Краснов Петр Николаевич - Выпашь

ою и сделал великую войну.

   - Это потрясающе, - воскликнул полковник Букетов.

   - Здесь нет ни мариенбургцев, ни заамурских пограничников, - внушительно и авторитетно, но тонким писклявым голосом сказал маленький лысый человек, стоявший в дверях. - Не только в Париже, но и вообще во Франции нет таковых... Вы меня, впрочем, не знаете. Генерал Штосс. (Петрик при этих словах встал с подоконника). - Я председатель союза офицеров, участников великой и гражданской войн, принадлежавших к частям доблестного 160-го армейского корпуса. Садитесь, ротмистр, а мне позвольте стоять. Я, работая третий год у станка, привык стоять - и мне странно даже как-то сидеть. А вы устали с дороги. Я в постоянном контакте с союзом Галлиполийцев, где всегда бываю на лекциях... Я встречаюсь с первопоходниками, с "аnсiеns соmВаttаnts", я состою в союзе георгиевских кавалеров, в объединении бывших кадет кадетских корпусов, я бываю у "верноподданных", я состою в патриотическом объединении и прочая, и прочая, и прочая... Таким образом, несомненно, что я где-нибудь, кого-нибудь из ваших однополчан да и встретил бы, тем более, что ваш Мариенбургский полк для меня не безразличен: я сам служил в Виленском округе, и знал и много слышал про ваш лейб-холостой полк. И Дальний Восток мне не чужой. Мой отец - старый Восточно-Сибирский стрелок. Нет, уверяю вас, никого... Никого!

   Татьяна Михайловна поднялась от своего кофе.

   - Генерал, чашечку.

   - Благодарствую. Уже пил. Угощайте дорогого гостя.

   - Господа, извиняюсь, всех угостить не могу. Посуды, просто говоря, не хватит.

   - Помилуйте, Татьяна Михайловна... Мы только хотим свежего человека послушать. Может быть, он нам что про Россию скажет.

   - Какие-нибудь нам надежды подаст... Что нового скажет? Что там и как?

   - Он с Дальнего Востока, - сказал Букетов. - Это же потрясающе! Ведь, уверяю вас, именно там-то все и начнется. Свет с востока! Какие там возможности!... Япония... Китай, опять же Америка! Недаром она не признала большевиков... Атаман Семенов... Русский самородок... Это же, повторяю вам, прямо потрясающе...

   Но Петрик не успел и рта открыть, чтобы рассказать о своих походах, о том, что он видел и наблюдал на Дальнем Востоке, как заговорил сам Букетов. Он подробно, с самыми точными мелочами стал рассказывать, как бежал он из Москвы, как попал в Добровольческую армию, как эвакуировался из Севастополя, как на корабле познакомился с Татьяной Михайловной, как лежал в тифу. Слушая его рассказ и видя, как невнимательно слушали гости, Петрик понял, что ему нечего рассказывать, и укрепился в своем, принятом еще в пустыне, решении, что рассказывать безполезно. Да его больше никто и не спрашивал. От него ждали только ответа на мучивший всех вопрос, когда же конец? Но как на этот вопрос у Петрика не было ответа, то его и не спрашивали больше. Здесь, как некогда в Запорожской сечи, спрашивали: "в Бога веруешь?" - и утвердительным ответом бывали успокоены. Так здесь дознавали: "ненавидишь ли большевиков?" И если - да, этого было совершенно достаточно, чтобы быть принятым в общество.

   - Вот, видите, дорогой ротмистр, каково нам с женою круто пришлось. Целую жизнь, можно сказать, прожили за эти два года скитаний. Наконец, устроились здесь. Есть такой закон, что "недорезанный буржуй", раз он остается на месте и не кочует, с течением времени обрастает шерстью, так и мы с Татушей, как видите, обзавелись всем понемногу, - Букетов сделал широкий жест по комнате в сторону бумажных иконок и затепленной лампадки.

   "Немного же "недорезанному" надо", - подумал Петрик, оглядывая скудную, почти нищенскую обстановку.

   - Да что, - сказала, мило улыбаясь, Татьяна Михайловна, - слов таких нет, чтобы все это рассказать. Пережить надо. Прямо потрясающая штука... Я вот живу здесь, а все как-то оглядываюсь. И так понимаю Сусликовых, - она кивнула на худощавую даму с красными воспаленными глазами и на стоявшего рядом с генералом Штоссом очень высокого и худого человека с плоским, и точно навсегда испуганным лицом, - отовсюду бегут. Все состояние, и не малое, на этих перекочевках промотали.

   - А что же, - с некоторою даже гордостью сказала худощавая дама, - а как же и не бежать? Повсюду "они"... Ну, приезжаем мы, знаете, в Германию... Кажется, чего бы еще бояться? И вдруг там, вот те и здравствуйте, "путч" какой-то объявился. По Вильгельм-штрассе рогатки колючей проволоки понаставлены, просто война какая-то и эти самые их зеленые "шупо" в касках расхаживают. Да... Правда... Ну мы, знаете, специалисты по этой части: не заезжая в гостиницу, бежать... Куда?... Нам говорят: в Баварию. Подались мы в Мюнхен. Ничего себе городишко. Мне даже Москву немного напомнил. Такая же старина... Там только обжились немного, колонию свою составили, церкву устроили, как тут как раз Хитлер этот самый появился, чтоб ему!... По улицам стреляют... Пулеметы везут, ей-Богу правда, сама видала... А тут еще и деньги падать стали. Инфляция, что ли какая, я и не пойму. Право... На биллионы считали. Доллар продашь, так тебе денег дадут такую уймищу, что и сосчитать нельзя, а купить на них - ничего и не купишь. Ну, этого мы достаточно и в совдепии повидали. Значит, надо опять бежать. А куда тебе бежать, виз никуда не дают. Ну, мы подались сначала в Висбаден, французская оккупация там была, так нам и Хитлер этот самый не показался страшным... Ну, а потом... Сюда... И сначала так-то хорошо нам здесь показалось... Наше посольство стояло, все как есть. Будто и не было ничего... Ну, а пото-о-ом... Стали, знаете, за ними ухаживать и, как появились они на ruе dе Grеnеllе, я сразу поняла, добра не будет. А мы уже, знаете, имение под Ниццой купили - "проприетерами" стали. На землю сели. Там ведь как: доход круглый год. Апельсины сняли, гляди -миндаль пошел, а там цветы, легюмы разные... Мы знаете, ляпенчиков развели, курочек, совсем фермеры... Там хорошо...

