Краснов Петр Николаевич - Выпашь

это "хи-хи-хи", экстаз этот сидит. А потом потрошат ее и ставят в киот. Ты Шадрина-то при этом видишь? Поди, глаза вылупил и сразу поверил, что человек произошел от обезьяны и никакого Бога нет. От всей этой крови, от всего этого могущества ее - он так распалился, что и сам полез на женщину-то эту. Ну, а она - и его удавкой... Он сильный - бежать бросился, да в дверях его и додушили. Вот оно как было... Никакого тут Пинкертона в пенснэ не надо!.. Просто знать эту каторжную психологию изуверов.

   - Ну, хорошо, а китайцев-то зачем же они убили?

   - Чтобы свидетелей не было. Тела их свиньям бы скормили, или так разбросали бы, да вишь ты - одному бежать удалось... Вот тогда и они испугались. Эти-то самые "хи-хи-хи" куда как горазды мучить других, ну а сами на расчет очень жидки.

   - Значит, все-таки, они тут, где-нибудь... И я их найду! - сказал Петрик.

   Ванг-Ши-Тзе и его домоправитель встали с кана и с церемонным поклоном вышли из фанзы.

   - Не думаю, что найдешь. Им сам дьявол поможет.

   - Еще вопрос... Все то, что ты сказал, - все это неправдоподобно, но именно в самом своем неправдоподобии может быть скрывает ужаснейшую правду... Но откуда же взялись эти люди? Как попали они именно на Шадринскую заимку?

   - Безпорядки 1905 года вызвали то, что очень много вот этаких-то "хи-хи-хи" было выслано в Сибирь, другие и сами бежали. Граница тут почти не охраняется. Из Благовещенска в Сахалян... Ну и искали возможностей. Ведь и Настасья Филипповна Рогожиным интересовалась. А чем Шадрин хуже Рогожина? Такого Манчжурского медведя покорить и обломать было куда интереснее, чем Петербургского купчика-голубчика Рогожина.

   - Да... вот оно как, - протянул в раздумьи Петрик, поднимаясь с кана. - Ужасно все то, что ты говоришь.

   - Жизнь, Петр Сергеевич, не красивая сказка и не рыцарский роман, но грязь и кровь.

   Петрик хотел что-то возразить Кудумцеву, но дверь фанзы шумно, с треском распахнулась и в дверях ее появился взволнованный и возбужденный Похилко. Он знаками вызывал сотенного командира к себе.

  

  

   - Ваше высокоблагородие, - таинственным шепотом докладывал Похилко, - безпременно тут их искать надо, убийцев этих... Это Китай сделал... хунхузы... Я тут разведал... Самое этот завод - хунхузское гнездо оказывается. И где-нибудь недалеко и эти самые душегубы скрываются.

   - Почему ты так думаешь?

   - Такая, ваше высокоблагородие, выходит тут антимония... Ясно - тут ничего нет. Семьдесят нас тут ночевало - чего-нибудь да нанюхали бы... А только... Вы чего-нибудь об этом деле при Ванге не говорили?

   - Ну?..

   - Ведь он, я разведал, он по-русски-то, как мы с вами!.. Он понимает!.. Только притворяется, что ничего не знает... А зачем он... Да вот, ваше высокоблагородие, мало-мало время тому назад, значит, вышел их управляющий, - и, вижу я, хоронится от нас. Я осторожно так выглядаю. И позвал он, значит, манзу. Чего-то ему пошептал - и тот хоронякой, чтобы никто не видал, сиганул за ограду, да как ударится в лес! Чего бы ему?.. Я было за ним... А он уже и скрылся. Да не уйдет. Трава-то мокрая - по следу найдем... Ваше высокоблагородие, вы только ему и виду не показывайте, что раскрыли его... А то он тоже свои меры примет... А мы по тому... по манзе... живо найдем их всех, хотя и с боем определим.

   Петрик задумался.

   - Скажи... чтобы давали мне Одалиску. Сотня готова?

