Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

дняя минута. Драгунский конвой и эскорт Донца еще с вечера вели борьбу за жизнь комиссаров, которые, оплакивая себя заживо, уже препоручали свою душу Богу. Кармелит Лентовский по очереди исповедовал каждого, а из-за окон вместе с порывами ветра доносились дикий шум, звуки выстрелов, гомерический хохот, крики: "На погибель!" и требования головы воеводы Киселя, особенно ненавидимого казаками.

   То была страшная, долгая зимняя ночь. Кисель подпер голову рукою и несколько часов просидел неподвижно. Он не боялся смерти; с самой минуты выезда из Гущи он был так истомлен, измучен, что с радостью простился бы с жизнью, но его душу терзало бездонное отчаяние. Он, русин по крови, первый взял на себя роль умиротворителя этой беспримерной войны, он выступал везде, в сенате и на сейме, горячим сторонником мира, он стоял на стороне примаса и канцлера, он всегда противился Еремии, он делал все для добра и пользы республики и свято верил, что договоры, уступки все уладят, примирят, сблизят позиции сторон, и ют теперь, в эту минуту, когда он привез булаву Хмельницкому и уступки казакам, теперь он усомнился во всем, ясно увидел тщету своих усилий, увидел пропасть, разверзнутую прямо под его ногами.

   "Неужели они не хотят ничего, кроме крови, неужели добиваются одной этой свободы, свободы убийства и грабежа?" - в отчаянии спрашивал у себя воевода и с трудом удерживал стон, готовый вырваться из его благородной груди.

   - Голову Киселя, голову Киселя! На погибель! - словно отвечала ему толпа.

   И охотно отдал бы воевода свою седую голову, если бы не сознание, что для спасения республики и самих казаков этого явно недостаточно. Им нужно дать что-то большее. Пусть же грядущий день заставит их желать этого.

   Когда он думал так, слабый проблеск надежды и упования вновь осветил его скорбящую душу. Несчастный старик повторял себе, что эта чернь не составляет еще всего казачества, что здесь еще не Хмельницкий и его полковники, а только с ними и начнутся переговоры.

   Но могут ли договоры быть прочны, пока полмиллиона холопов стоят под ружьем? Не растают ли они при первом дуновении весны, как снега, которыми теперь укрыта степь. И воеводе вновь приходили в голову слова Еремии: " Даровать прощение можно только побежденным", и вновь пропасть разверзлась под его ногами.

   Наступила полночь. Шум и выстрелы немного стихли, на дворе свирепела вьюга; утомленная толпа начала мало-помалу расходиться по домам.

   Войцех Мясковский, подкоморий львовский, поднялся с лавки и подошел к занесенному снегом окну.

   - Кажется, с Божьей помощью, до завтра доживем, - сказал он.

   - Кто бы мог сказать, что мы представляем из себя мирное посольство! - сказал пан Зеленский, подчаший брацлавский, и горько улыбнулся.

   - Я не раз бывал послом у татар, - прибавил пан хорунжий новогрудский, - но такого никогда еще не приходилось видеть. В нашем лице республике нанесено еще большее оскорбление, чем под Корсунем и Пилавцем. Я повторяю вам, господа: возвратимся назад; о переговорах и речи быть не может.

   - Возвратимся, - как эхо, повторил пан Бжозовский, каштелян киевский. - Мира быть не может, да будет война!

   Кисель поднял голову и уставился на каштеляна.

   - Желтые Воды, Корсунь, Пилавец! - глухо сказал он и замолчал, а за ним и все замолчали, только пан Кульчинский, скарбник киевский, начал громко читать молитву, а пан ловчий Кшетовский обхватил руками голову и все повторял:

   - Что за времена! Что за времена! Боже, смилуйся над нами.

   Вдруг двери отворились, и Брышовский, капитан драгунов епископа познанского, начальник конвоя, вошел в комнату.

   - Пан воевода, - сказал он, - какой-то казак желает видеть панов комиссаров.

   - Хорошо, - ответил Кисель, - а чернь разошлась уже?

   - Все разошлись, завтра обещали вернуться.

   - Сильно они напирали?

   - Страшно, казакам Донца пришлось уложить нескольких. Завтра обещали сжечь нас.

   Двери вновь отворились, и какой-то высокий, чернобородый человек остановился на пороге.

   - Кто ты? - спросил Кисель.

   - Ян Скшетуский, гусарский поручик князя-воеводы русского.

   Каштелян Бжозовский, пан Кульчинский и ловчий Кшетовский вскочили с лавок. Все они в прошлом году бились под предводительством князя под Махновкой и Константиновом и отлично знали пана Яна. Кшетовский, кроме того, был его хорошим приятелем. Он заключил Скшетуского в свои объятия.

   - Что ты тут делаешь и как добрался до нас? - спросил он.

   - В холопском одеянии, как видишь.

   - Пан воевода! - крикнул Бжозовский. - Это лучший рыцарь из хоругви воеводы русского, прославленный на все войско.

   - Приветствую вас всем сердцем, - сказал Кисель, - и вижу, что вы действительно должны быть храбрым и опытным рыцарем, если сумели пробраться к нам. Чего же вам нужно от нас?

