Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

а; Бог щедро наделил его своими дарами, богатствощ громким именем, а его военные способности сам князь Еремия превозносил до небес. Кто знает, каким ярким светом разгорелась бы эта звезда на горизонте республики, если б по воле Божьей весь этот блеск не перешел на младшего Собеского, Яна, ставшего впоследствии королем, звезда Марека преждевременно угасла в годину бедствий.

   - Я много слышал о вас от самого князя-воеводы, - продолжал староста, - он отдает вам преимущество перед всеми. И меня вовсе не удивляет, что вы служите у него, тогда как в королевских хоругвиях скорее могли бы добиться и богатства и почестей.

   - Собственно говоря, мы все записаны в королевской гусарской хоругви, - ответил Скшетуский, - за исключением пава Загдобы, который состоит в качестве волонтера. А если мы служим под начальством князя, то это, во-первых, потому, что безгранично преданы ему, а во-вторых, из желания принимать как можно более участия в войне.

   - Если так, то вы правы. Едва ли при других условиях пан Подбилента мог бы найти свои три головы, - сказал староста. - Но что касается войны, то теперь у нас ее и так по горло.

   - Больше, чем чего-нибудь иного, - прибавил Заглоба. - К нам приходили многие с поздравлениями, но если бы кто-нибудь пригласил на закуску и глоток горилки, тот более всех угодил бы нам.

   Пан Заглоба пытливо посмотрел старосте прямо в глаза. Староста усмехнулся.

   - И я со вчерашнего дня ничего ел, - сказал он, - но глоток горилки, может быть, у меня найдется. Готов служить вам.

   Но пан Скшетуский, пан Лонгинус и маленький рыцарь вежливо отказались, негодуя на пана Заглобу, который вывертывался как мог и объяснял свое поведение как умел.

   - Я не навязывался, - оправдывался он. - Мое правило - скорее отдать свое, чем дотронуться до чужого, но отказываться от приглашения столь уважаемой особы просто невежливо.

   - Так пойдемте, - сказал староста. - И мне приятно посидеть в доброй компании, а время теперь есть. На обед я вас не приглашаю, теперь и конины достать трудно, а горилка у меня есть... две фляжки, и не стану же я беречь ее для одного себя.

   Дальше противиться было неудобно. Рыцари пошли, а вперед побежал пан Стемповский и где-то ухитрился добыть несколько сухарей и кусок конины на закуску. Пан Заглоба тотчас же развеселился.

   - Если Бог даст, что король освободит нас из осады, - сказал он, - то мы сразу же доберемся до ополченских возов. Они всегда везут с собою много вкусных вещей, и каждый о своем брюхе заботится более, чем о республике. Я предпочитаю с ними пировать, чем драться, хотя, может быть, здесь, на королевских глазах, они неплохо себя покажут.

   Староста сразу сделался серьезным.

   - Мы поклялись умереть все до одного, - сказал он, - так и будет. Мы должны быть готовы на все, на самое худшее. Провианта почти нет, а что хуже всего, порох на исходе. Другим бы я не сказал этого, но вам можно. Ненадолго мужество останется в наших сердцах, а сабли в руках... придется готовиться к смерти - ничего больше. Пошли, Боже, поскорее короля - это единственная наша надежда. Он храбрый государь! Наверное, он не пожалел бы ни трудов, ни здоровья, ни жизни, чтобы вызволить нас, но силы его незначительны, он должен ждать, а вы знаете, как медленно собирается всеобщее ополчение. И, наконец, откуда король может знать, в каких условиях мы защищаемся и что уже Доедаем последние крохи?

   - Мы готовы умереть, - сказал Скшетуский.

   - А если бы ему дать знать? - спросил Заглоба.

   - Если бы нашелся человек, который попытался бы пробраться, тот покрыл бы свое имя бессмертною славою, тот спас бы целое войско и отвратил гибель от отечества. Пусть придет хоть не все ополчение, одно имя короля может погасить бунт. Да кто пойдет? Кто, если Хмельницкий так перекрыл все дороги и проходы, что мышь не проскользнет из лагеря? Это явная и очевидная смерть!

   - А смекалка на что? - сказал Заглоба. - Мне в голову приходит один план.

   - Какой? Какой? - встрепенулся староста.

   - Мы каждый день берем пленных. Нельзя ли подкупить кого-то из них? Пусть сделает вид, что бежал от нас, а потом направился бы к королю.

   - Я поговорю об этом с князем, - сказал староста.

   Пан Лонгинус глубоко задумался, лоб его покрылся морщинами, наконец, после долгого молчания он поднял голову и несмело проговорил:

   - Я берусь пробраться через казаков.

   Рыцари в изумлении вскочили с мест, пан Заглоба разинул рот, усы Володыевского встопорщились в разные стороны, Скшетуский побледнел, а староста воскликнул:

   - Вы беретесь сделать это?

   - Вы думаете, что говорите? - спросил Скшетуский.

   - Среди рыцарей давно поговаривают, что нужно дать знать королю о нашем положении. Вот я и решил: если Бог даст мне исполнить свой обет, я пошел бы. Я человек небольшой, что я значу? Что за беда, если меня убьют по дороге?

