Краснов Петр Николаевич - Выпашь

только спустя много времени Валентина Петровна вполне поняла весь ужас этого слова.

   Раньше у нее была одна соперница, к кому она могла ревновать и ревновала Петрика: - служба. Но это была соперница милостивая. Она не брала к себе Петрика целиком, она делилась им с нею и позволяла ей входить в себя. Теперь она увидала новую соперницу, - и эта соперница поглотила Петрика целиком.

   Война и победа!... Да, конечно, победа, или смерть... Белый георгиевский или простой деревянный на полевой могиле крест - это было все, о чем всегда, с тех самых дней, когда мальчик Петрик играл с девочкой Алей - Петрик мечтал.

   Теперь он потерял голову. Все забывая - ее, Настю, весь дом - он стремился сейчас же... завтра ехать на войну.

   Коротко и сбивчиво он объяснил Валентине Петровне, что он будет проситься отправить его немедленно в его Лейб-Гвардии Мариенбургский полк, который уже наверно там... дерется...

   Он говорил об этом пламенно и жарко, его глаза в воспаленных веках горели таким суровым, жестоким огнем, что она не посмела даже спросить - что же она-то будет делать?

   Объявив о войне сотне, прослушав ее громовое ура, Петрик вымыл лицо ледяною водою, переоделся в парадную форму и на дрезине помчался к Старому Ржонду устраивать свою командировку.

   Он вернулся пришибленный и задумчивый только поздним вечером. Старый Ржонд принял его рвение совсем не так, как то представлялось Петрику. Он почти накричал на него.

   - Что-с?... Война еще не началась, а уже вы дезорганизацию в армию вносить желаете... И кто-с?... Офицеры!.. Недопустимо-с... Вот у меня генерал здесь... Я ему доложу-с... Где ваш долг, ротмистр? Приказ... приказ есть?.. Пошлют -пойдете... А не пошлют, здесь сгноят вас - и сгнивайте. Вы не анархист... Добровольно - не надо... Добровольно... знаем мы это добровольно. Хочу... За крестиком ехать хотите?.. А война потянется, а те ослабеют. Мы понадобимся... а нас нету... Мы уже не хотим-с... Это-с, Петр Сергеевич... Я понимаю, миленький, но допустить не могу-с!

   Старый Ржонд так раскудахтался, что на его крик вышел сидевший у него в кабинете генерал Заборов. Он выслушал короткий доклад Старого Ржонда и оправдания Петрика, раздул толстые губы и мягко, своим барским голосом сказал:

   - Другим, как нравится, а мое такое мнение - война эта на годы... Вон - совсем по секрету: у меня уже и телеграмма есть - сводить сотни в полки и бригады, а пешие в дивизии - это значит - мое такое мнение - не за горами и нам поход. Придем на помощь - вдвое дороже будем. Теперь скоро осень. Зимою какая война!?... Все разыграется к весне... Другим, как нравится, а к весне мы будем там во всеоружии обучения, знания и духа!... Так-то, мой упрямый и своевольный Ранцев... Готовьте сотню - и не сомневаюсь - чудеса с нею совершите...

   И Петрику пришлось сдаться. Он скоро почувствовал, что генерал Заборов и Старый Ржонд были правы. Война шла не так, как он ожидал. Наши не шли на Берлин, но едва не сдали Варшаву. Мимо Ляохедзы безконечные тянулись поезда с войсками и снаряжением - война охватывала всю Европу и уже было известно, что и Заамурцы пойдут.

   Горячка первых минут прошла. Наступили спокойное ожидание и подготовка, и тогда Петрик подумал о жене и о дочери.

   Как-то осенним вечером, когда в багрянец опускалось солнце и лиловели причудливые горы, Валентина Петровна ехала верхом с Петриком. Они возвращались с прогулки. Мазепа шел, широко шагая, вытянув шею, рядом пряла ушами Одалиска. Они только что проскакали версты три по мягкой пыльной дороге. Валентина Петровна почувствовала, что Петрик ею любуется, что она, раскрасневшаяся, действительно прекрасна, и опустила стыдливо голову.

   - Петрик, - тихо сказала она, - ты любишь меня?

   - Аля!

   Петрик взял ее свободно опущенную правую руку и, подняв рукав блузки, поцеловал ее выше перчатки.

   - Ты сомневаешься! - с упреком сказал он.- Всегда, теперь и в будущем.

   - Нет... не теперь...

   - Аля... Это неправда...

   - Теперь ты думаешь только о войне, а меня забыл.

   - Нет...

   - Ты подумал, что я буду делать, когда вы уйдете на войну?

   Она сказала это смелее. Слезы слышались в ее голосе. Он опустил голову. Странно: и точно - он обо всем подумал. Подумал и о том, куда спрятать старые артельные хомуты, а о ней и Насте не подумал. Ему, в его мечтах рисовалось, что он уйдет из этой уютной, обжитой квартиры, и после войны в нее и вернется. И, если будет ранен - тоже к ней... Это входило в его мечты. Именно потому, что он ее любил. Сколько раз в своих мечтах он рисовал себе, как он поедет с войны. Все тише и тише пойдет поезд... Вот и Ляохедзы и на их скромном перроне Аля с Настей. Сейчас, после ее слов почувствовал, что всегда и везде он думал о себе, а не о ней, и что любил-то он не ее, а себя, и ее - лишь потому, что она давала ему радости жизни.