   - Я прошу вас дозволить мне идти вместе с вами.

   - Вы собираетесь идти в пасть ко льву, но если таково ваше намерение, мы не хотим препятствовать вам.

   Скшетуский молча поклонился.

   Кисель с удивлением рассматривал его. Суровое лицо молодого рыцаря сразу поразило его каким-то скорбным величием.

   - Скажите мне, - спросил он, - что заставляет вас идти туда, куда никто бы не пошел по доброй воле?

   - Несчастье, пан воевода.

   - С моей стороны нескромно было бы расспрашивать далее, - сказал Кисель. - Вы, должно быть, потеряли кого-нибудь из близких и теперь отправились на его поиски?

   - Да.

   - И давно это случилось?

   - Прошлою весною.

   - Как! И вы только теперь начинаете разыскивать? Ведь прошел почти год! Что же вы делали до сих пор?

   - Дрался под знаменами русского воеводы.

   - Неужели князь не давал вам отпуска?

   - Я сам этого не хотел.

   Кисель снова посмотрел на молодого рыцаря.

   - Всем нам, служившим вместе с князем, - заговорил киевский каштелян, - известны несчастья этого рыцаря, не раз мы плакали над его злоключениями, а он предпочитал служить отчизне, вместо того чтоб заниматься своими делами. Редкий это пример в нынешнее проклятое время.

   - Если вам понадобится мое ходатайство у Хмельницкого, то, поверьте, я не постесняюсь просить его содействия, - сказал Кисель.

   Скшетуский снова поклонился.

   - Идите, отдохните теперь, - ласково продолжал воевода. - Вы, вероятно, утомлены, как и все мы. И мы ни на минуту не имели покоя.

   - Я его возьму к себе; он мой друг, - сказал ловчий Кшетовский.

   - Пойдемте и мы. Кто знает, будем ли мы спать следующую ночь?

   - Может быть, сном вечности, - заключил воевода.

   С этими словами он удалился в спальню, а за ним разошлись и все прочие. Кшетовский повел Скшетуского на свою квартиру, которая располагалась неподалеку. Впереди шел паж с фонарем в руках.

   - Какая темь, - сказал ловчий, - а вьюга все усиливается. О, пан Ян, ну и страху натерпелись мы здесь! Я думал, что день страшного суда наступил. Чернь почти приставила нож к нашим глоткам. Мы уже начинали прощаться друг с другом.

   - Я находился среди черни, - сказал Скшетуский. - Завтра вечером ждут новую ватагу разбойников, которой дали знать о вас. Завтра непременно нужно выехать. Ведь вы в Киев едете?

   - Все зависит от ответа Хмельницкого. К нему Четвертинский поехал. А вот и квартира моя. Войди, друг. Я приказал согреть вина, поужинаем.

   В комнате у ловчего горел веселый огонь, на столе стояло дымящееся вино. Скшетуский с жадностью схватил чарку.

   - Со вчерашнего дня у меня крошки во рту не было, - сказал он.

   - Как ты страшно похудел. Труды ратные да сердечные печали совсем изменили тебя. Ну, говори, рассказывай. Так ты задумал искать там, среди врагов, княжну?

   - Либо ее, либо смерть.

   - Скорее смерть найдешь. Да откуда ты знаешь, что княжна там?

   - Я ее уже везде искал.

   - Где именно?

   - Вдоль по Днепру, вплоть до Егорлыка. Я ездил с купцами-армянами, потому что были сведения, что она в тех краях, а теперь еду в Киев, потому что Богун должен был отвезти ее туда.

   Едва поручик вымолвил имя Богуна, как ловчий схватил себя за голову.

   - Боже ты мой! - воскликнул он. - Я тебе не сказал самой важной вещи. Я слышал, что Богун убит.

   Скшетуский побледнел.

   - Как? - спросил он. - Кто тебе об этом сказал?

   - Шляхтич, который однажды уже спас княжну, тот, что отбил знамя под Константиновом. Я встретил его, когда ехал в Замостье. Едва я его спросил, что нового, он первым делом сказал мне, что Богун убит. Я спросил, кто убил его, и он ответил: "Я". На этом мы и разъехались.

   Глаза Скшетуского погасли.

   - Этот шляхтич что ни слово скажет, то соврет, - сказал он. - Ему нельзя верить. Нет! Нет! Он не сладил бы с Богуном.

   - А ты не виделся с ним? Он говорил, что едет к тебе в Замостье.

   - Я не дождался его в Замостье. Он теперь должен быть в Збараже, но я из Каменца возвращался не через Збараж, поэтому мы и не встретились. Одному Богу только известно, правда ли и то, что он в свое время говорил мне, будто Богун скрыл ее за Ямполем и потом хочет везти на свадьбу в Киев. Может, и неправда, как, впрочем, и все, что ни говорит Заглоба.

   - Тогда зачем же ты в Киев едешь?

   Скшетуский молчал. Только посвист вьюги нарушал тишину, царившую в комнате.

   - Ведь если Богун не убит, ты легко можешь попасть в его лапы.

   - Я затем и еду, чтобы отыскать его, - глухо проговорил Скшетуский.

