорах. Воспоминания, чувствования и мнения прошедшего времени снабжали нас новыми размышлениями. Иногда мы были противного мнения, но спорили без упрямства и уступали друг другу без огорчения. Мы разгорячались только тогда, когда говорили о пользах человечества. Часто вспоминал Алетов какой-нибудь прекрасный стих из Танкреда или Меропы* и возглашал его с восхищением.

   Скоро прочие друзья мои проведали мое прибытие. Каждый из них спешил предупредить меня посещением. Пришел почтенный священник, добрый Дремов, Перков, Тучин. Было полное собрание перед камином. Мы завтракали, читали ведомости. Дремов рассказывал нам успехи земледелия своего и сколько убрал он хлеба с поля. Перков показывал выписки свои из Гиббона и Гиллиса.

   Одного не доставало Карманова. Все отзывались, что не видали его давно. Должность судьи занимает все время человека. И самое отдохновение его нарушается часто помышлением о делах общественных. От. одного слова, которое произносит он, зависит спокойствие или собственность гражданина. Каким угрызениям подвергнет он жизнь свою, ежели приговором, легко произнесенным, осудит невинного, угнетаемого стечением обстоятельств. Сколько таких случаев, где изыскание истины сделано трудным ябедою и ухищрением! Иногда жалость, права знакомства, убеждения, просьбы соединяются на поколебание его мужества.

   Первое, что я предприял, как скоро оставили меня одного, было посещение моего приятеля. Карманов встретил меня с тем добродушием, которое ему свойственно. Расспросы о моем путешествии. Но, несмотря на спокойствие, которое он старался принять на себя, я видел заботу, снедающую его сердце. Она не могла быть долго тайною для моей дружбы. "Ты угадал, любезный друг,- говорил он мне,- я должен быть истолкователем строгости закона. Сильный человек желает спасти виновного. Есть подлые люди, которые угрожают меня всем его гневом, ежели я не спасу его любимца".- "Что ж, мой друг, какое ты возьмешь намерение?" - "Оно взято. Никогда язык мой не произнесет того, что отвергает совесть. Сильный человек должен мне благодарением за то, что я спасу святость законов от препятствий, которые в заблуждении своем противополагал он исполнению их".- "Но ежели, будучи раздражен твоим упорством?.." - "Я утешуся в несчастии одобрением совести". Я летел в его объятия: "Любезный друг мой! Ты возвращаешь мне спокойствие сею благородною твердостию. Злодейство - предпочитать жизнь свою чести; и какое может быть счастие, когда оно в противоречии с добродетелию?"

  

   No 8

   Пятница, октября 18, 1790 года

  

   Любить торги, науки

   И счастье дома находить.

   Державин

  

   Мне так хорошо сидеть перед моим камином! Огражден от стужи твердыми стенами, одет мягкою волною агнцев, я наслаждаюся произведениями всех частей света. Сей напиток, услаждающий своею смачною солью, извлечен из плодов деревца, которое росло для меня в Аравии. Сей чай, которого благоухание наполняет воздух, возращен и. собран промыслительною рукою китайца. Еще более: не выходя из горницы моей, узнаю происхождение целой Европы. Мудрость древних, изобретения новейших - все сие сделано вечным и общим человеческому роду посредством искусства столь важного, сколь удивительного, которое умножает в одно мгновение списки сочинения до бесконечности. Я могу слышать настоящие слова добродетельнейших и знаменитейших людей в свете чрез безмерное расстояние и тысячи лет, которые разделяют меня с ними. Гражданин Афин и Рима, я могу вместе с тем удивляться Софоклу и плескать Теренцию. Сие же искусство, распространенное на живопись, собирает в горнице моей превосходные творения художников и восхитительные положения природы. Резец Скородумова или Вакера подражает кисти Ангелики Куфман и Батения. Одеяния разных народов, обряды, происшествия, здания, крепости, сражения привлекают мое внимание поочередно. Время, ускоряемое сими забавами разума, протекает легко и приятно, не оставляя места скуке. Под кровом искусств общежития едва примечаю суровость погоды. Но без ведома моего сколько рук трудится в самое сие мгновение для доставления мне удобностей и приятностей жизни! Земледелец, рукомесленник, промышленник, мореплаватель служат обществу трудами и часто опасностию своею.

