Мандельштам Исай Бенедиктович - Жюль Ромэн. Шестое октября

сно.

   - Ну, это славная бабенка. Она бы меня не продала.

   - Какое обольщение! Все вы одинаковы. Впрочем, к этому мы еще вернемся. Кого вы видели еще?

   - Никого.

   - В своем квартале вы появлялись?

   Тот заколебался.

   - ... Да... но только мимоходом. Я поел в ресторанчике, куда захожу иногда.

   - Чрезмерных издержек не производили?

   - Нет. Выпил бутылку бордо и две рюмки коньяку. Счет составил что-то около шести франков и двадцати пяти сантимов.

   - На чай вы не слишком много дали?

   - Двадцать... нет, двадцать пять су. Я ему оставил на двадцать пять су мелочи.

   Переплетчик вздохнул:

   - Странная это была мысль - пойти туда, между тем как в Париже есть несколько тысяч ресторанов, где вас бы, наверное, никто не заметил. С кем-нибудь вы ведь в ресторане встретились, говорили с кем-нибудь?

   - Нет, нет. Здравствуйте, до свиданья. Я был озабочен. Не привлекал собеседников.

   - Озабочены не слишком явно?

   - О, они меня видели таким всегда. С тех пор как у меня неприятности. Помнится, я сказал официанту, что мне надоел Париж и что я перееду в предместье; то же, что и вчерашней бабенке.

   - Вы этого не дополнили никакими подозрительными рассуждениями? Даже после бутылки бордо и двух рюмок коньяку?

   - Никакими решительно.

   - В своих номерах вы ничего не оставили?

   - Оставил. Чемодан.

   - А где вы будете сегодня ночевать? Тот не ответил.

   Кинэт присмотрелся к нему.

   - Но вы ведь куда-то ходили переодеться. Разве на вас та же одежда, что была сегодня утром?

   - Да, я только выкупил свой пиджак, вот этот.

   - А где старый? - (Незнакомец снова медлил с ответом.) - Вы побрились, причесались. Не сделали же вы этого на улице.

   - Я зашел к парикмахеру.

   - Где, в своем квартале?

   - Нет, к шикарному, возле магазина Самаритэн. Там я был в первый раз.

   - Но ваш пиджак? Вы знаете, что это чрезвычайно важный вопрос, из-за пятен. Вот я, например, сегодня утром не только сжег тряпку и растер золу в порошок, но и вымыл жавелевой водой все места, куда вы ее клали и роняли. Не говоря уже про раковину и кран. А кстати, вы раньше никогда не имели дела с полицией? Антропометрическая карточка на вас не составлена? Дактилоскопический снимок с ваших пальцев не сделан?

   - Нет, нет.

   - Скажите мне это совершенно откровенно, потому что тогда все принимает другой оборот.

   - Клянусь вам.

   - С места в карьер вы пошли на такое дело?

   - О... Две или три случайные плутни. Ничего серьезного. Вы меня не считайте апашем. Я ни разу не влипал.

   - Брюки и жилет на вас те же, что утром? Белье то же?

   - Да.

   - Ничего не поделаешь! Вам придется все это тщательно осмотреть. Вы, по-видимому, совсем не отдаете себе отчета в опасности. Так же, как с пиджаком.

   - Бросьте! Если против меня не будет подозрений, то не одежда меня подведет. А если я буду арестован, то уже до того будет известно, что это сделал я. И тогда мне так или иначе крышка.

   - Вы рассуждаете, как ребенок. Это меня удивляет со стороны печатника, то есть человека не без образования.

   - О, у меня образование небольшое. Я работал в самых маленьких заведениях: главным образом, по части визитных карточек и пригласительных билетов. Это и было, с одной стороны... Теряешь место из-за пустяка и ходишь все время безработным.

   - Словом, хотите ли вы, чтобы я вами занялся? Да или нет?

   Молчанье.

   - Если не хотите, я на вас не буду в обиде. Вы пропадете, вот и все. При вашей неопытности не пройдет и двух-трех дней, как вас накроют, ручаюсь вам.

   Тот опять призадумался; затем поднял с пола пакет, встал.

   - Пойдемте.

   - Это мой пакет, не правда ли? Я могу его нести, - сказал переплетчик, предрасположенный успехом к любезности.

   - Нет, нет, - буркнул незнакомец и отвел руку Кинэта.

  

  

   Вазэм и его новый знакомый пробыли вместе несколько минут между скачками на приз Уазы и на приз Дромского департамента. Разговор у них произошел такой:

   - Ну? Дозвонились к господину Полю?

   - Да, да.

   - Он все записал под вашу диктовку? Ничего не перепутал?