   - Да вы слышали, что говорил пан староста? - крикнул Заглоба, - Что это верная смерть?

   - Так что же, братец? Если Бог захочет, то проведет невредимо, а нет - наградит на небе.

   - Да прежде вас схватят, подвергнут ужасным мукам и выдумают какую-нибудь страшную казнь. Да не повредились ли вы умом? - все не унимался пан Заглоба.

   - А все-таки я пойду, братец, - невозмутимо проговорил литвин.

   - Да там и птица не пролетит - подстрелят из лука. Нас обложили вокруг, как медведей в яме.

   - А я пойду! - упрямо повторил литвин. - Я обязан Богу, что он дал мне возможность исполнить мой обет.

   - Ну, вы только посмотрите на него? Посмотрите на него! - отчаянно кричал Заглоба. - Лучше прикажите отрубить себе голову и выстрелить ею в казаков, только таким способом вы можете пробраться через них.

   - Уж вы мне дозвольте, милые мои! - взмолился литвин, сложив ладони.

   - О, нет! Вы не пойдете один, я тоже пойду с вами, - сказал Скшетуский.

   - И я тоже! - прибавил Володыевский, ударив по рукоятке сабли.

   - А, черти бы вас побрали! - сказал Заглоба и схватился за голову. - Пусть они вас возьмут с вашими "и я, и я!>, с вашими жертвоприношениями. Мало вам здесь крови, мало смертей, мало ядер? Мало, видно... свою шею хотят сломать. Убирайтесь вы с глаз долой и оставьте меня в покое...

   Заглоба, как сумасшедший, начал метаться из стороны в сторону.

   - Это меня Бог карает за то, что я променял общество солидных людей на каких-то ветрогонов. Поделом мне!.. Да что, наконец, плохого я вам сделал, что вы меня сведете в могилу?

   - Сохрани нас Бог! - ответил Скшетуский. - С чего вы взяли?

   - Если пан Подбипента выдумывает такие глупости - я не удивляюсь! Его вообще природа особым разумом не наградила, а с тех пор, как он обезглавил трех дураков, сам сделался четвертым...

   - Слушать гадко! - перебил литвин.

   - И ему не удивляюсь, - продолжал Заглоба, указывая на Володыевского. - Он спрячется за казацкое голенище или, как репейник, прицепится к его штанам и вывернется скорее всех. Их обоих Святой Дух не просветил, но если вы, вместо того, чтоб удержать этих глупцов от безумного шага, еще и сами подстрекаете их своим намерением идти с ними и всех нас четверых подвергаете верной смерти и мукам, так это уж... последнее дело! Тьфу, черт возьми, не ожидал я этого от офицера, которого сам князь считает за положительного человека.

   - Как четверых? - изумился Володыевский. - Значит, и вы?

   - Ну да, ну да! - кричал, ударяя себя в грудь, Заглоба. - И я! Если кто-нибудь из вас пойдет или все трое - пойду и я. Пусть моя кровь будет на вашей совести. Урок мне впрок с кем связываться, с кем нет.

   - А, чтоб вас! - сказал Скшетуский.

   Рыцари начали обнимать Заглобу, но он сердился по-настоящему, сопел и отталкивал их локтями.

   - Провалиться вам в болото! Не нужно мне ваших иудиных лобзаний!

   Вдруг на валах раздались выстрелы.

   - Вот вам! Вот вам! Идите! - сказал старый шляхтич.

   - Это обычная перестрелка, - заметил Скшетуский.

   - Обычная перестрелка! - передразнил Заглоба. - Ну, надо же! Мало им этого. Половина войска от этой обычной перестрелки растаяла, а они и ухом не ведут.

   - Да не унывайте вы, - сказал пан Подбипента.

   - Молчали бы вы... ботвинья целомудренная! - разразился Заглоба. - Это вы все придумали, вы всему злу корень.

   - Я и один пойду, - ответил пан Лонгинус.

   - Пойду, пойду! Я знаю, для чего! Вы себя за героя не выдавайте, вас и так все знают. Хотите сбыть свое целомудрие, вот и несет вас за окопы. Вы думаете, что вы лучший из всех рыцарей? Нет, худший; просто потаскуха, торгующая добродетелями! Тьфу! Безобразие! Ей-Богу! Не к королю вам нужно; вам хочется, как жеребцу, ржать в поле. Вот так рыцарь, смотрите, невинность продает! Мерзость, чистая мерзость, клянусь Христом!

   - Слушать гадко! - крикнул, затыкая уши, пан Лонгинус.

   - Оставьте ссоры! - важно сказал Скшетуский. - Лучше подумаем о деле.

   - Позвольте! - сказал староста красноставский, который до тех пор с изумлением слушал пана Заглобу, - это не шуточное дело, но без князя мы ни на что решиться не можем. Тут не о чем пока пререкаться. Вы состоите на службе и обязаны слушаться начальства. Князь должен быть у себя. Пойдемте к нему, что он скажет?

   - То же самое, что и я говорил! - сказал Заглоба и в глазах его блеснул огонек надежды. - Пойдемте поскорей!