   - Но зачем?

   - Пусть сам Бог решит наше дело.

   - Но он не станет драться с тобой, а просто схватит, убьет или продаст татарам.

   - Я не один еду, под охраной посольства.

   - Дай Бог, чтоб мы сами остались живы, а ты говоришь об охране.

   - Кому жизнь в тягость, тот не боится смерти.

   - Побойся Бога, Ян! Тут дело идет не о смерти, потому что она никого не минет, ведь казаки могут продать тебя на турецкие галеры.

   - А ты думаешь, что мне там будет горше, чем теперь?

   - Я вижу, что ты сомневаешься в милосердии Божием.

   - Ты ошибаешься! Я говорю, что мне невыносимо жить на свете, но с волею Божиею я давно примирился. Я не прошу, не плачу, не проклинаю, не бьюсь головой об стену, я хочу только исполнить свой долг, пока сил и жизни моей хватит.

   - Но горе убивает тебя, как медленный яд.

   - Бог затем и послал горе, чтоб отравляло, и исцеление пошлет, когда пожелает.

   - Против такого довода нечего возразить. Бог - единственная надежда и для нас, и для всей республики. Король поехал в Ченстохово; может быть, ему удастся умилостивить Святую Деву, иначе все мы погибнем.

   Опять водворилась тишина, только за окном перекликались драгунские часовые.

   - Да, да, - через несколько минут вновь заговорил ловчий. - Все мы принадлежим скорее к числу умерших, чем живых. Во всей республике люди разучились смеяться и только стонут, как этот ветер в трубе. Верил и я, что настанут лучшие времена, пока вместе с послами не приехал сюда, но теперь вижу, что мы обольщали себя ложными надеждами. Руины, война, голод, смерть и ничего более, ничего более!

   Скшетуский молчал; красноватые отсветы огня освещали его похудевшее, суровое лицо.

   Наконец он поднял голову и проговорил задумчиво:

   - Все это земное, тленное, все пройдет и ничего не оставит за собою.

   - Ты говоришь, как монах, - сказал пан ловчий.

   Скшетуский не сказал в ответ ни слова.

  

  

   Рано утром на следующий день комиссары, а вместе с ними и пан Скшетуский оставили Новоселки. Невеселым было их путешествие. На каждом постое, в каждом местечке грозили им смерть и оскорбления страшнее всякой смерти, потому что в лице комиссаров попирались честь и величие республики. От бессонных ночей и утомления совсем расхворался пан Кисель, капитан Брышовский тоже. Скшетуский занял его место и вел далее несчастное посольство посреди угроз, оскорблений и обид.

   В Белгороде комиссарам вновь показалось, что наступила их последняя минута. Толпа избила больного Брышовского, убила пана Гняздовского, и только прибытие митрополита на свидание с воеводой остановило неминуемую резню. В Киев и вовсе не хотели допускать комиссаров. Князь Четвертинский возвратился 11 февраля без всякого ответа Хмельницкого. Комиссары не знали, что дальше делать, куда идти. Обратный путь был отрезан огромными ватагами, которые только и ждали прекращения переговоров, чтоб перерезать все посольство. Дерзость толпы возрастала с каждой минутой.

   Казаки хватали за поводья лошадей, загораживали дорогу, бросали камни и куски льда в сани воеводы. В Гроздовой Скшетуский и Донец вынуждены были вступить в схватку и посекли несколько сотен черни. Хорунжий новогрудский и Снаровский вновь отправились к Хмельницкому с просьбой прибыть для переговоров в Киев, но воевода и не надеялся, что они доедут живыми. А пока комиссары должны были сложа руки смотреть, как толпа убивает пленников без различия пола и возраста, как несчастных топят в прорубях, поливают водой на морозе или насаживают на колы. Так прошло восемнадцать дней, прежде чем пришел ответ от Хмельницкого, что в Киев он ехать не желает, а будет ждать воеводу и комиссаров в Переяславле.

   Послы вздохнули свободнее и, переправившись через Днепр, остановились на ночь в Воронкове, от которого до Переяславля оставалось всего шесть миль. Хмельницкий выехал им навстречу, но как он не походил на прежнего Хмельницкого, обиженного, оскорбленного, - "quantum mutatus ab illo!" {Сколь непохожий на прежнего (лат.).}, как справедливо писал Кисель.

   Он выехал в сопровождении многочисленной свиты, с полковниками, есаулами, войсковой музыкой, под бунчуком и красным знаменем, точно удельный князь. Посольство остановилось, а Хмельницкий подъехал к передним саням и долго всматривался в лицо воеводы.

   - Бью челом вам, господа, и вам, пан воевода, - наконец сказал он, слегка приподнимая шапку. - Надо было вам давно завести со мной переговоры, когда я был глупее и не знал собственной силы, но коли вас прислал король, то я с радостью принимаю сию ассамблею на своей земле.

   - Приветствую вас, пан гетман! - ответил Кисель. - Его величество король послал нас уверить вас в своем милостивом расположении и установить справедливость.

   - За расположение благодарю, а справедливость я установил сам на ваших шеях, вот этим (он ударил по рукоятке сабли) и буду поступать так и далее, если будет не по-моему.

