Мандельштам Исай Бенедиктович - Жюль Ромэн. Шестое октября

треть сократили время переезда в лошадиных омнибусах, которым уже удавалось пересекать Париж от Клиньянкура до площади Сен-Жак меньше чем в пятьдесят минут. Автобусы быстрее трогались с места, легче взбирались по крутым улицам, которых много в этом городе холмов. Вагоны электрической дороги, последние вагоны пневматической или паровой железных дорог пробегали свободно по длинным участкам линий. Каждому из них надо было считаться только с собственными остановками. Общие остановки, по свистку или сигналу, не приостанавливали движения через каждые двести метров. Первые линии метрополитена служили непосредственной связью между важными пунктами. Сложная их сеть не искушала пассажира во что бы то ни стало доехать до места назначения, комбинируя, как в игре, маршруты, подземные пересадки и рискуя топтаться без конца в коленчатых коридорах сообщающихся станций. В центре тротуары были переполнены, некоторые улицы загромождены экипажами; немало было опасных перекрестков. Но парижанину, привыкшему к толпе и колесам, умеющему выбирать улицы, удавалось ровным и часто рассеянным шагом проходить большие расстояния. Вообще, обилие средств сообщения еще не внушало трем с лишком миллионам людей того - несколько головокружительного - убеждения, что они могут перемещаться по всякому поводу и считаться с расстоянием меньше всего. Служащие и рабочие, кроме тех, кто носился с отчасти маниакальной и мучительной мечтой о деревенском загородном домике, еще старались очень упорно найти квартиру поблизости от места работы или работу поблизости от квартиры. Автобусы и вагоны городских дорог еще не были переполнены едущими на работу из одного конца в другой. Бедная женщина не ездила из пригорода в центр купить катушку ниток в универсальном магазине. Светская женщина еще старалась согласовать свои выходы, визиты со старыми правилами сбережения времени.

   Впрочем, несмотря на переполнение главных артерий экипажами, Париж оставался еще в целых районах городом пешеходов. На многих улицах при проезде фиакра поднимались оконные занавески. Стук лошадиных копыт, громыханье четырех колес были для всей улицы более или менее необычным событием, оставлявшим по себе мечты, томленье. Повсюду можно было видеть гуляющих. Дети перебегали с тротуара на тротуар, играя в пятнашки. Луи Бастид мог совершать часовые путешествия со своим обручем. Бродячие музыканты, слепые певцы шли посреди мостовой. На ходу читать книгу, гуляя, не было нелепостью.

  

  

   Одиннадцать экспрессов доставляли на шесть главных вокзалов пакет за пакетом богачей, бедняков, купцов, служащих, бездельников, отпускных солдат, разъездных приказчиков, иностранцев, пожелавших осенью посмотреть столицу; бельгийцев, итальянцев, испанцев, надеявшихся устроиться здесь; женщин, съездивших в провинцию похоронить родственника; кокоток, побывавших на курортах и с опозданием, вследствие интрижки с каким-нибудь офицером, возвращавшихся под сень увеселительных заведений. Часом раньше все они были людьми, ехавшими в Париж. Но мало-помалу цель разлагалась. Уже нельзя было спутать кварталы. Они видны были рядом, они раздвигались, каждый из них порознь становился различим для того или иного пассажира, так же, как для тех, кто стоял у выходных дверей вокзалов. Богатые кварталы западной части и левого берега звали богатых людей. Один из торговых агентов говорил себе, что успеет заехать в свою контору на Абукирской улице, прежде чем вернуться домой, в квартиру близ Венсенна. Помещичье семейство, состоявшее в дружбе с Сен-Папулями, влеклось в Пасен, на третью площадку немного темной лестницы одного дома, к одной двойной двери крашеного дуба. (В длинных коридорах пахнет пылью; комнаты девиц выходят в сад; листва пожелтела.) Хорошенькая кокотка старалась вздремнуть, чтобы набраться сил и уже в тот же вечер пройтись по кулуарам Фоли-Бержер. Жерфаньон думал о Пантеоне, об Ульмской улице, об одном угрюмом здании среди деревьев. Латинский квартал со своими пивными, столовками, немного тощими проститутками зазывал студентов; восьмой округ - округ роскошных ресторанов и отелей - манил иностранных туристов; Сен-Сюльпис - деревенских священников; Гут д'Ор - бельгийцев, ехавших наняться чернорабочими на железную дорогу. Другим пассажирам предстояло сейчас же после приезда в город опять поехать за город трамваем или в омнибусе. Цель их была где-то здесь, в этом же предместье, по которому экспресс поспешно пробегал. Им хотелось крикнуть "стой", уцепиться за промелькнувший перед ними дом, - за их дом, быть может, - затормозить этот поезд, из-за которого их ждала такая потеря времени.

   Так подвозили к Парижу одиннадцать скорых поездов, друг за другом, заранее распределенный народ.

