Сенкевич Генрик - Огнем и мечом

"justify">   Елена посмотрела прямо в лицо Горпины, и оно показалось ей необычайно добрым.

   - И ты будешь добра ко мне?

   Лицо колдуньи расцвело широкой улыбкой.

   - Буду. Отчего нет? Да и ты будь добра к атаману. Он сокол, он славный воин, он тебя...

   Тут она наклонилась к уху княжны и шепнула что-то.

   - Прочь! - крикнула княжна.

  

  

   На третий день, утром, Донцовна и Богун сидели под вербой, около мельничного колеса, и смотрели на пенящуюся воду.

   - Ты будешь ухаживать за ней, стеречь... глаз с нее не спускай, чтоб никогда из оврага не выходила, - сказал Богун.

   - От оврага к реке узкий проход, а тут места много. Прикажи засыпать проход камнями, и мы окажемся здесь, как на дне горшка. А я себе дорогу найду.

   - Чем же вы тут кормитесь?

   - Черемис под скалами сеет кукурузу и ловит птиц в силки. А той, что ты привез, у нас недостатка ни в чем не будет. Ты не бойся; она из оврага не выйдет, и никто о ней не узнает, только бы твои люди не разболтали.

   - Я им приказал присягнуть. Они верный народ, не скажут, хоть кожу с них сдери. Но ты сама говорила, что к тебе приходят люди за ворожбою.

   - Иногда приходят из Рашкова и из других мест приходят. Но они дальше реки не идут, в овраг войти боятся. Ты видишь кости? Были такие, что хотели войти; вот их кости и лежат здесь.

   - Это ты их убила?

   - Кто убил, тот убил! Кто хочет ворожбы, ждет у оврага, а я иду к колесу. Что увижу в воде, то и скажу. И для тебя сейчас буду смотреть, только не знаю, покажется ли что... не всегда бывает видно.

   - Только чего дурного не увидела бы.

   - Если увижу дурное, ты не поедешь. И так бы лучше не ездил.

   - Нужно. Хмельницкий прислал мне письмо в Бар, да и Кривонос приказывал. Теперь на нас ляхи идут с великой силой, и нам нужно собираться вместе.

   - А когда вернешься?

   - Не знаю. Будет большая битва, какой еще не бывало. Или нам смерть, или ляхам. Если нас побьют, то я схоронюсь здесь; мы побьем - заеду за моей кукушечкой и вместе с ней направимся в Киев.

   - А если тебя убьют?

   - Один раз живем.

   - А с девушкой что я тогда буду делать? Зарезать ее, что ли?

   - Тронь ты ее только пальцем, и я тебя велю посадить на кол.

   Атаман угрюмо задумался.

   - Если я погибну, скажи ей, чтоб она меня простила.

   - Эх, глупая она, что не любит за такую любовь. Если б мне такой, я бы не ломалась так!

   Горпина два раза пихнула Богуна кулаком в бок и ощерилась.

   - Убирайся к черту! - крикнул казак.

   - Ну-ну! Я знаю, что ты не для меня.

   Богун засмотрелся на водяную пену, точно сам хотел ворожить для себя.

   - Горпина!

   - Что?

   - Если я пойду, будет она тужить обо мне?

   - Коли ты не хочешь заставить ее полюбить себя силой, по-казацки, то, может быть, и лучше, если ты уедешь.

   - Не хочу, не могу, не смею! Я знаю, она руки на себя наложит.

   - Так поезжай. Пока она тебя и знать не хочет, а посидит со мной и с Черемисом месяц, два, и ты ей мил покажешься.

   - Я не знаю, что сделал бы, только бы она была здорова. Хотел было я попа привезти из Рашкова, обвенчать нас, да боюсь испугается и отдаст Богу душу. Ты сама ведь видела.

   - Оставь ее в покое. Да зачем тебе поп и свадьба? Не настоящий ты казак, нет! А мне вовсе не хочется видеть здесь ни попа, ни ксендза. В Рашкове стоят добруджские татары, ты еще им сюда дорогу покажи, тогда век не видать тебе твоей княжны. И что тебе взбрело на ум? Поезжай себе и возвращайся.

   - А ты смотри на воду и говори, что увидишь. Говори правду, не таи, даже если меня мертвого увидишь.

   Донцовна подошла к плотине и подняла еще один затвор; вода хлынула бурным потоком, колесо начало вертеться с удвоенной быстротой и скоро скрылось в брызгах водяной пыли и пены.

   Колдунья вперила свои черные глаза в водоворот и, схватив себя за волосы, начала кричать:

   - Гук! Гук! Покажись! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, злой ли ты, добрый ли, покажись!

   Богун приблизился и сел рядом с ней. На лице его одновременно обозначились страх и лихорадочное любопытство.

   - Вижу! - наконец, крикнула Горпина.

   - Что видишь?

   - Смерть моего брата. Донца сажают на кол.

   - К черту твоего брата!

