Краснов Петр Николаевич - Выпашь

bsp;  - Что?... Отчего?

   Она взяла его за руку и привела в комнату, где по-прежнему на диване на своем месте, в своем "доме" лежала Диди.

   - Как же это так? - тихо спросил он.

   Валентина Петровна обвила его шею руками и, целуя его куда попало пухлыми, мокрыми губами, залилась горючими слезами. Он неловко гладил ее по волосам, по спине и говорил, не зная и не умея, как не умеют этого делать мужчины, стараясь утешить ее.

   - Что ж, Солнышко... Она собака... И не так молода.... Всему свой конец... Конечно, жалко... Мы так любили ее. Ты так привыкла к ней... А, может быть, и к лучшему... В скитаниях-то собака обуза...

   Она беззвучно плакала у него на груди. У ней не хватало духа сказать, что Диди не околела, а убита каким-то злым человеком. Сказать это - пришлось бы сказать и о воротах, вымазанных дегтем, и о страшной надписи, и о своих подозрениях на Ермократа.

   Но Ермократ был из того прошлого, о чем, по молчаливому между собою соглашению, они никогда не говорили.

  

  

   Погрузка сотни была назначена на станции Ляохедзы поздно ночью. Валентина Петровна должна была проводить мужа и с семичасовым поездом ехать с Таней, Чао-ли и Настей в Харбин к генералу Заборову. Это был выход - и неплохой. Толстая Елена Михайловна слыла очень доброй женщиной. Валентина Петровна останется у своих, в своей военной семье. Может быть, было бы благоразумнее уехать до отъезда сотни, но как же не проводить на войну?

   Настя на время проводов останется с Чао-ли. Какие-нибудь четыре часа... И по всей линии было такое большое движение, такое возбуждение, что ничего с ними не могло случиться. Ворота запрут и заложат.

   Григорий только проводит сотню и сейчас вернется. В казарме останется еще двое солдат, назначенных для сдачи помещений ополченцам.

   "Целый гарнизон", - пошутил Петрик. Валентина Петровна по опыту знала цену этому гарнизону. Таня Христом-Богом молила Григория никуда не отлучаться.

   Впрочем, за эту неделю укладки и отправки вещей и сборов мужа на войну Валентина Петровна стала гораздо спокойнее. Вымазать дегтем и сделать надпись на воротах могли и солдаты, и не для нее, а для Тани... Потому-то Таня так и волновалась... Собаку, и правда, могли подшибить манзы... Никакого Ермократа в Маньчжурии быть не могло. Все было проще. Главное, теперь была война. Петрик все эти дни был с нею трогательно мил. По просьбе Валентины Петровны он сам с Таней закопал собаку в поле подле кумирни бога полей - "ляо-мяо"...

   Страшный случай отходил в прошлое и это прошлое вытеснялось более страшным настоящим - войною.

   Сотня выступила после полуночи. Валентина Петровна ехала верхом на Мазепе рядом с мужем. Назад она пойдет уже пешком. Мазепа тоже уйдет... на войну!...

   Ущербная луна всходила кровавым изломанным серпом. От полей шел влажный аромат земли. Дорога пылила. Валентина Петровна ехала между мужем и Ферфаксовым. Луна ли так светила, или и точно Ферфаксов побледнел, - лицо его было необычно грустно.

   - Вот расстаемся, Валентина Петровна, и Бог знает, встретимся ли когда?

   - Бог не без милости, милый Факс!.. Вернетесь героем - победителем!... С георгиевским крестом.

   Бердан Факса озабоченно бежал впереди них.

   - Вчера всю ночь выл Бердан, - сказал Факс. - Чуял видно что-нибудь.

   - Он у вас часто на луну воет.

   - Да не так, Валентина Петровна.

   Она положила свою руку, затянутую в перчатку, на руку Ферфаксова и тихо и ласково сказала:

   - Не надо думать... Все от Бога.

   - Это верно, Валентина Петровна... и вот, как увидал я, как Вера Сергеевна Бананова упала в обморок, как ей сказали, что мы идем на войну, точно оборвалось что во мне. И Бананов сказал мне: "меня убьют, в первом же бою..." Ну, да верно... Пройдет.

   Песенники были вызваны. Да не пелось. Начали было свою Маньчжурскую -

   "Любим драться мы с германом

   Пуле пулей отвечать..."

   И замолчали. Все было необычно... Точно "насовсем" уходили из казарм. Куда?... В неизвестность... И эта неизвестность была страшнее смерти.

   На станции были устроены скромные проводы. Начальник станции, телеграфист, весовщик, подрядчик-китаец - Александр Иванович, фудутун соседнего города, три китайских офицера теснились в крошечном зале. В России водка была запрещена, но здесь был Китай - и солдатам выставили ведро водки, а офицерам шампанского.

   Сначала была погрузка. С ней провозились долго. Упрямые монголки не шли в вагоны. Мостков было мало, перрон короткий, вагоны подавали на руках. Уже начинало светать, когда приступили к водке и закуске. Были тосты и речи. Начальник станции превзошел сам себя в красноречии. Он целовался со всеми.