  

  

   И Париж, поджидавший их в этих октябрьских сумерках, - Париж открывался как рука, облеченная властью, пронизываемая противоречивыми влияниями, изборожденная таинственными линиями, которых не заметили туристы с башен и вышек, которые ни на каком плане не фигурировали, ни в одном путеводителе не были упомянуты, но управляли даже на расстоянии притяжениями, отталкиваниями и в каждое мгновение определяли собою всевозможные индивидуальные выборы и повороты судеб.

   Каждая из этих линий начиналась в какой-нибудь точке на периферии или немного отступя от нее; тянулась по направлению внутрь на свой лад, пробиралась между кварталами или перерезала их пополам; изгибалась дужками и завитками, ветвилась, пересекалась с другими линиями, на миг с ними сливалась; кончалась на другом конце Парижа или, наоборот, замыкалась петлей.

   Была линия богатства, которая пробегала как волнующая и неопределенная граница, часто выдвигаясь и отступая; вдоль нее, через нее непрерывным потоком шла взад и вперед толпа непричастных и перебежчиков между обеими половинами Парижа, ориентированными каждая в сторону своего собственного полюса: полюса богатства, медленно передвигавшегося за последнее столетие от Мадлены к Звезде; полюса бедности, бледное сияние которого светилось в ту пору зеленым и холодным блеском между улицами Ребеваля и Жюльена Лакруа. Была деловая линия, похожая на очертания искривленного мешка, желудка жвачного животного, подвешенного к северо-восточной части городской черты и свисающего до реки. В этот мешок набиты были, разогреваясь в брожении, силы торговли и спекуляции. Была линия плотской любви, которая, в отличие от линии богатства, не делила Парижа на две части, противоположные по знаку, и не напоминала мешка, как деловая линия, своими очертаниями и выступами. Она скорее представляла собой россыпь, фосфоресцирующее шествие похоти сквозь Париж, с разветвлениями там и сям, с искрящимися снопами или широкими застоявшимися пятнами. Она походила на млечный путь.

   Была линия труда, линия мышления, линия удовольствий... Но достаточно того, что мы немного разглядели в сумерках эти таинственные узоры. Они в дальнейшем станут более явственны для глаз, жаждущих разобраться в них.

  

  

   Теперь освещены были все магазины. На перекрестках мигали первые огни фонарей. Дети, игравшие на тротуарах в отдаленных кварталах, кричали громче, как бы покрывая криками порожденное мглой расстояние. Лионский экспресс, населенный как деревня, подходил к перрону, тяжело дыша. У ворот ипподрома игроки садились в линейки. Газетчики бежали по улице Монмартр, с вынесенным Европе приговором под мышкой. Медленно приблизившаяся усталость пяти часов вечера внезапно овладевала многими тысячами людей, охватывала поясницу, грудь, проникала в сердечную область, как подлое прикосновение. Они вдруг испытывали головокружение от жизни. Сразу возникала потребность в папиросе, рюмке водки, ярком освещении. Неверные жены проскальзывали в укромные комнаты. Другие, почти так же крадучись, входили в церкви и бесшумно приближались к алтарю, где горело мало свечей.

   Другие признаки возвещали сильную пульсацию вечера. Ей предстояло быть воспроизведением утренней, но в обратном направлении закончить ежедневный обмен между центром и периферией.

   Где был в ту пору центр? Каковы были его границы? Его приметы? Каждому казалось, что он его знает, и каждый, быть может, чувствовал его по опыту, но имел о нем только смутное представление.

   К северу от реки, приблизительно по середине города, была густая сеть улиц, тесных и коротких, с утра до вечера переполненных людьми и экипажами. Но недостаточно было этих черт плотности, полноты, городского полнокровья, чтобы охарактеризовать центр. Они наблюдались в слишком многих местах. Это полнокровье распространялось и разветвлялось в теле Парижа, вдоль проспектов, бульваров, бывших главных улиц, образуя даже на подступах к периферии узлы толпы, сгустки перенаселенности, тромбы оживления, такие же горячие и кипучие, как в сердце города. Что действительно составляло для центра отличительный признак, - так это его пульсация: дождь движений по утрам, точки его падения, зоны его накопления в дневные часы; то, как пригороды и периферия выбрасывали больше миллиона людей в приблизительно сходящихся направлениях. Тогда вырисовывались контуры своего рода губчатой массы, поглощательная способность которой казалась не поддающейся определению. Она тянулась с востока на запад, на расстоянии километра от реки. Довольно узкая с запада, она расширялась, закруглялась на другом конце. С одной стороны она примыкала к Опере, с другой - к старому рынку Тампля. Самая объемистая часть, она же и часть, поглощавшая особенно много людей, входила выступом в пространство между улицей Реомюра близ Биржи и улицей Паради.

   Но вечером эта губчатая масса выделяла из себя пропитавший ее миллион людей. Отсылала обратно на периферию, в пригороды, в предместья те же мириады движений.

