Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

еми овладело большое воодушевление.

   - Господа! - громко сказал князь. - Вот моя воля: прежде чем мы пойдем на Кривоноса, нам необходим отдых. Вот уже третий месяц, как мы не слезаем с коней. Силы наши подходят к концу, лошадей у нас нет, пехота марширует босиком. Мы пойдем в Збараж, там отдохнем, осмотримся, - может быть, к нам еще кто-нибудь подойдет, - а потом, с новыми силами, в бой!... А вы, пан воевода, куда?

   - В Глиняны; там, говорят, войска собираются.

   - Тогда мы проводим вас до спокойных мест, чтобы с вами не приключилось неприятностей.

   Воевода ничего не ответил. Ему было как-то не по себе. Он покидает князя, а тот еще заботится о его безопасности, хочет проводить его. Может быть, в словах его крылась какая-нибудь ирония? Этого воевода хорошенько сам не мог сообразить.

   Он поклонился и вышел, офицеры разошлись тоже; с князем остался только один Скшетуский.

   - Несчастье, что избрали таких полководцев, - в раздумье проговорил князь. - Остророг был бы пригоден, если б войну можно было остановить латынью да громкими словами; деверь мой, Конецпольский, отпрыск воинственного рода, неопытный мальчик, а Заславский... этот хуже всех. Знаю я его издавна! Человек с ничтожной душой и поверхностным умом. Его дело дремать за чашей, а не войсками предводительствовать... Я не говорю этого во всеуслышание, чтобы меня не заподозрили в зависти, но предвижу бедствия великие. И теперь, теперь такие люди взяли в руки кормило правления! Боже, Боже, что станется с несчастной нашей страной? Когда я думаю об этом, то невольно жажду смерти, и, кажется, она не за горами. Душа рвется к бою, а тело... оно почти бессильно.

   - Вы должны беречь свое здоровье, - сказал Скшетуский. - Все будущее отечества зависит от вас.

   - Отечество-то, знать, иначе думало, когда обошло меня, а теперь вырывает саблю из моих рук.

   - Бог даст, королевич Карл скоро возложит на голову корону, он тогда будет уже знать, кого покарать и кого возвеличить, а пока вы настолько могущественны, что можете ни на кого не обращать внимания.

   - Да я и пойду своей дорогой.

   Князь, может быть, не знал, что, следуя примеру прочих "королевичей", он действовал как Бог на душу положит, а если б и знал, не сошел бы со своего пути, уверенный, что таким образом спасает честь республики.

   Он тряхнул головою, точно хотел прогнать тягостные мысли, и вновь спросил Скшетуского:

   - В дороге с вами ничего не случилось?

   - Во мшенецких лесах я наткнулся на большую ватагу "резунов" и разбил их.

   - Хорошо. А пленных взяли? Теперь это очень важно.

   - Взял, но...

   - Но приказали их казнить? Так, ведь?

   - Нет, ваше сиятельство, я отпустил их на волю.

   Еремия с изумлением посмотрел на Скшетуского. Брови его нахмурились.

   - Да? Значит, и вы принадлежите к партии мира?

   - Князь! Я привез "языка": меж "резунов" был переодетый шляхтич; он остался жив. А прочих я отпустил потому, что Бог послал мне великую радость. Я охотно понесу кару!.. Тот шляхтич - пан Заглоба, который принес мне известие о княжне.

   Князь быстро подошел к Скшетускому.

   - Жива она? Здорова?

   - Слава милосердному Творцу!

   - Где она теперь?

   - В Баре.

   - О, это сильная крепость. Мой мальчик! (Тут князь взял в руки голову Скшетуского и поцеловал его несколько раз.) Я счастлив вашею радостью, потому что люблю вас, как сына.

   Паи Ян крепко поцеловал руку князя и почувствовал, что теперь еще больше любит его, еще больше предан ему. Грозный и безжалостный Еремия умел покорять сердца своих рыцарей.

   - Ну, теперь я не удивляюсь, что вы отпустили "резунов". Конечно, вы не понесете за это никакого наказания! Молодец этот шляхтич! Так он ее из Заднепровья довел до Бара? Слава Богу! Для меня сегодняшний день - истинный праздник. Молодец, молодец! Давайте-ка сюда этого Заглобу!

   Пан Ян кинулся к дверям, но в эту минуту они быстро распахнулись, и на пороге появилась фигура пана Вершула, который ездил со своими татарами в дальнюю разведку.

   - Князь! - задыхаясь, прокричал он. - Кривонос взял Полонную, вырезал десять тысяч человек... женщин и детей...

   В комнату один за другим начали собираться офицеры; пришел и воевода. Князь задумался. Он не верил этой ужасающей вести и повторял:

   - Да там укрывались только русские! Не может быть, не может быть!

   - Ни одна живая душа не ушла из города.

   - Слышите, пан воевода? Ведите же переговоры с неприятелем, который даже своих не щадит.

   Воевода покраснел от гнева.

   - О, собачьи души! Коли так, пусть все черти поберут! Я пойду за вами, князь.

   - Да здравствует воевода киевский! - воскликнул Зацвилиховский, а князь опять спросил Вершула:

   - Куда они пошли из Полонной? Неизвестно?