   Я рассуждал таким образом сам с собою. Кормилов в двери: купец, делающий честь своему состоянию сведениями в торговле, неизменяемою честностию и трудолюбием. Он имеет дела почти во всех купеческих городах Европы. Исполненный общественной ревности, он поддерживает имуществом своим предприятия промышленников, торгующих на островах Курильских и Алеутских.

   По первых учтивостях с обеих сторон он говорит: "Вот английские книги, которые я для вас выписывал. Особливо приятно мне видеть между прочими полезную книгу Адама Смита о народном богатстве. Читайте ее, чтобы постигнуть важность торговля. Ею соединяются государства, насаждаются искусства и нравы в грубых народах, природа обращается к благополучию вселенной. Несправедливое предрассуждение унижает купечество перед другими состояниями. Я не могу думать о себе с пренебрежением, когда повеления мои исполняются в Лондоне и когда я получаю донесения от приказчика моего в Уналашке*, когда вижу, что трудолюбием моим и расчетом обращение денег в государстве ускоряется, что я отверзаю новые пути вывозу естественных произведений моего отечества и возбуждаю промыслительность рукомесленника. Подлое корыстолюбие не унижает предприятий моих. Моя прибыль соединена беспрестанно с пользами государства. Учреждаю так все дела мои, что я в состоянии удовлетворить каждому требованию при самом предъявлении. Обманщик, который во зло употребляет доверие, не достоин почтенного имени купца. Одно слово мое на бирже должно стоить самой важнейшей письменной сделки. И как может быть иначе? Бесчестное дело предполагает тесный разум. Купец, какого я понимаю, есть государственный человек, который приуготовлен тщательным воспитанием к исполнению своего звания и которого все действия управляются духом порядка и хозяйства.

   Как он говорит о должностях купца, так исполняет их, но умалчивает о своей благотворительности. У него есть правило откладывать десятую часть прибыли: это называет он имениями бедных.

   Наша беседа прервана разносчиком писем. Кормилов пошел читать их к себе в контору. Я получил следующее письмо из Бернова от Иринеева, который поехал туда нынешнее лето пользоваться приятностями деревенской жизни.

  

  

   Теперь ты не имеешь никакой отговорки. Ты был в Никольском. Надобно приехать в Берново. Ты знаешь, что здесь живут самые снисходительные люди. Но спроси сам у себя по совести, можно ли удовольствоваться твоими извинениями? Я люблю спокойствие и глубокое уединение моего предместия. Как оставить книги мои, упражнения, привычки? Надобно вооружиться мужеством. Мы так положили в думе своей; этого переменить невозможно. Ты должен с нами провести зиму: ездить на порошу или оставаться дома и рыться в библиотеке. Мы воли не снимаем: музы у нас не в изгнании. В доказательство прилагаем.) басенку:

  

   Изгнание Аполлона

  

   На Феба некогда прогневался Зевес

  

  И отлучил его с небес

  

  На землю в заточенье.

   Что делать? Сильному противиться нельзя.

   Без спору Аполлон исполнил изреченье.

   В простого пастуха себя преобразя,

   В мгновение с небес свое направил странство

   Туда, где с шумом бьет Пенеев быстрый ток*.

  

  Смиренно платье, посошок

   И несколько цветков - вот все его убранство.

   Адмету, доброму Фессалии* царю,

   Сей кроткий юноша услуги представляет,

   Находит в пастухах невежество и прю,

  

  Сердец ожесточенье,

  

  О стаде нераченье,

   Какое общество защитнику искусств!

   Несчастлив Аполлон. Но сладостной свирелью

   Он тщится их привесть к невинному веселью.

   Ноет, и скоро став владыкой грубых чувств,

   Влагает в пастырей незнаемую душу,

   Учтивость, дружество, приятный разговор,

   Желанье нравиться. К нему дриады с гор

   И нимфы ручейков сбегаются на сушу.

   Внезапу вкруг себя большой он видит двор.

  

  Небесны боги сами

  

  Один по одному

   С верхов Олимпа вниз сходилися к нему.

   Соскучив обладать пустыми небесами,

   Зевес изгнанника на небо возвратил.

  

  Искусства укрощают нравы.

   Кто первый вымыслил для разума забавы,

   Мнил только забавлять: он смертных просветил

   И грубых варваров в людей преобратил.

  

   No 9

   Пятница, октября 25, 1790 года