   - Ничего. Он повторял имена лошадей. Он мне сказал еще: "Передайте хозяину, что у меня есть в двойном двести франков на "Ниппона II" в скачке на Изерский приз. Он будет знать, о чем речь".

   - Хорошо, спасибо. Вы отлично исполняете поручения.

   Затем он извинился и ушел в другой конец круга, прибавив, что "хорошо бы встретиться перед разъездом". Вазэм его немного разыскивал, но не нашел.

   На перроне Северного вокзала, когда Вазэм вышел из Энгьенского поезда, кто-то его окликнул. Это был тот же господин.

   - У вас найдется время выпить со мною чего-нибудь?

   Вазэм знал, с каким нетерпением его ждут. Но он был не из тех, кто упускает возможности. Самое незначительное приключение само по себе возбуждало его. Кроме того, он обожал кафе, хотя не мог их часто посещать. Опрокинуть рюмку-другую у стойки, как это делает кучер, лошади которого ржут на улице, - в этом для него не было ничего соблазнительного. Но сидя за столиком, перед хорошим напитком, он вкушал всякого рода удовольствия, в том числе и от выпивки. Жар в теле и горький водочный привкус оживляли его природный оптимизм.

   - Если хотите, пойдем в кафе напротив. Это - бельгийцы, почти мои земляки, оттого, что я родился на севере, близ границы.

   - Вот как? Мои родители тоже из тех мест.

   - Точнее - откуда именно?

   - Из Па-де-Кале. Моя фамилия Вазэм.

   - Да, там такие фамилии встречаются.

   Когда они уселись, господин присмотрелся к Вазэму внимательнее, чем при первой их встрече, и с известной симпатией. Сколько лет этому мальчику? Двадцать, судя только по телосложению. Восемнадцать, если поглядеть на его лицо и глаза. Но неужели он уже завсегдатай ипподрома?

   Чувствуя на себе любопытный взгляд, юноша Вазэм потягивал скромно свой аперитив. Принял вид рассеянный и смирный. Ни на что в частности не надеясь, без какого-либо определенного расчета, он хотел внушить доверие собутыльнику. Но отнюдь не довериться ему вслепую. Склонность к приключениям не делала его дурнем. Он даже мог сколько угодно врать, если это нужно было ему для притворства или фанфаронства.

   - Вы часто посещаете скачки? - спросил его господин.

   - Довольно часто.

   - Я как будто видел вас в Отейле.

   - В Отейле и в других местах.

   - Вы играете за свой счет?

   - Да...

   Вазэм приготовился сочинять. Уже рисовал себе жизнь молодого спортсмена, которую бы ему легко было многословно описать. Подробности всплывали бы по мере надобности.

   Но, к большому его удивлению, он оробел. Ему показалось очевидным, что господин не поверит ни одному слову из всех этих росказней и составит себе о Вазэме совсем не хорошее представление, а этого очень боялся Вазэм.

   Тогда он поправился:

   - Но главным образом за счет мастерской.

   - Как так?

   - Не ежедневно, но раза три в неделю, а то и четыре, смотря по спортивному календарю.

   Он старался изящно выражаться. Избегал интонаций предместья.

   - Насколько я понимаю, вы возите в тотализатор ставки своих товарищей по мастерской?

   - Вот именно.

   - У вас не бывает затруднений в связи с вашим возрастом?

   - Я изворачиваюсь.

   - А хозяин ничего не говорит? Вероятно, он тоже играет?

   - Нет, он не играет. Ему бы и хотелось, пожалуй, но он воздерживается, чтобы мы чувствовали его неодобрение.

   Вазэм собирался высказать несколько весьма непринужденных соображений, вроде, например: "Чихать нам на хозяина. Ему только и остается помалкивать", но он рассудил, что этот господин тоже, быть может, хозяин (так назвал его господин Поль по телефону) и что, помимо грубости этих выражений, самый смысл такого замечания мог бы его покоробить. К тому же Вазэм ощущал в этот миг свое уже давнее уважение к хозяевам, а особенно к положению хозяина. Он представлял себе, как будут когда-нибудь по телефону говорить: "Передайте вашему хозяину, господину Вазэму...". Желанные вещи - тайны автомобиля, уютное сидение в кафе, прогулки перед трибунами с красивой актрисой - живо рисовались его воображению то на большем, то на меньшем расстоянии от него, Вазэма, как раз в той мере, в какой он сам удалялся и приближался к этому рангу хозяина, которому он иногда отказывал в уважении под влиянием разговоров в мастерской и порождаемого ими настроения.

   Он предпочел поэтому сказать самым умеренным тоном:

   - Такой, понимаете ли, завелся порядок. Хозяин несколько связан. Разумеется, он этим пользуется, чтобы при случае давать мне поручения.