   - Кажется, на Константинов.

   - Боже мой! Значит, полки Осиньского и Корыцкого погабли. Нужно забыть обиду и идти им на помощь. На коней, на коней!

   Лицо князя засияло радостью, впалые щеки покрылись румянцем: перед ним вновь открывалась дорога славы.

  

  

   Войска прошли Константинов и остановились в Росоловцах. Князь рассчитал, что когда Корыцкий и Осиньский узнают о взятии Полонной, то отступят к Росоловцам; неприятель же, если рискнет их преследовать, наткнется на княжеское войско и понесет полное поражение. Предположения Вишневецкого в основном оправдались. Войска заняли позиции и стояли тихо, готовые к битве. Мелкие отряды разошлись в разные стороны, а князь с несколькими полками остановился в деревне и ждал. Вечером татары Вершула дали знать, что со стороны Константинова приближается какая-то пехота. Князь вышел навстречу в сопровождении своей свиты. Действительно, в деревню вступали войска, и войска польские, - Осиньского и Корьщкого. Оба полковника смутились при виде князя и ожидали, что заговорит он.

   - Судьба переменчива, - сказал князь. - Вы не хотели явиться на наше приглашение, а теперь приходите сами, без зова.

   - Ваше сиятельство! - смело сказал Осиньский. - Мы всей душой рвались к вам, но приказы были выражены ясно. Пусть отвечает за них тот, кто дал их, а мы, солдаты, не можем нарушать приказа.

   - А теперь князь Доминик отменил его?

   - Нет, но теперь он уже необязателен для нас. Теперь, когда спасение и целость наших войск всецело зависят от вас, мы отдаем себя в ваши руки и готовы жить и умереть за вас.

   Князь, видимо, остался доволен этим ответом. Осиньский, человек лет сорока, пользовался репутацией опытного воина. Высокий, прямой, с рыжими усами и бородой, он костюмом и выправкой как две капли воды походил на полковников тридцатилетней войны. Корыцкий, по происхождению татарин, представлял прямую противоположность. Небольшого роста, приземистый, с угрюмым взглядом, он казался почти смешным в своей одежде, так не идущей к чертам его восточного лица.

   - Мы ждем ваших приказаний, - прибавил после небольшого молчания Осиньский.

   - Благодарю вас и охотно принимаю ваши услуги. Я знаю, что солдат должен держаться приказа, и если посылал за вами, то единственно потому, что не знал о ваших инструкциях. Много и хороших, и дурных минут придется пережить нам вместе, но я уверен, что вы останетесь довольны вашим новым положением. Далеко за вами неприятель?

   - Авангард близко, но главные силы придут сюда разве только утром.

   - Хорошо. У нас есть время. Прикажите пройти вашим войскам через площадь; я хочу посмотреть, каких воинов вы привели ко мне.

   Прибывшие войска оказались превосходными. Князь смотрел и радовался. У него был большой недостаток в пехоте, а такая, какую он видел сейчас, являлась для него чистой находкой. Офицеры, в свою очередь, подвергали критической оценке войска Осиньского и Корыцкого.

   - Хороша запорожская пехота, а эти поравняются с нею, -заметил пан Слешинский.

   - Бог мудро одарил одну нацию одним преимуществом, другую другим, - вмешался со своею певучею речью пан Лонгинус Подбипента. - Во всем свете, говорят, нет кавалерии лучше нашей, но зато никакая пехота не может сравниться с немецкой.

   - Да, Бог справедлив, - прибавил пан Заглоба. - Вот, например, вам он дал и хорошее состояние, и длинный меч, и сильную руку, зато обидел разумом.

   Пан Лонгинус зажмурился.

   - Слушать гадко! - кротко произнес он. - Вот вам, кажется, он дал чересчур длинный язык.

   - Если вы думаете, что Бог сделал не так, то попадете в ад вместе с вашим целомудрием: никому не дозволяется осуждать дела Божьи.

   Неизвестно, чем кончилась бы перепалка пана Заглобы с паном Лонгинусом, если бы не явились гонцы с известием, что подходит какое-то новое войско, и войско, очевидно, не казацкое, потому что идет со стороны, противоположной Константинову, от Збруча. И правда, через два часа в деревню явилось войско с таким шумом, грохотом и барабанным боем, что князь рассердился и приказал сохранять тишину в связи с близостью неприятеля. То прибыл пан коронный стражник, Самуэль Лащ, известный авантюрист, отъявленный плут и забияка, но при всем том храбрый солдат. Он привел восемьсот, человек такого же покроя, как он сам, отчасти шляхты, отчасти казаков - одним словом, прямых кандидатов на виселицу. Но князь Еремия знал, что сумеет унять их и обратит волков в кротких овечек. Этот день был для него счастливым днем. Еще вчера, в связи с отъездом воеводы, ему приходилось поневоле отказываться от борьбы, а теперь он вновь стоял во главе почти двенадцатитысячной армии. Правда, у Кривоноса было впятеро больше, зато сколько там непривычного к войне народу. Теперь князь и не думал об отдыхе. Запершись с киевским воеводой, Зацвилиховским, Махницким и Осиньским, он обсуждал план продолжения кампании. Кривоносу наутро решено было дать сражение, а если он не придет, самим идти к нему навстречу.