   Она продолжала тихим голосом.

   - Петрик... не сердись на меня... Но не могу же я остаться здесь, как остаются инженеры и другие служащие дороги... Я боюсь хунхузов... История Шадринской заимки не идет у меня из головы... И когда тебя не будет... я умру от одного страха.

   В другое время он рассердился бы. Теперь, в том состоянии любовной размягченности, в котором он находился, он крепко пожал ее руку и сказал неопределенно:

   - Мы снимем квартиру в Харбине. Переедем туда.

   Она усмехнулась. "Как легко разрешил он все ее страхи! Одна в Харбине... С Замятиными, Канторовичами?" Едкая, горькая мысль мелькнула в голове: - "солдатская жена"... Им слава!... Ордена... Георгиевские кресты... Им раны в утеху... Сама смерть их славою и честью венчает... А нам?... их женам?... матерям их детей?... Одни горючие слезы..."

   С полверсты они ехали молча, шагом. По сторонам были сжатые гаоляновые поля. Острые стволы снятых стеблей торчали из бурой земли. Вдали показался пожелтевший карагач и еще зеленые, но с поредевшей листвою раины у переезда. Сейчас и казармы.

   - Знаешь, что... Когда твоя сотня пойдет на войну, я пойду тоже... сестрою милосердия. Мне Березов говорил, при нашем отряде будет летучка.

   Она подняла голову. На ней была легкая соломенная шляпка - канотье с вуалью. Из-под вуали, закрученной на поля, были видны блестящие, вдаль устремленные глаза. Ей то, что она сказала и что она решила сделать, казалось подвигом, куда большим того, на какой шел Петрик. Розовые губы приоткрылись и стали видны нетронутые, свежие зубы. Красивым жестом она, поправляя волосы, выбила локон на лоб. Вечерний воздух вливался в ее грудь. Она глубоко вдыхала его. Так проехали они до казармы. Петрик молчал.

   - А Настя? - вдруг сказал он.

   - Да... Настя, - тихо повторила она. Ее голова опустилась. Глаза были прикрыты тенью ресниц. Румянец поблек - и точно пожелтели и обвисли щеки.

   И уже слезая с лошади в протянутые ей объятия Петрика, она капризно кинула:

   - Ну, придумай сам что-нибудь... Видишь, какая мы тебе обуза... - И со злобой добавила: - Жалеешь теперь, что женился!...

  

  

   Петрик задержался на конюшне. Он сам делал массаж и бинтовал ноги своим лошадям. Обыкновенно Валентина Петровна ему в этом помогала. Сейчас она поспешно ушла к себе. Она не могла оставаться на людях. Слезы подступали к глазам.

   Она прошла в спальню, взяла у амы Настеньку и, не раздеваясь, как была, в легкой светло-серой амазонке села в кресло у раскрытого окна. Солнце опускалось за лиловые горы и тень сумерок покрывала поля. Нигде никого не было видно. Настенька тихо лежала на коленях и улыбалась матери. Валентина Петровна охватила ладонями колени и, нагнувшись, смотрела на дочь. Таня заглянула к ней.

   - Барыня, переодеваться будете?

   - Нет, Таня.

   - Прикажете зажечь лампы?

   - Не надо, Таня.

   Таня ушла и плотно притворила за собой дверь. Она знала, что, когда "такое" находило на ее барыню, - лучше оставить ее в покое.

   Валентина Петровна думала.

   "Однако как же, в самом деле, разрешался этот вопрос раньше? Война?.. Она перебирала мемуары, прочитанные ею в "Русской Старине", "Историческом Вестнике", "Русском Архиве", романы и повести о войне. Например... в "Войне и Мире" гр. Толстого?.. Как же там-то было? Николенька ушел на войну... И Соня осталась... И осталась Наташа, влюбленная в Андрея Болконского. Андрей Болконский оставил маленькую княгиню... Да, оставил... Но там - была семья".

   "А, вот оно что!.. У нее... Отец умер в тот страшный год... Мать последовала за ним в тот год, когда родилась ее Настя. У ней - нет семьи. У ней ее никогда не было. Она солдатская дочь. Семья - это, когда много... Братья, сестры, дяди, тетки... Какой муравейник кипел в семье Ростовых и такой же был муравейник и в семье автора "Войны и Мира". Там война украшена любовью... Да ведь"...

   Валентина Петровна даже удивилась, как она этого не понимала раньше.