   Но... Петрик умел кончать ненужные излияния... Прозвучал сигнал. Он простился с женой.

   - Давать, что ль, отправление? - пьяным голосом крикнул начальник станции.

   - Давайте.

   Уныло в бледнеющим сумраке прозвучали три удара колокола, просвистал паровоз, по вагонам загремело "ура" - и поезд тронулся.

   Тут, проходя мимо зала, с ужасом увидела Валентина Петровна, что весь их "гарнизон", обязанный охранять Настеньку, находился на станции. Пьяный Григорий в распахнутой шинели целовался с Александром Ивановичем, два солдата сидели, обнявшись с китайскими офицерами на скамье, и начальник станции наставлял на них фотографический аппарат, чтобы снять их при вспышке магния. Он уже сделал несколько таких снимков.

   Страшное предчувствие овладело Валентиной Петровной.

   "Настенька там одна!" - мелькнула мысль. Представились громадные казармы, пустые, без людей и в них Чао-ли и Настя.

   Она бежала по растоптанной лошадьми дороге.

   - Да что вы, барыня, безпокоитесь! - Таня догнала ее. И она оказалась на проводах. Она тоже хлебнула водки, прощаясь с Похилко. - Ничего такого не может случиться. Кругом народу!... И никто не спит... Как в белый день.

   Светало. Внизу, в выемке пути, по-утреннему блестели рельсы и четок был светлый песок с переплетом черных шпал. Дали раздвигались. Горы были совсем темные. За ними розовело небо. В отсветах рассвета кирпичные казармы, окруженные высокими стенами казались зачарованным замком. Карагачи и раины были в нежном зеленом пуху почек. По склонам выемки пышно и густо цвели кусты терновника. Их цвет казался восковым. Птицы начинали петь.

   Из-за карагачей показались ворота. Одна половина их была распахнута. На другой уже издали стала видна кровавая полоса.

   Валентина Петровна схватилась рукою за сердце и бросилась к казарме.

   - Барыня!... барыня, - кричала Таня в животном ужасе. - Не ходите... Дайте я раньше за солдатиками сбегаю... Не ходите... Еще убьют вас...

   Точно подхлестывали ее крики Валентину Петровну.

   - Вернемтесь за солдатиками, барыня!... - Таня схватила Валентину Петровну за рукав ее редингота. - Что же одни-то так зря пойдем!...

   - Там Настя! - со страшным укором крикнула Валентина Петровна и вырвалась из рук Тани. Амазонка путалась у ее ног. Шпоры цеплялись за подол. Дыхание захватывало. В глазах темнело. Их застилало слезами.

   И сквозь слезы прыгала надпись на воротах: -

   - "Я здесь!"

  

  

   В воротах Валентина Петровна крикнула задыхающимся голосом: - "ама"!...

   Никто не отозвался. Окна спальни и детской, затянутые простыми временными шторами - гардины были сняты - казались глазами мертвеца. Широко, настежь на обе половинки, были раскрыты высокие двери офицерского флигеля. На подъезде валялись клочья соломы и бумаги. Кругом была мертвая тишина. Ни одного живого звука не было на дворе. Эхо повторяло ее шаги и казалось страшным.

   - Ама! - крикнула Валентина Петровна, вбегая на холодную лестницу, откуда пахнуло нежилою сыростью. - Ама! - повторило эхо и замерло где-то на чердаке.

   Она одним духом взбежала во второй этаж. Двери их квартиры были раскрыты. Анфилада разоренных комнат открылась перед нею. И вдали стала видна пустая кроватка.

   Безпомощно свесилась с ее края простыня. Не было ни Насти, ни амы...

   Как безумная бегала Валентина Петровна, собирала все силы, чтобы не лишиться сознания, она вбегала в квартиры офицеров, побежала в казармы... Точно туда - да зачем?! - могла забежать Чао-ли с ребенком?

   - Ама!... Ама!... кричала она.

   Ей вторила такая же обезумевшая Таня. Эхо звенело за их голосами и, двоясь и троясь, повторяло: -

   - Ама... ама... ама!...

   Тысячи темных духов смеялись в жутких своею пустотою казармах.

   Они опять выбежали за казармы. Серебряная голова Чен-ши-мяо показалась над горами. Рядом точно в золоте была такая же громадная голова Ермократа. Серые глаза щурились и злобная улыбка кривила его тонкие губы.

   - Таня, что там такое!... показывая рукою на горы, сказала Валентина Петровна.

   - Там... Горы... барыня.

   - Горы... Да... конечно... Я знаю... горы... А... Настя, а Чао-ли?

   Таня охватила ее за плечи и повела от казарм.

   - Барыня... надо солдатикам сказать... Это... мне говорили... так делают... Хунхузы... украдут чьего-нибудь ребенка, а потом, значит, и требуют, чтобы им выкуп дали... Надо к фудутуну бежать... телеграмму дать по начальству...

   Это было разумно... Но это ее не утешало. Валентина Петровна тяжело опустилась на землю и лишилась сознания.