   Богуну хотелось знать совсем другое.

   С минуту слышался только бешеный плеск воды.

   - Синее лицо у моего брата, синее... вороны его клюют!

   - Что видишь еще?

   - Ничего. О, какой синий! Гук! Гук! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, покажись!.. Вижу.

   - Что?

   - Битва! Ляхи бегут перед казаками.

   - А я их преследую!

   - Вижу и тебя. Ты столкнулся с маленьким рыцарем... О, о!.. Берегись маленького рыцаря.

   - А княжна?

   - Ее нет. И опять вижу тебя, а при тебе тот, что тебя предаст. Твой вероломный друг.

   - Какой друг?

   - Не вижу. Не знаю, молодой или старый!

   - Старый! Наверное, старый!

   - Может быть, и старый.

   - Тогда я знаю кто. Он уже раз изменил мне. Старый шляхтич с седой бородой и кривым глазом. На погибель ему! Но он мне не друг.

   - Он добирается до тебя. Опять вижу. Стой, подожди! И княжна тут... в венке из руты, в белом платье, над ней ястреб.

   - Это я.

   - Может быть, и ты. Ястреб... или сокол? Ястреб!

   - Это я.

   - Подожди. Вот и не видно ее... В колесе дубовом, в пене белой... О, о! Много войска, много казаков, ой, много, как деревьев в лесу, как ковыля в степи, а ты надо всеми, перед тобой три бунчука несут.

   - А княжна со мной?

   - Нет ее, ты в обозе.

   Снова молчание. Колесо гудит так, что вся мельница трясется.

   - О, сколько тут крови! Сколько крови! Сколько убитых! Волки над ними, вороны! Одни трупы! Трупы! И дальше... дальше... только трупы, ничего не видать, только кровь!

   Вдруг порыв ветра рассеял туман над колесом; и тут же у мельницы показался уродливый Черемис с вязанкой дров за плечами.

   - Черемис, закрой затвор! - крикнула колдунья и пошла умывать лицо и руки.

   Богун сидел в задумчивости. Только возвращение Горпины заставило его очнуться.

   - Больше ты ничего не видела? - спросил он.

   - Что показалось, то показалось, больше ничего не увижу, сколько ни гляди.

   - А не врешь?

   - Нет, клянусь головой брата. Его на кол сажают, юлами за ноги растягивают. Мне его жаль. Эх, не ему одному смерть суждена! Сколько убитых! Я никогда столько не видала; будет большая война на свете.

   - А ее ты видела с ястребом над головой?

   - Да.

   - И она была в венке?

   - В венке и белом платье.

   - А откуда ты знаешь, что ястреб это я? Я тебе говорил о молодом ляхе-шляхтиче, может быть, это он?

   Горпина нахмурила брови и задумалась.

   - Нет, - сказала она немного погодя и тряхнула головой, - если б это был лях, то был бы орел.

   - Слава Богу! Славу Богу! Ну, я пойду к своим, прикажу коней готовить в дорогу. Ночью выедем.

   - Так ты наверняка хочешь ехать?

   - Хмель приказывал, и Кривонос приказывал. Ты правильно сказала, что будет большая война. Я сам в Баре читал письмо Хмеля, и он то же пишет.

   - Ну, поезжай. Ты счастливый, гетманом будешь. Я видела, как перед тобой три бунчука несут.

   - Гетманом буду и княжну за себя замуж возьму. Не мужичку же брать.

   - С мужичкой ты иначе бы разговаривал, а этой ты не пара. Ей нужен лях.

   - Ну, и я не хуже.

   Богун повернулся и пошел в конюшню, а Горпина стряпать обед.

   Вечером все было готово к дороге, но атаман не спешил с отъездом. Он сидел на связке ковров с торбаном в руках и смотрел на свою княжну. Та поднялась со своей постели, но забилась в дальний угол комнаты и, перебирая четки, не обращала никакого внимания на Богуна, точно его в светлице и не было. А Богун следил за каждым ее движением, ловил каждый вздох и не знал, что ему делать. Каждую минуту он открывал рот, чтоб начать разговор, но слова застревали в горле. Ее бледное лицо с упрямо сдвинутыми бровями вселяло в него робость. Такого выражения Богун до сих пор не видал на лице княжны. И против воли ему вспомнился вечер в Розлогах: как живые, вокруг дубового стола сидят Курцевичи, старая княгиня грызет семечки, князья поочередно мечут кости, а он не спускает глаз с княжны, такой же прелестной, как и сегодня. Но в те времена на его долю выпадали минуты счастья, когда во время его рассказов о кровавых стычках с татарами, черные ее очи надолго останавливались на его лице, а полуоткрытые уста показывали, с каким вниманием слушает она его. А теперь ни взгляда, ни слова!.. Тогда, бывало, он заиграет на торбане, она и слушает, и смотрит на него, и сердце его тает. Но странное дело! Теперь он ее господин, она его пленница, невольница; он может повелевать ею, а все-таки пропасть, разделявшая их, была тогда куда меньше. Курцевичи были по сути и его братьями, и она, их сестра, могла считаться и его родственницей. А теперь перед ним сидит панна, гордая, суровая, молчаливая, немилосердная. Ох, и гнев же закипает в нем! Показал бы он ей, как презирать казака... да горе горькое - любит он ее, эту жестокосердную панну, кровь бы отдал за нее всю до капли, и гнев стихает в нем, и какой-то голос шепчет ему на ухо: остановись! Он чувствует, что его присутствие стесняет, тяготит ее. Хоть бы улыбнулась, проронила доброе слово - он пал бы к ее ногам и поехал бы хоть к черту на рога, топить свою тоску безысходную, свой гнев в ляшской крови. А теперь он словно раб перед этой княжной. Если б он ее не знал раньше, если б эта полька была взята из любого шляхетского дома, он был бы смелей, но ведь это княжна Елена, из-за которой он кланялся Курцевичам, за которую готов был отдать все, что имел. Тем позорнее ему быть рабом у нее, тем больше он перед ней робеет.