   "Весь смысл жизни - в семье. От семьи - Родина - и в ней все. Замыкается круг... Но это было. Не так давно - но это уже прошедшее. Она уже этого не застала и она не сумела создать этого ни себе, ни Насте... Изменились условия жизни. Семья - это дом... Поместье... деревня. Она не застала помещиков. Она нашла служащих, родилась у солдата. Ей - эта новая, прославленная теперь социалистами роевая жизнь города! В этой жизни - семьи не полагается. Есть - знакомые. И все хорошо, пока все благополучно. Пока ее папочка служил в Захолустном штабе и занимал видное место начальника дивизии - вся дивизия, вся округа Захолустного штаба были ее знакомые. Но, как только папочку уволили со службы, многие знакомые перестали ей кланяться. То же было и в Петербурге. Пока ее первый муж, профессор Тропарев был жив, - сколько и каких знакомых у ней было!.. Но он умер, общественное мнение бросило тень на нее, и где они - все эти Саблины, Барковы, Полуяновы, Стасские? И разве можно приехать к ним да еще с ребенком? Знакомые?.. Не примут... Выгонят?... Да и сама она на это никогда не решится. Вот к сестре, или брату она бы приехала. Это - свой дом. Но у ней нет близких. У папочки был брат. Но они как-то разошлись. Ее дядя служил по генеральному штабу... Говорят - корпусом командует... Нет... его она не знает".

   Валентина Петровна нагнулась к дочке. На лице ее появилась нежная и грустная улыбка.

   - Настенька, - шептала она. - Вот, постой, Настенька, дай только кончиться войне... Я это переменю. У тебя будут братцы и сестры... Много... много... Ну, три, четыре человека... Целая семья... И когда ты будешь большая и случится у тебя горе, ты не будешь так безконечно одинока. Ты не будешь не знать, куда тебе преклонить голову, как не знает твоя мама. Слышишь, Настенька?

   Девочка улыбалась, протягивала ручонки к окну и, отворачиваясь от матери, кричала: - ма... ма! .

   И не знала Валентина Петровна, что обозначал ее крик, потому что на русско-китайском языке, на каком говорила ее Настенька, - слово "ма" равно обозначало и лошадь и мама. Может быть, она услыхала за окном лошадей?

   Да, эта будущая семья разрешала судьбы Настеньки взрослой, но нисколько не помогала самой Валентине Петровне и ее маленькой Hасте.

   Куда же, в самом деле, даваться? Здесь станут ополченцы... Ехать в Петербург, где все эти ужасные воспоминания?.. В Москву?.. Она не знает Москвы.

   У ней там даже знакомых нет... Ей все равно куда ехать. Куда-нибудь поближе к фронту... В Двинск, Смоленск, или Киев... Меблированные комнаты... Чужие вещи... Чужие люди... Ну, познакомятся... Будут опять новые знакомые... Как здесь, Старый Ржонд... и Замятины.

   Она напряженно смотрела на Настю. И все думала. "Да, ей теперь все понятно. Семья и религия спасали человека от самого себя и выручали во всякой беде, даже в самой смерти утешали. Теперь, когда не стало семьи... когда веры становится все меньше, что же осталось?.. Нужен гашиш! нужен опиум... Вот откуда этот бешеный городской ритм жизни, эти громадные листы газет с никому ненужными статьями, которые забываются через пять минут после прочтения. Вот откуда эти машинистки, стенографистки, голодные секретарши, где-то работающие, вот откуда это метание по кинематографам и танцулькам, чтобы только забыться... Вот придет к ней горе, - а она одна-одинешенька с Настей. Ну и что?... Папиросы станешь курить.... Как одурелая что-нибудь делать, лишь бы уйти от себя... А там - опиум... кокаин.... Надо, надо, надо нам, Настенька, вернуться к Богу и семье! А, как вернешься, когда война!?. Что же сейчас-то делать"!?

   Слеза за слезою капали из ее прелестных глаз цвета морской волны. Они падали на Настеньку, на ее ручки в узелках, на пухлые щеки. Девочка повернула лицо к матери. Маленьюе глаза в черных длинных ресницах таращились и глядели в глаза матери. Точно старались угадать и понять, что думает, о чем плачет ее большая мама.

   Валентина Петровна смотрела в глаза дочери и ей казалось, что это она видит свои собственные глаза, отраженные в уменьшающем зеркале. Так же были они серо-зелены, такая же океанская волна была в них и такая же затаенная, еще никому не высказанная грустная мысль.

  

  

   Зимою, и совершенно неожиданно для Старого Ржонда - она дала нарочно телеграмму только из Иркутска - к нему приехала его двадцатилетняя дочь Анеля.

   Старый Ржонд со своим денщиком Казимиром едва успел ей приготовить в своей холостой квартире комнату. Он сам на своей тройке поехал ее встречать и не узнал бы ее никогда - он видал ее последний раз ребенком - да она узнала его по фотографиям, по памяти, а больше по чутью. Увидала его "разнюхивающее" внимательное лицо и сразу догадалась: - папа!

   В косынке сестры милосердия - Анеля только что в Петрограде окончила специальные курсы - в шубке, крытой серым сукном с юбкой в сборку, по-крестьянски, из-под шубки спускался, закрывая колени, белоснежный передник - она казалась моложе своих лет. Шатенка с голубыми глазами, с мелкими правильными чертами лица, с маленькими губами сердечком она была очаровательна.

   В коляске молчала, косясь на папу и стесняясь кучера-солдата и денщика. Но, едва вошла в чистую переднюю с большим окном без занавесок, куда лило золотые лучи зимнее Манчжурское солнце, едва очутилась в продолговатой комнате со светлосерыми в белую полоску обоями, с зеркалом в ясеневой раме, с такою же вешалкой, где чинно висели папахи и шубы Старого Ржонда, увидала отца, снявшего шинель, в черкеске при серебром украшенной шашке - ее точно прорвало.