   Был уже поздний час, но офицеры в ожидании завтрашнего дня собрались вокруг большого костра и весело болтали за чаркою. После проливных дождей наступила отличная погода.

   - Ну, ну, рассказывайте дальше! - приставали к Заглобе товарищи. - Когда вы перешли Днепр, что делали, каким образом пробрались в Бар?

   Пан Заглоба выпил кварту меду и утер усы.

   - Господа! Если б я начал вам рассказывать все по порядку, тогда и десяти ночей было бы мало, да и меду не хватило бы, потому что старое горло все равно, что телега, - смазки требует. Будет с вас, если я скажу, что мы с княжной пошли в Корсунь, в самый лагерь Хмельницкого, и невредимо выбрались из этого ада.

   - Иисус, Мария! - воскликнул пан Володыевский. - Уж не колдовали ли вы там?

   - Что правда, то правда... колдовал. Меня обучила колдовству одна ведьма в Азии. Влюбилась в меня и обучила. Но тут коса нашла на камень. Колдунов-то и около Хмельницкого немало; они столько чертей к нему назвали, что он ими, как холопами, повелевает. Спать идет - дьяволенок должен ему сапоги снимать; платье на нем загорится - черти хвостами своими затушат, а когда напьется, то и переколотит их всех: что, мол, плохо служите?

   Набожный пан Лонгинус перекрестился.

   - С нами крестная сила!

   - Меня черти и выдали бы Хмельницкому, да я заговорил их способом, который только мне одному известен. Я боялся, чтобы Хмельницкий не узнал меня: год тому назад мне приходилось сталкиваться с ним у Допула. Толщина моя уменьшилась, борода выросла до пояса, волосы до плеч, наконец, и одежда... и никто не узнал.

   - Так вы видели самого Хмельницкого и говорили с ним?

   - Видел ли я Хмельницкого? Так, как вот вас теперь вижу. Он меня и в Подолию послал в качестве подстрекателя, чтоб я по дороге раздавал крестьянам его манифесты. Пернач мне дал для охраны от татар, так что от Корсуня я ехал спокойно. Как меня крестьяне или низовцы встретят, я им сейчас пернач под нос: понюхайте, мол, детки, и убирайтесь в преисподнюю! Есть и пить мне давали повсюду вволю и подводу также... Подводе я был рад в особенности; все ж, думаю, моя бедная княжна отдохнет после стольких трудов и лишений. И, скажу я вам, что как мы доехали до Бара, она так оправилась, что тамошние люди все глаза на нее проглядели. Все ее там любят, и вы полюбили бы, если б увидели.

   - Конечно, полюбили бы! - воскликнул пан Володыевский.

   - Но зачем вы пошли на Бар? - полюбопытствовал пан Мигурский.

   - Я дал себе слово, что не остановлюсь, пока не найду безопасного убежища. Я и маленьким крепостям не доверял, бунт и туда может дойти, а до Бара если и дойдет, то ничего из этого не выйдет - зубы поломают. Там пан Андрей Потоцкий сильно укрепил стены и так же заботится о Хмельницком, как я о пустой бутылке. Как вы думаете, плохо я делал, удаляясь от войны? Ведь примите в соображение, за мной Богун гнался, а если бы догнал, то расплатился бы по-своему. Вы-то его не знаете, а я знаю... Черт бы его побрал! До тех пор я не успокоюсь, пока его не повесят. Пошли ему, Господи, такой счастливый конец... аминь! Едва ли он на кого-нибудь больше точит зубы, чем на меня. Брр! Когда я подумаю об этом, меня мороз по коже пробирает. Поэтому теперь я прибегаю к спиртным напиткам, хотя по своей натуре не люблю пить.

   - Что вы говорите! - отозвался пан Подбипента. - Вы всегда, братец, пили, как колодезная бадья.

   - Не заглядывайте в колодец, все равно ничего умного на дне не увидите. Впрочем, не о том речь. Много горя мне пришлось видеть во время моего путешествия с перначем и манифестами Хмельницкого. В Виннице я нашел полк присутствующего теперь здесь пана Аксака, но все ж из нищенской шкуры не вылезал - боялся казаков. Только от манифестов освободился. Есть один ремесленник, Сухак по имени; он шпион у запорожцев и сведения Хмельницкому посылает. Я с ним и отослал назад манифесты и написал на них такие замечания, что Хмельницкий, когда прочтет, прикажет с него шкуру с живого содрать. А тут, под самым Баром, такая беда стряслась со мной, что я чуть не утонул у самого берега.

   - Как же это случилось?

   - Наткнулся я на пьяных солдат, сорванцов отъявленных. Они услыхали, как я назвал княжну панной, а я уже не очень остерегался - свои близко. И пристали они ко мне, что за странный дед и что за мальчик, которому говорят "панна"? Посмотрели на княжну: красота да и только! Дальше - больше... Я - в угол мою бедняжку, загородил ее собой, схватил саблю...