   Время уходит, со двора доносится говор казаков, которые теперь, верно, уже сидят на конях и ждут атамана, а у атамана сердце разрывается от боли. Ясный свет лучины падает на его лицо, на богатый кунтуш, а она хоть бы раз взглянула! Богун не знает, что ему делать. Он хотел бы проститься, проститься хорошо, сердечно, но боится, что прощание будет не такое, какое ему бы хотелось, что он уйдет отсюда с горечью, с гневом и болью в душе. Эх, если б то была не княжна Елена, не та, что ранила себя ножом, не та, что обещает зарезаться.... не та, милая, дорогая и чем более суровая и неприступная, тем более милая!..

   Вдруг чей-то конь заржал за окном.

   Атаман собрался с духом.

   - Княжна, - сказал он, - мне пора в дорогу.

   Княжна молчала.

   - И ты мне не скажешь: с Богом?

   - Поезжайте с Богом, - медленно сказала княжна.

   У казака стиснуло сердце: она сказала то, что ему хотелось, но сказала не так... сухо, чуть ли не презрительно.

   - Я знаю, что ты гневаешься на меня, ненавидишь меня, но скажу тебе только одно, что другой был бы хуже меня. Я тебя привез сюда, иначе мне ничего не оставалось делать, но что дурного я тебе сделал? Разве не обходился с тобой, как с королевой? Скажи сама. Разве я уж такой разбойник, что ты мне слова доброго не скажешь? И не забудь - ты в моей власти.

   - Я во власти Бога, - все так же медленно проговорила княжна, - но если вы при мне удерживаете себя, то благодарю вас и за это.

   - Я поеду, хотя бы и с таким словом. Может быть, пожалеешь обо мне, а может быть, взгрустнется когда-нибудь, когда меня не будет.

   Елена молчала.

   - Жаль мне оставлять тебя здесь одну, - продолжал Богун, - жаль уезжать, но делать нечего - долг. Легче было бы мне, если бы ты улыбнулась мне, крестик дала бы от чистого сердца. Что я должен сделать, чтоб заслужить твое расположение?

   - Возвратите мне свободу, и Бог вам все простит, и я прощу и буду благословлять вас.

   - Может быть, так и будет, - сказал казак, - может быть, ты еще пожалеешь, что была так сурова со мною.

   Богун хотел ценой полуобещания купить миг расставания. Он добился своего. В глазах Елены блеснул огонь надежды, суровость исчезла с ее лица. Она сложила руки на груди и устремила на него умоляющий взор.

   - Если бы вы...

   - Н... не знаю, - тихо прошептал казак. И стыд и жалость стискивали его горло. - Теперь я не могу, не могу, в Диких Полях стоит татарская орда, от Рашкова тоже татары идут, не могу, боюсь, но как вернусь... Я ведь словно ребенок перед тобой. Ты со мной, что хочешь, то и сделаешь. Не знаю... не знаю!..

   - Да благословит вас Бог, да вдохновит вас святая Дева... Поезжайте с Богом.

   Она протянула ему руки. Богун одним прыжком очутился около нее, впился губами в ее руки, но вдруг поднял голову, встретил ее ледяной взгляд и выбежал вон.

   Вскоре за окном раздался топот казацких коней.

  

  

   - Истинное чудо явил нам Господь Бог, - говорил пан Заглоба Володыевскому и Подбипенте, сидя в комнате Скшетуского, - истинное чудо, говорю я вам, что дозволил мне вырвать ее из собачьих зубов и сохранять в целости всю дорогу; будем надеяться, что Он еще смилуется над нами. Только бы она была жива. А мне все сдается, что он ее снова похитил. Обратите внимание, что после Пулуяна он занял его место при Кривоносе (чтоб его черти искривили!) и должен был быть при взятии Бара.