   - Однако, построена уже.

   Петрик хотел с завода идти домой. Его дело было кончено. Следственные власти взялись за него. Преступление раскрыть должна была полиция. Но... разговор с Кудумцевым его сильно взволновал. Петрик чувствовал, что необычность преступления не могла быть объяснена иначе, как объяснял его Кудумцев. И если Ванг-Ши-Тзе - хорошо понимает по-русски, и если он кого-то тут укрывал, то эта странная посылка манзы должна быть разгадана. А тут еще это Похилковское: "хотя и с боем", что как бичом ударило Петрика. И не его ли это долг разыскать ту тонкую ниточку, что вдруг появилась перед ним? Он на месте. Он с людьми. Для них это интересный и поучительный маневр по сильно пересеченной местности, разведка - и он будет прав, если и не сразу вернется домой.

   Написав записочку Валентине Петровне и передав ее Кудумцеву, Петрик приказал своему старшему офицеру идти с полусотней домой, а сам с Ферфаксовым - его он быстро посвятил во все, - Похилко и шестнадцатью солдатами разведчиками рысью пошел в том направлении, какое указал ему Похилко.

   Лошади мягко шли по грязной, размытой дороге. Колеи заплыли песком. Мелкий камень стучал и скрипел иногда под подковами. Впереди низким паром курилась дорога. Жаркий наступал день.

   Отойдя от завода, заметав, так сказать, следы, устранив подозрения от истинных своих намерений, Ранцев, посоветовавшись с Похилко и Факсом, свернул с дороги, по целине, по крутому подъему, усеянному камнями и густо заросшему кустарником, выбрался из долины, где был завод и очутился на просторном плоскогорье, заросшем густою травою. Широкий вид открылся перед ним. В дымке поднимающихся от намокшей земли паров, как на плане, видны были поля, рощи тамарисков, яблонь и груш у китайских поместий, серые зигзаги улиц китайских деревень и далекий город, окруженный прямоугольником высокой стены с башнями по углам. И надо всем распростерлось глубокое синее небо. Куда девались дымы, завесы, громы и молнии вчерашних гроз? Все было голубо, покрыто золотым налетом блистающего солнца, все точно играло. Даль звенела и звала. Над белесым от дождевой воды лугом играли бабочки. Перепела срывались задолго до подхода всадников и летели быстро и прямо, дразня охотников.

   - Эх, - крутил головою Ферфаксов. - Напрасно второпях не взял двустволки и Бердана. Настрелял бы я командирше перепелов. Такие они теперь жирные!

   Похилко на ходу соскочил с лошади, приник к самой верхушке трав и из-под ладони выглядывал на солнце.

   - Вот он и есть, его след, - крикнул он и, вскочив на лошадь, выехал вперед. - Ваше высокоблагородие, айда за мною!.. Теперя нагоним... Никуда не уйдет.

   Петрик, Ферфаксов, а за ними разведчики широким наметом поскакали по лугу. По мокрой траве чуть намечался след прошедшего человека.

   Плоскогорье кончилось. Перед ними был опять крутой обрыв, густо заросший кустарником и ежевикой. След потерялся. Все остановились и рассыпались вдоль обрыва. Похилко, слез с лошади, бросил ее и точно провалился в густой заросли.

   Не прошло и минуты, как он возвратился. На лице его светился охотничий восторг. В руке была веточка ежевики с приставшим к шипу маленьким клочком серой китайской дрели.

   - Гляньте, ваше высокоблагородие, - еще издали кричал он. - Тут где-нибудь недалеко и манза будет. Лоскут еще мокрый, и просохнуть не успел на солнышке!

  

  

   Когда по крутому спуску, продираясь сквозь кусты, сошли вниз - оказались в узкой долине реки Плюнь-хэ. После вчерашних грозы и ливня она неслась бурным потоком, шумя катящимися по дну камнями. Как водится, расползлись по реке - напоить лошадей. Монголки храпели, подходя к воде. Они чуяли глубину потока. Солдаты, оживившиеся от погони, поглядывали вдоль по реке, точно прощупывали глазами гущину кустов. И вдруг с левого фланга закричали: - "вон он - во-он... Глядить над рекой"...