   - Вы нам расскажите-ка, Анна Васильевна, как вы козу доили, - обратился к даме Букетов.

   На мрачном испуганном лице рассказчицы появилась бледная улыбка.

   - Да ка-ак, - жеманясь, протянула она. - Коза-то строгая попалась. Ну вот мы и придумали... Он, значит, муж-то мой, сядет на козу верхом, за роги держит, а я и дою... А то брыкается... Да... Правда... Забодать может, а я и боюсь. Сроду таким делом не занималась. На все сноровка нужна. Ну, мы и придумали... Да мы здесь не останемся. Жореса тут, что ли, хоронили... Я всего посмотрела... Нет, те же большевики... Только куда теперь податься то?... В Аргентину, что ли?... Да, говорят, и там неблагополучно. - Анна Васильевна безнадежно махнула рукой, - и там, сказывают, революция, что ли, будет.

   - Ну что же, господа, - сказал генерал Штосс, - разговоры вещь, конечно, хорошая, но надо нам помочь как-то ротмистру. У вас - коротко и просто - деньги-то есть?

   - Нет.

   - Значит, работать приехали?

   - Так точно.

   - И отличное, знаете, дело. А что вы умеете делать?

   - Постойте, генерал, - сказала, принимая от Петрика чашку, Татьяна Михайловна. - Человек одинокий, долго ли устроить? Поедем сейчас в церковь, туда всегда кто-нибудь с местом набежит. Одиннадцатый час уже. Самое время.

   Никто ничего не возразил и гости стали один за другим выходить из комнаты Букетовых.

  

  

   Петрик с Татьяной Михайловной спускались вниз. Из коридора второго этажа хрипел, взывал и давился, изображая Вертинского, граммофон.

   "Не хочу, не могу, наконец, не желаю,

   И, приветствуя радостный плен...

   Татьяна Михайловна, постукивая каблучками башмачков, весело сбегала с лестницы.

   Свое сердце со сцены, как мячик, бросаю.

   Ну! Ловите ж, принцесса Ирен! -

   звонко допела она, вторя граммофону.

   - Зачем нам эти типы, - идя рядом с Петриком по улице, ярко освещенной весенним солнцем, говорила Татьяна Михайловна. - Только так, языком болтают. Брехло да и только. Тут есть один генерал-инженер, очень хороший человек. Он на заводе французском автомобильном служит. Он вас устроит лучше некуда. Лучше я вам не обещаю, а верьте мне - все образуется... Я кем ни была... И горничной служила, - самое никчемное дело... И на шоколадной фабрике работала, с той поры и конфет шоколадных не ем: знаю, из чего все это делается... И зонтики, знаете, обшивала. Всякое "метье" повидала... Даже в "кутюр" работала у княгини одной... Теперь подаю в ресторане... Хорошее дело... Чаевые... По праздникам свободна... Знаете, такой ресторан для служащих... Мы с вами на "метро" проедем. Тут станция рукой подать. До Этуали, а там и пересаживаться не стоит. Проще пешком дойдем. Может, и еще какого нужного человечка встретим.

   В вагоне подземной дороги - впрочем, здесь она шла над землею на высоте третьих этажей уличных домов - одно время Петрика оттиснули от Татьяны Михайловны и он стоял один, приглядываясь к чужому городу.

   "Что же, однако, я умею делать?" - вспоминая вопрос генерала Штосса, думал Петрик. - "О... Многое, и притом отлично... В четыре месяца я берусь поставить, уравновесить и выездить любую, самую даже строптивую лошадь... Я могу сколько угодно ездить, скакать, брать барьеры, колоть пикой, рубить шашкой... Я могу взорвать любое здание или железнодорожный путь... Я могу составить кроки местности, подкрасться и разведать о неприятеле"... Но беда-то в том, что "соприкосновение с неприятелем" давно утеряно и неприятель находится за тридевять земель. А подле Петрика бьется, колотится какая-то особая и, во всяком случае, совсем мирная жизнь...

   Татьяна Михайловна воспользовалась тем, что на остановке вышло много народа, и подошла к Петрику. Сквозь гул и шум поезда она задавала вопросы. Вопросы эти казались Петрику совсем дикими, и если бы не серьезное участливое лицо Татьяны Михайловны, он подумал бы, что та над ним смеется.

   - Вы дома продавать умеете?.. Очень, знаете, выгодное занятие... Оч-чень.... Ганя Лесковский этим занимается... Там купит - здесь продаст... Если повезет, большие, знаете, можно деньги заработать.