   - Он мог не найти ее в толпе несчастных; говорят, там погибло до двадцати тысяч, - заметил Володыевский.

   - Вы его не знаете. Я готов поклясться в том, что он знал о ее пребывании в Баре. Иначе и быть не может, он спас ее от смерти и увез куда-нибудь.

   - Невеликое утешение. На месте пана Скшетуского я скорее согласился бы, чтоб она погибла, чем попала в его руки.

   - И тут радостного мало: если она погибла, то погибла опозоренная...

   - Так и так плохо! - сказал Володыевский.

   - Ох, плохо! - повторил пан Подбипента.

   Заглоба начал теребить свои усы и бороду и, наконец, разразился:

   - Ах, чтоб на вас чума нашла, чтобы татары из ваших внутренностей скрутили тетиву для своих луков!

   - Я не знал этой панны, - грустно проговорил Володыевский, - но лучше бы меня самого постигло несчастье.

   - Я видел ее раз в жизни, но как подумаю о том, где она, то жить не хочется, - сказал пан Лонгинус.

   - То вам, - закричал пан Заглоба, - а каково мне, коли я полюбил ее, как отец, и от татарской неволи высвободил, каково мне?

   - Нет, а каково пану Скшетускому!

   Все замолкли. Первый встрепенулся пан Заглоба.

   - Неужели мы ничем не можем помочь?

   - Если помочь не можем, то должны отомстить, - отозвался Володыевский.

   - Если б Господь послал генеральную битву! - вздохнул пан Лонгинус. - О татарах говорят, что они уже переправились и в полях стали лагерем.

   Пан Заглоба начинал кипятиться:

   - Не может быть, чтоб мы оставили бедняжку, ничего не предприняв для ее спасения. Я уже довольно потаскался по белому свету, старые кости на покой просятся, но для своей княжны готов отправиться хоть в Стамбул, даже если б для этого вновь пришлось напяливать мужицкую сермягу и тащить торбан... ol Будь он проклят! Без отвращения вспомнить о нем не могу!

   - Вы искусны на всякие затеи, придумайте что-нибудь, - поддержал его пан Подбипента.

   - У меня уже много было всяких планов. Если бы у князя Доминика было наполовину меньше, то Хмельницкий давно бы уже висел на виселице. Я и со Скшетуским говорил, да теперь с ним говорить нельзя ни о чем. Горе живет в нем и мучит хуже болезни. Вы присматривайте за ним, как бы он умом не повредился. Часто бывает, что от великих горестей mens {Дух (лат.).} начинает бродить, как вино, пока совсем не прокиснет.

   - Бывает, бывает! - и пан Лонгинус покачал головой.

   Володыевский нетерпеливо повернулся на лавке и спросил:

   - Какие же у вас планы?

   - Мои планы? Прежде всего, мы должны узнать, жива ли она, бедняжка (да хранят ее святые ангелы от всякого зла!), а узнать можем двумя способами: или найти верных казаков, которые сделают вид, что хотят соединиться с Хмельницким, убегут к Богуну и узнают у его людей о чем-нибудь...

   - Такие у меня есть - драгуны русские! - воскликнул Володыевский.

   - Подождите... или взять "языка" из тех, что брали Бар, не знает ли чего. Все они на Богуна чуть не молятся, больно уж он нравится им, чертям, песни о нем поют (глотки бы у них полопались!) и рассказывают один другому, что он сделал и чего не сделал. Если он похитил княжну, то от них это не укрылось.

   - Можно и казаков послать, и о "языке" позаботиться, одно другому не мешает, - заметил пан Подбипента.

   - Именно. Блестящие способности у вас, милый пан Лонгинус. Если мы узнаем, что она жива, - главное дело сделано. Если вы (только, прошу вас, говорите откровенно) хотите на самом деле помогать Скшетускому, то подчинитесь мне; я человек более опытный. Мы переоденемся мужиками и постараемся узнать, куда он скрыл ее, а как узнаем, я головой ручаюсь, что достанем ее хоть из-под земли. Главное затруднение во мне и Скшетуском - нас Богун знает, ну, а уж если узнает, то после этого нас и родная мать не признает. А вас обоих он не видел.

   - Меня видел, - сказал пан Подбипента, - ну да это пустяки.

   - Может быть, Бог отдаст его в наши руки! - прибавил пан Володыевский.

   - Ну, это лишнее, - воспротивился пан Заглоба. - Пусть с ним лучше палач занимается. Начинать нужно осторожно, чтобы не испортить всего дела. Не может быть, чтобы никто не знал о том месте, где он ее спрятал.

   - Может быть, наши узнают что-нибудь. Если князь позволит, я выберу тех, кто поверней, и вышлю хоть завтра утром.

   - Князь-то дозволит, но узнают ли они что-нибудь, в этом я сомневаюсь. Послушайте только, мне приходит в голову такой способ: вместо того, чтобы высылать кого-нибудь, переоденемся-ка холопами да сейчас и в дорогу, не мешкая.