   Они вышли на площадь, куда уже сыпались пули из казацких шанцев. Войска стояли у валов, издали напоминавших ярмарочные балаганы - столько на них было поразвешено старой пестрой одежды, столько наставлено телег, разодранных палаток и всего, что могло бы служить защитой от пуль, целыми неделями свистящих и днем, и ночью. И сейчас над этими развевающимися лохмотьями тянулась длинная голубоватая лента дыма, а перед ними виднелись шеренги красных и желтых солдат, отвечающих выстрелами на казацкие выстрелы. Площадь являла собой лишь картину полного разрушения: взрытая ядрами, истоптанная конскими копытами, без малейшего следа какой-нибудь растительности. Кое-где возвышались кучи свежей земли возле могил и колодцев, кое-где валялись обломки разбитых телег, пушек, бочек или обгрызенные, побелевшие на солнце кости. Лошадиного трупа нигде не было видно: каждую павшую лошадь забирали тотчас же для прокормления солдат, зато повсюду валялись ядра, которыми ежедневно засыпали этот клочок земли. Тяжелые бои и голод давали себя знать на каждом шагу. Наши рыцари то и дело натыкались на кучки солдат, то несущих раненых и убитых, то спешащих на валы с подмогой к утомившимся товарищам-, лица у всех почернели, исхудали, заросли бородами, глаза воспалены, одежда полиняла, на головах вместо шапок и шлемов грязные тряпки, оружие поломано. И против воли в голову приходил вопрос: что станется с этой горсткой смельчаков, если пройдет еще неделя, две?

   - Посмотрите, господа, - сказал староста, - пора, пора знать об этом королю.

   - Голод, словно пес, уже скалит зубы, - ответил маленький рыцарь.

   - А что будет, когда съедим и лошадей? - спросил Скшетуский.

   Они подходили уже к княжеским палаткам, около которых стояло несколько всадников, готовых скакать в любое место с княжескими приказами. Лошади их, кормленные копченым конским же мясом, пугаемые постоянной пальбой, рвались с места, вздымаясь на дыбы. Так было с лошадьми всей конницы, а когда она шла на неприятеля, казалось, что это летит целое стадо кентавров.

   - Князь в палатке? - спросил староста у одного из всадников.

   - Он с паном Пшеимским.

   Староста вошел первым, без доклада, рыцари остановились перед палаткой, но полотняный занавес скоро приподнялся, и пан Пшеимский выглянул наружу:

   - Князь желает видеть вас тотчас же, - сказал он.

   Пан Заглоба вошел в палатку довольно храбро; он надеялся, что князь не пошлет на верную гибель четырех своих лучших рыцарей, но, увы, не успели они ему поклониться, как он заговорил:

   - Пан староста сообщил мне о вашем намерении выйти из лагеря, и я охотно принимаю это. Нет жертвы, которой нельзя было бы не принести отчизне.

   - Мы пришли испросить вашего позволения, - сказал Скшетуский.

   - Вы хотите идти вчетвером?

   - Ваше сиятельство! - ответил Заглоба. - Это они хотят идти, а не я; Бог свидетель, я пришел сюда не за тем, чтобы хвалить самого себя, не вспоминать свои заслуги, и если напомню о них, то для того только, чтоб меня не обвинили в трусости. Пан Скшетуский, Володыевский и пан Подбипента из Мышьих Кишок великие рыцари, но и Бурлай, павший от моей руки (о прочих я уж не стану распространяться), также значил что-нибудь, стоил Бурдабута, Богуна и трех янычарских голов, поэтому мне позволительно думать, что и я не хуже других рыцарей. Но мужество - одно, а безумие - другое. Крыльев у нас нет, а под землей пробраться невозможно - это неоспоримо.

   - Так вы не идете? - спросил князь.

   - Я сказал, что не хочу идти, но не говорил, что не пойду. Коли меня Бог покарал такой компанией, то я уж до самой смерти должен пребывать в ней. Если нам придется туго, сабля Заглобы сгодится на что-нибудь... а вот на что наша смерть пригодится, этого я уж не знаю и думаю, что ваше сиятельство не захотите этого и не дадите разрешения на безумное дело.

   - Вы добрый товарищ, - ответил князь, - и с вашей стороны очень хорошо, что вы не оставляете друзей, но во мне вы ошиблись: я принимаю вашу жертву.

   - Вот те на! - проворчал Заглоба, и руки его опустились.

   В эту минуту в палатку вошел пан Фирлей, каштелян бельский.

   - Князь, - сказал он, - мои люди схватили казака, который говорит, что на нынешнюю ночь готовится штурм.

   - Я знаю, - ответил князь. - Все готово, пусть только поспешат с насыпкой новых валов.

   - Они уже почти насыпаны.

   - Хорошо, - сказал князь и обратился к четырем рыцарям. - После штурма, если ночь будет темная, самое лучшее время для выхода.

   - Как? - спросил каштелян. - Вы готовите вылазку?

   - Вылазка сама по себе, я сам поведу ее, но теперь мы говорим о другом. Вот эти рыцари хотят пробраться через неприятеля и дать знать королю о нашем положении.

   Каштелян изумился, широко открыл глаза и начал поочередно осматривать рыцарей.

   Князь улыбнулся. Он любил, чтобы восхищались его солдатами.