   Петрик за всю свою жизнь ничего, кажется, не продал. Он сказал это Татьяне Михайловне. Та покачала головой и, окинув его испытующим взглядом, сказала:

   - Ах, я так понимаю вас... А танцевать вы бы могли? Это ничего - седые волосы... Так даже интереснее... У вас лицо американское.... Если хороший фрак, брюки с шелковым лампасом, лаковые башмаки... Фигура у вас хоть куда... Говорят, американки кавалеру, если он им понравится, по тридцать франков за тур платят.

   Петрик промолчал. За Сеной поезд пошел под землю. Вспыхнули в вагоне лампочки. Поезд подходил к станции. Татьяна Михайловна жадными глазами вглядывалась в толпу пассажиров, ожидавших поезда.

   - Тут, в Пассях, наверно, русские сядут, - сказала она. Тут ужасно как много русских живет.

   И точно: с перрона Татьяну Михайловну уже увидали. Какая-то дама замахала ей ручкой и бегом побежала за вагоном. За ней едва поспевал маленький коротенький пузатый человек в котелке.

   Они вскочили в вагон.

   - Фу!.. Слава Богу!... Вонзились, - сказала дама.

   - А все ты! В последнем вагоне... в последнем вагоне... Никогда наши не садятся в последний вагон. Танечка?.. в церковь?... И мы тоже..

   Татьяна Михайловна представила Петрика.

   - Вот еще к нам... Работы ищет. Не знаете ли куда?

   - Как же... Как же.... Есть место. Слыхали, в хор Воронина баритон хороший требуется. Совсем, знаете, сформировали хор, ангажемент даже есть, а главного-то и не найдут... Знаете: такого баритона, чтобы за душу брал. Сбился с ног Воронин. Черкески пошиты. Все готово, а петь нельзя. Даже в газеты объявление давали.

   Петрику в детстве не слон, а целый мамонт на ухо наступил. Он откровенно объяснил это даме.

   - Плохое ваше положение, - критически и не без зависти оглядывая красивую фигуру Петрика, сказал господин в котелке. - Тут, во Франции... Или физический труд, или надо талант какой-нибудь иметь.... Шаляпиным, что ли, быть, или каким-нибудь Билибиным.... Да и тем нелегко.... Напрасно, знаете, приезжали.

   На Этуали вышли и пошли по авеню Гош. Широкая улица, обсаженная платанами в молодой зелени, уходила, слегка спускаясь, в даль и была красива в этот утренний час. Татьяну Михайловну то нагоняли, то она сама нагоняла кого-нибудь, все были знакомые, все шли по одному пути, в церковь, и всем Татьяна Михайловна представляла Петрика, всем говорила о том, что ему надо место и все старались что-нибудь Петрику придумать.

   В церковь не пошли. Остались на церковном дворе.

   - Теперь в церковь никак не вонзишься. Полно! - сказала дама, подсевшая в "Пассях". - Ну, да тут ещё лучше ваше дело оборудуем. Сюда мало кто и молиться-то ходит. Больше новости узнать, с друзьями словечком перекинуться.

   Действительно: церковный двор не говорил о молитве. Он гудел несдержанными голосами. У входа продавали газеты разного направления, какие-то дамские изделия, ничего общего ни с молитвой, ни с церковью не имеющие. Под большими акациями на церковном дворе было то, что называют "толчок" или "брехалка". Папиросный дым стоял в ясном теплом воздухе. Раздавались возбужденные, радостные голоса. Иногда из церкви донесется отрывок церковного песнопения, напомнит, где находятся люди, но никого не остановит. Надо переговорить, надо повидаться, а где же в другом месте? Здесь - все !..

   Татьяна Михайловна овладела Петриком, взяла его под руку и переводила от группы к группе.

   - Вы пошерную живопись знаете? - строго спросил Петрика генерал с красной розеткой в петлице теплого, не по погоде, пальто.

   Петрик не расслышал и не понял, о чем его спрашивает генерал.

   - Какую.... Кошерную? - переспросил он.

   - Кошерное только мясо у евреев бывает, милый ротмистр. По-шуар!.. Еn росhоirе, понимаете... По шелку и по бархату на дамских платьях на неприличных местах цветы пестрые рисовать... Так не знаете?

   - Нет. Не берусь.

   - Плохо-с. На Рено или Ситроен идти придется. Совсем завалящее дело. Всякий контрометр на вас кричать будет. Летом в жаре, зимой на холоду... Опять же, какие "пьесы" работать заставят. В другой более пуда веса. Таскайся с нею. Маслом насквозь провоняете.

   - Ваше превосходительство, - сказал, подходя к ним, маленький пузатый господин в котелке. Он, по поручению Татьяны Михайловны, ходил искать предложений работы. - Я им нашел. Четыре места в предложении. На велосипедной фабрике велосипеды бумагой заворачивать, раз.

   Генерал прищурил глаз, сложил бритые губы трубочкой и выпустил воздух.

   - Па фаме!.. Для ротмистра ни-икак не годится. Заработок плевый и место дрянь. Я знаю. Дальше...

   - Лакеем в русском ресторане.

   - Лакеем...Что скажете, ротмистр? Там сыты, по крайней мере, будете... Опять же и чаевые... Иной подвыпьет, особенно, если из полпредских, очень хорошо дают. И дело чистое... В тепле.

   - Но требуется свой фрак, - вставил господин в котелке.

   - На фрак соберем, - бодро сказал генерал. - Это и говорить не стоит. Можно даже в газете объявление... Подписку... на фрак... Георгиевскому кавалеру, желающему поступить в лакеи... Это подробности...

   Но Петрик никак не хотел идти в лакеи и услужать "полпредским". Он продолжал быть "Дон-Кихотом".

   - Гм, - промычал недовольный отказом Петрика генерал. - Ну те-с, что у вас дальше?