   - О, ну это никак невозможно! - вскричал пан Володыевский.

   - Но почему?

   - Значит, вы не знаете военной службы. Если войска стоят nemine excepro {В полном сборе (лат.).}, то это святое дело. Отец и мать умирай - рыцарь и тогда не пойдет просить отпуска, потому что это - величайший позор для солдата. После генерального сражения, когда неприятель разбит, - можно, но не раньше. Помните, как Скшетускому хотелось ехать к невесте, однако он и словом не обмолвился. Уж, казалось бы, репутация его безупречна, князь его любит, а он даже не заикнулся об отпуске, потому что знает свой долг. Собственно говоря, это общественное дело, а там частное. Я не знаю, как в других странах, хотя думаю, что везде одинаково, а у нашего князя перед битвой не дают отпусков, в особенности офицерам. Даже бы душа у Скшетуского разрывалась на части, он и то не пойдет за этим к князю.

   - Слов нет, он по духу римлянин, - сказал пан Заглоба, - но если бы кто-нибудь стороной шепнул об этом князю? Может быть, он своей волей дал бы мне и вам отпуск.

   - И не подумает. У князя на плечах вся республика. В то время, когда решаются судьбы целого народа, время ли князю заниматься частными делами? Ну, допустим самое невероятное - он даст нам непрошенный отпуск, кто из нас выйдет из лагеря? Не себе, а несчастной отчизне должны мы служить теперь.

   - Знаю я это, и службу военную с давних пор знаю, и потому сказал вам, что предположение это только мелькнуло в моем уме, a не засело там. Да и по совести сказать вам, пока шайки грабителей не разгромлены, мы мало чего сумеем, ну, а когда они будут разбиты, когда их будут преследовать, когда неприятель будет спасать свою шкуру, тогда мы смело можем затесаться в их ряды и легко разузнать все, что желаем. Только поскорее подходило бы остальное войско, а то мы, пожалуй, все перемрем тут со скуки. Князь Доминик долго заставил себя ждать.

   - Его ожидают дня через три.

   - Дай Бог поскорее! А пан коронный подчаший сегодня будет?

   - Сегодня.

   Тут двери отворились, и в комнату вошел Скшетуский. Лицо его было неподвижно; могильным холодом и спокойствием веяло от него.

   Невозможно было без глубокого сожаления смотреть на это молодое лицо, на котором, казалось, никогда и не появлялась улыбка. Борода пана Яна отросла до половины груди и серебрилась кое-где сединою.

   Он никому не жаловался и подчеркнуто спокойный на вид весь ушел в исполнение своих служебных обязанностей.

   - Мы тут толковали о вашем несчастье, которое, впрочем, и наше несчастье, - сказал пан Заглоба, - но, Бог свидетель, ничем вас утешить не можем. А так как одними вздохами да слезами делу не поможешь, то мы решились отдать свою жизнь, только бы вырвать княжну из неволи, если она, бедняжка, жива еще до сих пор.

   - Да вознаградит вас Бог!

   - Мы пойдем с тобой хоть в обоз к Хмельницкому, - прибавил Володыевский, беспокойно поглядывая на товарища.

   - Да вознаградит вас Бог! - повторил Скшетуский.

   - Мы знаем, - продолжал Заглоба, - что вы поклялись отыскать ее живую или мертвую. Мы готовы хоть сейчас...

   Скшетуский сел на лавку, уставился в одну точку и не отвечал ничего, так что пан Заглоба начал даже злиться. Что же это он, отказывается от своего намерения, что ли? Если так, то Бог ему судья! Нет, верно, на белом свете ни памяти, ни долга. Ну да хорошо... авось, отыщутся и такие, что и без него попытаются спасти ее, до последней капли крови будут биться.

   В комнате воцарилось молчание, прерываемое только вздохами пана Лонгинуса. Наконец, Володыевскому надоело ждать, он подошел и ударил Скшетуского по плечу.

   - Ты откуда сейчас?

   - От князя.

   - Ну, и что же?

   - Ночью иду на разведку.

   - Далеко?

   - Под Ярмолинцы, если дорога свободна.

   Володыевский и Заглоба переглянулись и сразу все поняли.

   - Это по направлению к Бару? - пробормотал Заглоба.

   - Мы пойдем с тобою.

   - Тогда тебе нужно спроситься у князя, не назначит ли он тебе другого дела.

   - Пойдем вместе. Мне его надо еще кой о чем спросить.

   - И мы с вами! - сказал Заглоба.

   В княжеской приемной толпилось множество офицеров разных хоругвий; войска, подходящие к Чолганскому Камню, спешили отдать себя в распоряжение князя. Пану Володыевскому и Подбипенте довольно долго пришлось ждать аудиенции, зато князь сразу позволил им и самим ехать, и драгунов-русинов направить в лагерь богуновских казаков для сбора сведений о княжне.