   - Плохо же вы приветствуете нас, гетман запорожский, нас, королевских послов.

   - Не буду говорить на морозе, - грубо ответил Хмельницкий, - на это будет еще время. Пустите меня в ваши сани; я хочу оказать вам честь и ехать вместе.

   Он слез с коня и приблизился к саням. Кисель подвинулся вправо, оставляя свободною левую сторону.

   Хмельницкий увидел это, нахмурился и крикнул:

   - Уступите мне правую сторону!

   - Я сенатор республики.

   - А мне что за дело, что сенатор! Пан Потоцкий первый сенатор и гетман коронный, а я его держу в цепях вместе с другими и завтра, если захочу, прикажу посадить на кол.

   На бледных щеках Киселя выступил румянец.

   - Я представляю здесь особу короля!

   Хмельницкий нахмурился еще сильнее, но сдержался и сел слева, ворча:

   - Пусть король будет в Варшаве, а я на Руси. Мало еще, видно, я показал вам!

   Кисель не отвечал ничего, только поднял глаза к небу. Он предчувствовал, что его ждет впереди.

   В городе гремели двадцать пушек и звонили все колокола. Хмельницкий, точно опасаясь, как бы послы не приняли это за знак особого почета, сказал воеводе:

   - Так я не только вас, но и других послов принимаю.

   Он говорил правду: к нему, действительно, как к удельному князю, прибывали посольства. Возвращаясь из-под Замостья под впечатлением выборов и поражений, нанесенных ему литовскими войсками, гетман не носил в своем сердце и половины той гордости, но когда весь Киев вышел навстречу ему с хоругвями и иконами, когда академия приветствовала его словами: "Tamquam Moijesem, servatorem, salvatorem, liberatorem populi de Servitute lechica et bone omine Bohdan {Равный Моисею, спаситель, избавитель, освободитель народа от рабства ляшского, в добрый знак названный Богданом (лат.).} - от Бога данный", когда, наконец, его назвали и "illustrissimus princeps {Наиславнейший государь (лат.).}", тогда, по словам современников, "в нем проснулся зверь". Тогда он действительно почувствовал свою силу и твердь под ногами, которой ему до сих пор недоставало.

   Заграничные посольства были молчаливым признанием как его могущества, так и независимости; крепкий союз с татарами - союз, оплачиваемый богатою добычею и пленниками, которых этот народный вождь дозволял набирать из своего народа, обеспечивал казакам помощь против любого неприятеля. И вот Хмельницкий, еще под Замостьем признавший власть короля, а теперь ослепленный гордостью, уверенный в своей силе и в бессилии республики, готов был поднять руку на самого короля, мечтая в глубине своей мрачной души уже не о казацкой свободе, о возвращении старинных привилегий Запорожью, не о справедливости, а об удельном государстве, о княжеской шапке и скипетре.

   Он чувствовал себя владыкою Украины. Запорожье стояло за него, ибо еще не под чьею булавою ни утопало так в крови, не видело такой добычи; дикий по натуре люд льнул к нему, потому что в то время, когда мазовецкий или великопольский холоп безропотно сносил свое бремя, которое во всей Европе тяготело над "потомками Хама", украинец вместе с воздухом степей впитывал в себя любовь к свободе, такой же дикой и беспредельной, как сами степи. Что ему за охота ходить за панским плугом, когда взор его терялся в Божьей, а не панской пустыне, когда из-за порогов Сечи взывали к нему: "Брось пана и иди на волю!", когда свирепый татарин учил его войне - приучал его глаза к пожарам и сценам убийств, а руки к оружию? Разве не лучше ему у Хмеля буйствовать и "панов резать", нежели гнуть гордую спину перед подстаростой?

   С другой стороны, кто не шел к Хмельницкому, того брали в плен. В Стамбуле за десять стрел давали одного невольника, за лук троих: так много их было.

   Народу не предоставлялось выбора, и это отразилось в одной песне - песне странной для тех времен. Долго еще потом последующие поколения распевали по своим хатам эту песню о народном вожде, названном Моисеем: "Ой, чтоб того Хмеля первая пуля не минула!".

   Города, местечки и деревни исчезали с лица земли, населенный край превращался в пустыню, но вождь и гетман не видел или не хотел видеть этого, и пьянел от пролитой им крови, топил в этом море крови свой же народ и вот теперь ввозил комиссаров в Переяславль при громе пушек и колокольном звоне, как удельный князь, господарь, владыка.