   - Странно, - перебил Володыевский, - как это вы, в нищенском одеянии, носили саблю у бока?

   - А? - переспросил Заглоба. - Саблю-то? А кто вам сказал, что я носил саблю? Нет, я схватил солдатскую, что лежала тут же на столе. Это было в корчме, в Щипинцах. В одно мгновение уложил двух негодяев. Те за пистолеты! Кричу: стойте, собаки, я шляхтич! А тут кричат на улице - едет отряд! Потом оказалось, что это едет пани Словошевская с эскортом, а ее провожает сын и пятьдесят всадников. Только они и уняли буянов. Я к пани - с речью и так ее разжалобил, что она тотчас заплакала. Взяла она княжну в карету, и поехали мы в Бар... Вы думаете, на этом и конец? Где там!..

   Вдруг пан Слешинский прервал рассказ пана Заглобы:

   - Смотрите, смотрите! - крикнул он. - Что это, заря?

   - О, не может быть! - ответил Скшетуский. - Еще рано!

   - Ведь это в стороне Константинова!

   - Да, да! И смотрите, все ярче!

   - Зарево!

   - Кривонос пришел-таки из-под Полонной!

   Послышались звуки сборной трубы. Вот и старый Зацвилиховский появился среди рыцарей.

   - Господа! - крикнул он. - Пришли важные известия! Неприятель рядом, сейчас выступаем! По местам!

   Офицеры стремглав кинулись к своим отрядам. Прислуга погасила огни, и через минуту весь лагерь утонул во мгле. Только вдали, в стороне Константинова, зарево все ширилось, все росло. Но вот раздался тихий сигнал - садиться на коней. Среди тишины послышался топот коней, мерные шаги пехоты да глухой стук колес артиллерии Вурцеля; изредка ружье ударится о ружье да раздастся голос команды. Чем-то грозным и зловещим веяло от этого ночного похода. Полки, точно гигантский змей, медленно продвигались по константиновской дороге. Но чудная июльская ночь близилась к концу. В Росоловцах запели первые петухи; оставалось пройти только милю до Константинова. А вот и утренняя заря робко выглянула из-за дымного зарева и мало-помалу начала освобождать из-под покрова мрака леса, поля, белую ленту дороги и плывущие по ней войска. Поднялся холодный предутренний ветерок и зашелестел знаменами над головами рыцарей. Впереди шли татары Вершула, за ними казаки Понятовского, потом драгуны, артиллерия Вурцеля, а пехота и гусары в арьергарде. Пан Заглоба ехал рядом со Скшетуским, но очень уж беспокойно вертелся в седле. Видно, близость битвы тревожила его.

   - Пан Скшетуский... - начал он так тихо, как будто боялся, чтоб его кто не подслушал.

   - Что вам?

   - Скажите: гусары пойдут впереди?

   - Вы называете себя старым гусаром и вместе с тем не знаете, что гусары остаются в резерве до конца битвы, когда наступит решительный миг и силы неприятеля ослабеют.

   - Знаю я это, знаю, только мне хотелось бы еще раз удостовериться.

   Пан Заглоба еще более понизил голос.

   - Здесь Кривонос со всею своею силою?

   - Верно.

   - А сколько у него?

   - С чернью вместе шестьдесят тысяч человек.

   - О, черт возьми! - не вытерпев, выругался Заглоба.

   Скшетуский не мог воздержаться от улыбки.

   - Вы, ради Христа, не подумайте, что я трушу, - все шепотом продолжал пан Заглоба. - У меня одышка, а когда столпится много народу, мне просто смерть. Вот на поединке, например... там искусство, милый пан Скшетуский, а в толкотне и искусство не помогает. Да. Тут не голова, руки работают. В толкотне, скажу вам, я глупее какого-нибудь Подбипенты. У меня в пояс зашито двести червонцев, что мне подарил князь, но, ей-Богу, я с удовольствием оставил бы где-нибудь эти червонцы вместе со своим брюхом. Ох, и не люблю же я этих больших сражений, ну их к дьяволу!

   - Вы только не теряйте присутствия духа.

   - Присутствия духа? Я только того и боюсь, как бы храбрость не взяла во мне перевес над ловкостью. А к тому же еще дурная примета: когда мы сидели у костра, скатились две звезды. Кто знает, может быть, одна моя?

   - За ваши добрые дела Бог наградит вас.

   - Только бы раньше времени не получить мне вечное блаженство.

   - Отчего же вы не остались в лагере?

   - Видите ли, я думал, здесь безопасней.

   - Вы не ошиблись... Но посмотрите-ка: вот и Случ, и Вишоватый пруд.

   И в самом деле, воды Вишоватого пруда, отделенные от Случа длинною плотиной, блеснули в отдалении. Войска сразу остановились.

   - Разве здесь? - встревожился пан Заглоба.

   - Князь установит войско в боевом порядке.

   - Не люблю я тесноты, повторяю вам, не люблю.

   - Гусары на правое крыло! - раздался голос вестового.

   Теперь уже совсем рассвело. Зарево побледнело в лучах солнца. Золотистые лучи отразились на остриях гусарских копий, точно тысяча свечей горела над головами рыцарей. Князь осмотрел свою армию, и она, не скрываясь уже более, с громкою песней двинулась вперед. Песня огласила росистые поля и с громким эхом проникла в гущу дремлющего соснового бора.