   - Боже мой! - воскликнул каштелян. - Есть же на свете такие люди! И я не стану отговаривать вас от рискованного, но доблестного предприятия.

   Пан Заглоба побагровел от злости, но промолчал, сопя, как медведь. Князь на минуту задумался.

   - Я все-таки не хочу зря подвергать вас опасности и не соглашусь, чтоб вы вышли все вместе, - сказал он. - Сначала пойдет один; если его убьют, мы об этом узнаем... о! Они не замедлят похвалиться этим, как хвалились смертью моего слуги, которого схватили под самым Львовом. Если первого убьют, пойдет другой, потом, в случае надобности, третий и четвертый. Может быть, и первый проберется благополучно, тогда остальным незачем будет идти.

   - Ваше сиятельство... - перебил Скшетуский.

   - Такова моя воля и приказ, - с ударением сказал Еремия. - Чтобы помирить вас, объявляю, что пойдет тот, кому первому пришла эта мысль в голову.

   - Значит, я! - воскликнул, сияя от радости, пан Лонгинус.

   - Сегодня вечером, после штурма, если ночь будет достаточно темна, - прибавил князь. - Писем к королю не будет; что видите, то и расскажете, только возьмете мою печать.

   Подбипента взял печать и поклонился князю; тот взял его за уши, посмотрел прямо в глаза, потом поцеловал несколько раз в голову и сказал взволнованно:

   - Теперь ты, словно брат, близок моему сердцу... Да сохранит тебя Бог и Пречистая Дева, Божий воин. Аминь!

   - Аминь! - повторили остальные.

   Глаза князя увлажнились, а пан Подбипента так и дрожал от нетерпения. Какое-то пламя разливалось по его жилам, и до самой глубины радовалась эта чистая, покорная, богатырская душа.

   - История вспомнит ваше имя! - воскликнул каштелян. Рыцари вышли из палатки.

   - Тьфу, что-то схватило меня за глотку и не отпускает, а во рту горечь, словно после полыни, - проговорил Заглоба. - А те все стреляют, да поразит их гром небесный! Ох, горько жить на свете. Пан Лонгинус... теперь уж, конечно, ничего не поделаешь... Да сохранят вас святые ангелы... Хоть бы мор напал на это мужичье.

   - Я должен теперь проститься с вами, - сказал пан Лонгинус.

   - Как? Куда же вы идете? - спросил Заглоба.

   - К ксендзу Муховецкому. Исповедоваться надо, братец, грешную душу очистить.

   Пан Лонгинус поспешно направился к замку, остальные рыцари вернулись к валам. Скшетуский и Володыевский молчали, как убитые, зато пан Заглоба не переставал говорить.

   - Что-то стиснуло мне горло. Я не ожидал, что мне будет так жаль, но он самый лучший человек на всем свете, и попробуй кто-нибудь спорить со мною - побью. О, Боже! Боже! Я думал, что каштелян будет удерживать, а он еще начал поддакивать. И черт принес этого еретика! История, говорит, вспомнит о вас. Ну, и пусть история пишет о нем самом, но не на шкуре пана Лонгинуса. Отчего бы ему самому не отправиться? Я говорю вам, что на свете становится все хуже и хуже, и ксендз Жабковский прав, предсказывая близкий конец мира. Посидим немного на валах, а потом пойдем в замок - нужно же на прощанье побыть с нашим другом.

   Но пан Подбипента после исповеди и причастия все время провел в молитвах и появился только вечером перед штурмом: Казацкая атака была ужасна, тем более потому, что она началась в ту минуту, когда войска перетаскивали пушки и телеги на новые валы. Поначалу казалось, что слабые польские силы уступят напору двухсоттысячного неприятеля. Польские хоругви так перемешались с неприятелем, что своих не узнавали. Хмельницкий напряг все силы: и хан, и собственные его полковники объявили ему, что это последний штурм и что дальше они будут морить осажденных лишь голодом. Но все атаки в продолжение трехчасовой битвы были отбиты, и так жестоко, что казаки, по слухам, потеряли сорок тысяч человек. Под ноги князю бросили целую охапку знамен, а потом, после этой последней битвы, наступили еще более тяжкие времена беспрерывных обстрелов, подкопов, мелких стычек, времена лишений и голода.

   Неутомимый Еремия тотчас же после штурма повел падающих от усталости солдат на новую вылазку, которая закончилась еще одним поражением неприятеля. Наконец, глубокий сон сморил оба враждующих стана.

   Ночь была теплая, но пасмурная. Четыре черные фигуры тихо и осторожно подвигались к восточной границе валов. То были пан Лонгинус, Заглоба, Скшетуский и Володыевский.

   - Пистолеты укройте хорошенько, - шепнул Скшетуский, - чтобы порох не отсырел. Две хоругви будут наготове всю ночь. Если дадите сигнал, мы поспешим на помощь.

   - Темно, хоть глаз выколи! - шепнул Заглоба.

   - Тем лучше, - ответил пан Лонгинус.

   - Тише! - прервал Володыевский. - Я что-то слышу.

   - Какой-то умирающий хрипит, это ничего!..

   - Только бы вам до леса добраться...