   - Так что ваши товарищи спокойно доверяют вам свои деньги. Они вас, очевидно, считают человеком надежным. Много их в мастерской?

   Этот вопрос немного встревожил Вазэма. Не попытка ли это узнать, много ли у него денег в кармане? У Вазэма в уме пронесся ряд страшных приключений: обмен бумажниками, надувательство с мнимым кладом, с испанским наследством, не говоря уже о простой карманной краже или о разных формах западни. Кража и западня маловероятны; у господина этого не было ни малейшего сходства с бандитом. Но более тонкое мошенничество? Какая-нибудь плутня, с трудом парализуемая? Вазэм призвал на помощь все свое знание людей и всю физиогномику. Помощь от них была невелика.

   - О нет, - ответил он, - пять или шесть человек, и ставят они мало.

   Нет, положительно, этот господин не был одним из тех жуликов, которые зарятся на какие-нибудь жалкие двадцатифранковики в чужом кармане. Нечто в его наружности говорило, что он "выше этого". Может быть, он и был опасен, но с другой стороны, о которой Вазэм не имел никакого понятия.

   - И ваш хозяин терпит из-за пустячных ставок, чтобы вы пропускали не знаю сколько рабочих часов, чуть ли не дней? Ведь когда вы ездите в Энгьен или Трамбле... Это что за мастерская?

   - Живописная.

   - Живописная?.. О, конечно... Но...

   Господин смотрел на Вазэма. Речь, очевидно, шла о мастерской художников, и такое богемское отношение к делу уже не удивляло его. Даже "хозяин", какая-нибудь знаменитость, увешанная лаврами Изящных Искусств, ворчал, должно быть, только ради приличия. Но этот молодой человек нимало не смахивал на начинающего художника.

   - Но... Какого рода живопись?

   - Художественные плакаты, буквы... Исключительно артистическая работа. Ею славится наша фирма.

   - Ага, понимаю...

   - Самый старый из нас, его зовут Пекле, очень талантлив. Он пишет пейзажи, людей, животных. Он мог бы выставлять свои картины, если бы хотел.

   - Да, да. А вы учитесь этому ремеслу?

   - Да.

   - Или якобы учитесь. Потому что если вы проводите послеобеденные часы на скачках...

   - Утром я растираю краски. Мою кисти. Иногда приготовляю смеси. Это редко поручают ученикам: надо иметь необычайно верный глаз...

   Он поразмыслил и закончил тоном, внезапно разочарованным:

   - Конечно, я понимаю, что это неважная школа.

   - Что даст вам это в будущем?

   Вазэм скромно пожал плечами, сделал гримаску.

   - Сколько в час может зарабатывать в настоящее время живописец вывесок?

   - Пекле, кажется, получает франк и двадцать пять сантимов.

   Назвав эту цифру, которая вдруг ему показалась жалкой, Вазэм понял яснее, чем когда-либо, насколько он выше занимаемого им положения.

   - Вам нравится это дело? - говорил господин. - Оно вам что-нибудь сулит?

   Да, нечего сказать, блестящие перспективы! Достигнуть возраста Пекле, при его таланте, и зарабатывать в разгаре сезона двенадцать франков пятьдесят сантимов в день, а потом сидеть месяцами без работы! Непростительной слабостью было со стороны Вазэма согласиться на такое место, пусть даже временное. И он только что повредил себе в глазах собеседника, рассказав ему всю правду.

   Поэтому он поспешил заявить немного заплетающимся языком:

   - О, знаю, что это не для меня ремесло. Я занялся им временно. Тем более, что я получил очень хорошее образование.

   Господин улыбнулся.

   - Что? Диплом?

   - А вы думаете! Я прошел годичный дополнительный курс и больше полугода учился в лицее Каольбэра. Я мог бы держать выпускные экзамены.

   - Что же вам помешало?

   - У меня умерли родители. Я был на иждивении у дяди.

   - Ему не по средствам было ваше дальнейшее учение?

   - Было бы по средствам, если бы он хотел. Но он тоже художник. Теперь он уже не работает, у него ревматизм. Но с моим хозяином он приятель. Вот как устроилось это дело.

   Он забыл прибавить, что ему мало-помалу надоела школьная жизнь, ее однообразие, ее дисциплина, положение молокососа, в какое она ставит школьника по отношению к взрослым. Как раз за те четыре месяца, что он провел в лицее, его прилежание явно пошло на убыль. Потеряв отца, умершего через год после матери, он сам настаивал на том, чтобы его обучили какому-нибудь ремеслу. Дядя, приютивший его и располагавший только небольшими сбережениями, не видел необходимости пожертвовать своим спокойствием и старостью ради далеко не гарантированных научных успехов племянника.