   Противоположный берег, насколько охватывал глаз, весь чернел массою казаков; полки прибывали за полками; тут были и конные запорожцы, вооруженные длинными копьями, и пехота с самопалами, и море крестьян с косами, цепами и вилами. За ними, сквозь мглу, неясно вырисовывался лагерь. Скрип тысяч возов и ржание коней доходили до слуха княжеских солдат. Казаки, впрочем, шли без обычных воплей и остановились на другой стороне плотины. Две враждебные силы молча смотрели друг на друга.

   Пан Заглоба, не отстававший от Скшетуского, невольно пробормотал:

   - И сотворил же Господь Бог столько разбойников! Да тут сам Хмельницкий со всеми своими войсками... Они нам и пикнуть не дадут... шапками забросают... Все прибывают, все прибывают, подохнуть бы им! И все это на нашу шею, черти бы их передушили!

   - Не бранитесь, пан Заглоба. Сегодня воскресенье.

   - А ведь вы правы: сегодня, действительно, воскресенье, лучше бы о Боге подумать. Pater noster, qui es in coelis... Никакой пощады от этих дураков не жди... Sanctificetur nomen tuun... Что-то будет на этой плотине!... Adveniat regnum tuum... Ох, у меня опять дух стеснило... Fiat volumtas tua... Чтоб на вас чума напала!... Пан Скшетуский, посмотрите-ка! Что это?

   Отряд из нескольких сот человек отделился от черной массы и в беспорядке пошел к плотине.

   - Застрельщики, - ответил пан Скшетуский. - Сейчас и наши пойдут к ним навстречу.

   - И битва сейчас же начнется?

   - Несомненно.

   - Ну и черт их подери! - Состояние духа пана Заглобы становилось все хуже и хуже. - Впрочем, мне вот что интересно знать: отчего вы так хладнокровно смотрите на это, словно перед вами разыгрывают в театре веселую комедию, словно дело идет не о вашей шкуре?

   - Мы народ привычный, я говорил уже вам.

   - И вы, конечно, вперед пойдете?

   - Рыцарям лучших полков не пристало идти на поединок с таким Неприятелем. Впрочем, тут особых правил не соблюдается: идет кто хочет, по охоте.

   - А вот и наши, вот и наши! - Пан Заглоба увидел, как драгуны Володыевского двинулись к плотине.

   За ними следовали добровольцы, по нескольку от каждого отряда. В числе их были: рыжий Вершул, Кушель, Понятовский, двое Карвичей, а от гусар - Лонгинус Подбипента.

   Расстояние между двумя отрядами быстро уменьшалось.

   - Вы увидите много интересного, - сказал Скшетуский своему соседу. - Наблюдайте внимательней Подбипенту и Володыевского. Это знатные бойцы. Вы видите их?

   - Вижу.

   - Смотрите в оба.

  

  

   Но противники, сошедшись друг с другом, придержали коней и вступили в перебранку.

   - Убирайтесь вилами навоз ворошить, хамы! Это вам более привычно, чем владеть саблей.

   - Мы хоть и хамы, а дети наши будут шляхтичами: от ваших же баб родятся.

   Какой-то казак, видимо; заднепровский, выступил вперед и заорал:

   - У князя две племянницы! Скажите ему, чтоб он их прислал Кривоносу...

   У Володыевского даже в глазах потемнело от подобного оскорбления. Он пришпорил коня и помчался на запорожца. Пан Скшетуский увидел это и крикнул Заглобе:

   - Володыевский поскакал! Володыевский! Смотрите! Вон туда! Вон!

   - Вижу, вижу! - кричал пан Заглоба. - Вот они сошлись!.. Дерутся!.. Раз! Два! Ну, еще!.. Отлично!.. Ого, кончено! Ну, молодец, бестия этакая!

   Действительно, дерзкий оскорбитель пал, как пораженный громом, и пал головою к своим, что было недобрым знаком.

   Но тут выскочил другой и хотел напасть сбоку на Володыевского, но тот быстро обернулся... и тут можно было увидеть в деле великого фехтмейстера. Он, казалось, едва пошевелил кистью руки, шпага его легко и мягко описала круг, и меч казака со свистом полетел в сторону. Володыевский схватил противника за шиворот и вместе с конем потащил к своим.

   - Братцы, родные! Спасайте! - крикнул казак.

   Но, увы, любое сопротивление было бесполезно. Бедняга знал, что при малейшем сопротивлении он будет поражен саблей, посвистывающей над его головой, и покорно подчинился своей участи.

   Из враждующих лагерей выехали по нескольку человек и вступили друг с другом в единоборство. Со стороны можно было подумать, что это рыцарская забава, турнир. Только иногда из середины свалки выскочит конь без седока или время от времени в тихие воды пруда свалится тяжелый труп.

   Сердца солдат обеих армий разгорались с каждой минутой; все так и рвались в бой. Вдруг Скшетуский всплеснул руками:

   - Вершул погиб... Упал вместе с конем... Видели, он сидел на том белом?