   Путая польские слова в восторженную Русскую речь, взмахивая руками, ударяя себя ладонями по коленям, приседая, она всем восхищалась. И вся была она - Луцкая, и не Луцкого уезда, но воеводства Луцкого - будто соскочила со страниц романов Сенкевича, точно внесла с собою крепкий яблочный дух Луцких садов и пьяную крепость старой запеканки.

   - Маш тобе!... Так я же в Китае и с папочкой черкесом!- воскликнула она и взяла Старого Ржонда под руку. - Ну, пойдем, покажи мне твой палац.

   В гостиной, очень пустой, где на паркетном полу чинно вдоль стен стояли буковые стулья, а посередине был большой круглый стол с альбомом с Лукутинской крышкой, где на стене висели два больших овальных портрета Государя и Государыни, портрета-олеографии в золотых рамах, а в простенке между окнами было большое зеркало, она подвела отца к нему и весело рассмеялась. Точно серебряные колокольчики зазвенели по всему дому, и суровый Казимир, протискивавший в двери ее обшитую клеенкой дорожную корзинку стал ухмыляться.

   - Ото-ж пышна пара! - воскликнула она, - Ты папа, совсем молодец... И, если тебе усы подкрасить!.. А я-то!.. - Анеля сама себе сделала книксен. - Славный бузяк! - Она вздернула пальцем кончик носа, двумя пальчиками подобрала концы желто-коричневой "сестринской" юбки и, бросив руку отца, танцующей походкой прошлась по залу, напевая:

  

   - "Ходь, ходь, котку бялы

   И цалуса дай!

   Такий бузяк малы

   То правдивы рай"...

  

   Зазвеневшие было по залу серебряные колокольчики ее смеха внезапно оборвались. Задорное, раскрасневшееся личико стало серьезно.

   - Цо то за выбрыки! - погрозила она сама себе пальцем. - Что подумает обо мне милый папа? Хороша сестра милосердия!

   Старый Ржонд действительно был смущен и совсем без ума от веселой дочки.

   - Пойдем, Анелечка, я тебе твою комнатку покажу.

   - Тэ ж пытане!

   В ее комнатке, наскоро убранной и приготовленной манзой-обойщиком, еще стоял терпкий запах китайца. Анеля наморщила нос.

   - Чем это пахнет здесь?

   - Китайцем, Анелечка. Привыкай к этому запаху. Он везде здесь.

   Она раздвинула тюлевые занавеси у окна и остановилась, глядя на открывшийся перед нею широкий вид заснеженных Манчжурских полей. Под самыми окнами, внизу, под обрывом, была большая китайская деревня. Серые фанзы с крутыми крышами, вздернутыми по краям, с разлатыми, растопырившими черные ветви яблонями и грушами занимали большую площадь. В улицах белел снег. За поселком, блистая опаловыми красками под бирюзовым чистым небом, высились горы.

   - Это что за деревня?

   - Ты не выговоришь натощак. - Шань-дао-хе-дзы! - вот какая это деревня!

   - Шань-дао-хе-дзы, - повторила Анеля. - А горы?

   - Хребет Джань-гуань цай-лин, или леса Императорской охоты.

   - И там можно охотиться?

   - Отчего нет? Ты верхом ездишь?

   - Ну что ты, папа! В институте нас этому не обучали. Я умею только делать так... и эдак...

   И она отвесила перед отцом реверансы - простой и придворный.

   - Ну, этим ты любого мужчину убьешь, а зверя не тронешь... Да мы... знаешь что?.. Вот сегодня разберешься, отдохнешь с дороги, а завтра мы поедем к Ранцевым.. Чудные люди... И Петр Сергеевич тебе славного конька даст.

   - Як же шь так, просто з мосту?

   - Они люди простые. Валентина Петровна - помнишь, я писал тебе о ней, так тебе обрадуется - она так одинока.

   - Досконале!... Ехать так ехать, сказал попугай, когда кошка тащила его за хвост!

   В открытых дверях появился Казимир. С трудом сдерживая улыбку восторга и умиления перед командирской дочкой, он торжественно доложил: -

   - Ваше высокоблагородие! Кушать подано!

   Анеля схватила отца под руку.

   - Идемте, ваше высокоблагородие, - сказала она.

   - Шань-дао-хедзы... Джан-гуань-цай-лин... Пекин, Нанкин и Кантон все мы пели в один тон.

   И, раскачиваясь тонким гибким станом, она повела отца в столовую.

  

  

   На Дальнем Востоке было так принято, чтобы каждому вновь приехавшему "из России" показывать китайский город, знакомить с китайскою жизнью, с ресторанами - "чофанами", где заставлять есть палочками червей, ласточкины гнезда и другую прелую, пахучую китайскую снедь, водить по китайским лавкам, показать китайский театр.

   Эту программу хотели преподнести и Валентине Петровне. Но первые дни после свадьбы она так старательно искала уединения, была даже словно какая-то "дикая", - проводила дни или за роялем, или ездила часами верхом с мужем, притом она показала столько брезгливости и отвращения к китайцам - и это было так понятно (генерал Заборов предложил показать ей, как рубят головы преступникам!), столько ужаса перед ними, что этот план был отставлен. И Валентина Петровна жила третий год в Китае и ничего китайского, кроме маленькой кумиренки на поле подле их постовой казармы, не видала.