   - О, Боже! Боже1 - вздохнул Заглоба, трясясь, как в лихорадке.

   - Через три часа начнет рассветать.

   - Пора! - сказал пан Лонгинус.

   - Пора! Пора! - повторил Скшетуский глухим голосом. - Идите с Богом!

   - С Богом! С Богом!

   - Будьте здоровы, братья, и простите, если я провинился перед кем-нибудь.

   - Провинился? О, Боже! - воскликнул Заглоба и бросился в его объятия.

   Затем настала очередь Скшетуского и Володыевского. Рыдания так и рвались из рыцарских грудей, только пан Лонгинус был спокоен.

   - Будьте здоровы! - повторил он еще раз.

   И, приблизившись к гребню вала, он сполз в ров, потом показался на другой стороне, еще раз сделал рукою прощальный жест и слился с темнотой.

   Меж двумя дорогами тянулась дубовая роща, перерезанная узкими, идущими поперек луговинами и соединяющаяся со старым, густым, огромным бором, туда-то и намеревался пробраться пан Подбипента.

   Дорога эта была в высшей степени опасна: прежде чем добраться до рощи, нужно было пройти вдоль всего казацкого табора, но пан Лонгинус выбрал ее нарочно, потому что около табора всю ночь шаталось много всяческого люда, и стражи обращали на проходящих мало внимания. К тому же, все остальные дороги, овраги, заросли и тропинки были обставлены стражею, которую постоянно объезжали есаулы, сотники, полковники и даже сам Хмельницкий. О дороге через луга и вдоль Гнезны нечего было и думать - там татарские пастухи со своими лошадьми бодрствовали от сумерек до рассвета.

   Ночь была так темна, что в десяти шагах нельзя было рассмотреть не только человека, но даже и дерева, - обстоятельство, весьма благоприятное для пана Лонгинуса, хотя, с другой стороны, он должен был продвигаться с величайшей осторожностью, чтоб не попасть в одну из траншей, выкопанных по всему полю казацкими или польскими солдатами.

   Он достиг линии старых польских валов, перебрался через ров и пустился напрямик к казацким шанцам и апрошам. Шанцы были пусты, вылазка Еремии вытеснила оттуда казаков, которые или полегли, или искали спасения в обозе. Множество тел лежало по склонам насыпей. Пан Лонгинус поминутно натыкался на трупы, перешагивал через них и шел вперед. Время от времени слабый стон или вздох показывали, что кто-то из лежащих еще жив.

   За валами обширное пространство, протянувшееся до другого ряда окопов, вырытых еще раньше польскими войсками, тоже было покрыто трупами. Здесь земля была взрыта еще больше, чуть не на каждом шагу возвышались землянки, в темноте похожие на стога сена. Но и землянки были пусты. Повсюду царило глубочайшее безмолвие, нигде ни огонька, ни человека, никого, кроме мертвых.

   Пан Лонгинус, читая молитву за упокой душ павших, шел далее.

   Шум польского лагеря, преследовавший его до других валов, понемногу стихал, таял в отдалении, наконец, совершенно затих.

   Пан Лонгинус остановился и оглянулся в последний раз.

   Он почти ничего не мог рассмотреть, в лагере не было огней, только одно окошко в замке слабо мерцало, точно звездочка из-за тучи или светляк в траве.

   "Милые мои, увижу ли я вас когда-нибудь?" - подумал пан Лонгинус.

   И на сердце его накатила тоска, словно тяжелый камень. Там, где дрожит этот слабый огонек, там свои, там стучат дружеские сердца, князь Еремия, Скшетуский, Володыевский, Заглоба, ксендз Муховецкий, там его любят и рады защитить его, а тут ночь, пустота, трупы под ногами, сонмы душ убитых, вдали же табор кровожадных, заклятых, немилосердных врагов.

   Камень становился слишком тяжел даже для такого великана. Дух его поколебался.

   Подступила к нему и бледная тревога и начала шептать ему в уши: "Ничего не выйдет, это безумие! Возвратись, еще есть время! Выстрели из пистолета, и целая хоругвь кинется спасать тебя. Через эти таборы, через эти толпы диких головорезов не пройдет никто".

   И родной лагерь, голодающий, ежедневно засыпаемый ядрами, полный смерти и трупного запаха, показался теперь пану Лонгинусу безопасной пристанью.

   Там друзья не поставили бы ему в вину его возвращение. Он скажет, что попытка превышает человеческие силы, и они сами уже не пойдут и никого не пошлют, и будут ждать только Божьей да королевской помощи.

   А если Скшетуский все же пойдет и погибнет?

   "Во имя Отца и Сына и Святого Духа! То сатанинское наваждение, - подумал пан Лонгинус. - К смерти я готов, а худшее меня встретить не может. Это сатана устрашает слабую душу неведением, трупами, мраком... ему все средства хороши".

   Неужели он покроет свое имя позором, погубит свою славу? Не спасти войско, отречься от небесного венца? Никогда!

   И он пошел дальше, вытянув перед собою руки.