   - Стричь и мыть собак.

   - Что скажете, ротмистр? Не плохо... а?... За неимением в двадцатом послевоенном веке лошадок, займитесь собачками.

   Петрик промолчал.

   - Не нравится?.. Докладывайте дальше.

   - Сандвичем... Ходить с афишами по бульварам.

   - Ну... Это, милый мой, для пьяниц и стариков...Вы не видали, генерал Сережников здесь?

   - Кругом толпа... Никак к нему не пробиться.

   - Идемте, милый ротмистр. Генерал Сережников вас в два счета устроит. Конечно, завод и контрометры... Не сладкая штука, но приспособитесь, станете из простого маневра - маневром специализе, вот вам и карьера. Все дело в счастьи. А там не выгорит - я вас к моей жене в ее "мэзон де кутюр" устрою "Омом а ту фер". Гроши, положим.

   Генерал Сережников, очень светлый блондин с коком волос на виске, как носили в прошлом веке, - он стоял без шляпы, действительно окруженный толпою чающих мест, - внимательно выслушал Петрика и, как и предсказывал генерал, "в два счета" устроил Петрика в деревообделочную мастерскую "mеnuisеriе еt sсiеriе" большого завода.

   - Работа несложная, - сказал генерал Сережников, - справитесь с ней. Придатком к машине. Приходите завтра ко мне за записочкой.

   Для Петрика началась новая жизнь.

  

  

   Если бы у Ротмистра Ранцева не было его офицерского прошлого, если бы в этом прошлом не стояла великолепная, несказанно прекрасная Императорская Россия с ее безподобною Армиею, с ее Лейб-Mариенбургским полком, Офицерскою кавалерийскою школою и ее королевскими парфорсными охотами, даже с оставившим столько печальных воспоминаний постом Ляо-хэ-дзы, если бы не было у Петрика его Георгиевского креста и незабываемого впечатления лихой конной атаки и сладкого мига, когда он подумал, что убит, жить было бы можно. Надо было только совсем забыть прошлое. Не думать о милой, культурной и очаровательной жене, Валентине Петровне. Забыть все, и прежде всего забыть Россию, и зажить жизнью европейского рабочего. Ограничить круг своих мышлений "своей" газетой, научиться питаться впроголодь, гасить голод пивом и аперитивами в бистро и никогда не вспоминать, что и у него была когда-то другая жизнь.

   Надо было полюбить этот город, кипящий людьми и машинами, куда-то спешащий и торопящийся. Найти прелесть в серой анфиладе домов, скрывающихся в голубоватом тумане. Уметь выхватывать красоты Парижа и ими любоваться. Остановиться у статуи у сада Тюльери и вдруг проникнуться ее необычайной красотой, залюбоваться красотами старых королевских и Императорских дворцов, понять неуклюжую роскошь республиканских храмов золотому тельцу - банков. Полюбить бульвары и Сену, когда они точно растворяются в лиловых сумерках, а вода горит в золотом огне. Восхититься, так, чтобы дух захватило, видом на Трокадеро... Тогда Петрику все стало бы легче. Если бы он мог стать, хотя на миг, эстетом и тонким знатоком художественной архитектуры, он нашел бы много радости в свои воскресные отдыхи и понял бы красоты поэзии "урбанизма"... Но Петрик был ротмистром Ранцевым, и красоты пустыни с ее золотым солнечным светом он ценил выше всех архитектурных красот, выше разных "кватроченто" и "квинтаченто", о чем он читал в газетах и чего даже не понимал.

   Миллионы людей и десятки тысяч Русских "беженцев" жили такою жизнью и находили ее нормальной. Они не знали настоящего семейного очага, они почти никогда не видали полей и лесов. Природу им в полной мере заменяли: Булонский лес, поэтическая прелесть парка Монсо, широкие аллеи Венсенского леса, или скромный парк Монсури. Птички и кролики в клетках на набережной против Ситэ, парижские воробьи и зяблики дарили им трогательную, детскую, сентиментальную радость. Цветочные рынки у Нотр-Дам и у Маделен им были дороже степей, которых они никогда не видали. Их мечта, верх благополучия - свой автомобиль. Шелест шин по гудрону улицы и пение клаксона - лучшая музыка. Петрик видел толпы людей, сидящих часами за столиками в кафе на бульварах за чашкой кофе, шоколада или за рюмкой вина, и глядящих, как мимо них, словно река течет, идут безконечной вереницей прохожие и густо едут такси и собственные автомобили. Их мерный шум сливается с гомоном толпы, с гудками машин, с повторяющимися через равные промежутки звонками сигналов и свистками городовых и образуют своеобразную музыку города. Должно быть, она нравится всем этим людям, что так глубокомысленно часами сидят в кафе и находят в этом биении городской жизни отдохновение. Петрик не понимал этой жизни. Да и не на что было сидеть в кафе. Петрик видел толпы подле кинематографов, он много знал и слышал о них, но никогда в них не зашел.

   Настоящей жизни Парижа, что идет, так сказать, поверх этой жизни, Петрик не знал. Он сразу попал в пролетарии. Он понял, что, когда он - нищим, ничего не имея, - жил ради милостыни в ламаистском монастыре, он не был пролетарием. Здесь в Париже, имея какой-то, хотя и небольшой заработок, он с ужасом ощутил все значение этого слова и всю пустоту такого существования.

   Кругом были такие же, как он, люди. Отель "Модерн" был ими переполнен. Петрик с сердечным содроганием замечал, что эти люди уже не чувствовали своего падения. "Неужели", - думал он, - "и я дойду до такого же состояния?"