   - Пожалуйте! Милости просим! Сейчас мы собак накормим вашим мясом! - кричали княжеские солдаты.

   - Ваше и собаки есть не будут!

   - Сгниете в этом пруду, подлые разбойники!

   - Кому суждено, тот и сгниет. Вас прежде рыбы съедят.

   На самом деле Вершул не погиб: его вместе с лошадью опрокинул Пулуян, бывший казак князя Еремии, а ныне второе лицо после Кривоноса в казацком лагере. Он без особого усилия мог переломить две подковы враз и не знал достойного соперника в одиночной схватке. Покончив с Вершулом, Пулуян взмахнул своею страшною саблей и пополам рассек польского офицера Курошляхтича. Все отступили, только один пан Лонгинус направил на врага свою лифляндскую кобылу.

   - Погибнешь! - крикнул Пулуян, завидев приближающегося смельчака.

   - Что поделать? - ответил пан Подбипента и поднял свою саблю.

   С ним была лишь легкая сабля; знаменитый сорвиглавец предназначался для великих целей и теперь находился в лагере, в руках верного пажа. Пулуян выдержал первый удар, хотя сразу понял, что имеет дело с необычным противником. Боялся ли казак, что лошадь пана Лонгинуса спихнет его в воду, хотелось ли ему показать свою удаль, только он изловчился стать боком к пану Лонгинусу и обхватил его за туловище.

   Они сцепились, как два медведя в борьбе за самку, обвились, как две сосны, выросшие из одного комля.

   Все затаили дыхание и молча следили за поединком. А богатыри, казалось, слились в одно тело и надолго замерли без всякого движения; только лица их покраснели да напрягшиеся жилы ясно говорили о нечеловеческих усилиях.

   Понемногу лицо атамана становилось все более синим. Прошло еще мгновение. Волнение зрителей усиливалось. Вдруг тишину прервал отрывистый, хриплый крик

   - Пусти...

   - Нет... миленький! - ответил другой голос.

   Еще минута, и вот что-то хрустнуло, послышался звериный стон, изо рта Пулуяна хлынула струя черной крови, и голова его бессильно опустилась на грудь.

   Пан Лонгинус сорвал его с коня и, прежде чем зрители могли понять в чем дело, перебросил его через свое седло и рысью помчался к своим.

   - Vivat! - крикнули вишневецкие.

   - На погибель! - отвечали запорожцы и хлынули толпою, чтоб отомстить за смерть атамана. Закипела яростная схватка, и казаки несмотря на свою храбрость непременно все полегли бы в битве с более опытным неприятелем, если б в лагере Кривоноса не затрубили отступления.

   Запорожцы отступили, поляки постояли минуту, как бы для того, чтобы показать, что победа осталась за ними, и тоже вернулись к своим. Плотина опустела, остались на ней только трупы, зримое предвестие грядущих битв. И чернела между двумя войсками эта дорога смерти; только легкий ветерок покрыл рябью гладкую поверхность озера да жалобно прошумел в листве прибрежных верб.

   Прошло еще несколько минут, и через плотину хлынули неисчислимые полки Кривоноса. Впереди шла чернь, за ней запорожская пехота, конные сотни, татары-охотники и казацкая артиллерия - и все это без малейшего лада. Одни ряды теснили Другие, шли "по головам", в расчете превосходством сил взять плотину и разметать неприятельское войско. Дикий Кривонос верил только в крепость руки и сабли и, отрицая военное искусство, устремился всею силою в атаку, отдав приказ задним полкам напирать на передние, чтоб хотя бы силою заставить их идти на неприятеля. Вот и ружейные пули начали ударяться о воду, не причиняя вреда княжеской армии, расположенной на противоположном берегу в строгом порядке.

   Еремия стоял на высоком холме и хмурил брови при виде всей этой сутолоки.

   - Да они не имеют никакого понятия о войне. Идут на нас оравой, да не дойдут, - сказал он стоявшему рядом Махницкому.

   И правда, казаки дошли до середины и остановились, встревоженные молчаливой неподвижностью княжеских войск.

   Но вот армия Еремии отступила назад и оставила между собой и плотиной обширный пустой полукруг, долженствующий служить полем битвы.

   Пехота Корьщкого расступилась и обнажила обращенные к плотине жерла пушек Вурцеля, а в углу, образуемом Случем и плотиной, в зарослях, блестели мушкеты немцев Осиньского.

   Для всякого сведущего человека не было никакого сомнения, на чью сторону склонится победа. Только такой безумный, как Кривонос, мог отважиться на битву при подобных условиях. Тут никакие силы не могли бы даже переправиться, если бы Вишневецкий захотел помешать переправе.

   Но князь умышленно постановил пропустить часть неприятельских сил через плотину, чтобы уничтожить врага. Великий военачальник пользовался неопытностью противника, который не понимал, что не может оказать помощи своим людям на противоположном берегу, коль скоро пришлось бы воспользоваться таким узким путем, как плотина.

   Кривоносом руководила только самонадеянность да жажда крови. Атаман узнал, что Хмельницкий идет к нему на помощь со всеми своими силами, но до тех пор приказывает ему не вступать в битву с Еремией, и несмотря на это спешил столкнуться с опасным врагом.