   Комиссары, поникнув головами, вступали в логово льва и чувствовали, как последние лучи надежды начинают гаснуть в их сердцах. Скшетуский внимательно всматривался в лица полковников Хмельницкого, надеясь увидеть средь них Богуна. После безуспешных поисков княжны в душе пана Яна созрело твердое намерение найти Богуна и вызвать его на смертный бой. Несчастный рыцарь отлично понимал, что среди такого беспредела Богун может уничтожить его без всякой борьбы, может выдать его татарам, но думал о нем лучше: он знал отвагу и мужество атамана и был почти уверен, что тот не уклонится от поединка. В его голове даже созрел план, как он свяжет атамана клятвой, чтобы тот, в случае его смерти, освободил Елену. О себе пан Скшетуский не заботился и, допуская, что Богун может сказать: "Если я погибну, то пусть она ни тебе, ни мне не достанется", готов был пойти и на это и дать со своей стороны такую же клятву, только бы вырвать ее из вражьих рук. Пусть она найдет покой в монастыре - он же поищет его сначала на поле битвы, а если там не доведется найти вечного успокоения, будет отыскивать его под монашеской рясой, как делали в те времена все скорбящие душой. Путь этот казался Скшетускому прямым и верным, а когда в Замостье ему явилась мысль о поединке с Богуном, когда поиски в надднестровских камышах не привели ни к чему, он еще более укрепился в мысли, что другого пути нет. И вот от Днестра, нигде не отдыхая, он пошел к комиссарам, рассчитывая или в свите Хмельницкого, или в Киеве непременно отыскать Богуна, тем более что, по словам Заглобы, атаман намеревался ехать в Киев для заключения брака.

   Но Скшетуский напрасно искал его теперь среди полковников. Вместо него он обнаружил множество других своих старых знакомых: Дзедзялу, Яшевского, Яроша, бывшего сотника князя, и многих других. Он решился расспросить их.

   - Мы давние знакомые, - сказал он, приближаясь к Яшевскому.

   - Я видел вас в Лубнах; вы рыцарь князя Еремы, - ответил полковник. - В Лубнах, помнится, мы пировали вместе. А как ваш князь?

   - Здоров.

   - Весной здоров не будет. Они еще с Хмельницким не сталкивались, а должны столкнуться, и один из них должен погибнуть.

   - Это уж как Бог решит.

   - Ну, Бог нашего батьку, Хмельницкого, любит. Уж князь в Заднепровье, на своей татарский берег не вернется. У Хмельницкого много войска, а у князя что?.. Вы все у него же в хоругви?

   - Я еду с комиссарами.

   - Ну, я рад видеть вас.

   - Если вы рады, то окажите мне услугу, а я за то век буду благодарить.

   - Какую услугу?

   - Скажите вы мне, где теперь Богун, тот славный атаман, который теперь, должно быть, один из старших среди вас?

   - Замолчи! - грозно крикнул Яшевский. - Счастье твое, что мы старые знакомые, а то я тебя сейчас же угостил бы этим буздыганом.

   Скшетуский с изумлением взглянул на него и стиснул рукою булаву.

   - Вы с ума сошли?

   - Не с ума я сошел, не угрожать хотел вам, но таков приказ Хмеля, что если кто-то из вас, даже комиссар, будет выспрашивать о чем-нибудь, следует немедля убить его на месте. Не сделаю этого я, сделает другой, поэтому я, помня старое, и предупреждаю вас.

   - Да я-то спрашиваю по своему личному делу.

   - Неважно. Хмель сказал нам, полковникам, и приказал повторить другим: "Даже если о дровах спросят, убивать на месте". Вы это передайте своим.

   - Благодарю за добрый совет, - сказал Сюпетуский.

   - Это я вас предостерегаю, а другого ляха уложу на месте.

   Они замолчали. Процессия уже приближалась к городским воротам. По обеим сторонам дороги и на улице толпились вооруженные казаки и чернь. Присутствие Хмельницкого, конечно, лишало их возможности оскорблять посольство, хотя все они недобро посматривали на комиссаров и сжимали кулаки или рукоятки сабель.

   Скшетуский построил своих драгунов, высоко поднял голову и спокойно ехал широкою улицей, не обращая ни малейшего внимания на угрюмые взгляды толпившегося воинства. Как много же потребуется хладнокровия, сдержанности и терпения, думал он, чтобы исполнить то, что он замыслил, и не утонуть с первых же шагов в этом море ненависти.

  

  

   На следующий день комиссары долго совещались о том, сейчас ли вручить Хмельницкому королевские дары, или подождать до тех пор, пока он не выкажет хоть какого-то знака покорности или сокрушений. Решено было тронуть его человечностью и добротою короля, и на следующий день торжественный акт вручения даров состоялся. С самого утра палили пушки и звонили колокола. Хмельницкий ожидал перед своим домом, посреди полковников, старшин, огромного количества казаков и черни; он хотел, чтоб весь народ знал, какие почести оказывает ему король. Гетман восседал под бунчуком на возвышении, окруженный послами соседних государств. Из волнующегося людского моря неслись радостные крики при виде предводителя, в котором толпа, признающая только одну силу, видела воплощение этой силы. Именно таким народное воображение и могло представить себе своего вождя, победителя гетманов, шляхты и вообще "ляхов", которые до того были овеяны славой непобедимых. Хмельницкий за минувший год немного постарел, но не согнулся, в могучих его плечах все еще угадывалась мощь, способная повергать в прах государства или творить новые; широкое лицо, покрасневшее от неумеренного пьянства, выражало железную волю, беспредельную горделивость и самонадеянную уверенность, которую породили его победы. Ярость и гнев дремали в складках этого лица, и легко можно было понять, что лишь проснутся они, то все склонится перед ними, как степная трава под яростным порывом ветра. Из его глаз, окруженных красными кругами, уже вылетали молнии нетерпения - что комиссары что-то долго не являются с дарами, из ноздрей на морозе валил клубами пар, и в этом облаке гетман сидел красный, угрюмый, надменный, среди послов и полковников, окруженный волнующимся морем черни.