   Букетовы и Сусликовы жили только тем, кто сколько получил на чай. Одни откладывали деньги и мечтали купить в рассрочку участок земли, другие не пропускали ни одной новой фильмы и знали всех звезд и звездочек кинематографического мира, третьи всю неделю работали с точностью автоматов, чтобы в воскресенье пропить весь свой недельный заработок в ближайшем бистро, или в русском ресторане. Каждый жил и думал так, как ему подскажет его газета.

   Петрик еще не мог так жить. Он тосковал и возмущался.

   - Ничего, обтерпитесь, привыкнете, - говорила ему Татьяна Михайловна. - Все мы тоже по первоначалу тосковали, да видим, что ничего не выходит, и привыкли.

   Петрик не мог ни привыкнуть, ни примириться с таким положением вещей, когда нельзя переписываться со своей женой, когда из одного культурного города нельзя написать письмо в другой культурный город и хотя бы только узнать, жива или нет жена, самый близкий человек. Послать хотя открытку и сказать: "я жив", и получить ответное: "храни тебя Господь". Этого нельзя было сделать, и Петрик ничего не знал и не мог узнать о своем Солнышке. Точно все прошлое опустилось в могилу и вместе с этим прошлым опустилась в могилу и его родная Аля. Это было хуже могилы. Если бы все это было в могиле, на нее можно было бы приходить, можно было бы знать: "да, все кончено: они умерли". Но они, может быть, были живы и не было возможности снестись с ними. Могила России была недоступна для посещения и нельзя было приехать на эту могилу, чтобы на ней помолиться и возложить цветы.

   Тихая злоба накипала в сердце Петрика. Эта ее вынужденная тихость и затаенность были ужасны. Петрик не мог спокойно смотреть на сытых и самодовольных иностранцев, для которых таким чужим и ненужным было его большое Русское горе. Петрик не мог спокойно читать о Лиге Наций, которую он называл "идиотской". Все эти конгрессы, съезды политиков, болтовня о Соединенных Штатах Европы, о всеобщем разоружении, казались ему насмешкой над здравым смыслом людей, и Петрик не мог понять, как это никто не возмутится, никто не разгонит всех этих праздно болтающих политиков. Вся большая политическая "кухня" казалась дикою и ребяческою игрою, когда муж из Парижа не может написать письма своей жене, оставшейся в Петербурге. Среда отеля Модерн его не удовлетворяла.

   - Ну, что вы все с чем-то носитесь, - сказала ему как-то мадам Сусликова. - Живите и живите... Ну, и пусть там большевики. Нам-то что до этого за дело?... Лишь бы они нас не трогали.

   И всюду вокруг себя, особенно первое время, Петрик видел и слышал это: "нас... меня... я..."

   Даже церковь не могла удовлетворить и успокоить Петрика. Она была благолепна и несказанно прекрасна. В ней служили с торжественным, медлительным византийским, красивым обиходом. В ней пел прекрасный хор Афонского. От этого пения сладко сжималось сердце Петрика и неизъяснимое умиление захватывало и врачевало душу. В ней "выступали" знаменитые оперные артисты и артистки и об этом объявлялось в газетах. Но... как-то слишком непротивленчески примирилась она с советскою властью. Она не проклинала ее и не анафематствовала. Петрику же, с его неизбывною тоскою, с его страшною болью за Россию, именно нужна была анафема, благословение на брань, призыв, немолчно звучащий о борьбе до последнего с богоборческою, сатанинскою властью. И потому прекрасный храм казался ему холодным и отступившимся от борьбы за Бога. Церковь не отвечала бурному кипению его сердца.

   Петрик боролся со всем этим и не поддавался общебеженскому равнодушию - и в чужой парижской жизни искал, за что бы ему зацепиться.

  

  

   Мастерская, где работал Петрик, стояла как-то особняком от завода. В ней было много воздуха, много света и простора. Этим она выгодно выделялась от других заводских мастерских. Она была, кроме того, всегда пропитана чистым смолистым духом дерева и спиртным запахом опилок. Она представляла из себя громадный сарай, сколоченный из осмоленных досок и покрытый черепичной крышей. Громадные окна прекрасно ее освещали. На средней стене, на самом верху, между стальными матрицами и инструментом на особой полочке стояла небольшая алебастровая статуя св. Иосифа, покровителя плотников. Вправо от широкого входа - на телеге можно было въехать - был чертежный стол, заваленный бумагой, циркулями, сантиметрами, линейками и мелким ручным инструментом. За столом занимался контрометр, мосье Жозеф. С Петриком работал красивый молодой парень, с вьющимися каштановыми волосами, с большими на выкате глазами, мосье Эжен, вчерашний лихой матрос крейсера "Lаmоttе Рiquеt". Он являлся сотрудником и учителем Петрика в его новом ремесле.

   Пол мастерской был из бетона и выровнен математически точно. Посередине была механическая пила. Ее овальная безконечная полоса с мелкими зубцами свешивалась с махового колеса и, чуть прогибаясь, переходила на передаточное колесо. Сорванный палец у Эжена говорил, как надо было быть осторожным перед ее зубцами. За пилою, точно громадная жаба, накрытая черным чехлом, стоял электрический мотор. Стоило снять чехол, повернуть рукоятку - и мягко висящая пила напрягалась, сливалась в стремительно с тонким свистом несущийся поток и если подставить под него в прорез станка дерево вдоль, или поперек, ровно отпиленные обрубки начинали падать на землю.