   Петрик не сразу увидал то, что увидал своими зоркими глазами солдат. В полутора примерно верстах, ниже по реке, какой-то манза проворно разделся, свернул комком свою одежду и пошел в реку. Вода ему была по горло. И видно было по движению куля с одеждой на его голове над водою, как трудно было ему переходить реку, как его сносило потоком. Он выскочил и проворно одевшись, побежал в горы.

   Первым сорвался за ним Ферфаксов, потом Петрик, сзади растянулись солдаты. Галька со скрипом и шумом летела из-под копыт. На скаку Петрик соображал свои действия. Переходить с солдатами на их маленьких лошадках нечего было и думать. Их снесет. Незачем брать с собою солдат - он один управится.

   Но уже могучий гнедой Магнит Ферфаксова прянул в поток. Петрик задержал Одалиску и знаком остановил разведчиков.

   - Похилко! - крикнул он. - Вам переходить не зачем, мы с поручиком его поймаем и допросим. Если надо будет - я подам свисток, тогда без лошадей идите человек пять через речку.

   - Понимаю!

   Сильная, чистокровная Одалиска в три прыжка по глубокой воде, залившей ее с крупом, вынесла Петрика на тот берег. Ухватившись за гривы, Петрик и Ферфаксов вскарабкались по крутому берегу и опять было перед ним плоскогорье, поросшее погорелою травою. Кое-где выпячивались из него камни. Это плоскогорье тянулось вдоль реки и было шириной саженей триста. И только поднялись на него, как Ферфаксов показал рукою Петрику. На той стороне луга показалась и исчезла серая фигура манзы.

   Ферфаксов карьером помчался туда. За ним поскакал Петрик. И когда, уже нагоняя Ферфаксова, Петрик был на той стороне - перед ним мелькнули ноги Ферфаксова. Магнит тупо остановился над пропастью и Ферфаксов "рыбкою" вылетел из седла и скрылся в кустах. Петрик набрал мундштук, сдавил ногами Одалиску и остановил лошадь над обрывом. Он поймал Магнита. Сконфуженный Ферфаксов вылезал из кустов, хватаясь за ветви.

   - Не ушибся, Факс? - крикнул Петрик.

   - Нет... в кусты... Прямо мордой. Никак не ожидал, что он, подлец, так занесет! Мало-мало в пропасть не угодил.

   Он действительно был цел и невредим. Только по щекам текла кровь. Он разодрал их о кусты и шипы ежевики.

   Петрик спешился.

   - Ну, вот что... Держи, Факс, лошадей, а я спущусь и посмотрю, куда девался проклятый манза!..

   Круто, почти отвесно, горная грива спускалась в новую, глухую, лесную падь. И не было сомнения, что именно туда полез манза. Петрик, хватаясь руками за стебли кустов, ища опоры ногам в осыпающемся песке и на камнях, быстро сползал вниз. Понизу рос густой и частый лес - и едва прошел по нему несколько шагов Петрик, увидал поляну и на ней одинокую фанзу.

   Эта фанза была так неожиданна, что Петрик остановился, вглядываясь в нее. Никакого признака жизни не было подле нее. Не залаяла собака, не всполошились и не закричали куры. Да, как видно, никакой живности и не было на крошечном дворе, образованном обвалившимися, неровными глиняными стенами. Жердяные ворота были раскрыты и сквозь них были видны серые, пыльные стены глинобитной фанзы, простой переплет широкого окна, заклеенного желтоватою, пыльною бумагою. Розовые и белые махровые мальвы часовыми стояли вдоль стены. В углу бурно раскинулись бурьян и крапива. Печать заброшенности и смерти лежала на этом пустом жилье. Холодным дымом, пылью и терпким запахом полыни и мяты пахнуло в лицо Петрику, едва он вошел во двор. Нигде не было никакого человеческого следа.