   С приездом Анели этот план всплыл снова и принял более широкие размеры. Анеля как-то сразу - именно "просто з мосту", "здорово живешь" сумела очаровать своею детскою искренностью Валентину Петровну. Сама же, с места, как только увидала Валентину Петровну, без ума влюбилась в нее, чисто по-институтски "заобожала" ее.

   - Не неправдэ ты естесь парадна! - воскликнула она, хватая обеими руками руку Валентины Петровны. "Ты" вырвалось у ней невольно и смутило обеих. Анеля хотела поцеловать руку Валентины Петровны по луцкому обычаю -и еще более смутилась, когда Валентина Петровна не дала ей этого.

   Но "ты" так и осталось. И все у Валентины Петровны для Анели было - "вспаньялы" - великолепно.

   Ее в русско-китайском вкусе убранная квартира, и очень скромная, была: - "вспаньялы палац"! Когда вечером Валентина Петровна села играть - это был "вспаньялы концерт".

   А Настя! - Никогда Валентина Петровна не находила стольких и таких нежных слов для своей дочери, сколько сразу нашла Анеля. Она часами могла стоять над Настиной колыбелькой.

   - Панна Настя ма такая бузя, як я собе выображалам... А очи!. То твои очи, панно Валентина! Сличны, цудовны, чаруйонцы! Роскошь патшыш на такего детятка...

   "Кохана, слодка" - не сходило с ее уст. Все казалось Анеле у Ранцевых необычайным, несказанно прекрасным. Она приехала с отцом с визитом, - а осталась на неделю. Отец уехал, она собралась с ним, а, когда Валентина Петровна, Петрик, Кудумцев и Ферфаксов стали уговаривать ее остаться гостить, она посмотрела на отца - будто ничего не имел против этого папочка?... - и Анеля в придворном реверансе склонилась перед Петриком:

   - До услуг пана... проговорила она... - И пани!

   Папочка (мог ли он ей в чем-нибудь отказать!?..) поехал за ее вещами, а она зажила у Ранцевых, окруженная всеобщим поклонением и сама всех обожающая.

   И потому-то, когда широко была задумана поездка в китайский город на целых три дня - Валентина Петровна не протестовала. Сопротивлялся, и то не очень, один Петрик. Ему все казалось, что вот именно в эти три дня и случится что-нибудь, придет приказ об их выступлении. Но с ними ехал сам полковой командир, Старый Ржонд, и Петрик, не желая расстраивать общего веселья, передал сотню Кудумцеву, условился с ним, что "ежели что" - он пришлет телеграмму, придумал даже на всякий случай условный шифр - и поездка была решена.

  

  

   Ехали целым "домом". С амой Чао-ли и Настенькой. Ее ни за что не хотели оставлять ни Валентина Петровна, ни еще более Анеля.

   Настеньку нарядили китайченком. Чао-ли была прелестна в зимнем шугае, стеганом на вате, с расшитыми шелковыми наушниками, надетыми, как коробочки, на каждое ухо. Старый Ржонд вместо папахи надел круглую манзовскую шапку с налобником, наушником и назатыльником из соболя. Такую же шапку при общем смехе надели для тепла и на Анелю. Очень она к ней шла.

   Ехали в двух колясках - тройке Старого Ржонда и экипаже генерала Заборова. Старый Ржонд, не очень-то надеясь, что китайская кухня удовлетворит дам, взял с собою Казимира.

   В коляске Заборова сели Валентина Петровна с Анелей и против них Чао-ли с Настенькой. Таня, остававшаяся с Ди-ди дома, укутала их тяжелым пахучим одеялом бараньего меха.

   - Как на северный полюс едем, - смеясь сказала Валентина Петровна.

   - И полно, барыня, - заботливо сказала Таня. - Это солнышко обманывает, что тепло, смеркнет - так-то меня вспомните, что одеяло достала.

   Колеса прогремели железными шинами по сотенному двору, коляски выехали за ворота, миновали черный карагач, с него слетела стая грачей с шумливым граем, и покатили по хорошо убитой дороге. По серому пути, между гололедистых комьев, синеватой лентой шли укатанные обозами колеи. По ним, как по рельсам, катили экипажи.

   Все кругом было так необычно для Анели. Желтое солнце - долго можно было на него смотреть - медленно поднималось к бледно-голубому небу. С земли, от полей, запорошенных снегом, где южные края борозд пахоты были черны, и потому поля казались разлинованными - легкий поднимался туман. Дали казались перламутровыми. В них серым кружевом показывались кусты, деревья, маленькие фанзы, плетневые заборы, тяжелые колоды громадных китайских гробов, стоявших под развесистыми черными дубами. Невдалеке от дороги была кумирня. Высокие красные мачты стояли у входа. Золотые шары на вершине их горели на солнце. Тяжелая арба, запряженная маленькой белой лошадкой, коровой и ослом, медленно тянулась по дороге. Коляски обогнали ее. На арбе, на ящиках, сидели разряженные в синие, расшитые курмы китаянки. Манза в серой наваченной куртке и таких же штанах, делавших его ноги неуклюжими и тяжелыми, погонял лошадей. Тонкий бич свистал по воздуху. Медленно, напрягаясь, шла лошадь, корова ей помогала. Осел тропотил сбоку.