   Эта пульсация не похожа была на функционирование какого-нибудь органа. Ни сжатия, ни расширения. Город мерцал, как излучение. Чтобы метать в обоих направлениях столько человеческого вещества, центру не надо было двигаться. Если он и должен был действовать, то ему не служили примером тяжелые рабочие приемы живого сердца, которое попеременно и без отдыха расширяется и сжимается, вдыхает и выдыхает. Действовал он скорее по державному примеру тех физических систем, которые одним своим присутствием, будучи сами неподвижными и косными с виду, изменяют вокруг себя целую зону вселенной, порождают в ней и ориентируют силы, потоки, радиации.

  

  

   Уже начиная с четырех часов Кинэта несколько раз искушало желание сходить на соседний перекресток и купить вечернюю газету. Но он сдерживал себя, боясь, во-первых, покинуть свою лавку, а во-вторых, сделать что-либо, способное показаться соседям сколько-нибудь необычным; быть может, и для того, чтобы обуздать свое нетерпение.

   Приготовления к уходу отняли у него несколько больше времени, чем он ожидал. Он отнесся к ним с особой тщательностью. Никогда еще не проверял он внимательнее исправности своей одежды, в том числе и электрического пояса; присутствия в различных карманах привычных вещей; надежности всех замков и замочных скважин в доме.

   Только в двенадцать минут шестого оказался он на улице. (Часы его всегда бывали отрегулированы точнейшим образом. Он даже добивался согласованности между минутной и секундной стрелками.)

   "Вот я и опаздываю, - думал он. - Как это глупо. Впрочем, так или иначе..."

   Спустившись по лестнице метро, он купил газету, но развернул ее тогда лишь, когда вошел в вагон. При первом беглом просмотре он не нашел того, что искал. Принялся медленнее обводить взглядом столбцы. На первой странице - ничего. Правда, она почти целиком была занята политическими событиями. Затем он обследовал остальные страницы. Значительных происшествий не было. В Корбейле поезд сошел с рельсов. Несколько несчастных случаев. Одно самоубийство. Две кражи со взломом, без кровопролития, - одна в восьмом округе, другая - на бульваре Перейр. Даже с большой натяжкой невозможно было привести их в связь с посещением незнакомца. На улице Риволи арестован опасный преступник, разыскивавшийся полицией; тридцати трех лет. Это, пожалуй, возраст посетителя. Но не сказано было, что этот преступник что-либо учинил сегодня утром.

   Кинэт сложил газету. Он был разочарован. Но прочитал он эту хронику происшествий, как она ни была заурядна, с совершенно новым интересом. Шла ли речь о разыскиваемом полицией или о кражах со взломом, он по отношению к ним, не отдавая себе в этом отчета, занимал иную точку зрения, чем обычно. Он думал: "Что за идея - гулять по улице Риволи среди бела дня, зная, что тебя разыскивает полиция?" Затем: "Стало быть, приметы могут погубить преступника?" Затем: "Правду ли говорят, будто сама полиция почти никогда не находит преступников, что их выдают третьи лица, особенно женщины, и что, следовательно, соблюдая известную осторожность, в частности - по отношению к женским знакомствам, они бы ускользнули?" В скобках он заметил: "Считать изъяном холодность темперамента, как это делают сочинители книжек, может быть и правильно. Но в известных случаях какое это преимущество! Или какое достоинство!" Он продолжал: "Когда взломщику удается кража, интересно знать, сколько времени он ведет себя спокойно? И старается ли он вообще скрываться?"

   Он вернулся к главному вопросу: "Когда могло случиться это происшествие? Несомненно - сегодня утром; и совсем незадолго до того, как он ко мне ворвался. Скажем - за четверть часа до того... Виноват. За четверть часа до того он убежал оттуда; но "акт" мог быть совершен гораздо раньше. Он мог оставаться подле своей жертвы. Для грабежа, если это был грабеж. Для того, чтобы убежать в удачный момент. Или чтобы замести некоторые следы... Это последнее мало вероятно, потому что для начала он бы помылся. Впрочем, не в этом вопрос. У меня он был приблизительно в половине десятого. Я был, по-видимому, первым, узнавшим или заподозрившим что-либо. Да и в полдень, когда я прошелся по кварталу, никто ничего не знал, ни даже полиция, очевидно. Иначе появились бы полицейские и чины прокуратуры, производилось бы дознание и прочее, был бы переполох в квартале. А поэтому совершенно естественно, что в газетах, которые печатаются в час или в два часа, об этом нет ничего".

   Молчание прессы покамест нимало не опровергало действительности "происшествия". Это рассуждение приободрило Кинэта, уже почти впавшего в дурное настроение.

   Но у него возникла другая тягостная мысль: "Он не явится на свидание. И вообще я был простаком, поверив на мгновение, что он явится".

   Он опять принялся составлять и улучшать сценарий своей беседы с комиссаром. Отделывал свою маленькую роль. А приметы? Их тоже надо было приготовить хотя бы для того, чтобы показать себя полиции человеком солидным, который, быть может, слишком долго раздумывает, прежде чем решиться на такого рода шаг, но по крайней мере, раз уж он решился, не зря беспокоит людей.