   Наконец, показалось и посольство. Впереди ехали довбыши с котлами и трубачи, извлекавшие из своих медных инструментов тягучие, жалобные звуки, как будто на похоронах самой республики. За оркестром Кшетовский на бархатной подушке нес булаву, Кульчинский, киевский скарбник, красное знамя с орлом и надписью, за ними шел одинокий Кисель, высокий, худой, с белой бородою, падавшею на грудь, со следами страданий на благородном лице и невысказанной болью в душе. За воеводою шли остальные комиссары, а драгуны со Скшетуским во главе замыкали шествие.

   Кисель шел медленно. Только теперь он ясно увидел, как сквозь строки мирного договора, королевских милостей и прощений проглядывает настоящая, голая и ужасающая истина, которая прямо бьет в глаза и оглушает его криком: "Не прощение несешь ты, о, воевода, ты сам идешь просить его, ты хочешь купить его за эту булаву и знамя, ты, сенатор и воевода, идешь пешком к ногам этого холопского вождя от имени всей республики". Душа Киселя надрывалась от боли; он чувствовал всю горечь и унижение своего положения, а в ушах его звучали слова Еремии: "Лучше нам не жить, чем жить в неволе у холопства и язычества". Кем же он был в сравнении с лубенским князем, который всему восставшему казачеству представлялся в образе Зевса, с грозно нахмуренными бровями, среди запахов серы, пламени войны и порохового дыма? Кем же был он? Вопрос этот тяжелым гнетом лег на сердце воеводы, улыбка навсегда исчезла с его лица; он чувствовал, что предпочел бы умереть, чем сделать несколько шагов вперед, но все-таки шел - его толкало все его прошлое, все труды, усилия, вся неумолимая логика его былых деяний.

   Хмельницкий поджидал его с надутыми губами и нахмуренными бровями.

   Посольство, наконец, приблизилось. Кисель выступил вперед и подошел к самому возвышению. Трубачи перестали трубить, наступила мертвая тишина, только холодный ветер шелестел красным знаменем, которое нес пан Кульчинский.

   Вдруг эту тишину разорвал чей-то голос, громкий, повелительный, который скомандовал:

   - Драгуны, назад! За мной!

   То был голос пана Скшетуского.

   Все головы повернулись в его сторону. Сам Хмельницкий немного приподнялся на своем сиденье; комиссары побледнели.

   Скшетуский стоял в стременах, прямой, бледный, с посверкивающими глазами и обнаженной саблей в руке; полуобернувшись к драгунам; он громовым голосом повторил приказ:

   - За мной!

   Конские копыта застучали по замерзшей земле. Хорошо вымуштрованные драгуны повернули на месте коней, поручик стал впереди них, дал отмашку саблею, и весь отряд медленно двинулся назад, к квартирам комиссаров.

   Удивление и недоумение выразилось на лицах, не исключая и Хмельницкого; в голосе и движениях поручика было что-то необычное. Никто толком не знал, входило ли внезапное удаление эскорта в программу церемониала. Один только Кисель понял все, понял, что и переговоры, и жизнь комиссаров вместе с эскортом в эту минуту висят на волоске. Он поднялся на возвышение и прежде чем Хмельницкий успел опомниться, начал свою речь.

   Он начал объявлением прощения и милости короля Хмельницкому и всему Запорожью, но тут произошло нечто, что совершенно отвлекло общее внимание от ранее случившегося. Дзедзяла, старый полковник, стоящий около Хмельницкого, начал потряхивать своею булавой и закричал на воеводу:

   - Что ты там городишь, Кисель? Король королем, но вы, королевичи, князья, шляхта, нагадили много. И ты, Кисель, кость от костей наших, оторвался от нас и пристал к шляхте. Довольно нам твоей болтовни! Мы саблей добудем то, чего нам нужно.

   Воевода с укором посмотрел на Хмельницкого.

   - В таком-то порядке вы, пан гетман, держите своих полковников.

   - Молчи, Дзедзяла! - крикнул гетман.

   - Молчи, молчи! С утра напился! - повторили другие полковники. - Пошел прочь, иначе вытолкаем отсюда.

   Дзедзяла продолжал кричать, но его схватили за шиворот и вытолкали вон из круга.

   Воевода продолжал свою гладкую речь о том, какие великие символы получает гетман теперь; то символы законной власти, которою раньше он пользовался только самочинно. Король, имея право покарать, прощает его за послушание, выказанное им под Замостьем, и еще потому, что прежние проступки Хмельницкого были совершены не во время его царствования. Он уверен, что Хмельницкий, так много провинившийся, будет признателен за милость и прощение, остановит пролитие крови, успокоит холопов и вступит в переговоры с комиссарами.