   Она очнулась, когда услышала чужие голоса. Она сидела на земле. Таня оживленно и быстро разсказывала Григорию и двум солдатам о том, что случилось.

   Был страшен обезумелый взгляд Валентины Петровны, брошенный на Григория.

   Деньщик скинул с головы фуражку и повалился ей в ноги на пыльной дороге. Хмель вышел из его головы.

   - Мой грех - лепетал он побледневшими губами, - не оберегли малое дите... Барыня... как перед Истинным!... Мы вот што... Со дна морского достанем барышню... Куда же ей даваться-то?... Не убили... унесли... Им тоже выгода, чтобы сберечь... Они это понимают... У каждого свое ремесло... Мы зараз такого онганизуем... Погонь... По следу... Должон его след быть... Он далеко не ушел... Лександре Иванычу скажем... Говорю... онганизуем... А вы, барыня, телеграмму его высокоблагородию... Они это разберут... Ишь как - командерское дите воровать!... Манзы проклятые... Им кантами за это мало!...

   Пьяные слова, вид солдата, бьющего лбом в пыльную землю у ее ног, совсем пришибли Валентину Петровну.

   - И точно, барыня, идемте на телеграф, - сказала Таня... - А вы Григорий, по следу поищите...

   - Поищем... Да мы найдем... Не хуже полицейских собак это дело онганизуем...

   Валентина Петровна сидела в душной маленькой аппаратной и смотрела, как с золотого сквозного колеса спадала лента под молоточек и по ней длинной вязью бежали черные точки и черточки... Ей казалось, что в них была ее жизнь.

   Скучное солнце светило в окно аппаратной. Оно в радужные краски красило столбы пыли и бросало золотые квадраты на темный заплеванный пол телеграфной.

   Валентине Петровне казалось, что время остановилось... Что эта душная комната, пропахшая махоркой, всегда была и всегда будет. Это и была, должно быть, смерть.

  

  

   Телеграмма о похищении Насти хунхузами застала Петрика на станции Шаньдаохедзы, где Старый Ржонд провожал эшелоны своего полка. Там была прицепка платформ с фуражем, двуколками и парными повозками полкового обоза.

   Петрик сидел со Старым Ржондом, Анелей, Кудумцевым и Ананьевым в маленькой буфетной комнате. Пили чай.

   Петрик, пробежав глазами телеграмму, подал ее Старому Ржонду. Тот долго читал, словно не понимая написаннаго, потом смял седеющую бороду, разгладил длинные шляхетские усы и серыми глазами зорко посмотрел на Петрика.

   - Пойдем, миленький... выйдем...

   Они вышли на платформу. Состав стоял на четвертом пути, и низкая, песком усыпанная площадка была пуста. От поезда слышался гомон голосов. Где-то играли на гармонике. Солдаты пили по вагонам чай.

   - Да... вот оно что, - тихо сказал Старый Ржонд. - Однако... все это совсем невероятно... Сколько лет я живу в Маньчжурии... Крали, конечно, и детей для выкупа... Богатых купцов... Здесь?...Кто? Зачем...почему?.. Ты не богач какой... Да и время военное...

  

   - Разрешите мне сейчас поехать туда?

   Старый Ржонд будто не понял вопроса. Он каким-то далеким, отсутствующим взглядом смотрел на эшелон, на солдат, на лошадей в вагонах. Потом он повернул лицо к Петрику. Лицо его стало жестким, но в глазах обычная была доброта.

   - Твой долг... - медленно протянул он... - Да у тебя и там долг... Но это главное - твоя сотня... Не на прогулку идем... на войну... Вот твои дети.

   И, точно желая смягчить суровость своего приговора, Старый Ржонд взял Петрика под руку и пошел с ним вдоль путей от эшелона.

   - Да и что ты, миленький, сделаешь? Если это хунхузы?... Наверно, хунхузы, кому же больше?... Я их слишком хорошо знаю... Если это они украли бедную Настеньку - гнать за ними безполезно и просто-таки опасно... Они убьют Настю-то, как только погоню почуют... Тут нужна политика... С нею все-таки ама... Да, китайцы... Что им ребенок?... Им доллары нужны... На юге история обыкновенная. В Маньчжурии, признаться, не слыхал... Да могли какие и из-под Кантона приехать... Кудумцев тут был бы незаменим. Да... дрянь-человек... а дело деликатное... И барыньку так оставить нельзя...

   - А, если это не хунхузы?

   Старый Ржонд отнял руки от бороды.

   - Не хунхузы?... Кто же может?

   - Шадринская заимка...

   - Шадринская заимка ликвидирована... Слыхал о находке трупа?... Это та, что, душила... "Богородица"-то самая...

   - А тот, кто трупы разделывал?... Того не нашли.

   - Положим... Только... На что ему Настенька?

   Оба замолчали. Они стояли против станционного здания. В стеклянные двери был виден буфет. Ферфаксов что-то, краснея, говорил Анеле и она смеялась, сверкая молодыми, крепкими зубами.