   - Славная тройка, - сказала Валентина Петровна.

   - Окропне! - ответила Анеля.

   Пошли шагом. Папочка не утерпел, подбежал к коляске, подсел рядом с Чао-ли.

   - Каков пейзажец-то... А горы! Воздух! Ты понимаешь, Анелечка, откуда эта мутность тонов на китайских и японских картинах? Точно все белесым чем-то прикрыто внизу. А наверху голубое небо и желтое солнце!... Какие линии домов?... Чуешь экзотику-то, дочка?... Начинаешь любить мой милый Китай?

   Навстречу на маленьких белых лошадках с остриженными гривами и короткими хвостами ехал китаец в черной шелковой, просторной курме и таких же шароварах, в валеных, войлочных, черных, расшитых красным шнурком котах. На голове у него была черная шапочка с прозрачным овальным шариком. Темная шуба собачьего меха была надета наопашь. Сзади него ехал солдат. У него, точно мишень, был нашит на груди круглый кусок красной холстины с черными китайскими письменами. Карабин с дулом, заткнутым пучком красной шерсти, висел у него на плече. Ехавший впереди китаец обернулся к Старому Ржонду и, улыбаясь, поклонился ему. Старый Ржонд любезно ответил на поклон.

   - Папочка, кто?.. Кто это? - зашептала Анеля.

   - Это шибко знакомый человек. Офицер из здешнего города.

   Серебряные колокольчики Анелиного смеха зазвенели по полю. Сидевший на козлах Казимир обернулся и, не в силах сдержать улыбки, спросил Старого Ржонда: -

   - Ваше высокоблагородие, курить дозволите?

   - Кури, кури, Казимир, - ласково сказал Старый Ржонд. - Видишь, дочка-то у меня какая!

   - Да уж дочка это точно! - прокряхтел кучер солдат Евстигней. - Это уже Бог такую на счастье послал. Ну, миленькие, трогай!

   - Шибко... шибко... знакомый, - сквозь смех едва выговаривала Анеля. - Это же по-каковски?

   - По русско-китайски, стрекоза. Сама-то два слова русских, а после пять польских... Эх-ты!..

   Город надвинулся как-то неожиданно. Долго приковывали внимание Анели какие-то серые линии у самого небосвода, башни, зубцы. То скрывались они за изгибом полей, то появлялись снова. Потом надолго скрылись, дорога шла по долине, поросшей тонким ольшаником и, как выбрались из балочки, сразу предстал перед Анелей весь город, озаренный косыми, красными лучами солнца.

   - Как в сказке! - вздохнула Анеля.

   И точно - будто нарисованный на какой-то средневековой картине стоял город. Высокие, темно-серые стены с зубцами, башни в три яруса по углам и посередине прямых сторон, где были громадные ворота, разлатые крыши башен с загнутыми кверху концами - все было своеобразно и необычно. Все говорило о многовековой старине, не тронутой новой культурой.

   - Жалко, не летом, - сказал Старый Ржонд. - Летом тут кругом - сады - огороды. Сколько пестрого мака, бобов, табака, капусты, стручков - так все это воздушно-красиво.

   Тяжелые дубовые ворота были обиты железными гвоздями с большими шляпками. Коляска въехала в темный пролет. В громадных гранитных глыбах мостовой колеса и время пробили глубокие колеи.

   - Боже мой... древность какая! Панно Валентина, смотрите, какие колеи продолбили в этом камне.

   Китаец-солдат бросился к коляске.

   - Цуба! - грозно крикнул на него Евстигней.

   Старый Ржонд сказал что-то по-китайски и китаец отошел.

   В сумраке ворот чуть отблескивали громадные ножи и алебарды на темно-красных рукоятках. Эти ножи приковали внимание Анели и Валентины Петровны.

   - Это что такое, Максим Станиславович?

   - Орудие казни, барынька, - нехотя ответил Старый Ржонд. - Этими ножами рубят головы... Делают то, что здесь называется "кантами"...

   Валентина Петровна пожала плечами и быстро взглянула на Настеньку. Но девочка, убаюканная покачиванием коляски и свежим воздухом, крепко спала на руках у амы.

  

  

   Прямая и длинная - ей и конца не было видно - улица гомонила гортанным говором. Она, словно людская река, текла серою толпою манз. Тут, там синее пятно богатого китайца, или пестро-одетой китаянки - и опять серые ватные кофты, серые штаны, серые, серым мехом отороченныя круглые шапки.

   Так странна была густая толпа после тишины и безлюдья полей. Ехали шагом. Улица была узкая, покрытая пылью, смешанной со снегом. и мощеная каменными плитами. Скрипели по камням колеса и потряхивали на выбоинах рессоры. Впереди тянулись арбы. Погонщики щелкали бичом и надрывно кричали: у-о, у-о... Этот крик покрывал гортанный гомон толпы.