   В другом конце барака был механический рубанок. Стальной вал с выступами крутился, шлифуя доски, делая пять тысяч оборотов в минуту. Доска сама ползла между зажимов, розовые стружки фонтаном летели от нее и она выходила словно полированная. И еще были машины - и когда со свистом крутились они, жутко было ходить по мастерской. Было в их тонком свисте что-то ядовитое, предупреждающее, как в змеином шипении. В самом углу сарая стоймя стояли доски. Их каждое утро привозили, а к вечеру они обращались в непонятные Петрику обрубки, палки, куски, сделанные машинами строго по тому чертежу, какой дал за образец контрометр.

   Работа была нехитрая и нетрудная. Контрометр циркулем и линейкой разметит по доске, что надо сделать, вставит в машины нужные лекала, и Петрику с Эженом остается только подносить доски и направлять их движение в машине. Но работа требовала большого внимания. Малейшая неосторожность - и можно было или загубить материал, или навеки испортить себе руку, о чем постоянно напоминал Петрику оторванный палец Эжена. Мечтать или думать о постороннем за работой не приходилось. Человек был при машине каким-то простым придатком, так же механически точно работающим, как и остальные части машины. От этого в голове наступала какая-то притупляющая бездумность, ослабляющая голову. Она долго не проходила. Чем дольше работал Петрик в мастерской, тем острее было у него сознание, что он больше не офицер, даже и не человек, не одухотворенное Богом существо, но лишь какой-то механизм, особый, что ли, валик, нужный для машины. Думать было нельзя. Одна доска шла за другою с безпощадною точностью и непрерывностью. Кончали работу у пилы, переходили к рубанку, потом к токарному станку. От семи часов утра до полудня и от двух часов до семи, без всякого отдыха. Иногда работали "на аккорд" и тогда оставались в мастерской до семи и до восьми вечера. Дня совсем не видали. В те минутные перерывы, когда смолкали станки и Петрик с Эженом носили доски, Петрик с каким-то ужасом думал, кому и для чего были нужны эти безчисленные бруски, рамы, лестницы, решетки? Ели их, что-ли? Они были непрерывно - и всегда почему-то спешно - нужны. Иногда в мастерскую заглядывал инженер. Контрометр снимал перед ним каскетку и с непокрытой головой ходил сзади, выслушивая его замечания. Наблюдая их от своего станка, Петрик вспоминал рассказы "Канбо-ламы" о рабстве в европейских странах. В такие дни, после ухода инженера, контрометр был особенно придирчив и тогда работали до девяти, чтобы выслужиться перед инженером.

   Возвращаясь домой, Петрик думал о социализме и о восьмичасовом дне. Восемь часов работать, восемь часов развлекаться и восемь часов отдыхать. Утопия, сладкая мармеладная конфетка, плодящая безработных и нищету. И контрометр, и Эжен это понимали. За сверхурочные часы платили. В такие дни, вечером, контрометр, выходя из мастерской, закуривал вонючий "капораль" и говорил внушительно:

   - Mаis ditеs dоnс, когда на носу выставка и надо все подать к сроку.... Аh, mеs viеuх! Il fаut trаvаillеr!.. Cа mаrсhе.... Cа rоulе.... Надо поспевать. Аh, sаlеs сrараuds, - последнее относилось к социалистам и безпочвенным мечтателям, бездельникам, к писателям из "Юманите". - Постояли бы они у станка, соmmе nоus, lеs аutrеs, не говорили бы глупостей...

   Эжен молчал.

   За фабричным переулком, тускло освещенным редкими фонарями, они расходились. Контрометр шел на электрическую дорогу. Эжен прямо на мост. Петрик шагал домой вдоль набережной Сены. Голова была пуста. Голод сосал под ложечкой. Петрик знал, что досыта он никогда не наестся. Заработок был слишком мал для этого. И так месяцы... Годы...

  

  

   По мысли профессора, генерала Н.Н. Головина, при содействии и по указаниям Великого Князя Николая Николаевича при собрании Галлиполийцев были организованы Высшие Военно-научные курсы. Плата за лекцию три франка. Петрик отказался от чая после обеда и записался на курсы.

   Весь день он был рабочим, "маневром", придатком к машине. Весь день свистели пилы и моторы, летели в лицо и осыпали одежду стружки. Весь день только и было слышно, что:

   - Cа у еst!.. С'еst cа!..

   И напряженное внимание, чтобы не попасть под пилу или безумно скоро вращающийся вал.