   - Я нарочно выдумываю разные дела для Скшетуского, - сказал князь. - Я вижу, что горе точит его сердце. Ничего он не говорил вам?

   - Очень мало, - ответил Володыевский. - В первую минуту он вскочил, чтоб идти, очертя голову, на казаков, но затем вспомнил, что теперь войска стоят nemlne excepto, что мы все обязаны защищать родину, и потому не ходил с этим к вашему сиятельству. Только Богу одному известно, каково ему сейчас.

   - Он сильно страдает. Присматривайте же за ним; я вижу, вы очень преданы ему.

   Володыевский низко поклонился и вышел из комнаты, потому что в эту минуту к князю пришли киевский воевода, пан Денгоф, староста стобницкий и другие важные лица.

   - Ну, что? - первым словом спросил Скшетуский.

   - Еду вместе с тобой. Только мне нужно отправить кой-куда людей из моего полка.

   Они вышли, а с ними Подбипента, Заглоба и Зацвилиховский, который направлялся к своей хоругви. Недалеко от стоянки драгунов нашим друзьям попался пан Лащ, идущий с несколькими своими товарищами, такими же пьяными, как и он сам. Пан Заглоба глубоко вздохнул. Он еще под Константиновом сдружился с паном коронным стражником и находил в его характере много приятных черт. Пан Лащ, гроза и страх неприятеля, свободное от занятий время обыкновенно любил посвящать попойкам в кругу людей вроде пана Заглобы. То был буян чистейшей воды, натворивший столько безобразий, что, живи он в другой стране, давно бы ему не миновать виселицы. На нем висело несколько смертных приговоров, но он и в мирное время обращал на них не особенно много внимания, а в военное и подавно. К князю он присоединился еще под Росоловцем и оказал ему значительную помощь под Константиновом, но в Збараже сделался почти невыносимым благодаря своим выходкам. Трудно сосчитать, сколько вина и меду выпил с ним пан Заглоба, сколько вздора нагородил ему, но со времени взятия Бара старый шляхтич утратил веселое расположение духа и более не посещал уже пана стражника. Пан Лащ думал было, что Заглоба уехал куда-то, как вдруг столкнулся с ним лицом к лицу. Он протянул ему руки навстречу.

   - А, здравствуйте! Отчего не заглянете ко мне, что поделываете?

   - Я все с паном Скшетуским, - ответил Заглоба.

   Стражник недолюбливал Скшетуского за неприветливость и называл его иронически мудрецом. Он хорошо знал о несчастье, постигшем Скшетуского, но до поры до времени воздерживался от каких-либо комментариев на этот счет. Теперь же винные пары шумели в его голове, он взял поручика за пуговицу жупана и спросил:

   - А вы все по возлюбленной плачете? Хороша была?.. А?

   - Оставьте меня! - глухо сказал Скшетуский.

   - Подождите минуту.

   - Я спешу по делу, по службе. Пустите!

   - Постойте, - настаивал Лащ с упорством пьяного человека. - Вам дело, не мне. Мною тут командовать никто не смеет.

   Он понизил голос:

   - Скажите лучше, хороша она была? Брови поручика нахмурились.

   - Не дотрагивайтесь до моей раны.

   - Не дотрагиваться? Не бойтесь. Коли хороша она была, то жива.

   Лицо Скшетуского покрылось смертельной бледностью, но он сдержался и сказал:

   - Пан стражник, не забывайте, с кем вы говорите.

   Лащ вытаращил глаза.

   - Что такое? Вы грозите, грозите мне?..

   - Идите своей дорогой, пан стражник! - крикнул, дрожа от злости, Зацвилиховский.

   - Ах вы, дрянь этакая! - трещал стражник. - Господа, за сабли!

   Он выхватил саблю и бросился с нею на Скшетуского, но в то же мгновение сабля его была выбита из рук, а сам он с размаху растянулся на земле.

   Пан Скшетуский не добивал его. Он стоял, бледный, взволнованный, посреди сбежавшейся толпы. С одной стороны подоспели солдаты стражника, с другой - солдаты Володыевского высыпали, словно пчелы из улья. Раздались крики: "Бей! Бей!". Вот засверкали обнаженные сабли, свалка могла каждую минуту перейти в битву. На счастье, сторонники Лаща, видя свою малочисленность, поостыли, схватили пана стражника и потащили его за собою.

   Если б он имел дело с менее приученными к дисциплине офицерами, его, вероятно, давно бы разорвали в клочья, но старик Зацвилиховский скоро образумился, крикнул "Стой!", и сабли скрылись в ножнах.

   Тем не менее, проходивший в это время пан Кушель счел своей обязанностью довести о происшедшем до сведения князя. Он торопливо вошел в его комнату и крикнул:

   - Князь, солдаты рубятся между собой.

   В это время дверь с грохотом распахнулась, и в комнату, словно пуля, влетел бледный от бешенства пан стражник.