   Одноэтажные дома, - все лавки, тянулись по обеим сторонам. Вдоль них шел деревянный тротуар, над ним местами был навес на жердях. И первое, что увидала Анеля у самого входа: - большой китайский "чофан". Серые манзы сидели - снаружи на улице, и в глубине. От "хибачей" - медных ваз, наполненных раскаленными углями - шел сизый дымок. Пар струился из носиков громадных, красной меди, чайников с углями и трубой - прадедов русских самоваров. Полуголые, медно-красные, мускулистые повара на деревянных досках проворно мастерили капустные голубцы, резали лапшу, наливали бледный чай в чашки без ручек. На двадцать шагов несло прелью, капустной вонью, бобовым маслом, чесноком и чем-то пресным. Люди чавкали и икали, сверкая белыми зубами. Черные палочки, точно усики насекомых. шевелились у их ртов.

   - Какая прелесть! - сказала Анеля.

   - Хочешь, закусим, Анелечка?

   - Ну что ты, папа! Скажешь тоже!

   На черном столбе были золотые драконы.

   - Это банк, - пояснил Старый Ржонд.

   Звериные: лисьи, куньи, собольи и собачьи шкурки висели у лавки меховщика. Громадные гробы деревянными тяжелыми колодами заняли половину улицы. Над парикмахерской висел медный таз и конский хвост под ним. Здесь прямо на улице большими бритвами брили лбы и щеки... Слышно было, как скоблило лезвие жесткий волос.

   И, покрывая общий гул толпы, неслись надрывные крики погонщиков - у-о... у-о... От них болела голова у Валентины Петровны.

   Разносчик нес на прямом коромысле кубические ящики и, обгоняя задержавшуюся в толпе коляску, крикнул в самое ухо Анели: -

   - Ку-ли-ца-эее!...

   - О, что-б тебе! - выругался Старый Ржонд.

   - Что он продает?

   - Жареную курицу, начиненную пряностями. Любимое вечернее блюдо китайцев.

   - То-то он и кричит курица-е! - сказала Валентина Петровна.

   - Да разве по-русски? - удивилась Анеля.

   - Ну, конечно, по-китайски. Только похоже очень.

   Тихий вечер надвигался. Начинало морозить. Таня была права. Едва солнце зашло за горы, стало холодно. С благодарностью спрятали руки под одеяло. Мягкие прозрачные сумерки спускались над городом. Подвода свернула в переулок. Стали тише крики: - у-о!... у-о!... Было менее людно. Далеко впереди звонким голосом кричал продавец: -

   - Ку-ли-ца - ее!...

   На углу запирали большую лавку. Толпа приказчиков провожала хозяина. Он медленно садился на серого рослого мула в пестрой сбруе. Валентина Петровна залюбовалась красивым животным. Вдруг в толпе манз, стоявших у закрытой лавки, она приметила некитайское лицо. Из под манзовской круглой шапки остро взглянули на нее серые злобные глаза. Прямой узкий нос разделял лицо, покрытое оспинами. Рыжие торчали клочья бороды и усов. В тонких и длинных губах показалась ужасная, дикая усмешка. Толпа раздалась. Валентина Петровна увидала короткие ноги и длинные обезьяньи руки со скрюченными волосатыми пальцами.

   Коляска сворачивала в переулок, где была гостиница. По переулку звонко, отдаваясь о пустые стены эхом, несся крик разносчика: - "ку-ли-ца-эеее"

   Валентина Петровна обернулась назад. Купец широкой иноходью тронул мула. За ним с хохотом и криками бежали его приказчики. Толпа любопытных расходилась.

   Никакого человека с рыжей бородою и длинными руками в этой толпе не было. Это ей только так показалось...

  

  

   Это видение... Да, конечно, откуда мог взяться в китайском городе, в глуши Маньчжурии, Ермократ Аполлонович Грязев?... Это могло быть только видение, но оно испортило Валентине Петровна всю поездку. Убийство на Шадринской заимке, китайская "богородица", "Евлампиевщина" "Степного короля Лира", удавленный Шадрин, неистовое богохульство, разрубленные на части тела китайцев-рабочих не шли у нее из головы. На такие дела только Ермократ и способен. Но, если он здесь, то для чего? Почему они опять встречаются здесь?... Не за нею ли он приехал?

   Валентина Петровна гнала эти мысли. Показалось... Но показалось все-таки слишком уже ясно?.. И почему воображение нарядило Ермократа в одежду манзы? Сказать обо всем Старому Ржонду, Петрику? Обыскать город? Белого, да еще такого приметного, нетрудно найти в китайском городе.

   Нет... молчать, молчать и молчать.

   Ермократ был из того прошлого, о котором нельзя говорить с Петриком. В этом прошлом был Портос. Была ее любовь, была ее мука и ее позор.

   Нагнувшись над теплым каном в комнате караван-сарая, она устраивала Настеньку на ночь.

   Не переставая, смеялась Анеля.

   Валентина Петровна оставила ребенка и обошла комнату. По стенам висели китайские акварели. Они изображали семейное счастье такими подробными чертами, что Валентина Петровна покраснела от негодования, сорвала и спрятала картины. Видела ли их Анеля?

   Но Анеля вертелась у зеркала. Чао-ли ей дала серебряные украшения для волос и устраивала ей китайскую прическу.