   Взяв Полонную, он ни с кем не хотел более делиться славой. Он потеряет половину войска, что из того? Зато он уничтожит княжескую армию и принесет в подарок Хмельницкому голову Еремии.

   Тем временем волна черни достигла конца плотины и рассеялась по свободному пространству, но в тот же самый миг скрытая пехота Осиньского выпалила в них сбоку, из жерл пушек Вурцеля показался синеватый дымок, земля задрожала, и битва разгорелась по всей линии.

   Густой дым окутал берега Случа, пруд, плотину и самое поле, только кое-где мелькнут красные мундиры драгунов или пернатые шлемы гусаров.

   Из казацкого табора прибывали все новые и новые полки. Они мгновенно растягивались в длинную линию и яростно нападали на княжеские полки. Битва завязалась по всему берегу пруда, до излучины реки, до болотистых лугов.

   Казакам оставалось или победить, или умереть: впереди неприятель, позади вода.

   Когда гусары маршем пошли вперед, пан Заглоба несмотря на свою одышку и отвращение к толкотне отправился вместе с другими. Другого выбора не было, иначе, пожалуй, чего доброго, обвинят в трусости. Он мчался, закрыв глаза, а в голове его одна мысль быстро сменялась другою. "Искусство не поможет! К черту искусство! Дурак выигрывает, умный погибает!" Потом его охватила злость на войну, на казаков, на гусаров, на всех на свете. Он начал ругаться и молиться одновременно. Ветер свистал у него в ушах, дыхание спиралось в груди, но вдруг конь его остановился, он открыл глаза и, - Боже, что увидел он?.. Косы, сабли, цепы, раскрасневшиеся лица, длинные усы, - и все это неизвестно кому принадлежит, все прыгает, ни минуты не стоит на месте... И почему неприятель не бежит куда-нибудь, ну, хоть к самому сатане, мозолит глаза ему, пану Заглобе, и заставляет его вступать в битву? "Ах, так вы вот как!" - и он, закрыв глаза, начал рубить направо и налево. Иногда сабля только свистнет в воздухе, а иногда и вонзится во что-то мягкое. Вместе с тем он сознает, что жив, и это еще более наполняет его отвагой.

   - Бей! Режь! - кричит он изо всей мочи; наконец, неприятель показывает спины.

   "Бегут?" - молнией промелькнуло у него в голове. - Да, так и есть! Тогда храбрость его достигает последних пределов. "А, злодеи! Так-то вы сражаетесь со шляхтой?!" Он бросился в толпу убегающих, врезался в самую середину и начал рубить уже с большим толком. А товарищи его в это время увидели новую толпу низовцев и погнались за нею.

   Вдруг пан Заглоба почувствовал, что конь его замедляет шаг, и тут на него упало что-то тяжелое и совершенно замотало его голову.

   - Товарищи! Братья! Спасите! - закричал он, немилосердно пришпоривая коня, но проклятая скотина только стонала и не Двигалась с места.

   Пан Заглоба слышал шум, крики скачущих мимо него всадников... целый ураган... потом настала мертвая тишина.

   И снова мысли, быстрые, как татарская стрела, замелькали в его голове.

   "Что такое? Что случилось? Иисус, Мария! В плен меня взяли, что ли?"

   Лоб пана Заглобы покрылся крупными каплями пота. Очевидно, его окутали с головой, как некогда он Богуна. А зга тяжесть на плечах - рука гайдамака. Но почему же его не влекут за собою, почему не убьют, почему он стоит на месте?

   - Пусти, мерзавец! - крикнул он.

   Молчание.

   - Пусти, говорю я тебе! Я тебе дарую прощение!

   Ни слова в ответ.

   Пан Заглоба снова пришпорил коня, но опять без всякого результата.

   Тогда несчастный пленник собрался с последними силами, выхватил нож и нанес страшный удар невидимому врагу.

   Но нож встретил только пустое пространство.

   Тогда пан Заглоба схватился обеими руками за повязку, закрывавшую его глаза, и сорвал ее.

   Что такое?

   Гайдамаков и следа нет. Вокруг пусто. Только вдали мелькают красные драгуны Володыевского да еще дальше гусары добивают остатки неприятельских войск.

   Зато у ног пана Заглобы лежит запорожское полковое знамя. Очевидно, убегающий казак бросил его таким образом, что оно древком легло вдоль плеч пана Заглобы, а своим полотнищем закрыло его лицо.

   Увидев это, доблестный муж все понял и совершенно пришел в себя.

   - Ara! - сказал он. - Я отбил знамя. Как? Может быть, я не отбил его? Если справедливость не умрет на поле этой битвы, я достоин награды. О, негодяи! Счастье ваше, что мой конь остановился. Досталось бы вам... Что это? Господи! Новая какая-то ватага! Не сюда! В другую сторону, собачьи дети! Чтоб черти побрали эту лошаденку! Бей! Режь!