  

   Петрик, почему-то крадучись, подошел к дверям фанзы. Потрогал их. Они были заложены изнутри китайским засовом. Петрик вынул из ножен шашку, просунул ее в щель между створками дверей и приподнял засов. Безшумно растворились двери. Петрик прислушался. Полная тишина была в фанзе. В темных сенях пахло пеплом и бобовым маслом. В низкой печи был вмазан черный чугун. Петрик потрогал печь - она хранила вчерашнее тепло. Влево была дверь. Она распахнулась, как только к ней прикоснулся Петрик.

   После темных сеней в фанзе казалось светло. Широкий кан с обгорелой порыжевшей грубой соломенной циновкой шел под окном. Пол был земляной. На кане валялось тряпье. На деревянном крае его симметричными горками лежал выбитый из трубочки табачный пепел. Пахло едким табачным дымом, сладковатым дурманом мака и едкою вонью бобового масла. Темный сундук стоял в углу. В глубине была дверь. Простой ее переплет с той стороны был заклеен розовой бумагою. Эта бумага была разорвана и в отверстие - Петрику показалось - кто-то рассматривал его. Петрик вгляделся. Два огромных глаза - лампады- смотрели оттуда. Эти глаза, вдруг так много напомнившие Петрику из той, его петербургской жизни, когда он избегал Валентины Петровны и дружил с Портосом - ошеломили его. Он не мог вынести их внимательного взгляда. Все было так странно и страшно, так неестественно, необычно и не по-здешнему дико! Глаза показались призраком. Мертвая тишина одиноко стоящей в лесной глуши фанзы давила. Петрик почувствовал: волосы зашевелились под донцем фуражки, и холодный трепет прошел по спине и ногам. Он попятился назад и, не отдавая себе отчета в том, что делает, выбежал из фанзы и побежал к опушке леса. Но едва подошел к мелким частым осинам и елкам, услышал жужжание толкавшихся в воздухе мух, увидал пробежавшую в траве ящерицу, услыхал трепет крыльев сорвавшейся в кустах птицы - овладел собою. Вложил все еще вынутую шашку в ножны и, взяв себя в руки, спокойно и неторопливо пошел в фанзу. Там все та же царила тишина. Петрик смелее посмотрел на двери, заклеенные розовой бумагой. Он ждал увидеть глаза-лампады, он был готов сломать о них свой острый взгляд и распахнуть скрывавшие лицо двери - но щель была пуста. Оттуда смотрелась чернота каморки. Петрик шагнул к дверям и сразу остановился, как вкопанный. У него на миг от неожиданности и страха закружилась голова.

   Двери медленно раскрылись и из них вышла маленькая, сгорбленная, одетая в серые длинные лохмотья старуха-китаянка. Ее череп был гол и покрыт коричневой сморщенной кожей. На макушке был точно узелок грязно-седых волос. Лицо в морщинах с узкими щелками глаз, с широким приплюснутым носом, с тонкими губами, раскрывавшими черный пустой рот без зубов, было лицом ужасной маски. Так было оно неподвижно.

   Старуха остановилась в шаге от Петрика. В ее руке была тоненькая трубочка с серебряною, с пол-жёлудя величиною, чашечкою чубук - несколько секунд Петрик и китаянка стояли друг против друга. Оба молчали.

   - Русска мадама чего ю? - отрывисто, срывающимся хриплым голосом спросил Петрик.

   Старуха не ответила. И прошло довольно времени в этом напряжении. Петрик сделал движение схватить старуху. Тогда шире раскрылся беззубый рот и в щелях глаз коричневой маски метнулся огонь. Блеющий, нечеловеческий голос раздался в фанзе:

   - Мею... мею! .

   "Я должен обыскать", - мелькнула мысль в голове Петрика.