   - Ама! - капризно крикнула Анеля. - Ну ничего же у меня не выходит!

   - Постойте, мисс, я вам закручу!

   Чао-ли воткнула в каштановые косы Анели серебряную булавку с дрожащей на проволоке бабочкой.

   - Все-таки слабо держится. Не так, как у тебя. Тряхнешь головой - и рассыплется.

   - Чтобы крепко держалось, мисс, надо особого клею.

   - Клею! Веше паньство!... Слышишь, панно Валентина, клею! Маш тобе китайская прическа с клеем!

   В соседней фанзе, отделенной от них картонной переборкой, Старый Ржонд отдавал приказания об ужине Казимиру.

   - Ты возьми у хозяйки курицу, только смотри, которая не сама сыпи, а кантами , и приготовь суп с чумизой и пупками, а саму зажарь... Вот масла, пожалуй, и не достанешь... Тогда свари...

   Валентина Петровна стояла над брошенными ею картинками семейного счастья. Она ожидала, когда Чао-ли кончит причесывать Анелю, чтобы приказать ей отнести картины хозяину. Ее лицо было печально.

   "Семейное счастье", - думала она. - "Везде одно и то же. Во всех широтах и на всех меридианах - "их" думы об одном... Ужели - животные?... Только животные, жаждущие этих утех и нестерпимо боящиеся смерти... Как жаль, что я не религиозна... Верую... молюсь... и плыву по жизни... Сама не знаю, что я... Нет, надо чем-нибудь заняться".

   - Панно Валентина, да посмотри на меня. Хороша китаяночка?

   Анеля в китайском розовом халате, расшитом гладью цветами, в сложной китайской прическе стояла посередине фанзы. Валентина Петровна подошла к зеркалу. Мимоходом заглянула в него. Оно отразило поблеклые щеки, увядающее лицо. Так показалось рядом с невинною молодостью Анели.

   - Прелестна, - сказала она. Сама думала с грустью: - "увянешь, как и я, испытав "семейное счастье". Опять думала о том, был ли то действительно Ермократ, или это так ей показалось.

   И чувствовала, как зажившие было раны стали открываться и словно опять деревянная пила распиливала ее тело. Ей странным казалось, как могла смеяться и напевать из "Гейши" веселая Анеля.

  

  

   Утром составляли программу увеселений и осмотра города. Старый Ржонд и Петрик вошли в женское отделение веселые и оживленные. Валентина Петровна с гостиничным бойкой готовила чай.

   - Все устроено, - торжественно, загибая пальцы, говорил Старый Ржонд. - Во-первых честь имею вас поздравить: - местный фудутун, - Старый Ржонд подал красную продолговатую полоску бумаги, испещренную китайскими иероглифами, - местный фудутун, правитель града сего Танг-Вен-Фу, свидетельствуя свое почтение шанго - капитану - это значит мне, и русским мадама, да благословит их богиня плодородия двумя десятками маленьких карапузов...

   - Шутишь, папуля. Там этого не написано, - перебила Анеля.

   - Смотри... Читай.

   Старый Ржонд протянул Анеле ярлык.

   - Что я тут разберу.

   - Тогда и не спорь. - Да дарует им Будда сто лет жизни, а Конфуций мудрость черепахи, Танг-Вен-Фу празднует сегодня день своей шестидесятой весны и просит пожаловать к нему на обед и парадный спектакль-оперу. Хотите?

   - Тэж пытане... Что за вопрос!.. Так это интересно... Папочка, скажи этому самому Танг-Вен-Фу - что jе suis fоu...

   - Анелечка... Единица из французскаго! Jе suis fоllе...

   - Все равно: скажи Танг-Вен-Фу, что Анеля Же-сью-фу с ума спятила от его приглашения. И, конечно, его принимает... Панно Валентина, прости меня, что я так, но это виноват папа.

   Валентина Петровна отвернулась от подноса с чашками. Ее лицо было бледно.

   - Я бы, пожалуй, осталась, - сказала сна. - И как быть с Настенькой?

   - Этот вопрос улажен, - сказал Старый Ржонд. Для вашей амы это будет такой праздник побывать среди своих. И Настеньке там будет не плохо.

   - У меня же и голова болит... Их опера... Воображаю!...

   - Панно Валентина, такой спектакль!... И как я одна?... Меня надо шаперонировать! Вдруг там Танг-Вен-Фу влюбится в Анелю Же-сью-фу, а какой нибудь Сам-хо-чу заревнует... И будет кому-то кантами... Целая драма, а не опера!...

   Валентина Петровна не могла отказать - она должна пожертвовать собою ради веселой гостьи.

   - Во-вторых, на завтра - продолжал торжественным голосом Старый Ржонд - прогулка по городу и осмотр кумирни Бога Ада...

   - Прелесть, - захлопала в ладоши Анеля. - В гостях у бога ада... В гостях у бога - да еще и ада!... Слово хонору - ты, папа, сама прелесть!...

  

  

   Обед и опера - они совмещались, опера шла в то время, когда гости, их было человек шестьдесят городской знати и именитых купцов, сидели за маленькими столиками, - безконечно утомили Валентину Петровну.

   Ее музыкальное у