   Действительно, новый отряд запорожцев, сломя голову, мчался к пану Заглобе, преследуемый панцирными Поляновского. И, может быть, пан Заглоба погиб бы тут славной смертью, если б не гусары Скшетуского, которые приближались теперь с противоположной стороны, чтоб поставить неприятеля меж двух огней. Некоторые из казаков в отчаянии бросались в воду, чтоб найти смерть в глубоких пучинах, другие падали на колени и гибли под ударами мечей. Поражение было полное, в особенности на плотине Полки, что перешли на эту сторону, были уничтожены, другие, ближние, таяли под огнем пушек Вурцеля и залпами немецкой пехоты. Они не могли двинуться ни назад, ни вперед: Кривонос вводил в бой новые силы, которые и делали отступление невозможным. Со стороны можно было подумать, что он нарочно губит своих людей. Они сталкивались, бились между собою, падали в воду и тонули. С одной стороны чернели массы бегущих, с другой - толпы идущих вперед, в середине - горы трупов, стоны, нечеловеческие крики, панический страх, хаос... Весь пруд наполнился людскими и конскими трупами. Вода выступила из берегов.

   Временами артиллерия замолкала. Тогда плотина, словно жерло пушки, изрыгала толпы запорожцев и черни, которые располагались в проклятом полукруге и шли под удары ожидающей ее кавалерии, а Вурцель сызнова начинал свою песню, дождем железа и свинца перекрывал плотину, прекращая прилив подкрепления.

   Проходили часы. Кривонос, взбешенный, озверевший, все еще не терял надежды и посылал тысячи казаков в пасть смерти.

   На другой стороне Еремия в своих серебряных латах стоял на высоком кургане и озирал поле битвы.

   Лицо его было совершенно спокойно, взгляд охватывал всю плотину, пруд, берега Случа и устремлялся дальше, туда, где покрытый голубоватой дымкой виднелся лагерь Кривоноса. Князь не спускал глаз с этой громады телег и, наконец, сказал воеводе:

   - Сегодня мы лагеря не возьмем.

   - Как, князь? Вы же сами...

   - Время бежит скоро. Поздно! Посмотрите, уже вечер!

   Битва длилась так долго, что солнце уже прошло весь свой дневной путь и склонялось к западу. Высокие, легкие облачка, покрывавшие небо, словно стадо белоснежных овец, начинали розоветь и собираться в тучи. Прилив казачьих войск на плотину ослабевал; многие начали в беспорядке возвращаться назад.

   Битва кончилась, и кончилась потому, что разъяренные казаки с проклятием окружили Кривоноса.

   - Изменник! Ты погубишь нас! - кричали он. - Собака кровожадная! Свяжем тебя и выдадим Еремии, авось, он помилует нас за это!

   - Завтра возьму князя и все войско или сам пропаду, - отвечал Кривонос.

   Но завтра было еще далеко, а сегодня все-таки стало днем разгрома. Несколько тысяч наихрабрейших низовцев, не считая черни, полегло на поле битвы или потонуло. Две тысячи человек попали в плен. Убито четырнадцать полковников, а сколько сотников, есаулов и прочих старшин! Непосредственный помощник Кривоноса, Пулуян, оказался в руках неприятеля.

   - Завтра всех вырежем! - повторял Кривонос. - Ни пить, ни есть до тех пор не буду.

   А в противном лагере в это самое время грозный князь осматривал взятые в битве знамена. Подошел, наконец, пан Заглоба со своей добычей и так сильно бросил ее оземь, что древко переломилось пополам. Князь задержал его:

   - Вы своими руками добыли это знамя?

   - Готов служить вашему сиятельству!

   - Однако вы обладаете не только хитростью Улисса, но и храбростью Ахиллеса.

   - Я простой солдат, только служу под началом Александра Македонского.

   - Вы ведь не получаете определенного жалованья; пусть казначей выплатит вам двести червонцев за вашу доблесть.

   Пан Заглоба обнял колени князя.

   - О, князь, ваше великодушие выше моего мужества, которое я охотно утаил бы по своей скромности.

   Еле заметная улыбка скользнула по устам пана Скшетуского, но рыцарь никогда ни словом не обмолвился о смятении пана Заглобы перед битвой.

   Наступила ночь. По обеим сторонам пруда горели тысячи костров, утомленные солдаты подкреплялись пищей и горилкой и громко обсуждали события прошедшего дня. Но громче всех разглагольствовал пан Заглоба, хвалясь тем, что совершил, и сожалея о том, что мог бы совершить, если б не остановилась его лошадь.

   - Я должен сказать, - внушал он собравшимся возле него офицерам Тышкевича, - что большие битвы мне не в новинку, их мне много приходилось видеть и в Молдавии, и в Турции, но всегда я как-то боюсь своей запальчивости... Разгорячишься и зайдешь Бог знает куда.

   - Вот как сегодня, - заметил один офицер.

   - Вот как сегодня! Спросите пана Скшетуского. Как только я увидал падающего Вершула, так меня что-то потянуло к нему на помощь. Еле товарищи удержали.

   - Да, да! - подтвердил пан Скшетуский. - Мы должны были удерживать вас.

   - А кстати, - перебил Корвич, - где Вершул?

   - Поехал на разведку. Он не знает покоя.

   - Вы обратите только внимание, - продолжал