   Вот до его слуха донесся шум, но уже не из польского обоза, а с противной стороны - шум неясный, но какой-то глубокий и грозный, словно рычание медведя в темном лесу. Но тревога уже ушла из души пана Лонгинуса, перестала тяготить его, и сменилась отрадным воспоминанием о близких; наконец, точно в ответ на угрозу, долетающую со стороны табора, он повторил еще раз:

   "А я все-таки пойду".

   Но вот и поле, на котором в день первого штурма польская конница разбила казаков и янычар. Тут дорога была уже ровнее, рвов и ям меньше и почти совсем нет трупов, потому что казаки похоронили убитых раньше. Тут было немного светлее, ничто не заслоняло поля зрения. Поле полого спускалось к югу, но пан Лонгинус свернул в сторону, желая проскользнуть между западным прудом и табором. Теперь он шел быстро, без остановок, и ему уже казалось, что он достиг границы табора, как вдруг новые звуки привлекли его внимание.

   Он остановился и, прислушавшись, услышал топот и фырканье приближающихся коней.

   "Казацкая стража!"

   До его ушей донеслись и человеческие голоса; он бросился в сторону, нащупал какой-то земельный холмик, упал возле него и вытянулся во весь рост, зажав в одной руке пистолет, в другой - меч.

   - Им тяжело, да и нам нелегко, - сказал чей-то сонный голос. - Сколько добрых молодцов погибло!

   - Господи! - ответил другой голос. - Говорят, король недалеко, что с нами будет?

   - Хан разгневался на нашего батьку, а татары грозятся, что заберут нас в плен, если не будет иных пленных.

   - Они и на пастбищах с нашими дерутся. Батька запретил ходить к ним; кто уходит - обратно не возвращается.

   - Говорят, что среди торговцев много переодетых ляхов. Лучше бы не было этой войны!

   - Теперь нам горше, чем прежде было.

   - Король недалеко со всею польскою силою - вот что плохо.

   - Эх, в Сечи теперь бы спал, а тут таскайся ночью, как волк.

   - Должно быть, и волки тут ходят... вон лошади захрапели.

   Голоса удалились и, наконец, стихли. Пан Лонгинус поднялся и пошел дальше.

   Пошел мелкий дождь. Стало еще темнее.

   Слева от пана Лонгинуса блеснул маленький огонек, потом другой, третий, десятый. Теперь он уже был уверен, что находится на границе табора.

   Огоньки были маленькие и тусклые. Казаки, вероятно, уже все спали и только кое-где пили или готовили еду на завтра.

   "Слава Богу, что мне пришлось идти после штурма и вылазки, - подумал пан Лонгинус. - Они, должно быть, намаялись в бою и уснули".

   Едва он это подумал, как снова послышался конский топот: ехал второй дозор.

   Но здесь земля была более изрыта, здесь спрятаться было легче. Стража проследовала так близко, что чуть не наехала на пана Лонгинуса. К счастью, лошади привыкли проходить мимо мертвых тел и не перепутались. Пан Лонгинус пошел далее.

   На протяжении какой-нибудь тысячи шагов он наткнулся еще на два патруля. Очевидно, весь круг, занятый лагерем, стерегли как зеницу ока. Пан Лонгинус только радовался, что не нарывается на пешие патрули.

   Но радость его была недолгой. Едва прошел он несколько сотен шагов, как какая-то неясная фигура обрисовалась перед ним совсем рядом. Пан Лонгинус, несмотря на свою неустрашимость, почувствовал дрожь. Отступать назад было поздно. Фигура, очевидно, заметила его и пошла навстречу.

   Наступила минута растерянности, краткая, как мгновение ока. Наконец, раздался тихий оклик:

   - Василий, это ты?

   - Я, - так же тихо ответил пан Лонгинус.

   - Горилки достал?

   - Достал.

   - Давай.

   Пан Лонгинус приблизился.

   - Что это ты стал такой высокий? - спросил тот же голос с оттенком беспокойства.

   Что-то мелькнуло в темноте Короткий, сдавленный крик: "Госп...!" вырвался из уст часового, потом послышался треск ломающихся костей, тихий стон, и тело казака тяжело упало на землю.

   Пан Лонгинус двинулся дальше.

   Но он не пошел в том же направлении, - очевидно, это была линия дозоров, - а свернул еще ближе к табору, рассчитывая пройти незамеченным около самых возов. Если нет еще одного пояса стражи, пан Лонгинус мог бы встретить только тех, кто выходит из обоза для смены. Конным отрядам охранения здесь делать было нечего.

   Через минуту оказалось, что другого ряда патрулей нет. Зато табор был не дальше, как на два выстрела из лука, и казался еще ближе, как ни старался пан Лонгинус идти на одинаковом расстоянии между ним и возами.

   Оказалось, что в таборе еще не все спали. Возле догорающих костров виднелись сидящие фигуры. В одном месте костер был больше, такой большой, что пламя его почти освещало пана Лонгинуса, и рыцарь должен был снова взять в сторону, чтобы избегнуть освещенного места. Он издали разглядел бычьи туши, висящие на перекладинах. Резники сдирали с них шкуры, остальные внимательно наблюдали за их работой. Это была часть обоза, занимаемая чабанами. Остальные ряды возов тонули во мраке.