   - Вот кого пошлю... Трудно тебе будет без него... Так зато - душу отдаст... И Анеля с ним поедет. Она утешит барыньку... Он и по-китайски мастер... Да и всю округу обыщет... Китайцы его любят.

   - Кто? - думая о другом, спросил Петрик.

   - Факс... Другого нарочно не придумаешь. Я его сейчас и настрочу... А ты, друг... с сотней.

   В окно было видно, как Кудумцев, прощаясь, поцеловал руку Анели. На платформе трубач играл "сбор" и "садись". Эшелон был готов к отправке.

   Старый Ржонд поморщился и быстро пошел в буфет.

   Петрик остался на платформе. Он видел, как вытянулся перед Старым Ржондом Ферфаксов. Они пошли в угол буфета. Ферфаксов стоял, внимательно слушая командира, и за ним, такой же внимательный, стоял Бердан. Кудумцев открыл дверь, пропуская Анелю. Ананьев достал блокнот из полевой сумки и что-то писал на столе с недопитыми стаканами.

   Мимо Петрика, позванивая шпорами, бежали по вагонам солдаты. Веселые, безпечные голоса раздавались в утреннем воздухе. Кто-то, должно быть, читая вывеску на станции, сочно сказал:

   - Прощевай, станция Шань-дао-хедзы!...

   Прицепили паровоз. Вагоны, звякая цепями и буферами, подались назад. Сторож стал у звонка и ударил три раза в колокол: "воинскому отправление". Трубач проиграл еще раз - "садись" - и для большей прочности прибавил: - "карьер". Все люди были по вагонам.

   Анеля стояла у офицерского "микста" и к ней с площадки перегнулся стройный Кудумцев. Оба смеялись.

   Дежурный по эшелону, бравый унтер-офицер при "полной боевой" подошел, чеканя шаги, к Петрику, щелкнул шпорами, приложил руку к лихо надетой на бок фуражке.

   - Ваше высокоблагородие, прикажете отправлять?

   - Да... отправлять!

   Платформа опустела. Старый Ржонд, ведя под руку Ферфаксова, прошел с ним в телеграфную. Помахал рукою Петрику на прощанье.

   Кудумцев был в окне вагона. Анеля тянулась к нему руками.

   "Если бы это было чувство?... Тогда понятно - не место чувству там, где долг! Но тут его долг мужа и отца... Правы были в их Мариенбургском холостом полку. И там умели любить. И там были "предметы", кого нелегко было бросить. Но там было легковесное чувство, - а не тяжкий долг. Здесь та же присяга у аналоя. - "Не оженивыйся печется о Господе, как угодить Господу, а оженивыйся печется о жене, как угодить жене"... Там, у аналоя, где менялись кольцами, где пили из одной чаши - там была такая же страшная клятва. Петрик ее должен исполнить - и в этом страшном горе быть при жене!.."

   Начальник станции махнул рукою в сторону паровоза. Пронзительный раздался свисток... Забренчали, сталкиваясь буфера, заскрипели рессоры, заскрежетали, точно с трудом отрываясь от ржавого пути, колеса. Мимо Петрика покатились вагоны с раскрытыми дверями, заложенными засовами, с тюками сена, с сидящими на них солдатами, с тупыми, белыми, лобастыми головами лошадей, опущенными в рептухи с овсом.

   Вагоны катили все быстрее, отстукивая по рельсам что-то бодрое и веселое. Мелькнули головы Одалиски и Мазепы и между ними Магнита Ферфаксова. Сейчас и последний вагон.

   Петрик останется.

   "Долг мой перед Государем и Родиной - превыше всего... Горжусь, что я русский..."

   Эти слова казарменной прописи - точно стукнули и разбудили Петрика. Их сказал Суворов... С этими словами орлы российские несли славу по всему миру.

   Последний вагон проходил мимо.

   Петрик быстро, вольтижерской побежкой побежал за ним. Оперся руками о пол, дал ногами толчок о песок платформы и впрыгнул в вагон. Солдаты подхватили его под мышки и помогли взобраться на сеном засоренный пол.

   Гремевшая по вагону песня смолкла. Солдаты пытались встать, но было тесно. Подвешенные к потолку вагона винтовки и шашки мешали. Седла со вьюками заняли весь вагон.

   - Продолжайте, братцы, - машинально сказал Петрик. Он сел на седло и, закрыв лицо руками, крепко задумался.

   Под вагоном точно журчали колеса. Золотая Маньчжурия в осыпях песку, в полях, покрытых молодою весеннею зеленью, проносилась мимо. В ней оставалось самое дорогое для него - семья.

   Самое ли дорогое?

   Над его головою фыркали и громко вздыхали лошади его сотни. Они ворошили подкинутое в рептух сено. Сухие травинки падали на золотые с зеленою дорожкою, ротмистерские погоны...

   Он не нежный Петрик, муж и отец - он бравый ротмистр, начальник, вождь... Он едет на войну... Что его там ожидает?... Слава?... Подвиг?... Смерть?... позор?

   Густой бас - Петрик узнал - ефрейтора Бондаренко загудел над ухом.