   "Субъекту, этому, господин комиссар, лет тридцать - тридцать пять, как мне показалось. Роста он среднего... то есть приблизительно моего роста. Телосложение?.. Телосложение весьма обычное... ни полный, ни худой. Цвет волос... О! Осторожней! Я чуть было не сказал опять - самый обычный. Это звучит несерьезно. Ясно ли представляю я себе его лицо? Да в том смысле, что я бы его узнал. Но как его описать? Усы у него были? Да, кажется. Я бы не поручился. Но так мне кажется. Не очень густые, во всяком случае. Глаза? Я не заметил их цвета. Может быть, я вообще не наблюдателен. А кроме того, как никак, я был взволнован. У полицейских есть, вероятно, определенный метод, когда они к кому-нибудь присматриваются. Своего рода анкета в уме. И против каждого вопроса они пишут ответ. Однако, в тот момент, когда я сказал ему, что мне легко будет указать "не слишком общие приметы", я, помнится, заметил две или три подробности; да; мешки под глазами, довольно низко спустившиеся и с легкой синевой под ними. Да, кожа на лице тонкая. И теперь я вижу ясно усы; чуть-чуть белокурые и слегка, очень слегка вьющиеся, довольно жидкие. Волосы не белокуры, конечно; они темнее усов. Значит, шатен. Да, я ведь еще заметил ямочку на самом конце подбородка. Почти как дырка от буравчика. Он не был гладко выбрит, разумеется. Вообще, подробности у меня не слишком запечатлелись в памяти. Но характер физиономии, выражение глаз, даже тембр голоса - все это я помню как нельзя лучше. Но как это передать? Для этого надо бы одновременно быть рисовальщиком, писателем и даже актером. Впрочем, важно то, что я по доброй совести и доброй воле передам свое впечатление полицейскому комиссару".

   Он представил себе комиссара: как тот внимательно слушает, кивает, записывает, проникается постепенно уважением к переплетчику, к его дару речи, очевидной правдивости его показаний, и к ясности, умеренности, осторожности, которые он привносит в них. Это тебе не какой-нибудь заурядный свидетель, который то выжимает из себя какие-то неопределенные, ни на что не годные фразы, то сыплет подробностями, явно порождаемыми, по мере надобности, его фантазией. Переплетчик, не робея перед общественным мнением, был зато весьма чувствителен к свидетельствам уважения со стороны видных, а особенно должностных лиц. Ему даже приятно было, когда постовой сержант или акцизный чиновник отвечали ему с особым оттенком учтивости, и чем выше был чин, тем живее было удовольствие.

   Из него мог бы выйти придворный. Это была одна из его слабостей.

   Предаваясь размышлениям, он все же несколько раз поглядывал на часы. Когда он прибыл на станцию Бастилии, было уже 5 часов 49 минут. Не лучше ли было пройти пешком оставшийся путь? На пересадку пришлось бы затратить несколько минут. Кинэт, не вполне понимая почему, решил, что лучше не совершать такой длинной прогулки по улице Сент-Антуан у всех на виду и выйти из подземелья на станции св. Павла, прямо в пределах места свидания. Вдобавок, поджидая поезд, можно будет проверить на плане расположение улиц Малэр и Тюрэн.

   Часы станции св. Павла показывали 5 ч. 55 м. Пять минут опоздания. Что, если незнакомец, с трудом заставив себя прийти, воспользовался этим небольшим опозданием Кинэта, чтобы счесть себя свободным от обязательств? Кинэт, человек точный, бранил себя.

   Улица Малэр находилась прямо против станции. Улица Тюрэн была, очевидно, третьей слева.

   Кинэт медленно шел по тротуару в сторону улицы Тюрэн. Стемнело уже почти совсем. Позади, со стороны Отель-де-Виль, в небе оставалась голубая зона.

   Огни магазинов, многочисленных в этом районе, освещали улицу ярко, хотя и косвенно, создавая контрасты, капризы теней, из-за которых разглядывать прохожих было труднее, чем могло показаться сразу.

   До угла улицы Тюрэн Кинэт дошел, никого не заметив. На минуту остановился и устремил вдоль этой улицы взгляд. Несколько силуэтов перемещалось в промежутках между фонарями. Он пошел обратно.

   Не зазевался ли он на мгновение?

   Вдруг он увидел в двух метрах перед собою и справа человека с пакетом под мышкой - своего утреннего посетителя.

   "Он даже с пакетом. Как я ему велел. Это замечательно".

   Человек, немного обернувшись, взглянул на Кинэта и почти незаметным движением плеча сделал ему знак всего лишь следовать за ним.

   Затем свернул в ближайшую улицу справа, очень короткую. Перешел на другой тротуар. По временам оборачивался и смотрел в конец улицы, как бы проверяя, не идет ли кто-нибудь за ними.

   Они подошли к зданию крытого рынка. Незнакомец повернул налево и обогнул его. На фасаде были немного странные орнаменты. В свете фонаря видна была бычья голова, неуклюже изваянная. Казалось, находишься у входа в какой-то языческий храм.

   После двух поворотов они очутились на очень узкой улице, длиною в каких-нибудь пятьдесят метров, совершенно безлюдной. Человек остановился, но движением руки попросил Кинэта еще не приближаться к нему.