   Хмельницкий в молчании принял булаву и знамя, которое приказал тотчас же развернуть над собою. Чернь, увидев это, радостно завыла и заглушила дальнейшие слова воеводы. На лице гетмана выразилось удовольствие. Он выждал с минуту и заговорил:

   - За великую милость, которую вы передали мне от имени короля, за то, что его величество и властью над войском наградил меня, и прежние мои прегрешения прощает, смиренно благодарю. Я всегда говорил, что король будет заодно со мною против вас, лукавые вельможи и магнаты! И вот лучшее доказательство - он награждает меня за то, что я вам головы рубил; так я буду поступать и впредь, если вы ни мне, ни королю во всем не будете послушны.

   Последние слова Хмельницкий проговорил, возвысив голос и хмуря брови, как будто гнев совсем овладел им. Комиссары окаменели при таком, совсем неожиданном повороте его речи. Кисель ответил спокойно:

   - Король приказывает вам, пан гетман, прекратить кровопролитие и начать с нами переговоры.

   - Кровь проливал не я, а литовские войска, - грубо перебил гетман. - Я получил сведения, что Радзивилл вырезал мои Мозырь и Туров, и если это правда, - ваших пленных вельмож немало у меня, - всех их сейчас же прикажу обезглавить. К переговорам сейчас я не приступлю. Войска теперь у меня нет, только несколько полковников, остальные на зимовниках, а без них я не могу начать. Однако что тут долго толковать на морозе! Что вы должны были мне отдать, то отдали; теперь все знают, что я гетман по королевскому повелению, а теперь прошу вас пожаловать ко мне на обед. Я голоден.

   Хмельницкий пошел к своему дому, а за ним комиссары и полковники. В большой средней комнате стоял накрытый стол, сгибающийся под тяжестью добытого серебра, среди которого Кисель мог бы найти и свое из разграбленной в прошлом году Гущи. На столе возвышались горы свинины, говядины и татарского плова, по всей же комнате носился запах водки, налитой в серебряные ковши. Хмельницкий усадил по правую руку Киселя, по левую каштеляна Бжозовского и, указав рукою на горилку, сказал:

   - В Варшаве говорят, что я пью ляшскую кровь, а я предпочитаю горилку, кровь оставляя собакам.

   Полковники разразились хохотом, от которого задрожали стены.

   Вот такой закускою угостил гетман комиссаров перед обедом, и тем пришлось проглотить это, не пикнув, дабы, как писал подкоморий львовский, "не раздразнить зверя".

   Только крупные капли пота выступили на бледном лбу Киселя.

   Обед начался. Полковники брали из мисок руками куски мяса. Киселю и Бжозовскому накладывал сам гетман, и начало обеда прошло в молчании, потому что каждый спешил утолить голод. В тишине слышалось только чавканье да громкое иканье обедающих; только изредка кто-нибудь бросит слово, но и оно останется без ответа. Наконец Хмельницкий, выпив несколько чарок просяной водки, вдруг обратился с вопросом к Киселю:

   - Кто у вас начальствовал конвоем?

   На лице Киселя отразилось беспокойство.

   - Скшетуский, хороший рыцарь, - сказал он.

   - Я его знаю. Но отчего же он не захотел быть при поднесении мне даров?

   - Он был приставлен к нам не для представительства, а только для конвоя.

   - А кто ему дал такой приказ?

   - Я. Я рассудил, что было бы неуместно, если бы драгуны торчали у нас перед носом во время передачи.

   - А я думаю тут другое - у этого солдата твердая душа.

   Тут в беседу вмешался Яшевский.

   - Мы теперь драгунов не боимся, - сказал он. - Ляхи давно когда-то были сильны ими, а теперь под Пилавцем мы убедились, что они стали теперь не те, что бивали когда-то и турок, и татар, и немцев...

   - Не замойские, жулкевские, ходкевичи, хмелецкие и конецпольские, - прервал Хмельницкий, - а трусовские дети, одетые в железо. Со страху чуть не померли, как увидели нас, и убежали, хотя татар было не больше трех тысяч...

   Комиссары молчали. Яства и напитки уже не шли в горло.

   - Покорнейше прошу, - угощал Хмельницкий, - а то я подумаю, что наши простые казацкие кушанья не лезут в ваши панские горла.

   - Если они чересчур тесны, то можно их и подрезать, - закричал Дзедзяла.

   Полковники, уже порядком захмелевшие, разразились хохотом, но Хмельницкий обвел их грозным взглядом, и все утихло снова.

   Кисель, больной вот уже несколько дней, был бледен, как полотно, Бжозовский же сидел красный, как рак. Наконец, он не выдержал и разразился:

   - На обед мы пришли сюда или на поношение?

   - Вы приехали вести переговоры, а в это время литовские войска жгут и режут, - поспешил ответить Хмельницкий. - Мозырь и Туров вырезаны, и если это правда, я на ваших глазах велю обезглавить сорок ваших пленников.

   Бжозовский, хоть и через силу, но все же сдержался. Да! Жизнь пленников зависела от настроения гетмана, от одного его взгляда; нужно было все сносить да еще сдерживать его порывы, чтобы он не потерял здравомыслия.