  

   "Носилки не простые -

   Из ружей сложены,

   А поперек стальные

   Мечи положены...

  

   Песня, прерванная приходом Петрика, продолжалась. Восемь голосов подхватили припев:

  

   "Ах тучки, тучки понависли

   И в поле па-ал туман...

   Скажи, о чем задумал,

   Скажи, наш атаман"...

  

   Да он и есть атаман!... Над ним нависли тучки, туман упал на его сердце... душа устала... Но имеет ли он право уставать? Он - ротмистр Ранцев!? Ротмистр Ранцев, идущий на войну?...

   Там, сзади - плачет и ждет его милая, добрая жена, потерявшаяся в неутешном горе...

   Впереди его ждет долг... Впереди требует его к себе... РОССИЯ!

  

   Война приняла Петрика с суровою ласковостью. Точно не чужой и холодный латинский бог войны - Марс - встретил Петрика, но свой, с детства знакомый и такой родной покровитель их лихого, штандартного эскадрона лейб-мариенбургцев и, хотя и не русский на деле, но совсем вошедший в русскую жизнь и ставший родным - Егорий храбрый снял перед Петриком светлобронный свой шлем и подарил его только одним, но зато каким счастливым днем - днем победы!

   Пока ехали по Маньчжурии, по Круго-байкальской дороге и по Сибири встречали безконечные поезда с пленными. Часто попадались навстречу и санитарные поезда с занавешенными от весеннего солнца окнами, с тихим покоем скрытого страдания. И, чем ближе подъезжали к России, тем чаще были такие поезда. На остановках пленные толпились по платформам и, уже усвоив русские обычаи, бегали за кипятком, погромыхивая железными чайниками и алюминиевыми манерками. Были они то в немецком "фельд-грау", грубоватые и печальные, то в австрийском сине-сером сукне, шумливые и точно довольные, что для них война уже кончилась. Их сопровождали ополченцы, вооруженные кто австрийскими винтовками, кто старыми русскими берданками. Ополченцы не походили на солдат. Они были простодушно ласковы с опекаемыми ими пленными, и не было в них никакой вражды, ни тем более ненависти к неприятелю. Не было и воинственности.

   Санитарные поезда подходили к станции тихо и сосредоточенно. Точно сознавали они, сколько людского страдания везли в своих длинных вагонах. Выбежит из классного вагона сестра милосердия в белой косынке и в переднике - и пробежит в буфет, или на телеграф. Появится на площадке вагона сонный врач и смотрит на эшелон Петрика узкими, равнодушными глазами.

   Непонятна и неясна была за этими поездами война для Петрика.

   Эшелоны пленных - их были многие тысячи - говорили о победе. Австрийские ружья в руках у ополченцев, подавленный, печальный вид людей в сером "фельд-грау" показывали, что немцу плохо, и Петрик уже начинал волноваться, да поспеет ли он хотя к концу войны, придется ли ему увидеть таких людей, не серым стадом покорных пленных, но врагом, кого он будет рубить, колоть, топтать конями по праву и по долгу войны?

   Но подходил санитарный поезд. Легкораненые солдаты вылезали из вагонов. Пограничники их обступали живым кольцом и приступали к расспросам. Петрик стоял сзади солдат и прислушивался к тому, что говорили раненые.

   - Их сила... немца-то... Их многие миллионы супротив нас нагнали... Прут и не остановишь...

   - Сказывают, вся Европа с ним...

   - Он какой!... Разве его заберешь?... У него патронов!... Садить начнет... Света, почитай, не видать... Он такой!...

   И в самом слове: "такой" - чувствовалась точно мистическая сила.

   - С пулеметов садит, никуда, милой мой, от его огня не подашься...

   - Тяжелой антилерии у нас нет... А он ка-ак выпалит - страху подобно!... Столб аж до самого до неба! Землю развернет - целое тебе тут озеро...

   - Да, попадет, так мокраго места от тебя не оставит...

   - Опять же еропланы... У нас разве есть такие?... Бонбы бросает... Стрелы стальные.

   И, как заключение всему этому, как подытожную черту, кто-нибудь скажет, должно быть, от кого-нибудь из офицеров слышанное слово:

   - У его, братцы, те-хни-ка!

   И кто-нибудь, будто жалея тех, кто идет на войну и желая сгладить произведенное впечатление, добавит успокоительно:

   - Наши тоже ничего... летают, однако, стараются...

   - Нестеров, летчик, сказывают, сколько их машин посбивал... Еще Ткачев... Орлом наскочит... ничего... Бьют и наши...

   - Уже очень он, немец-то, значит, сурьезный...

   - Все бы, паря, ничего, патронов у нас мало... Самое бы палить. Вот оно и взяли бы, а тут и палить-то нечем!

   - Штыком брали... Он, немец, штыка очень даже боится...

   - Да, не уважает... Штыка, говорю, не так чтобы любит.

   - Коли на Австрицкий фронт попадете, братцы, и все ничего. Он, австрийц-то, смирный, воевать ему неохота.