   "Очевидно, он не спокоен. Хочет увериться, что я не привел за собою полиции".

   Опять они двинулись в путь по ломаной линии. Пришли на Вогэзскую площадь. Незнакомец обошел ее почти всю, проходя под сводами. Площадь была пустынна. Здесь были бы слышны даже отдаленные шаги. К тому же, в случае тревоги, столбы сводов и даже некоторые входы в дома, по-видимому, могли бы дать незнакомцу возможность притаиться на время во мраке, сбить с толку преследователей и спастись бегством.

   Кинэт хотя и думал: "Смеется он, что ли, надо мною? Долго ли мне шагать за ним?" - но в то же время жадно принимал участие в беспокойстве незнакомца. "В сущности, у него есть основания быть недоверчивым. И то, что он делает, совсем не глупо. Допустим, что я пришел с намерением выдать его полицейским агентам, которые идут за нами следом и ждут момента наброситься на него. Не знаю, как бы они ухитрились бесшумно следовать за нами вокруг этой площади, где слышен каждый звук".

   Кинэт шел позади на расстоянии четырех или пяти шагов. Один раз человек ему кинул приглушенным голосом:

   - Не так близко!

   Немного дальше он повторил, почти с раздражением:

   - Говорю вам - не так близко.

   Кинэт отстал от него метров на двенадцать и тем самым вынужден был внимательнее за ним следить. Незнакомец мог исчезнуть на каком-нибудь углу или юркнуть вдруг в подворотню. Это опасение мешало Кииэту запоминать названия улиц. Незнакомец сворачивал много раз, одно время казалось даже, что он заблудился.

   (А может быть и то, что изображая неуверенность, поворачивая обратно, он хотел опять-таки проверить, только ли Кинэт идет за ним по пятам.)

   Наконец, он остановился перед узкой и старинной лавкой, с виду - виноторговой. Витрина заставлена была железной решеткой столетней давности. Сквозь плотные шторы изнутри сочился слабый свет.

   - Войдем, - сказал он.

   Трудно было угадать, выбрал он это место заранее или только сейчас.

   Зала тянулась в глубину. Полузастекленная переборка, не доходившая до потолка, делила ее на две части. В передней комнате, вокруг покрытого старой клеенкой стола, сидело несколько человек в странной одежде - неряшливой и в то же время солидной; по ней можно было принять их, например, за впавших в бедность ремесленных старшин. Один из них, длиннобородый, с виду хозяин, был в котелке, в визитке.

   Кинэт пошел следом за незнакомцем в заднюю залу. Хозяин, став на соломенный стул, зажег газовую лампу.

   - Дайте нам... не знаю... Вы что бы выпили теперь? Выбор у них невелик. Я закажу сливянки. Она у них хороша.

   - Мне все равно... Я тоже выпью сливянки, - сказал переплетчик.

   Он поспешно вглядывался в незнакомца. Хотел проверить приметы, которые вспомнил в метро. "Ямочка на подбородке, да. Усы гуще и не такие белокурые, как я думал. Смотри-ка, большая бородавка на левой щеке. А ведь ее нельзя было не заметить. Он успел за это время побриться. Глаза у него серые, нос на конце круглый и немного вздернутый. Волосы припомажены. Но утром, быть может, не было на них помады. Линия волос на лбу совершенно прямая. Мочки ушей отвислые... Прежняя ли одежда на нем? Вид у нее новее".

   - Что вы на меня смотрите так? - спросил тот.

   - Ничего... то есть... у вас есть некоторое сходство с кем-то хорошо мне знакомым. И я не могу припомнить, с кем. Вы знаете это ощущение.

   Помолчали. У незнакомца вид был озабоченный, но далеко не подавленный.

   - Я вас привел сюда потому, что здесь спокойно. Это жидки - они по-французски еле говорят. Во всяком случае, тут, по крайней мере, не боишься наткнуться на сыщика. Уже на пороге мы бы его узнали с первого взгляда... Вы не еврей?

   - Нет.

   - Я спросил это потому, что вы носите бороду. Но это, конечно, ничего не значит.

   Пауза.

   - Скажите: отчего вы так настаивали на свидании со мной?

   - Я вам это объяснил.

   - Нет.

   - Объяснил.

   - Я подумал, что вы, чего доброго, собираетесь меня выдать.

   - О!..

   - ... За полицейского агента я вас не принял. Но столько народу прикосновенно к полиции, хоть и не служит в ней. Я чуть было не воздержался от прихода.

   - А все-таки пришли.

   - Я обещал.

   Они отпили сливянки. Человек продолжал, очень тихо:

   - Впрочем, теперь уже вы не можете меня выдать.

   - Вот как? Почему? Заметьте, я ничуть не собираюсь это сделать. Но почему?

   - Это легко понять. Вы были бы сообщником.

   - Что вы хотите этим сказать?