   - Как бы то ни было, вы пишете грамотно? И могли бы вести корреспонденцию? При некотором навыке...

   Вазэм пожал плечами. Он хотел окончательно реабилитироваться.

   - Дядя сбыл меня с рук на первое подвернувшееся место, только бы я ему не мозолил глаза и приносил несколько су... К тому же, мне только шестнадцать лет.

   - Шестнадцать? Вам только шестнадцать лет?

   - Да, 7 апреля исполнилось.

   - Вам можно дать восемнадцать, не меньше.

   - Не только по наружности, - ввернул негромко Вазэм.

   Господин что-то соображал. Помолчав, он сказал:

   - Для совершенно сидячей должности вы, пожалуй, не подошли бы. Но немного конторской работы вперемежку с долгими разъездами по городу, причем все это требовало бы некоторой инициативы и могло бы дать вам положение с будущим, - что бы вы, на первый взгляд, сказали по этому поводу?

   - Это было бы мне очень по душе. И к тому же я в этом уже отлично разбираюсь.

   - В чем разбираетесь? Ах, нет! Речь идет не о скачках. Конечно, я ими занимался последнее время, потому что надо ведь что-нибудь делать. Вы, вероятно, слышали про постановление Кассационной палаты от 28 марта этого года. В принципе, оно благоприятно для букмекеров. Они его приветствовали как начало новой эры. Мне тоже показалось, что тут есть возможность заработать деньги. Сезон был действительно удачен. Остановлено значительное сокращение доходов тотализатора. В нашу пользу, разумеется. Но мне известно через некоторых знакомых, что вскоре предстоит парламентская атака на нас. Рано или поздно букмекеров придушат. И к тому же для меня это не дело. Видите, я говорю, как вы... Но я и вправду расположен к чему-то другому. И я - не в вашем возрасте. Время, которое у меня пропадает, обходится мне несравненно дороже. Заметьте, я ни о чем не сожалею. Эти полгода снабдили меня фондами, а также познакомили с другими вопросами. Словом, я готовлюсь уступить другому мою книгу и взяться за новое дело. Для начала я не хочу обременять себя ни персоналом, ни накладными расходами. Я постараюсь все делать сам, имея помощником какого-нибудь молодого и расторопного малого.

   От каждой фразы этого господина радость Вазэма, его жажда будущего, его вера в свою судьбу немного возрастали. Но он вспомнил про господина Поля, чей голос слышал в телефон. В своем возбуждении он решился спросить:

   - А господин Поль у вас не останется?

   - Вы знаете господина Поля? Ах да! - и он улыбнулся, как бы подумав, что на такое замечание был бы неспособен вялый мальчик. - Нет, он у меня не останется. Прежде всего, он стар. Не сможет бегать, как нужно. А затем, он недостаточно гибок, не разнообразен в своих способностях. Я уступлю господина Поля своему преемнику. Мне нужен человек, которого бы я мог вытурить через два месяца, если буду им недоволен, и не ждать от него при этом никаких драматических жестов. Вы видите, я говорю с вами откровенно. Человека в возрасте господина Поля труднее выбросить на мостовую.

   Эти последние замечания, не случайно оброненные, охладили немного Ваээма. Но в себя он настолько верил, что не представлял себе, как мог бы он не справиться с работой, которую бы делал с удовольствием.

   Господин внезапно закончил беседу, достав мелочь и подозвав официанта:

   - Ну вот. Подумайте. Я беру вас на испытание. Для начала вам придется заполнять карточки для картотеки, немного заниматься корреспонденцией, а главное - разъезжать по Парижу с поручениями, которые потребуют сметки и, повторяю, инициативы. Дело не скучное. Сто франков в месяц. Для шестнадцатилетнего это приличное жалованье. Предупреждаю вас, что вы не всегда будете свободны по воскресеньям. Но если дело пойдет, вам не придется просить меня о прибавке. Или я вам дам долю в прибылях. Запомните мой адрес: Хаверкамп, улица Круа-де-Пти-Шан, 21. Дайте-ка, я вам это запишу. Это моя прежняя контора. Я перебираюсь в лучшую. Где вы работаете?

   - Улица Монмартр, 164... Если вам нужны рекомендации...

   - Плевать мне на рекомендации. Я увижу вас в работе. Но ваша мастерская в пяти минутах от меня и вам легко будет забежать ко мне с ответом. Мне, разумеется, понадобится разрешение вашего дяди... До свиданья.

  

  

   Человек остановился и сказал:

   - Подождем немного.

   Они дошли по улице Рамбюто до угла улицы Бобур. Человек смотрел во все стороны, но особенно пристально - назад.