   Но стена табора, освещенная слабыми огоньками костров, как будто снова приблизилась к пану Лонгинусу. Сначала она была у него с правой стороны. Вдруг он заметил, что и перед ним возвышается такая же стена.

   Он остановился и начал обдумывать свое положение. Он был окружен. Табор, татарский кош и обоз черни кольцом окружали весь Збараж. В середине этого кольца стояли патрули и разъезжала стража, чтобы никто не мог выйти оттуда.

   Положение пана Лонгинуса осложнилось. Теперь у него оставался выбор: или пробраться между возами, или искать другой выход, между казаками и кошем. Иначе ему придется блуждать до рассвета по этому кругу, если только не надумал бы вернуться в Збараж, но и в этом случае он мог бы попасть в руки стражи. Он сообразил, что неровности почвы не позволяют, чтобы телеги стояли вплотную друг к другу. Должны же между ними быть просветы, и значительные, для передвижения войск, для свободного прохода конницы. Пан Лонгинус решил искать подобного прохода и с этой целью еще ближе подошел к возам. Отблески костров могли выдать его, но, с другой стороны, оказывали ему услугу: без них он не мог бы видеть ни возов, ни просветов между ними.

   После недолгих поисков он, наконец, отыскал дорогу, которая черной полосой пролегала между телегами. На ней не было огней, и казаков не должно было быть, по ней проходила только конница. Пан Лонгинус лег ничком и начал вползать в эту черную пасть, как змея в свою нору.

   Прошло четверть часа, полчаса, он все полз, вручив свое тело и душу небесным силам. Может быть, судьба всего Збаража зависела в эту минуту от того, проберется ли он благополучно, и пан Лонгинус молился не только за себя, но и за тех, кто теперь молился за него.

   По обеим сторонам все было спокойно. Ни один человек не пройдет, ни один конь не захрапит, ни один пес не залает. И пан Лонгинус прополз-таки опасное место. Впереди чернели кусты, за ними дубовая роща, за нею бор до самого Топорова, за бором король, спасение и слава, и заслуга перед Богом и людьми. Что такое три турецкие головы, срубленные им, в сравнении с этим подвигом, для которого нужно обладать чем-то иным, кроме железной руки?

   Пан Лонгинус сам понимал эту разницу, но чистому его сердцу была чужда всякая гордыня.

   Он поднялся и пошел дальше. Патрулей с этой стороны возов было меньше, избегнуть их было гораздо легче. Дождь усилился, зашумел по листьям деревьев и заглушил его шаг. Пан Лонгинус ускорил шаги. Возы становились все дальше, дубовая роща, а вместе с нею и спасение, ближе.

   Вот и роща! В ней темно, как в подземелье, но это и лучше. Поднялся легкий ветер, дубы зашумели, словно зашептали молитву: "Боже великий, Боже всемилостивый, сохрани Твоего слугу, верного сына земли, на которой мы возросли на славу Тебе!".

   Уже полторы мили отделяли пана Лонгинуса от польских окопов. Лоб рыцаря покрылся потом, в воздухе парило, словно перед грозою, а он все шел, не обращая внимания на грозу, потому что в душе его пели ангелы.

   Роща редела. Вероятно, это первая поляна. Дубы зашумели еще сильнее, как будто хотели сказать: "Подожди здесь, под нашею сенью тебе безопаснее", но рыцарю некогда ждать, и он выходит на открытое поле. Посередине его стоит только один дуб, но он выше всех других. Пан Лонгинус направляется к этому дубу. Вдруг, когда он находится в нескольких шагах от него, из-под раскидистых ветвей гиганта появляется десяток черных фигур, которые волчьими прыжками приближаются к рыцарю.

   - Кто ты? - спрашивают они.

   Язык их непонятен ему, на головах какие-то остроконечные шапки - это татары, пастухи, которые спрятались тут от дождя. В эту минуту кровавая молния осветила луг, дуб, дикие фигуры татар и рыцаря. Страшный крик потряс воздух, схватка закипела в одно мгновение.

   Татары бросились на пана Лонгинуса, как волки на оленя, схватили его железными руками, но он встряхнулся, и нападающие попадали, как падает созревший плод с дерева. Потом в воздухе свистнул страшный сорвиглавец, раздались стоны, вой, призыв о помощи, ржание перепуганных коней. Тихая поляна загремела такими жуткими голосами, какие только может издать человеческое горло.

   Татары и раз и два бросались на рыцаря целою кучею, но он уже оперся спиною о дерево, а спереди защищался страшными размахами меча. К ногам его пало несколько человек, остальные татары попятились, объятые тревогой.

   - Див! Див! - раздался их дикий вой.

   Но голоса их породили эхо. Не прошло и получаса, как весь луг зароился конными и пешими. Прибежали казаки и татары с дубинами, с косами, с луками, с пучками горящей лучины. Вопросы так и сыпались с разных сторон: что это, что случилось?

   - Див! - отвечали пастухи.

   - Див! - повторяла толпа.

   - Лях! Див! Бей! Бери живьем! Живьем!

   Пан Лонгинус дважды выстрелил из пистолетов, но выстрелов этих не могли уже услышать в польском лагере.

   Толпа приближалась к нему полукругом, а он все стоял в тени и ждал с мечом в руках.