   - Как же иначе? Сегодня утром вы меня укрыли в своем доме. Если как следует поискать, наверное, найдется кто-нибудь, видевший, как я вошел или вышел. А затем, теперь, это свидание. Предположим, меня арестуют сегодня вечером или завтра. Что помешает мне сказать следователю, что мы это задумали сообща? На равных паях. И даже, - что произвели здесь дележ сегодня вечером. Жидки были бы свидетелями.

   - Но... согласитесь, - сказал Кинэт, не на шутку перепуганный, - вас могут арестовать без всякой моей в том вины. Неужели вы не постыдитесь сделать ложный донос на меня?

   Тот глумливо спросил:

   - А как я буду знать, что меня арестуют без вашей вины?

   - Это было бы так возмутительно... так недобросовестно...

   - Как? Вы не желаете ничем рисковать?

   - Я и то уж достаточно рискую, бегая за вами. И чем я буду вознагражден за риск?

   - Я предлагал вам деньги.

   - А я разве их взял? Нет, нет! Вы не имеете права говорить, чего не было... Ведь единственное мое желание было - оказать вам услугу.

   - Не сегодня вечером.

   - А почем вы знаете?.. Даже подлейшие бандиты благодарны людям, которые помогают им выпутаться из беды.

   - Я не бандит.

   - Тем более.

   Пауза.

   - Ну, это меня успокаивает, - сказал незнакомец. - Будь вы так или иначе прикосновенны к полиции, вас бы не так пугал мой донос.

   Кинэт задался вопросом, не слишком ли он открыл свои карты, не слишком ли перестал его теперь бояться этот человек. Нужно было уметь дозировать внушение доверия и страха так, чтобы одно не уничтожало другого.

   - Вы ошибаетесь, - сказал он. - Не испуг во мне говорил. Можете доносить на меня сколько угодно. Я спокоен. Поверьте моим словам. Но вы меня возмутили своими угрозами.

   - Угрозами!.. Подумаешь! Как будто вы не грозили мне сегодня утром.

   - Послушайте. Я - человек слова. Если я даю вам слово не выдавать вас, то пусть бы я сто раз был прикосновенен к полиции, как вы говорите, я бы вас все-таки не выдал. Напротив, я помог бы вам спастись. Поняли?

   Незнакомец смотрел на него, немного опешив. Кинэт продолжал:

   - Допустите такое положение: некто, причастный к полиции, и даже к высшим полицейским сферам, позволяет себе прихоть. В лапы к нему попадает несчастный малый, только что наглупивший. Вместо того, чтобы растерзать его, он оказывает ему покровительство. Но взамен он требует полного доверия. Это вполне естественно. Я прибегнул к сравнению, чтобы вы меня поняли.

   Незнакомец, морща лоб, старался его понять.

   - Не ломайте себе головы. Говорю вам - доверьтесь мне, вы об этом не пожалеете.

   - Одной вещи я все-таки не понимаю.

   - Какой?

   - Зачем?

   - Да ведь я жду от вас подробного рассказа обо всем, что произошло до вашего прихода ко мне сегодня утром. Вы слышите: подробного.

   Кинэт заговорил повелительно. Глядел незнакомцу прямо в глаза.

   Старался привести в действие незримую энергию, будучи уверен, что его организм вырабатывает новые ее количества с недавнего времени.

   Тот ответил вяло:

   - Вы так любопытны? Так прочтите это в газетах, как вы утром собирались поступить. Там об этом должно быть.

   - Там об этом еще нет ничего.

   - Вы уверены?

   Он произнес эти последние слова таким двусмысленно-насмешливым тоном, что Кинэт смутился. "Я, может быть, невнимательно просмотрел газету или не ту газету купил, или не понял, когда читал, что речь идет о нем. Нет, не может быть".

   Этой короткой паузы достаточно было, чтобы лишить Кинэта преимущества, достигнутого им, духовной власти над собеседником.

   Он достал газету из кармана и резко сказал:

   - Если есть, покажите.

   При виде газеты усмешка исчезла на лице у незнакомца, оно омрачилось, даже стало, как будто, встревоженным.

   - Хорошо, хорошо, - произнес он, отталкивая газету.

   Затем, нахмурив брови, почти грубо продолжал:

   - Все это вздор. Я решил придти сегодня вечером, потому что вы на этом настаивали и потому что оказали мне услугу. Ну, и довольно. Я принес ваши книжки. Я даже не развернул пакета. Теперь оставьте меня в покое. У меня есть другие заботы, сами понимаете. Я с вами прощаюсь и благодарю вас, вот и все.

   Но он не решался смотреть на Кинэта. Он бросал эти фразы отрывисто, стараясь говорить очень решительным тоном.

   Веки у него учащенно бились над серыми глазами. В мешках под ними словно собиралось и разливалось раздражение, струившееся из зрачков.

   По другую сторону перегородки продолжался разговор на еврейском языке. Кинэт обернулся, чтобы удостовериться, что никто на них не обращает внимания; убедился, что в задней зале нет никакой подозрительной двери или щели; затем произнес очень тихо:

   - Вы считаете несомненным, что жертва умерла?