   Но едва он коснулся рукою тряпья, как отдернул руку. Самое слово - "обыскать" претило его офицерскому достоинству. Позорным казалось рыться в женском скарбе ничтожной старухи. Кого она могла здесь прятать, что хранить? Петрик воровато оглянулся. Старуха села на край кана. Ее голова чуть тряслась. В руке, изсохшей, с тонкими пальцами, дрожала ее трубка. Она смотрела на Петрика узкими глазами. И в ее взгляде Петрик читал страшный, оскорбительный немой упрек.

   - Мею... мею-ля... - еще раз проблеяла старуха.

  

  

   Страшный, какого никогда еще не испытывал Петрик, мистический какой-то ужас охватил его. Точно видел он что-то потустороннее. Будто неземные силы стали против него. Так страшна казалась эта такая простая старуха! Петрик, пятясь, вышел из фанзы. Опустив голову, медленно брел он по лесной прогалине; потом карабкался наверх, выбираясь из пади с одинокой фанзой. Он уже жалел, что не взял с собой ни Ферфаксова, ни Похилко, ни кого-нибудь из солдат. Их трезвый ум помог бы ему. Они не стеснялись бы перерыть все старухино тряпье, раскрыть сундуки, заглянуть во все закоулки фанзы. Они сказали бы: действительно ли то были в щели между бумагами глаза-лампады, принадлежавшие тому прошлому, что Петрик так решительно и резко вычеркнул из своей жизни.

   "А впрочем", - думал он, - "чего это я? Старый солдат... Как разыгрались нервы! Вчерашняя драма на Шадринской заимке... Странный разговор с Кудумцевым и это его определение интеллигентского цинизма... "хи-хи-хи".

   Ему казалось, что, когда он выходил из фанзы, он слышал это "хи-хи-хи". Не смеялась ли то старуха? Ее блеющее "мею" преследовало его.

   "Ну чего это я", - думал он, и сам мысленно говорил себе: - "ну, хочешь, вернусь... Ну вот и вернусь".

   Но не вернулся. Напротив, торопился выбраться из пади, жаждал увидеть простодушное честное лицо Факса.

   - Кто там может скрываться? Ну, если там была и правда нигилисточка? Если это ее глаза-лампады глядели из-за прорванной бумаги, куда же она девалась? И как могла нигилисточка из Петербурга очутиться в глухой пади среди лесов "Императорской охоты"? Все это вздор".

   Но этот вздор всколыхнул мучительные воспоминания прошлого и разбудил, казалось, так надежно усыпленную ревность.

   И немалого усилия воли стоило Петрику прогнать мысли о прошлом и доказать себе, что никакая нигилисточка невозможна в этой суровой Манчжурской глуши. Что глаза-лампады только показались, привиделись ему.

   А мысль работала дальше.

   "А если?.. Если бы там и правда нигилисточка? Если это ее найдет "Пинкертон в пенснэ" и раскроет все прошлое... Портос - и драма его милого, ясного Солнышка! Нет!.. Не надо, не надо... не надо!"...

   И, уже внутренно желая, чтобы следствие пошло по другому пути, выкинув из памяти привидевшиеся ему глаза-лампады, Петрик вылез на поляну шагах в двухстах от того места, где он оставил Ферфаксова с лошадьми.

   - Ну, что? - спросил его Ферфаксов.

   Петрик молча сел на лошадь и шагом поехал через поляну. Дорогой он рассказал Ферфаксову про найденную им пустую и таинственную фанзу, про старуху и ее блеющий голос, но про привидевшиеся ему глаза-лампады Петрик умолчал.

   И это было с ним в первый раз... В таком простом деле, как розыски манзы и убийц Шадрина, в разговоре с таким чудным и прямым товарищем, как Ферфаксов, Петрик вступал на чуждый ему путь компромисса. Он умалчивал. А компромисс и умолчание и были ложью, противной Петрику. Но вместе с прелестной Валентиной Петровной, вместе с Солнышком, осветившим его постовую солдатскую жизнь, вошла к нему в душу и ложь умолчания. И, как ни хотел Петрик исключить из жизни петербургское прошлое, - он не мог этого сделать. То тут, то там всплывало оно и отравляло ему жизнь мучительным стыдом и ревностью. Он старался простить, но не мог забыть.