   - Больше сдается... Бредет сам к нам, спрашивает: иде, мол, русский плен?...

   Смутное, сумбурное, неопределенное какое-то было от всего этого впечатление у Петрика. Слышал он и такие рассуждения, больно резавшие его самолюбивое военное сердце.

   - Кончать пора... Все одно его не осилишь.

   - Он, сказывают, и француза бьет!...

   Было Петрику непонятно, куда девалась прежняя солдатская гордость? Когда-то солдат русский считал себя выше всех. Теперь кто-то подсказывал ему, что француз выше его. Уж ежели, мол, француза бьет, так куда же нам-то соваться?

   На долгих остановках Петрик шел в офицерские вагоны и старался там выяснить, что же происходит на войне и где правда? Офицеры попадались ему все больше недовольные и озлобленные.

   - Приедете, дорогой, сами увидите, - сказал ему пожилой капитан с простреленной грудью. - Главное, не торопитесь. От вас это не уйдет. Он крепко пожал Петрику руку.

   - Послушайте, - хрипло говорил кавказец. - Разве так можно воевать? У него снарядов сколько угодно. В нашей батарее по семь выстрелов на орудие. Голыми руками брать надо. Солдатскою доблестью... А времена не те... Теперь разве люди воюют?... Машины...

   - С этими разве возьмешь его, - говорил сосед кавказца, показывая на толпившихся подле вагона солдат. - Очень мы, ротмистр, серые... Нам надо еще много чему учиться, прежде чем воевать с европейцами.

   Странно и непонятно казалось это Петрику. Куда же, однако, девался былой, иногда до смешного доходивший патриотизм? Где же это "шапками закидаем", над чем когда-то так смеялись? Теперь сами готовы были перед врагом скинуть шапку. Было какое-то преувеличенное уважение к немцу и презрительная насмешка к своим.

   Когда стал подробнее допрашивать офицеров Петрик, выяснилось, что наша пехота бьется отлично, стреляет во много раз лучше противника, наша артиллерия во всех отношениях превосходит артиллерию противника, а о его кумире - коннице - и говорить нечего: ни немецкая, ни австрийская конница и близко не смели подойти к нашим кавалеристам и казакам. Летчики наши в лучшем виде сбивали летчиков противника. Чего же, однако, не хватало? И Петрику начинало казаться, что не хватало малого, но это-то малое, пожалуй, и было самое главное и самое нужное: не хватало: - воли к победе. Не хватало: веры в победу... Такой веры, какая горами движет. Не верили, что можно и что должно идти на Берлин... Казалось это несбыточно невозможным... Смешным... Дон-Кихотским.

   Забывая свое личное горе, а отчасти, чтобы заглушить его, Петрик в пути не сидел в классном вагоне, где мрачно играл на гитаре или целыми днями раскладывал пасьянсы Кудумцев, но ходил по вагонам эшелона; один перегон едет в одном, другой в другом. И всюду говорил о войне. Его радовало, как его солдаты воспринимали войну и как от него они научались правильно на нее смотреть.

   - Каждый выбери себе земляка односума. В бою ли, на походе, следи один за другим и один другому помогай. Тогда нигде не пропадешь. Слыхал: патронов мало. Что из этого следует?... Береги патрон. Стреляй редко, да метко. Тогда и патронов хватит, а если стрелять дуром, так и никаких запасов не хватит. Не вина правительства, то есть начальства, что оно не приготовило достаточно патронов, а вина солдат и начальников, что зря их расстреливали. Патрон дорог. Береги свою же народную копейку.

   Петрик говорил прописи. Он повторял то, что читал еще у Суворова. Он говорил то самое, что говорили его предки, целая галерея предков, офицеров и солдат. Он удивлялся одному, почему так мало, особенно "ученые" военные, говорили и повторяли эти такие простые истины, неизменно ведущие к победе. Напротив, он теперь часто слышал, что в этой войне ничего этого не нужно, что теперь совсем новая война машин и роль человека в ней ничтожна и незаметна. Петрик не спорил. Куда же ему спорить с людьми, кого он считал умнее себя, но он неустанно продолжал обходить вагоны и в этом находил забвение от тяготивших его забот и тяжелых воспоминаний.

   Душевное горе его было громадно.

  

  

   В Иркутске Петрик получил телеграмму от Валентины Петровны. Поиски Ферфаксова не привели ни к чему. Ни живых, ни мертвых аму и Настю найти не удалось. Не было найдено и никакого следа. Ферфаксов возвращался ни с чем.

   В Челябинске Петрика нагнало письмо от Валентины Петровны. Оно поразило и тронуло Петрика своим спокойным тоном.

   "Бог дал - Бог и взял. Да будет благословенно Имя Его", - писала Валентина Петровна. "Я одеревенела под постоянными ударами судьбы и о себе я не думаю. Только тебя, моего ненаглядного, сохранил бы мне Господь. Меня окружают хорошие люди, и я сама на себя дивлюсь, как я спокойно могу нести свое исключительное горе".

   За Самарой на скором поезде приехал Ферфаксов.