   Наступал вечер. Петрик поспешно и тщательно одевался в своем крошечном номеришке. Он надевал жесткий стоячий воротник, повязывал шею галстухом, черным с желтыми полосками, Mариенбургских полковых цветов, надевал тщательно вычищенный синий пиджак и отправлялся на ruе Mаdеmоisеllе. Само название улицы нравилось Петрику. Чем-то рыцарским веяло от него. Улочка была узкая, тесная, в захудалом квартале и как-то в стороне от больших дорог. В ней тускло горели фонари. Дома были какие-то серые и невысокие. Петрик издали уже узнавал дом No 81. Подле него у ворот толпились такие же, как и он, бедно приодетые люди, молодые и старые. Петрик за год своего пребывания в ламаистском монастыре привык к одиночеству и созерцанию - и туго сходился с людьми. Он встречал здесь кое-кого знакомого по школе. Много было совсем молодых и незнакомых Петрику. И Петрик радовался, глядя на них: шла ему смена. Нет, не погибнет Россия. Они, старые, погибнут, но им навстречу придет вот эта самая молодежь. Петрик входил через ворота на тесный и темный двор. В конце его тускло светилась дверь. Там тоже толпились люди. Сейчас же почти за дверью был большой неярко освещенный зал. В нем рядами стояли простые стулья. Ни столов, ни парт не было. В конце зала было возвышение и на нем небольшой стол для лектора и доска для карт. Все было бедно и просто. И кругом стояли люди в пиджаках, в легоньких, продувных пальтишках. Петрик знал, что это за люди. Целый день они точили на станках "пьесы", сидели за рулем такси, подавали в ресторанах, ходили по поручениям "патрона", сидели в бюро банков и контор, - это все был самый настоящий пролетариат, городская пыль, довольная, что ей позволили работать и питаться у чужого очага. Целый день они бегали на призыв гостя, боялись белой палочки "ажанов", боялись попасть в "аксидан". Они даже по-русски разучились говорить правильно, но постоянно вставляли словечки из своего "метье". Одни приходили сюда со спинами и поясницами, ломящими от боли, непосильного и непривычного физического труда, другие со страшно натянутыми нервами, трепещущими от напряженнейшего внимания при езде по городу в постоянной толчее машин, третьи после утомительной банковской работы. Они наблюдали, как проедались и пропивались за столом тысячи франков, они видели нарядные стотысячные машины, Роллс-Ройсы и Эспано-Сьюиза, а сами правили скромными и дешевыми Ситроенами, взятыми от хозяина гаража... Они не завидовали. Они только недоумевали, при чем в этом городе таких резких контрастов были на всех правительственных зданиях надписи: "свобода, равенство, братство"... Это был наглейший обман. Эти девизы всегда напоминали Петрику другие девизы, где не было никакого обмана, и которые говорили о суровом и прекрасном долге: "За Веру, Царя и Отечество"...

   Время близилось к девяти часам вечера. Зал наполнялся. Гул голосов раздавался в нем. Занимали стулья. Из глубины, из узкой двери показалась фигура крепкого худощавого человека. Несмотря на штатский костюм, всякий признал бы в нем русского генерала и притом артиллерийского. Спокойный, уверенный голос раздался по залу. Команда:

   - Господа офицеры!

   В первые ряды стульев прошел человек в черном пиджаке. У него была небольшая черная бородка и черные усы. Его все здесь знали и почитали: генерал Кутепов, командующий Русской Армией на чужбине, ее учитель и воспитатель в Галлиполи. Он поклонился собравшимся, и негромко сказал:

   - Господа офицеры!.. Садитесь, господа!..

   Точно кто открыл какие-то широкие ворота перед Петриком. В эти ворота влился яркий свет. За ними исчезла полутемная, узкая комната, исчезли и все эти страшные годы погрома Российской Армии. Петрику казалось, что он видит на плечах своих соседей золотые и серебряные погоны и ощущает и на своих плечах священные погоны родного Лейб-Мариенбургского полка. Петрик чувствовал то, что чувствуют все: тот полк, в который он вышел, был ему более родным, чем тот, где он служил последнее время. Здесь, в Галлиполийском собрании, Петрик всегда и неизменно чувствовал себя Лейб-Мариенбургцем.

   Тактика пехоты и артиллерии... Тактика его родной конницы. Новая ее организация. Такая, какой не знал Петрик, но какая должна быть в связи с механизацией современной войны. Мелочную лавочку напоминала Петрику эта новая организация конницы. Как в мелочной лавочке есть все: и мыло, и деготь, и хомуты, и кнуты, и пряники, и керосин, и селедки, и почтовая бумага, и карамель, и свечи. Так и тут: были и сабли, и ручные гранаты, и ручные, и станковые пулеметы, и горные пушки, и броневые машины, и аэропланы, и телеграф, и телефон, и Петрику было страшно, что при таком обилии и разнообразии как бы не стало не хватать коннице того конного духа, что так хорошо знали Великий Князь Николай Николаевич, что понимал Старый Ржонд, Кудумцев и Ферфаксов и который увлек в конную атаку и самого Петрика.

   На французских планах с невнятными знаками, - к ним долго не мог привыкнуть Петрик, - решали тактическую задачу и наступали целою дивизиею, следуя всем правилам, добытым опытом великой войны.

   Петрик вспоминал здесь уроки прошлого и учился тому новому, что ему и тем, кто был с ним, непременно понадобится для России. Здесь он приобретал не только знания, но научался верить в будущее России.

   Лекции начальника и руководителя курсов профессора Головина по стратегии, его отчетливый рассказ о Великой войне, о двух громадных операциях Русской армии: битвах в Восточной Пруссии и Галицийской, сменялись лекциями по тактике пехоты полковника Зайцева, лекциями по артиллерии генерала Виноградского, кавалерии генерала Доманевского, так волновавшими Петрика его ярким рассказом о "беге к морю" на западном фронте, о ярких атаках русской конницы у Волчковце, о корпусе Новикова на фронте восточном. Все это было интересно, все это так захватывало... Петрик слушал и об инженерном искусстве, что преподавал генерал Ставицкий. Новая война возникала в представлении Петрика. Не совсем такая это была война, как то хотелось бы Петрику, но ее нужно было знать.

   Ночью Петрик возвращался в перенаселенный отель. В темных улицах свеж и чист был воздух. Деревья бульваров отдыхали от дневной керосиновой гари и от них веяло ароматом листвы. В бистро еще горели огни. Петрик шел пешком. Трамваи и метро становились все дороже и дороже, и были не по карману простому "маневру". Петрик шел бодро. Ему временами казалось что на его ногах тихо побрякивают шпоры. Да ведь и точно: это шел ротмистр Ранцев, и шпоры ему полагались. Даже, может быть, это шел полковник Ранцев, командир нового механизированного Лейб-Мариенбургского полка! Петрик шел и обдумывал, как он поставит по старым полковым казармам все эти сабельные, пулеметные и технические эскадроны, куда поместит конно-горную батарею.