   Всю дорогу до поста Петрик молчал. Он казался усталым, чего никогда за ним солдаты не замечали. Где было можно - он вел разведчиков рысью. Он торопился и с тревогою посматривал на горы. Тучи сгущались там, и дымные клочья неслись по небу. Чернела его синева. Новая гроза шла из-за гор.

   Показались вдали кирпичные казармы. Окно в командирской квартире было раскрыто.

   Похилко на правах приближенного сказал Ферфаксову:

   - Ваше благородие, мать командирша нас ожидают. Прикажите - Манчжурскую!

   Так уж было заведено и без слов условлено, что когда возвращались с маневра, шли из поиска за хунхузами, и все было благополучно, то подходили к казармам с песнями.

   Ферфаксов и сам увидал в окне свою мать-командиршу. Его бурое лицо почернело от восторга. Он знаком собрал вокруг себя разведчиков, погрозил пальцем, чтобы смотрели на него, и красивым, звонким тенором завел:

  

   "Любим драться мы с Китаем,

   Пуле пулей отвечать,

   И с бутылкой пред огнями,

   На биваке пировать!"...

  

   Далекие громы идущей из-за гор грозы аккомпанировали ему. Молнии полыхали за его спиной. Непросохшая после вчерашнего ливня дорога чавкала под копытами всадников...

  

  

   Валентина Петровна после возвращения Кудумцева весь остаток дня провела у окна, смотревшего на горную дорогу. Она ждала Петрика. Настенька спала в детской колясочке подле нее. Ди-ди лежала в кресле.

   Валентина Петровна наблюдала, как ползли, все становясь длиннее и длиннее, тени от казарм и раин на железнодорожном переезде, как стихал день. Умолкали жаворонки в полях и только ласточки с пронзительным писком носились, ниспадая к земле. Они предвещали ненастье.

   Она надела любимое платье Петрика. Из белого креп-де-шина с широкой блузкой, раскрытой на шее, с узким вырезом, зашпиленным золотою брошкою-дракон с бриллиантом в пасти, - большою складкою, упадающею на широкий в сборках пояс, с просторной юбкой, полнившей ее бедра, с кружевной горжеткой, завитая, со взбитыми волосами, она ждала мужа, как невеста ждет жениха, как возлюбленная милого друга. После поисков и маневров, когда приходил он к ней, пахнущий жестким, мужским запахом - леса и полей, лошади и кожи, приходил, пропитанный дождем вчерашней грозы и прокаленный сегодняшним солнцем - он был ей особенно дорог и мил.

   И странно - напоминал ей холеного, снобирующего, надушенного крепкими английскими духами Портоса.

   Первой почуяла возвращение Петрика Ди-ди. Она, крепко спавшая, вдруг выставила трубочкой розовое внутри ухо, распрямилась, села на кресле, потянула шевелящимися черными ноздрями воздух, тявкнула, побежала к дверям, потом, повизгивая, вернулась к окну и стала у него, опираясь об оконницу напруженными тонкими передними лапками. Черные брилланты глаз были полны напряженнейшего внимания, кончик хлыстика хвоста был в движении.

   Почти сейчас же Валентина Петровна услышала хоровое пение и различила слова:

  

   "Пей, друзья, покуда пьется

   Горе в жизни забывай!

   Издавна у нас ведется -

   Пей!.. Ума не пропивай!..

  

   Маленькая Настя улыбалась песне и косила к окну глазами морской волны - точь в точь такими, как были и у ее матери.

   Болью сжалось сердце Валентины Петровны. Как, в каких впечатлениях раннего детства росла ее дочь! Что баюкало ее колыбельный сон? Солдатская песня!.. Дочь солдата!..