   В то время широкая и почти прямая часть улицы Бобур начиналась только от улицы Рамбюто и тянулась до улицы Реомюр. Двадцать первых номеров на улице Бобур шли извилистой лентой, углублявшейся в самую старую часть квартала Сен-Мерри и сливавшейся там с улицей Бризмиш. Мало было мест в Париже более затерянных и глухих.

   Туда свернул человек, убедившись, что никто не следует за ним. Затем направился по улице Бризмиш и сразу же повернул на улицу Тайпэн, которая в ту пору еще существовала.

   Улица эта, шириною в три метра, имела форму прямоугольного колена.

   Фонарь на кронштейне освещал скользящим светом очень древние фасады; но входы в дома оставались в глубоком мраке.

   Человек так внезапно вошел в один коридор, что его спутник заметил это только спустя секунду и вынужден был повернуть назад.

   В коридоре, по которому двое могли идти только гуськом, было темно. Все же в него проникал слабый свет сквозь оконце, проделанное в нише слева.

   Они прошли через дворик и проникли в другой, очень короткий коридор, куда выходили только две двери: одна в глубине, другая слева.

   Человек открыл дверь слева, положил пакет на пол, опустил шторы; затем зажег керосиновую лампочку. Обстановка комнаты была не такой жалкой, как можно было ожидать. В ней стояла деревянная кровать шириною около метра, с чистыми на вид простынями; два стола, и на одном из них - таз и кружка с водой; кувшин на полу; на другом - бахромчатая скатерть; два стула. Каменный пол был отчасти устлан цыновкой.

   Они сели.

   - Вы видите, я доверяю вам.

   - Это... это не ваши номера?

   - Нет, конечно.

   - Это что? Ваше убежище?

   - Да... Можете говорить. Комната рядом пуста.

   - В окно нас услышать не могут?

   - Нет. И я ведь вам не велю кричать.

   - Здесь вы будете ночевать?

   - Да.

   - Сегодня?

   - Да.

   Кинэт осматривался.

   - Но... как же это? Вы в частной квартире?

   - Да, у славной женщины.

   - Не имеющей отношения к той, о которой вы мне только что говорили?.. К вчерашней?

   - Никакого, никакого... Бог с вами!

   - Как вам пришло в голову сюда прийти?

   - Не знаю. Надо вам сказать, что мне знаком давно этот квартал.

   - И неподалеку отсюда вы жили?

   - Нет.

   - Вам показалась эта комната спокойной?.. Но женщина эта вас впустила... как?.. Сдала вам комнату?

   - Конечно. Она сдает эти обе комнаты, эту и соседнюю, когда случается жилец.

   - Кто вам дал ее адрес?

   - Один парень, кативший тележку по улице Обри-ле-Буше. Я встретил его и сказал, что ищу меблированную комнату. Но не в номерах, оттого что мне часто приходится работать по ночам, а днем спать в номерах нельзя из-за шума в коридорах. Я уже и в другом месте справлялся, в винном погребке.

   - Не обратили ли вы внимания на себя этими расспросами?

   - Нет. Да ведь и не было в них ничего странного.

   - Хозяйка не удивилась, когда вы пришли без вещей, без чемодана?

   - У меня был с собой пакет...

   - Вот видите, он пригодился вам.

   - И еще другой пакет.

   Кинэт поискал глазами другой пакета. Сразу не увидел ничего.

   - Я уплатил ей за неделю вперед. Сами понимаете, что после этого она успокоилась.

   - Она вас ни о чем не спрашивала?

   - Она почти глуха. Я этим воспользовался и наговорил ей всякой всячины. Глухие люди любят говорить только для виду, но привыкли не понимать других. Это им не мешает.

   - А как же ваш чемодан, оставшийся в номерах?

   - Мне не так уж нужны вещи, которые в нем лежат.

   - Да, но по ним установят вашу личность. Содержатель номеров, может быть, сделает заявление комиссару. А этого только и недостает.

   - Я знаю... Вот по этой части вы можете оказать мне услугу.

   - Съездив за чемоданом?

   - Разумеется, я дал бы вам денег на уплату моего долга. За прошлую неделю и - воскресенье, понедельник, вторник - за три или даже за четыре дня в придачу.

   - Для меня это изрядный риск.

   - Что еще было бы очень хорошо, так это сказать им, что вы - мой новый хозяин; что я вас попросил съездить за моим чемоданом, а вы этим воспользовались, чтобы кстати навести обо мне справки. У вас совсем вид хозяина. Право, очень почтенный вид. Им ничего другого и в голову не придет. А затем, знаете ли, люди коммерческие, эти, как и другие, только бы вы им заплатили... а там уж они недолго морочат себе голову из-за вас.

   - Да, но их могут допросить...