   Петрик пошел с ним со станции, и они ходили по местечку, где были какие-то, видимо, временные лавки и где пахло пригорелым салом. Пыль тяжким слоем ложилась на их сапоги. Петрик ходил, низко опустив голову, Ферфаксов шагал в ногу со своим сотенным командиром и тихо рассказывал ему все свои похождения и поиски. Он еще более загорел. Лицо его стало бурым. Концы тонких, слегка вьющихся волос ударяли в золото. Он исхудал за время своих скитаний по лесам и дебрям Маньчжурии - и все пешком! - он исстрадался за свою "командиршу" - что скрывать, - был он в нее влюблен чистой рыцарской любовью.

   - Петр Сергевич, верь мне, я был везде, где только они могли их укрыть. Танг-Вен-Фу дал мне самых опытных своих офицеров и солдат. Меня познакомили и свели с хунхузскими вождями Ли-Чи-Тсунгом и Лин-Шен-Ксиеном. За Мопашанем, в глухой пади, я имел с ними свидание. Я пришел к ним, как между нами было сговорено, один и без оружия. Они поклялись мне, что они не имели никакого отношения к этому похищению. И я им верю. Когда разбойник клянется, он никогда не обманывает. Какая им, в самом деле, корысть похищать твою дочь?

   - Месть.

   - Это, Петр Сергеевич, не Кавказ. Тут это не принято. Хунхуз знает, что ты не по своей охоте гоняешься за ним, но выполняешь свой долг. Тебя он не осуждает. Для него это та же война.

   - Ты был на Шадринской?...

   - Первым делом - туда... Ничего... Был я и у Ванга. Допытывал, подкупал... К тебе там такое хорошее отношение, что я далек от мысли, чтобы это мог сделать он.

   - А там... помнишь... где ты упал с коня и ободрался?

   - Ходил и туда. Там все разорено. Пустая фанза. Ты, конечно, знаешь, что следователь нашел там сильно разложившийся труп женщины и считает, что эта именно женщина и была "китайской богородицей".

   - Значит: нигде? Ничего? Девушка китаянка и такая разумная, как была наша Чао-Ли, и ребенок пропали без всякого следа... Прости меня, Факс, невероятно это как-то...

   Ферфаксов густо покраснел. Его лицо стало почти черным. Петрик взял его под руку. Он понял, что невольно в своем горе обидел напрасно Ферфаксова.

   - Не сердись на меня и не обижайся, милый Факс, пойми, как мне это тяжело. И в самом деле: не живыми же они попали на небо?

   - Все от Бога, - тихо сказал Ферфаксов. - Из Его святой воли не выйдешь.

   - Знаю, Факс, от этого, однако, не легче... Что Аля?

   - Командирша... Она впрочем просила ничего этого тебе не говорить... Не хотела тебя тревожить...

   - Глупости... Что может меня теперь встревожить?...

   - Валентина Петровна думает, что... Но она, правда, просила не говорить тебе этого...

   Петрик молча пожал руку Ферфаксова.

   - Какие, милый мой, могут быть секреты между мужем и женой, открытые тебе?

   - Видишь ли?... Валентина Петровна с Таней и Анной Максимовной прожили на станции Ляохедзы всю первую неделю моих поисков. Валентина Петровна, и Таня тоже, настаивала, что ребенка похитили не хунхузы, но русский... Она даже мне наружность описывала предполагаемого ею похитителя... Рыжий, в веснушках, на обезьяну похожий.

   - Ах, это, - густо краснея, сказал Петрик. - Это... да... навязчивая идея... Давнишние страхи... Ну, а все-таки ты этого рыжего искал?

   - Конечно... Раз командирша сказала... как же я мог не искать? И, представь, даже напал на след какого-то варнака. Он жил в городе некоторое время, но незадолго до нашей отправки он исчез, и про него никто из китайцев ничего не слыхал. Знаешь, есть даже подозрение, что это он и есть тот, кто убил Шадрина и женщину на заимке. Но зачем ему могла понадобиться твоя Настенька?

   - Ну, значит... живыми на небо!... Пойдем, однако, сейчас отправлять будут.

   Петрик пошел к поезду. Ферфаксов шел сзади него и, когда Петрик оглянулся, - он увидал Факса с опущенной головой. Сзади Факса шел его Бердан с поджатым хвостом. Странное сходство было между ними. Петрик подумал, что, если бы у Факса был хвост, он был бы так же поджат, как хвост Бердана. И ему стало жаль Ферфаксова.

   В их "миксте", где было два отделения - большое и малое - в большом на верхней полке крепко спал Кудумцев. Петрик с Ферфаксовым прошли в малое отделение.

   - Как ты нашел Алю? На чем же она порешила?

   - Я проводил командиршу до Харбина и перед отъездом навестил ее. Она поступает "сестрой" в ту же летучку, где и Анна Максимовна. Она бывала, и довольно часто, у Замятиных... Знаешь того инженера... - Ферфаксов опять покраснел.

   - Что меня на дуэль хотел вызвать? Скажите, какая дружба!