   По-вчерашнему налетали полосами грозовые вихри и гнули к земле зреющие хлеба. Муаровыми лентами покрывались поля. Гривы и хвосты лошадей раздувались ветром. Гроза приближалась скорее всадников. Чернел небосвод. Пахнуло дождем.

   Валентина Петровна укатила колясочку с ребенком в детскую, где уже закрыто было окно и задернуты занавеси, и передала ребенка Чао-ли. Она послала Григория пригласить Кудумцева и Ферфаксова к ужину через час.

   И только услыхала последние команды на дворе и шаги мужа по лестнице - побежала, как девочка, навстречу Петрику.

   Душистые руки обняли шею Петрика, побуревшую от загара, нежные уста прижались к его сухим губам.

   Отстегивая ремни амуниции, Петрик невольно вспомнил слова Кудумцева: - "ты человек женатый, тебе нас не понять"...

   Тепло, покой и свет встретили его в спальне. За закрытыми окнами и тяжелыми занавесями громы не казались страшными. Петрик видел перед собою сияющие любовью прелестные глаза. Все то, что было вчера и сегодня, затягивалось пеленой прошлого.

   "Да ведь это была его жена! Эта несказанно красивая женщина!" В ее глазах бушевало море. Темные ресницы гасили их огонь и не могли погасить. Она, о ком мечтал он с детства, - была его. Он целовал золотые ее волосы и вдыхал их нежный аромат. Он целовал раскрытые, как лепестки розы, нежные уста и чувствовал влажный холод ее ровных зубов. Обняв ее, он тихо, все позабыв, пятил ее к постели. Падая на постель спиною, Валентина Петровна смущенно прошептала:

   - Дверь закрой, сумасшедший!.. - За стеною, в детской, напуганная грозою надрывно плакала Настя. Ама шипела, ее успокаивая. В столовой гремели посудой. Со двора дикие неслись крики. Заведшие на конюшню лошадей и расседлавшие их солдаты с уханьем и свистом бежали под налетевшим ливнем в казарму. Громы ниспадали на крышу. Молнии были приметны сквозь занавеси.

   Валентина Петровна ничего этого не видала. Она мельком заметила забрызганные грязью тяжелые сапоги мужа, расстегнутый, смятый, пахнущий лесом китель. Пронеслась мутная мысль: "солдатская жена!" - и все покрылось восторгом любви...

  

  

   Когда офицеры, поужинав, разошлись, Петрик прошел с женою в спальню. Так было заведено, что он ей перед сном рассказывал события дня. Он сел в низкое кресло, привлек за талию жену к себе и усадил ее на колени. Ощущая на себе ее теплую, мягкую тяжесть, под шум дождя, лившего за окном, он рассказывал ей сначала о том, что было недавно, о старухе в пустой фанзе, в лесу.

   - Знаешь... совсем, как в опере... Волшебница Наина.

   О глазах-лампадах он и ей умолчал. Между ними было заведено никогда не поминать старого. В нем было столько тяжелого и больного. А глаза-лампады были из старого. И притом этих глаз-лампад, нигилисточкиных глаз, не было в действительности. Они привиделись, а мало ли что может показаться.

   В уютной тихой спальне, чувствуя подле себя прелестную женщину в расцвете сил, Петрик иначе относился к ужасному преступлению на Шадринской заимке. Оно отошло от него. Завтра он донесет обо всем рапортом. Судебные власти уже копаются там - и это не его дело искать преступника. Это было не преступление, которое нужно было отразить воинскою силою, но преступление, преследуемое судом.

   Красивая голова была подле его глаз. Валентина Петровна разбила прическу, убирая волосы на ночь. Среди золотых прядей Петрик увидал серебряные нити. Ему стало жаль свое Солнышко. Он только сейчас, казалось, понял, как было ей, должно быть, скучно и тоскливо одной оставаться в постовой казарме. Теплая нежность к жене залила его сердце. Он рассказывал, как вчера они вошли на Шадринскую заимку.

   - Ты говоришь, - глубоко взволнованная сказала Валентина Петровна, - тела китайцев были разрублены?