   Толпа подходила все ближе. Наконец, раздались слова команды:

   - Бери его!

   Все разом ринулись вперед. Крики умолкли. Те, которые не могли протолкаться вперед, светили нападающим. Под деревом клубился целый водоворот, откуда вылетали только стоны. Наконец, крик ужаса вырвался из глоток атакующих. Толпа рассыпалась в одно мгновение.

   Под деревом остался пан Лонгинус, а у его ног куча тел, в судорожной, предсмертной агонии.

   - Веревки! Веревки! - загремел чей-то голос.

   Несколько человек бросились за веревками и принесли их тотчас. Десятка полтора дюжих казаков схватились за оба конца длинной веревки, стараясь привязать пана Лонгинуса к дереву. Но он взмахнул мечом, и казаки с обеих сторон повалились на землю. Такая же конфузия постигла потом и татар.

   Видя, что большой толпой ничего не поделаешь, на рыцаря пошли несколько ногайцев, желая во что бы то ни стало взять живьем великана, но он отразил нападение. Дуб, сросшийся из двух деревьев, охранял тыл рыцаря, а спереди всякий, кто подходил к нему на расстояние меча, падал наземь. Нечеловеческая сила пана Подбипенты, казалось, росла с каждой минутой.

   Видя это, взбешенная толпа оттеснила казаков. Раздались дикие крики:

   - Гук! Гук!

   И при виде луков и стрел, доставаемых из колчанов, пан Подбипента понял, что минута смерти приближается, и начал читать отходные молитвы.

   Все стихло. Толпа затаила дух, ожидая, что будет.

   Первая стрела свистнула, когда пан Лонгинус проговорил "Матерь Избавителя", и оцарапала ему висок.

   Другая стрела свистнула, когда пан Лонгинус проговорил "Пречистая Дева", и вонзилась в его плечо.

   Слова молитвы смешались со свистом стрел.

   И когда пан Лонгинус произнес: "Звезда утренняя", стрелы уже торчали в его плечах, в боку, в ногах... Кровь со лба заливала его глаза. Словно сквозь мглу видел он луг, татар, уже не слыша свиста стрел. Он чувствовал, что слабеет, что ноги сгибаются под ним, голова падает на грудь... наконец, он опустился на колени.

   Потом с тихим стоном пан Лонгинус прошептал: "Царица ангелов!", и то были последние его слова на земле.

   И ангелы небесные взяли его душу и положили ее, как ясную жемчужину, у ног Владычицы мира.

  

  

   Пан Володыевский и Заглоба утром следующего дня стояли на валах, внимательно поглядывая в сторону табора, откуда приближались массы черни. Скшетуский был на совете у князя, и они, пользуясь минутой покоя, разговаривали о вчерашнем дне и о движении в неприятельском лагере.

   - Ничего доброго это нам не предвещает, - сказал Заглоба, указывая на черные массы, идущие подобно гигантской туче. - Должно быть, опять идут на штурм, а у нас руки уже не в силах держать оружия.

   - Какой может быть штурм среди белого дня в эту пору? - ответил маленький рыцарь. - Займут только наш вчерашний вал, будут подкапываться под новый да стрелять с утра до ночи.

   - Можно бы их и из пушек пугнуть. Володыевский понизил голос

   - Пороху мало. При таком положении дел и на шесть дней не хватит. Но к этому времени король должен подоспеть.

   - Будь что будет. Только бы наш пан Лонгинус, бедолага наш, прошел благополучно. Всю ночь я не мог заснуть, все только о нем и думал, а как заснешь, так его увидишь, и так жалко мне его было, так жалко. Это самый лучший человек, какого можно найти во всей республике, хоть отыскивай с фонарем три года и шесть недель.

   - Почему же вы всегда насмехались над ним?

   - Потому что у меня язык злее сердца. Да вы не грызите меня, я уж и так браню самого себя, и сохрани Бог, случится с ним что-нибудь, я до самой смерти не буду иметь покоя.

   - Вы особенно не огорчайтесь. Он никогда не питал к вам злобы, и я сам слышал, как он говорил: "Язык дурной, а сердце золотое"...

   - Дай ему Бог здоровья, моему великодушному другу! Положим, он никогда не умел говорить по-человечески, но искупал это сотнями достоинств. Как вы думаете, пан Михал, благополучно прошел он?

   - Ночь была темная, а казаки после поражения страшно устали. У нас и то охраны почти не было, а у них-то уж и подавно.

   - Дай-то Бог! Я поручил пану Лонгинусу хорошенько расспросить о нашей бедняжке-княжне, не видели ли ее где-нибудь. Я думаю, что Жендзян должен был добраться с нею до королевских войск. Пан Лонгинус, вероятно, не станет отдыхать и приедет сюда с королем. В таком случае мы скоро узнаем о ней.

   - Я верю в изворотливость этого мальчика и думаю, что он каким бы то ни было образом убережет ее. Право, будь она моею сестрою, я не любил бы ее больше, чем люблю теперь.

   - Вам она сестрой представляется, а мне дочерью. Ей-Богу, от этих треволнений борода моя окончательно поседеет, а сердце разорвется от горя. Только кого полюбишь -