   - Так что ж такое? Они скажут, что очень приличного вида господин, с красивой бородой, пришел и заявил, что нанял меня. Это вам даже алиби.

   - Хо, не так-то это просто кончается. Если будут серьезные основания вас разыскивать, то начнут искать господина с красивой бородой.

   - Пусть так! Кому можете вы прийти на ум, при каких угодно приметах? А? Переплетчик, владелец магазина? Бывший крупный чин в полиции?

   - Я не спорю. Вот и в этом вопросе вы можете оценить все значение моей помощи. Попробуйте-ка послать по этому делу другого вместо меня... Но содержатель номеров может спросить у меня ваш адрес для переотправки вам писем.

   - Я никогда не получаю писем.

   - Все равно, они могут спросить адрес просто из любопытства. А мне нельзя показать, будто я скрываю от них эти сведения.

   - Дайте фальшивый адрес.

   - Да, но если его проверят, мое появление в номерах перестанет быть алиби для вас. Напротив. Это усилит подозрения. В данный момент я имею в виду ваши интересы.

   - Так как же быть?

   - То-то и есть! Дайте подумать. И еще другое. Не тащить же мне ваш чемодан на спине. Такси? Но прежде всего я не знаю, можно ли въехать на автомобиле в эту улицу. И во всяком случае соседи будут очень заинтересованы. В такой улице вдруг останавливается и разгружается такси!

   - А простой фиакр? Вечером?

   - Тогда с извозчиком задача. Извозчику легко забыть седока, которого он отвез с Восточного вокзала на большие бульвары, но он и через год не забудет этого закоулка, и вас, и вашего чемодана.

   Кинэт умолк. Представлял себе окрестности. Прислушивался. Полный совершенно новой бдительности, еще ничем не притуплённой и под влиянием обстоятельств трепещущей, как страсть, он пытался установить ценность этого жилища, как убежища, толщу тайны, которою был в нем предохранен человек, груз опасности, давление розыска, которые оно могло выдержать.

   Слышен был шум экипажей, довольно отдаленный. Шаги на этой же улице, очень заглушённые. Иногда - голос, всякий раз казавшийся слишком близким, слишком крикливым и приближающимся. Шаги звучали все же не так тревожно, как голоса. Но были также периоды тишины. Дом даже казался немым. Очень легкие и нерегулярные звуки, по временам раздававшиеся - шорохи, потрескиваниягстуки, - доносились, быть может, из верхнего этажа, но, быть может, и из соседних домов. Весь этот край старых стен был достаточно плотен для того, чтобы такого рода шумы могли в нем проходить большие расстояния и не принадлежать одному месту по преимуществу перед другими, как и жалкий, затхлый запах, отовсюду сочившийся. Кинэт заговорил:

   - Я понимаю, чем вам понравился этот закуток: "Кому взбредет на ум искать меня здесь?" Так вы думаете. К несчастью, это понимают все. При входе в эту улицу, по которой вы меня только что вели, словно надпись висит: "Для скрывающихся".

   - Ну, вы преувеличиваете!

   - А затем, эти трущобы полны проституток и сутенеров. Полиция имеет за ними постоянное наблюдение. Содержит среди них всякого рода осведомителей. Ваша хозяйка... поручиться можно, что и она в том числе.

   - Вы бы этого не сказали, если бы ее увидели. Хотите, я придумаю предлог и покажу вам ее?

   - Нет, нет. Ей не надо меня знать. Ни в коем случае. В каком квартале ваши номера?

   - На улице Шато, в четырнадцатом. Знаете, на той улице, что идет от Мэнского бульвара, как раз от того места, где церковь, до бульвара Вожирар, проходя мимо западной товарной станции.

   - В общем, не так уж далеко от меня.

   - Пешком минут двадцать.

   - Тот квартал тоже не очень-то спокойный, но все же он лучше этого. Заметьте, что вы очень хорошо поступили, перебравшись оттуда. Но нам надо будет найти что-нибудь другое.

   - Вы меня издергали всего!

   - Я продолжаю думать о вашем чемодане. Можно было бы сделать так: сегодня им заплатить и сказать, что за чемоданом завтра кто-нибудь придет. В чемодане, если бы его вскрыли, нет ничего подозрительного? Ничего такого, что могло бы заинтересовать полицию и навести ее на ваш след?

   - Нет... Кроме нескольких пар совсем новых носков на дне. Если она их найдет, то, пожалуй, заинтересуется, откуда они у меня. Но разве из-за одного этого могут начать меня разыскивать?