   - Матильда Германовна приняла большое участие в горе Валентины Петровны.

   - Что же? Аля там, поди, в карты играет?

   - Там больше в карты не играют.

   - Новости... С каких это пор?

   - С того самого дня. Оказывается, Замятин тогда казенные деньги проиграл - и крупную сумму. И дал зарок...

   - Скажи, пожалуйста, какая добродетель!... Ну, спасибо, милый Факс, ты, поди, устал с дороги. Ступай, отдохни. Премного тебе благодарен. Невозможное, конечно, невозможно... Значит: на небе. Я думаю, однако, что Але легче было бы увидеть Настеньку мертвой, чем так ничего о ней не знать?

   - Не думаю. Валентина Петровна глубоко верит, что Настенька жива и что Господь ее спасет.

   Когда Ферфаксов вышел, Петрик сел у окна. Странное чувство свободы и какой-то легкости охватило его, точно опять он был в холостом полку, где не было никаких забот.

   "Все от Бога" - думал он - "и это от Бога". Видно, дает ему Господь эту свободу от семьи в грозный час войны не даром. Дает, чтобы легко ему было умереть на поле брани. Умирать когда-то надо. И что может быть лучше и красивее, как не смерть на войне? Была семья - и вот нет семьи. Жена "сестрой"... при деле... Дочь пропала без вести... И ничего у него. Только его долг перед Родиной".

   Было тихо на душе и покойно. Точно уже предопределено ему было все, и оставалось только ждать того, чтобы предопределенное совершилось.

   Ферфаксов вошел в свое отделение. Кудумцев проснулся и узкими со сна золотыми глазами тигра, смотрел на развязывавшего свою дорожную сумку Ферфаксова.

   - Ну что?. Отысповедывался... - сказал он, - рассказывай мне теперь, что Анелька?

   И Кудумцев могуче, так, что кости захрустели в суставах, потянулся всем телом на лавке.

  

  

   По рассказам раненых, по тому, что видел Петрик по мере того, как их эшелон приближался к фронту, Петрик ожидал услышать грозные раскаты артиллерийской канонады, ружейную трескотню и сразу попасть в какой-то бой. Наши отступали, и было на фронте неблагополучно.

   Эшелон высадили в Галиции на маленькой станции. Сразу было приказано отойти верст на двенадцать в селение, где уже собралась вся их конная бригада.

   Было раннее утро. Начинало светать. Был май. Кругом зеленели поля молодой пшеницы, едва развернувшей трубку и выбросившей первые листья. Тяжела была пыль на шоссе. Солнце еще не успело убрать с нее росу. В селении сладко пахло цветущей акацией. Маленькие, чистенькие домики вытянулись в ряд. У дома священника недвижно висели на пиках желто-зеленые флаги бригадного и полкового командиров. Часовой стоял у денежного ящика. Квартирьеры развели сотню по квартирам. Кудумцев и Ферфаксов, не доспавшие ночью, сейчас же разлеглись в отведенной им горнице на полу на сене. Петрик отдал необходимые хозяйственные распоряжения и сел писать письмо своему Солнышку. Кругом была утренняя тишина. В штабе, куда заходил Петрик, никто ничего не знал. Бригада была придана к дивизии, которой командовал Великий Князь Михаил Александрович.

   Со стены на Петрика смотрел с портрета император Франц-Иосиф. Все было чужое, но вместе с тем напоминало Петрику маневры в Мариенбургском полку, когда он останавливался, вот так же, в польских чистеньких халупах. В углу был образ Божией Матери с пылающим сердцем на груди. Не русский образ. На комоде стояли гипсовые статуи святых. Терпко пахло какими-то травами. Голубые незабудки увядали в баночке на окне. Стол, где писал Петрик, был накрыт розовой скатертью, и молодые, еще мелкие, мухи бродили по нему. Хозяин, тихий неразговорчивый мужик, заходил два раза, мрачно смотрел на Петрика и ничего не говорил. Деревянные часы покачивали на стене маятником и отсчитывали время. На дворе было тихо. Солдаты угомонились и полегли спать. Было слышно, как скрипело перо Петрика, и странно было думать, что это уже война. И там, где, - Петрик это знал - был неприятель, там была такая же покойная тишина.

   Около полудня Петрик задремал. Разбудил его металлический стук колес и звон черпака. Походная кухня приехала во двор и привезла обед солдатам. На дворе раздавались голоса. Петрик узнавал своих людей. Ефрейтор Глущенко вполголоса прочитал "Отче наш". Потом позванивали котелки и чавкали люди. В открытое окно стал доноситься запах щей и каши. Пахнуло черным хлебом. И все эти запахи тоже говорили о мире.

   - Ну, вот она тебе и война, - икая, сказал солдат Рудь.

   - А что ж. Ну и война, - медлительно подтвердил Лысенко.

   Помолчали. Любитель пения, малоросс Онищенко завел здоровым басом:

   - Гей вы, казакы...

   Человек шесть дружно рявкнули:

   - Молоди...

   Онищенко продолжил:

   - А деж ваши коныченки?...

   Хор ответил