   В отеле Модерн все спали. Сквозь тонкие двери и переборки между номерами слышен был дружный храп уставших за день людей. Петрик на носках поднимался к себе на шестой этаж. Поскрипывали деревянные ступени лестницы, и электрические груши гасли раньше, чем Петрик успевал достигнуть до следующего этажа. Но Петрик ничего этого не замечал. В мечтах своих он был все еще командиром полка... Да не целой ли бригады, выполняющей ответственную задачу? Он ложился с пустым желудком на свою жесткую и широкую "национальную" постель и долго не мог заснуть. Он со своей бригадой выгонял из Москвы коммунистов. Броневики мчались по Тверскому шоссе. Сабельные эскадроны жидкими лавами проходили через Петровский парк. У Химок уже ударили его горные пушки. Сам Петрик сидел на прекрасной лошади над аппаратом безпроволочного телеграфа и диктовал молодому корнету донесение генералу Кутепову, с пехотой подходившему к Подсолнечной... Мечты как-то сливались со сном, и уже нельзя было понять, о чем он думал и что ему снилось.

   Резкий звонок будильника в соседнем номере будил Петрика. Половина шестого. Время вставать и идти на работу.

   Просыпался уже не лихой командир конной бригады, а скромный и бедный, простой "маневр". Он пил жидкий кофе в бистро напротив отеля и шел по хорошо изученному пути на завод.

   От Сены тянуло холодною сыростью. Среди длинных и низких грязных заводских построек черным прямоугольником выделялось мрачное здание его "mеnuisеriе еt sсiеriе". У ворот уже стояли штабели свежих досок: их сегодняшний урок. Эжен курил папиросу подле них.

  

   - Воnjоur, mоnsiеur Рiеrrе.

   - Воnjоur, mоnsiеur Еugenе.

   Было по-утреннему зябко. Вязли в глинистой земле ноги. Тонкий пар шел от дыхания.

   Приходил контрметр. Он открывал большим железным ключом замок и раскрывал ворота. Петрик и Эжен за перегородкой в мастерской снимали городское платье и облачались в просторные коричневые рабочие "соmВinаisоns".

   Несколько минут уходило на носку досок и их разметку. Эжен курил за воротами, Петрик смотрел в окно. Серая грязная улица была за окном. Низкие постройки. Утренний туман стлался над нею. Потом визжала пила и рубанок вращался, делая восемь тысяч оборотов в минуту. Розовые смолистые стружки летели широким фонтаном и был их запах нежен и отзывал спиртом. У станка стоял простой маневр Пьер.

   - Cа у еst!.. Cа vа!..

   - С'еst cа!..

  

  

   По воскресеньям Петрик выходил из отеля Модерн в восьмом часу. Он был приодет. В улицах Парижа было тихо и, казалось, в воздухе чувствовалась городская усталость. Томен и сладок был воздух, не успевший насытиться автомобильной гарью. Движения было мало. Париж отдыхал. Петрик шел легкой походкой по пустынному в эти часы Воulеvаrd dе Grеnеllе к Сене, переходил в Пасси и узкими, крепко спящими улочками выбирался к Роrtе Dаuрhine.

   Сердце Петрика сжималось. Он шел, точно на любовное свидание.

   Перед ним была широкая площадь разрушенных укреплений. Вправо и влево видны были строительные работы. Планировали улицы. Высокие "доходные" дома строились на месте срытых брустверов. К голубеющему небу тянулись тонкие ажурные подъемные краны и под ними были скелеты железо-бетонных стен. Горы земли и песку были подле них. Глубокая траншея шла в земле.

   Все мое, сказало злато!... Мирный торговый Париж вытеснял Париж боевой, помнивший страшные дни 1870-го года.

   Широкое Аvеnuе du Воis dе Воulоgnе было в нежном розовом тумане. Триумфальная арка на Этуали казалась прозрачною голубою игрушкой. Широкие аллеи уже пожелтевших платанов скрывали вышину шестиэтажных домов. Площадь перед Петриком была в маленьких садиках. Арки входов в метро скрывались в зелени. Мощною лесною стеною высился позлащенный солнцем прекрасный Булонский лес.

   Петрик переходил по блестящим, еще мокрым от росы, гладким, гудронированным шоссе площадь и направлялся ко входу в лес. Влево от большого ресторана лакеи накрывали столики для утреннего завтрака. Над окнами были спущены бледно-желтые жалюзи. Вправо под раскидистыми деревьями стояла высокая беседка-сарай с крутою соломенною крышей. Она имела вид какой-то экзотической постройки, точно там был индейский вигвам. Под ним на затоптанной лошадьми земле была короткая коновязь. Там уже стояли лошади. Подле, - о, позор! - была лесенка, чтобы садиться на них.

   Петрик выбирал на Rоutе dе l'Еtоilе желто-коричневую, исщербленную временем скамью и садился на нее. Отсюда был виден угол городской площади с песчаной верховой дорогой. Прямо перед Петриком был соломенный вигвам, где конюхи ожидали всадников и амазонок. Две верховые аллеи уходили перед Петриком в глубину Булонского леса.

   Здесь Петрик отдыхал душою. Наконец он видел лошадей и всадников. Не все еще было механизировано, не все были тупорылые автомобили, были еще и животные. Мимо Петрика проходили какие-то старые дамы. Он прогуливали своих собачек. Безобразные модные псы с жесткой, точно щетка для вытирания ног, шерстью, с не по росту большими лобастыми головами, с коротенькими прямыми ножками, неуклюже бежали за ними. Точно и псы были не псы, но всего лишь заводные игрушки. За