   - Нет, не думаю; если действительно ничего другого там нет. А затем, на худой конец, у вас могло быть желание сделаться перепродавцом носков где-нибудь у ворот, разносчиком. Надо вам знать, что пока не поступило заявления, полиция не любит усердствовать. Словом, надо прежде всего заплатить за номер. Тогда у них перестанет работать воображение. Чемодан они задвинут куда-нибудь в угол и перестанут о нем думать, пока за ним кто-нибудь не придет.

   - Все-таки, я не сказал бы, что мне не нужны вещи, которые там лежат.

   - Как-нибудь обойдетесь.

   - Но отчего, по-вашему, лучше не вывозить его сегодня?

   - Прежде всего оттого, что у них тогда не будет повода спросить ваш адрес, пусть бы даже вы сами туда пошли.

   - Я? О, я?

   - А почему бы и не вы, в конце концов? Вы сможете сказать: "Я останусь только день-другой на новой квартире. Окончательно я сообщу вам адрес, когда приду за чемоданом." Если другой пойдет, я, например, то это еще проще. Я - ваш новый хозяин, пусть так. Я пришел платить: в счет вашего жалованья. Пришел я, главным образом, чтобы навести о вас справки. Ваш новый адрес? Я его еще не знаю. Раз я не беру чемодана, у них нет оснований интересоваться моим адресом; и я не обязан знать, нашли ли вы себе уже квартиру.

   Человек слушал Кинэта, как больной - врача. Только одного и хотел - верить ему, слушаться его. Если больной вставляет замечания, то для того лишь, чтобы побудить врача все принять как следует в соображение, и чтобы направить его непогрешимое знание во все закоулки проблемы.

   Кинэт взглянул на часы.

   - Ого, скоро семь. А мы совсем не подвинулись вперед.

   Он встал.

   - Я хотел бы также посмотреть, нет ли чего в последних вечерних газетах.

   - Нет, не надо, - живо сказал человек, - не надо!

   - Что? Какая нелепость!

   - Завтра утром. Я посмотрю это завтра утром. Теперь я не хочу знать. Сегодня ночью они за мной ведь не придут? Ведь не придут же? Я хочу быть спокоен до утра. Хочу спать.

   Переплетчик, почти не слушая, рассуждал:

   - Семь часов... да, да... погодите... погодите... Я все думаю, не найду ли верного решения... Я выхожу первый. Так. Пользуюсь этим, чтобы поглядеть, какой вид имеет весь этот закоулок, какие тут люди ходят. Покупаю газеты. Да, да, покупаю. Вы не ребенок. Мы встречаемся на... скажем, на площади Отель-де-Виль, на центральной площадке. Я буду прогуливаться читая. Это гораздо менее подозрительно, чем на перекрестке. И больше места. Потом мы поедем трамваем к Орлеанским воротам. Выйдем у церкви в Монруже. Там ведь есть кафе? На углу улицы Алеаия и проспекта? Слева, если идти к воротам?

   - Есть.

   - Вас там знают?

   - Я там никогда не бывал.

   - Никаких знакомых вы там встретить не можете?

   - С той стороны проспекта - нет.

   - Там вы меня ждете. Я отправляюсь в ваши номера. Делаю вид, будто собираю о вас сведения. Больше ничего. Вчера после обеда вы из дому выходили?

   - Да.

   - Я могу им сказать: "Он явился вчера. Сегодня утром пришел на работу." Это, пожалуй, и не полное алиби. Но все-таки люди не смогут подумать, что вы могли натворить чего-нибудь в эту ночь; и если их впоследствии станут допрашивать, след этой мысли сохранится у них и они от себя еще что-нибудь прибавят. Я вдобавок ухитрюсь ввернуть, что живу в пригороде, в одном из северных, например. Я выберу лучше всего это направление, вы понимаете почему, и назову какой-нибудь очень большой и людный пригород, на случай, если бы стали разыскивать бородатого хозяина. В то же время я сразу увижу по их ответам, не было ли уже какой-нибудь тревоги...

   - Как же так?

   - Ну да! Предположите худший случай: на ваш след набрели, приступили к следствию; мало того, агенты уже побывали у вас в номерах. Я уловлю это сразу, по какому-нибудь слову, вырвавшемуся у хозяев, по намеку какому-нибудь, по их лицам. Тогда я не задержусь, вы понимаете. Поспешно вернусь, - и мы обсудим положение. Это будет рекогносцировкой. Если же, наоборот, они просто скажут, с несколько хмурым видом: "Тем лучше, что он нашел работу. Будем надеяться, что он рассчитается с нами". - Я отвечу: "Он как раз и собирался зайти к вам сегодня вечером расплатиться и взять свои вещи". И вы действительно пойдете, через четверть часа. Все будет сразу обделано.

   - Но они меня станут расспрашивать.