   Тут тихим голосом заговорил кармелит Лентовский, человек мирный и боязливый:

   - Милосердный Бог даст, что, может быть, известия из Литвы о Турове и Мозыре неверны.

   Но едва он договорил, как Федор Весняк, полковник черкасский, наклонился и замахнулся булавой, чтобы ударить кармелита в затылок, но, к счастью, их разделяли четверо обедающих. Пришлось ограничиться бранью:

   - Молчи, поп! Не твое дело брехней своей дурачить меня! Пойдем на двор, я научу тебя уважать запорожских полковников.

   Товарищи начали было унимать буйного полковника, но, не преуспев в этом, вытолкали его вон из комнаты.

   - Когда, пан гетман, вы желаете, чтобы собралась комиссия? - спросил Кисель, желая дать разговору другой поворот.

   К несчастью, и Хмельницкий был уже пьян изрядно.

   - Завтра и дело, и расправа будет; теперь я пьян! - закричал он. - Что вы мне долдоните о комиссии, ни поесть, ни выпить спокойно не даете! Довольно с меня этого! Быть войне (он грохнул кулаком по столу)! Я в четыре недели переверну все вверх ногами и потопчу вас, а потом продам султану. Король на то и король, чтобы резать шляхту, королевичей и князей. Провинился князь - голову с него долой, провинился казак - голову с него долой! Вы грозите мне шведами, но меня и шведы не удержат. Тугай-бей недалеко от меня, брат мой, душа моя, сокол мой единственный; он готов сделать все, что я ни захочу.

   Тут Хмельницкий, с непоследовательностью пьяного человека, перешел от гнева к умилению. Даже голос его задрожал при воспоминании о Тугай-бее.

   - Вы хотите, чтобы я поднял саблю, на татар и турок, но ничего из этого не выйдет! Я на вас пойду с друзьями моими. Я отослал мои полки, чтобы казаки кормили коней и были готовы в дорогу без возов, без пушек - у ляхов все это найдется. Кто из казаков возьмет телегу, того я повешу, и сам коляски не возьму, только седло да торбу, а как дойду до Вислы - скажу: сидите и молчите, ляхи! А будете кричать из-за Вислы, я найду вас и там. Довольно вашего владычества, ваших драгунов, кровопийцы проклятые и лживые!

   Он вскочил с места, плюнул на пол, схватил себя за чуб и, топая ногами, продолжал кричать, что войне - быть, что он получил на нее Божье разрешение и благословение, что ему нет дела до комиссии и комиссаров, что он не желает даже перемирия.

   Наконец, он заметил изумление комиссаров, вспомнил, что если они уедут, то война начнется тотчас же, зимою, когда казаки не будут иметь возможности окапываться, и, успокоившись, вновь сел на лавку. Голова его опустилась на грудь, руки повисли вдоль тела. Гетман отдыхал после приступа. Потом вдруг схватил чарку водки.

   - За здоровье его величества короля! - крикнул он.

   - Да здравствует! - повторили полковники.

   - Ну, ты, Кисель, не печалься, - продолжал гетман, - и не принимай к сердцу того, что я говорил сейчас. Теперь я пьян. Мне ворожея говорила, что война должна быть, но я подожду до первой травы, тогда пусть и собирается комиссия. Я тогда и пленников выпущу. Мне говорили, что вы больны, так будьте и вы здоровы.

   - Благодарю вас, гетман запорожский, - сказал Кисель.

   - Вы мой гость; я помню об этом.

   Тут Хмельницкий снова расчувствовался и полез обнимать воеводу. За ним потянулись другие полковники, дружески пожимали комиссарам руки, трепали их по плечу и повторяли за гетманом: "До первой травы!". Комиссары сидели точно на угольях. Впрочем, не было недостатка и в угрозах и среди проявлений казацкой нежности. Одни кричали воеводе: "Мы хотим резать ляхов, а ты наш человек!". Другие говорили: "А что, паны? Прежде вы били нас, а теперь прощения просите! Смерть вам, белоручкам!". Атаман Волк, бывший мельник из Нестервара, заявил: "Я князя Четвертинского, моего пана, зарезал!" - "Выдайте нам Ерему, - кричал, покачиваясь, Яшевский, - и мы простим вас!"

   В комнате царила невыносимая духота; стол, покрытый остатками мяса, хлебными крошками, лужами пролитой водки и меда, являл омерзительную картину. Наконец, вошли ворожеи, с которыми гетман имел обыкновение пьянствовать до глубокой ночи, слушая их прорицания. Киселю совсем стало дурно.

   - Благодарим вас, гетман, за обед, - сказал он слабым голосом.

   - Я приеду к вам завтра обедать, - ответил гетман, - а теперь идите себе. Донец с казаками проводит вас домой, чтобы вас не обидел кто-нибудь из черни.

   Комиссары поклонились и вышли. Донец, действительно, поджидал их перед резиденцией гетмана.

   Посольство в молчании двинулось по домам. Оказалось, что квартиры их находятся в разных частях города. Хмельницкий нарочно устроил так, чтобы лишить их возможности часто встречаться и советоваться.

   Измученный, истерзанный Кисель тотчас же лег в постель и не вставал до следующего