   - Ваше сиятельство! - орал он. - Справедливости! В вашем лагере, точно у Хмельницкого, ни на заслуги, ни на достоинство не обращают внимания! Обнажают сабли против сановников государства! Если вы не рассудите по справедливости, не приговорите к смерти дерзкого обидчика, я сам с ним расправлюсь.

   Князь встал из-за стола.

   - Что случилось? Кто обидел вас?

   - Ваш офицер, Скшетуский.

   На лице князя выразилось неподдельное изумление.

   - Скшетуский?

   Тут двери отворились, и вошел Зацвилиховский.

   - Князь, я был свидетелем этого, - сказал он.

   - Я не на очную ставку пришел сюда, а требую кары, - продолжал кричать Лащ.

   Князь повернулся к нему и остановил на нем свои глаза.

   - Тише, тише! - медленно и с нажимом сказал он.

   Вероятно, в его взгляде или тихом голосе было действительно что-то настолько страшное, что известный своим нахальством стражник сразу умолк, точно потерял дар речи, а все присутствующие побледнели.

   - Говорите вы! - приказал князь Зацвилиховскому.

   Зацвилиховский передал всю суть дела и закончил так:

   - Вы знаете меня, князь, знаете, что в течение всей моей семидесятилетней жизни ни одно слово лжи не замарало моих уст, и теперь, даже под присягой, я не могу ни слова выкинуть из моего рассказа.

   Князь знал, что Зацвилиховский всегда говорит правду, к тому же, пан Лащ был хорошо ему известен. Тем не менее, он, не сказав ни слова, взялся за перо и начал что-то писать.

   - Вы просили справедливости? Вы получите то, что просили, - сказал он стражнику; окончив свое письмо.

   Стражник раскрыл было рот, хотел что-то сказать, но язык не слушался его. Наконец, он подбоченился, поклонился князю и гордо вышел из комнаты.

   - Желенский, - сказал князь, - отнесите это письмо пану Скшетускому.

   Пан Володыевский, который не отходил от пана Скшетуского, встревожился при виде пажа князя. Желенский, не говоря ни слова, отдал пакет и ушел. Скшетуский прочел письмо Еремии и подал его товарищу.

   - Читай, - сказал он.

   Пан Володыевский взглянул и вскрикнул:

   - Назначение в поручики! - и кинулся на шею Скшетускому.

   Звание поручика гусарской хоругви давало носившему его высокое положение в военной иерархии. В полку, где служил пан Скшетуский, ротмистром был сам князь, а поручиком пан Суффчинский из Сенчи, человек старый, давно выбывший из действительной службы. Пан Ян фактически исполнял должность и того, что вовсе не казалось странным. Во многих полках два первых чина всегда бывали номинальными. Так, например, в королевской хоругви ротмистром был сам король, в хоругви примаса - примас, поручиками - высшие придворные сановники, а должность их исполняли наместники, которых по привычке называли поручиками и ротмистрами. Таким фактическим поручиком был пан Ян, но между самим званием и исполнением сопряженных с ней обязанностей лежала целая пропасть. Благодаря новому распоряжению пан Скшетуский сразу сделался одним из высших офицеров князя-воеводы русского.

   Друзья вновь пожалованного поручика радостно приносили ему свои поздравления, а он сам оставался таким же, как был: лицо его ни на минуту не утратило своей каменной неподвижности. На всем свете не было почестей, которые могли бы обрадовать его.

   Все-таки он встал и пошел благодарить князя. Володыевский принялся расхаживать по комнате и потирать руки.

   - Ну и ну! - повторял он. - Поручик гусарской хоругви! В таких молодых летах еще никто не получал этого звания.

   - Только бы Бог возвратил ему его счастье! - сказал Заглоба.

   - В том-то и дело! Вы заметили, он даже и бровью не повел?

   - Мне кажется, он с радостью отказался бы и от этого, - прибавил пан Лонгинус.

   - Господа! - вздохнул Заглоба. - Что же тут странного? Я за нее тоже отдал бы свои пять пальцев, вот те самые, которыми отбил неприятельское знамя.

   - Значит, пан Суффчинский умер?

   - Должно быть, так.

   - Кто же будет наместником? Хорунжий почти мальчик и только с Константинова занимает свое место.

   Вопрос этот так и остался бы неразрешенным, если бы ответ не принес сам поручик Скшетуский.

   - Пан Подбипента, - сказал он, - князь назначил вас наместником.

   - О, Боже! Боже! - простонал пан Лонгинус, молитвенно складывая руки.

   - С таким же успехом могли бы назначить наместником финляндскую кобылу, - пробормотал Заглоба.

   - Ну, а экспедиция? - спросил пан Володыевский.

   - Едем, едем сейчас.

   - Много людей князь приказал взять с собой?

   - Казацкую и валашскую хоругви, всего пятьсот человек.

   - Эге, это уже целая армия. Коли так, пора в дорогу.