   Человек вздрогнул, взглянул Кинэту в лицо, затем, пожав плечами, подпер щеку рукой. Переплетчик продолжал:

   - Соседи, по-вашему, ничего не могли услышать?

   - Соседи? Какие соседи?

   Кинэт почувствовал, как шатается, валится сложившаяся у него в голове картина: квартирка окнами во двор, в четвертом этаже.

   Он сделал усилие, чтобы освободиться от всякой предвзятой идеи и не упустить чего-либо, готового, быть может, сорваться с губ незнакомца. Но как направлять свои собственные вопросы или даже как формулировать их без каких-либо образов в мозгу - места, действия, участников? Он продолжал:

   - Какие? Я как раз и спрашиваю вас, какие, по-вашему, соседи могли что-либо услышать в тот или другой момент?

   Человек как будто призадумался, потом ответил:

   - Надо, прежде всего, чтобы были соседи.

   Что хотел он этим сказать? В представлениях Кинэта "происшествие" убегало из квартала, куда он его поместил, и даже из Парижа, переселялось в какое-то пустынное место с полями и деревьями. Но все остальное становилось непостижимым. Человек, совершивший преступление в пригороде, не бежит к переплетчику в Вожирар смыть кровь со своих рук.

   - Бросьте, бросьте! - сказал он. - Полно шутки шутить.

   Он усилил только что им усвоенный тон: тон человека, знающего больше, чем он говорит, и задающего вопросы не столько для того, чтобы вырвать тайну у собеседника, сколько для проверки собственных сведений или установления какой-нибудь подробности. Он прибавил, с таким выражением, с каким бросают волнующий намек:

   - Соседи! Соседи есть всегда.

   Незнакомец на него взглянул с большей тревогой в глазах.

   Затем, как бы успокаивая себя, проговорил:

   - Если бы я уронил этот стул, услышали бы это люди на другой стороне улицы?

   - Будь эта дверь закрыта, и при закрытых окнах у них? Нет, не услышали бы.

   - Разумеется, при закрытых.

   - Не услышали бы... Но уверены ли вы, что шуму было не больше?..

   - Все в пропорции. Я говорил об упавшем стуле, потому что мы находимся на очень узкой улице.

   Кинэт повернулся и взглянул в сторону улицы, как бы сравнивая эти размеры с другими, бывшими у него в памяти.

   Он прищурил правый глаз, поднял левую бровь, скроил гримасу.

   - Да... да... Но вы знаете, когда человек очень занят чем-нибудь, то иногда производит больше шуму, чем ему кажется, или больше шуму происходит невольно и незаметно для человека... Спроси я вас, например: "Были ли крики?...

   - Крики?

   - Да, крики... вы бы мне сказали, пожалуй: "Ручаюсь вам, что не было..."

   - Я сказал бы вам, что мне с вами разговаривать не о чем.

   - Но если, с другой стороны, услышал крики какой-нибудь сосед, если он от них проснулся внезапно...

   - Меня пот прошибает от ваших разбойничьих историй.

   - О, это важнее, чем вы думаете...

   (Теперь Кинэту рисовался небольшой дом, вроде его дома, еще более уединенный; люди по соседству спят на рассвете; вдруг - крики...) Он продолжал с совершенно напускной уверенностью:

   - Я говорю: проснулся внезапно.

   - А я говорю - нет!

   - Отчего? Оттого, что было рано?

   - Нет, не оттого, что было рано. И вообще - баста. Вы меня не заставите говорить, если я не желаю.

   Переплетчик счел благоразумным отступить. К тому же он кое-чем успел поживиться. Картина мало-помалу восполнялась и прояснялась. Небольшой дом без непосредственных соседей, в саду или пустыре. Одинокая особа. Ночь или рассвет.

   Во всяком случае - час, когда люди спят вокруг. Тем не менее, они могли бы проснуться от сильного шума. Но шума почти не было. Опрокинутая мебель, быть может. Что же до "одинокой особы", то она, вероятно, не кричала. Умерла, не вскрикнув. Ибо она умерла. Между "актом" и бегством человека должно было пройти несколько часов. Между тем, кровь у него на руках была еще совсем свежая. Следовательно?

   Кинэт заговорил опять и ухитрился придать голосу благожелательный, ласковый тон:

   - Важно для вас то, что дело не сразу открылось. Возможно, что оно и до сих пор не открыто.

   - Вы думаете?

   Незнакомец произнес это очень живо.

   - У вас было в распоряжении достаточно времени обернуться. Это очень ценно. Если вы умели им воспользоваться.

   - Умел воспользоваться... Прежде всего, вы представляете себе, будто человек делает, что хочет. Сегодня утром, входя к вам, я отлично понимал, какое это безумие. Но куда мне было деваться, перепачкавшись и вообще в таком виде? Пусть бы даже я не так потерял голову.

   - Вам нельзя было привести себя в порядок на месте... до ухода?

   - Нет... Значит, надо было пойти куда-нибудь пообчиститься. В этом-то и горе. Каждая глупость происходит от предыдущей.