   - Вы будете отвечать как можно туманнее, например: "Это неподалеку от Сен-Дени" или даже: "В северной части города". Вы им уже ничего не будете должны. Или еще так, это лучше: "Не знаю, долго ли я проработаю там. Когда я где-нибудь устроюсь прочно, я вам напишу".

   - Как мы с чемоданом поступим?

   - Всего проще - такси.

   - Но куда же его отвезти? Сюда?

   - Дайте подумать. Надо бы совершить путь в несколько приемов. Прежде всего, есть ли в вашем чемодане такие вещи, которые бы вам неприятно было мне показать?

   - ...Нет... О носках я вам уже говорил.

   - В таком случае - вот что: вы скажете шоферу, чтобы он отвез вас на вокзал Монпарнас, это в двух шагах. Сдадите чемодан на хранение. Квитанцию отдадите мне. Завтра утром я возьму чемодан и отвезу его к себе. Если вам какие-нибудь вещи нужны, вы доверите мне ключ, и я вам их доставлю. Когда мы найдем вам убежище надежнее этого, то всегда будет время перевезти чемодан. Так он сделает одним концом меньше, и пусть-ка кто-нибудь потом попробует восстановить его маршрут. Ну, пора. Минуты уходят... Мой пакет мне взять?

   Тот поколебался и вдруг заявил, приподняв немного руки:

   - Послушайте, я вам должен это сказать. Я - скотина. Нет, право же! Вы столько для меня делаете. Я знаю, что не мог этого предполагать, что, напротив, не доверял вам... Но все-таки.

   Кинэт, внимательнее присмотревшись к пакету, заметил, что форма его с утра изменилась. Он стал толще. Бумага горбилась. Веревки утратили симметрию.

   - Вы его развязали?... Вы вложили туда другие вещи?

   Между тем, как человек продолжал хранить жалкий и удрученный вид, Кинэт положил пакет на стул, с которого встал; развязал веревку.

   - Что вы подумаете обо мне?

   Кинэт развернул бумагу.

   Над книгами лежал сложенный пиджак - тот, в котором человек был утром, - и в средней складке пиджака - носовой платок, весь в крови.

   Кинэт сразу ничего не сказал, прикусил губу, спокойно уставился в человека своими черными и глубоко сидящими глазками.

   Затем произнес:

   - Зачем вы это сделали?

   - Не знаю. Клянусь вам - не знаю.

   - Вы собирались отдать мне пакет. Как вы себе представляли дальнейшее?

   - Это было простое озорство. Гадкая шутка, если хотите.

   - Вам, значит, было за что мне мстить?

   - Нет, то есть я, действительно, был обозлен тем, что вы меня заставили свидеться с вами. Но навлечь на вас неприятности я не хотел. Нет. Просто я представлял себе, какое у вас будет лицо, когда вы развяжете пакет.

   - Да.

   Переплетчик размышлял, дергая себе за бороду.

   - Я вам это чуть было сразу не сказал, - продолжал тот, - я раскаивался. Но не решился сказать.

   - Да... Ну что ж!..

   Кинэт вздохнул, Потом произнес:

   - Много вы успели, нечего сказать! Что вы сделаете с этими вещами?

   - Я брошу платок в какой-нибудь люк, как вы мне сказали.

   - А пиджак?

   Человек пожал плечами.

   - Можете оставить его здесь, - сказал Кинэт. - Мы займемся им позже, заодно с другими вашими нательными вещами. На брюках у вас не осталось слишком заметных пятен? В трамвае будет светло, и в кафе, где вы будете меня поджидать.

   Он взял со стола керосиновую лампочку. Внимательно осмотрел человека. Поставил лампу.

   - Я не вижу ничего подозрительного. Мы можем идти. Я выйду первый.

   Едва лишь он очутился в коридоре, ему пришло на ум, что тот, боясь мести, не решится, пожалуй, прийти на площадь Отель-де-Виль и, окончательно потеряв голову, побежит куда глаза глядят. Если бы его арестовали, Кинэт был бы, несомненно, скомпрометирован. Он вернулся:

   - На средней площадке перед Отель-де-Вилем, не так ли? Через пять минут, не позже... Что? Вам стыдно? По счастью, я добрее вас.

   - Вы меня не выдадите, чтобы проучить?

   - Для этого я слишком ненавижу полицию. Пожелай я вас проучить, я сам бы взялся за это. Но я надеюсь, что это не повторится.

   Тот смотрел на него с тревожной покорностью собаки, которую не совсем простили.

  

  

   Выходя из мастерской, Вазэм ощупывал в кармане монеты, которые получил на водку от выигравших товарищей: около четырех франков пятидесяти сантимов. Один Пекле подарил ему два франка. Правда, поставив на Ларипетту пятнадцать франков, Пекле выиграл чистых двадцать семь.