   Спустя два часа, вместе с заходом солнца, четверо наших друзей выезжали из Чолганского Камня на юг, а на север из княжеского лагеря выходил пан стражник со своими людьми. Рыцари, не щадя криков и насмешек, теснились около пана Кушеля, который рассказывал, по какой причине пан стражник был изгнан, и как это случилось.

   - Я отнес ему приказ князя, и, поверите ли, это было очень неприятное поручение. Когда он прочел бумагу, то взвыл, как вол, когда его клеймят железом. На меня кинулся было с кинжалом, Да увидел немцев пана Корыцкого и моих драгунов. Потом как закричит: "Хорошо! Хорошо! Я уйду, они меня гонят! Пойду к князю Доминику; он меня любезнее примет! Не буду служить с нищими, а уж этому негодяю докажу, что значит Лащ!". Я думал, он задохнется от злости; стоит около стола, да нет-нет и ударит по нему кинжалом. И, знаете, я боюсь, как бы он не сделал худого пану Скшетускому; с таким шутки плохи. Человек он гордый и никогда не спускал ни одной обиды.

   А поручик тем временем во главе своего отряда приближался к Ожиговцу, расположенному в направлении Бара и Медведовки. Хотя сентябрьские холода уже позолотили разными красками листья деревьев, ночь стояла тихая и теплая, словно в июле. После дождливого лета наступила сухая погожая осень с яркими днями и светлыми ночами. Дорога была хорошая, опасаться нечего, - княжеский лагерь еще так близко, - и отряд шел быстро. Наместник с несколькими солдатами ехал впереди, а за ними Володыевский, Заглоба и пан Лонгинус.

   - Посмотрите, как светло на этом пригорке, - шептал пан Заглоба, - словно днем. Говорят, что такие ночи бывают только во время войны, чтоб души, оставившие тело, в потемках не разбивались о деревья, как воробьи в сарае о стропила, и легче находили дорогу. Сегодня пятница, день Спасителя, сегодня мертвецы не выходят из могил, и злые духи ничего не могут сделать с человеком. Я чувствую себя легче, и хочется надеяться на лучшее.

   - Начало положено, главное - выехали, - сказал Володыевский.

   - Хуже всего в бездействии сидеть на месте, - продолжал Заглоба. - Как сядешь на коня, так и чувствуешь, что понемногу вытрясаешь из себя всякое горе, и в конце концов, глядишь, и совсем вытряслось.

   - Ну, едва ли это верное средство, - глубоко вздохнул пан Лонгинус. - Если чувство искреннее, то с ним ничего не поделаешь.

   Володыевский пришпорил своего коня и поравнялся со Скшетуским. Долго ехал он рядом с ним, долго в молчании рассматривал его неподвижное лицо, наконец, ударил своим стременем в его стремя.

   - Ян, - сказал он, - плохо ты делаешь, что задумываешься.

   - Я не задумываюсь, я молюсь.

   - Святое это дело, только ты ведь не монах, чтоб посвящать себя одной молитве.

   Пан Ян повернул к товарищу свое страдальческое лицо и спросил глухим, полным смертельного отчаяния голосом:

   - Скажи, что же мне остается, кроме монашеской рясы?

   - Остается спасти ее, - ответил Володыевский.

   - Я так и сделаю, все отдам, до последней капли крови. Но если я и найду ее живою, не будет ли поздно? Смилуйся надо мною, Всемогущий!.. Обо всем я могу думать, только не об этом... Смилуйся, Боже, над моим рассудком'. Я уж ничего не желаю, только бы вырвать ее из этих злодейских рук, а там пусть она ищет пристанища, которое и я себе буду искать. Видно, такова воля Божья. Дай мне молиться, не трогай моей кровавой раны...

   Володыевскому стиснуло сердце; он хотел было сказать что-то, но слова не сходили с его языка. Товарищи в немом молчании ехали впереди.

  

  

   Пан Скшетуский вел свой отряд только ночью, посвящая день отдыху. Подходя к какой-нибудь деревушке, он обыкновенно окружал ее, забирал провизию для солдат, наводил справки о неприятеле и уходил, не причинив жителям никакого вреда. За околицей он сразу изменял направление, чтобы неприятель не мог узнать, в какую сторону он движется. Целью экспедиции было узнать, осаждает ли еще до сих пор Кривонос со своими сорока тысячами город Каменец, или бросил осаду и идет на помощь Хмельницкому, что делают добруджские татары, перешли ли Днестр и соединились с Кривоносом или все еще стоят на той стороне? Знать об этом было необходимо польской армии, но гетманы и не подумали позаботиться об этом своевременно. Если Кривонос вместе с аккерманскими и добруджскими ордами оставил осаду неприступного Каменца и спешит к Хмельницкому, тогда нужно как можно скорей идти на последнего, чтоб не дать ему возможности усилить войска, но главнокомандующий, князь Доминик Заславский-Островский, не спешил. Его ждали через дв