   - Разумеется. Но позвольте вам сказать, - заметил Кинэт несколько покровительственным тоном, - что для такого рода дел вам, как мне кажется, недостает самообладания. Помните, я вам дал сегодня утром тряпку и настоятельно советовал взять ее с собой. Вы ее оставили на столе в кухне.

   - Что вы сделали с ней?

   - Сжег ее. А ваш носовой платок?

   Человек, по-видимому, очень смутился.

   - Помнится, я его выбросил.

   - Так вам помнится? Куда же?

   - ...В какой-то люк.

   - Точнее вы этого не знаете?

   - При таких обстоятельствах отдаешь себе отчет не во всех движениях.

   - В этом-то я и упрекаю вас.

   Кинэт призадумался, вздохнул:

   - А между тем, вам посчастливилось наскочить на человека, который, сам не будучи замешан в дело, имел возможность обсудить положение, решить, что надо и чего не надо делать, - возможность, какой не имеете вы, - помимо способностей, одному присущих, а у другого отсутствующих, - да, на человека, который бы вам дал советы, наставления, предостерег бы вас, нашел бы, может быть, - как знать? - решение задачи... Но вы не хотите этим воспользоваться, вы недоверчивы. Тем хуже для вас.

   - Я недоверчив, потому что это дело неясно. Скажите, какая вам корысть от этого всего?

   Кинэт хорошо понимал, что его поведение должно оставаться подозрительным, пока он не представит какого-нибудь объяснения, простого и солидного, на худой конец - хотя бы романтического, но понятного первому встречному. Это могло бы одновременно послужить для него поводом упрочить свой престиж.

   Он заговорил шепотом:

   - Послушайте, я вам все скажу - доверие за доверие - да... я служил в полиции, когда-то; но у меня произошла страшная история с этими господами. Да. Я поймал с поличным одного из начальников. Меня хотели скрутить. Я занимал крупное положение; не в оперативных частях, а в главном управлении. Разумеется, не имея инспекторского опыта, я все же вошел в курс многих вещей, даже с практической точки зрения, многих вещей, которые полезно знать. Словом, они со мною поступили подло, допустили одну из тех несправедливостей, какие не прощаются. Вот как обстоит дело. И мстить им - моя потребность. Всякий раз, как мне представляется возможность вырвать кого-нибудь из их когтей, - при том, разумеется, условии, что это человек, внушающий участие и симпатичный, - я это делаю. Вы меня поняли?

   Незнакомец, по-видимому, понял. Он смотрел на Кинэта другими глазами. На миг он обратил взгляд в сторону пакета, который положил на пол, в углу комнаты. Хотел заговорить, но передумал. Еще некоторое время размышлял и сказал, наконец:

   - Конечно, будь вы в состоянии мне помочь... но я не знаю в чем...

   - Напрасно! Во-первых, это будет видно в зависимости от обстоятельств. Но уже сейчас я могу вам сказать, приняты ли вами необходимые меры предосторожности. Уйдя от меня сегодня утром, куда вы пошли?

   Тот колебался.

   - Вернулись домой?

   - Нет.

   - Вы живете один?

   - Да. У меня есть комната в номерах. Я даже там задолжал за последнюю неделю.

   - В эту ночь вы не дома ночевали?

   - Да, то есть я ушел около одиннадцати вечера.

   - Люди видели, как вы ушли?

   - Они могли этого не заметить.

   - Они во всяком случае должны были это заметить сегодня утром, убирая комнату.

   - Это - вопрос. Во-первых, знаете ли, это дрянные номера. Там убирают комнаты часто только в полдень или позже. Да и то не всегда.

   - Вы подумали о том, что надо привести постель в беспорядок?

   - Нет.

   - Это ошибка, большая ошибка, - заметил Кинэт компетентным тоном.

   - Впрочем, позвольте, вчера вечером у меня была одна женщина. Постель осталась более или менее в беспорядке.

   - Женщина? Как раз вчера вечером?

   - Мне хотелось перед этим повидаться с нею. Я не знал, что может со мною случиться.

   - Вы ей говорили об этом деле?

   - Нет.

   - Наверное?

   - Наверное. Ей известно было, что у меня большие неприятности. Я сказал, что, может быть, отлучусь, оттого что мне один приятель говорил о работе в предместье.

   - У вас есть ремесло?

   - Я - печатник.

   - Вот как! Мы с вами почти товарищи. Любопытное совпадение! Это содействует симпатии, не правда ли?

   - Не говоря уже о том, что отчасти я из-за этого предпочел войти в вашу лавку, а не в бакалейную или угольную. Я увидел книги. И затем я подумал, что тут будет спокойнее. Но вы, стало быть, сделались переплетчиком без обучения?

   - Я давно занимался переплетным делом как любитель. Это внушило мне мысль выбрать его своим ремеслом, когда я ушел из полиции. Мне нужна была профессия более или менее свободная. Но скажите, с этой женщиной вы с тех пор не видались?

   - Нет, нет.

   - Вы мне говорите правду?

   - Я вам клянусь.

   - Это было бы очень опа