   - Да... Головы лежали отдельно.... Руки собраны к рукам... ноги к ногам. Очень страшное зрелище. И что меня поразило.. Мухи... Как-то показались они неприличными, точно святотатственными...

   - Но... ведь это...

   Она не договорила. Она хотела сказать - "это совсем так, как сделали с Портосом! Только сжечь головы и запаковать куски тел не поспели"...

   - Что ты хочешь сказать?

   - Нет... ничего... Какой ужас!.. Что же ты думаешь - это сделали китайцы?

   - Кто их знает. Вот Кудумцев такую теорию развил. Просто страшно... Что это какой-то русский... Рыжий.

   - Рыжий?

   - Да... Факс в прошлом, или позапрошлом году видал там рыжого мужика и с ним женщин... Табаком пахло... Так вот будто это он... И секта ужасная... Ну, ты слыхала... Вроде хлыстов.

   Она не слыхала. В смятении и ужасе она встала с колен мужа и прошлась по ковру. Волосы царственной мантией лежали на ее спине.

   "Рыжий", - думала она. - "Здесь, где-то подле, орудует какой-то рыжий. Распилил тела китайцев, как тогда распилили тело Портоса".

   - Петрик, - воскликнула она. Отчаяние было в ее голосе. - Петрик!... да ведь это!...

   И опять сдержалась. Она остановилась в углу спальни у большого зеркального шкафа. С ее уст чуть не сорвалось имя - Ермократ! Но слишком казалось невозможным. Если это он, значит, он до нее добирается. И доберется, и будет душить обезьяньими руками с широко отставленным большим пальцем, а потом распилит ее тело на куски и разбросает по полям.

   - Да ты, Солнышко, не пугайся. Его теперь поймают. А не поймают - сам уйдет от греха подальше.

   - Уйдет... Да, хорошо, если так!.. Но как страшно все это, Петрик!..

   Она не спала ночью. И Петрик, несмотря на усталость, плохо спавший, часто просыпался. При свете лампадки видел, что она не спит и плачет.

   - Что ты, Солнышко?

   - Ничего, родненький, так... страшно стало... За тебя страшно... За Настеньку... Какие люди тут ходят... И так близко.

   - Сюда не придут.

   За окном ровный лил дождь. Шумела вода по крыше. Громы ушли далеко. Зарницы не мерцали за портьерами.

   - Это здешние грозы тебя раздражают.

   - Да, может быть... Спи, мой ясный. Ты же устал. Обо мне не думай.

   Он закрывал глаза и думал о ней. "Как ей одиноко и скучно, должно быть".

   За ужином она рассказывала о посещении Старого Ржонда и приглашении к Замятиным.

   "Она жидовка... и там игра будет", - думал Петрик. - "но для нее это развлечение. Не может она жить, как я, одними казарменными интересами. Там она поиграет на рояли. Может быть, и ценители найдутся".

   Он открыл глаза. Она лежала на спине. Свет лампадки отражался искорками в ее широко раскрытых глазах. В них были слезы.

   - Ты все не спишь? Спи, пожалуйста, - сказал он.

   - Я сейчас засну.

   - Знаешь, что я надумал. И правда: поедем к Замятиным девятнадцатого. Все людей повидаем.

   - Там, Петрик, азартные игры. И нельзя там не играть... Они обижаются.

   Петрик долго не отвечал. Какая-то, должно быть, дерзкая мысль пришла ему в голову. Он сел на постели.

   - Ну, что же, Солнышко, - сказал он. - У меня есть отложенные на приданное Настеньки деньги... Там две тысячи... Игранем. С волками жить по-волчьи выть. С игроками надо играть.. Ну, а если - с подлецами?

   - Мы, Петрик, к подлецам не пойдем. Не думай об этом. Делай, как знаешь. Я вовсе уже не так этого хочу. Мне только не понравилось, как Старый Ржонд говорил о белой вороне... А потом эта история... Я боюсь... Друзей-то у нас так не будет, если тебя за гордого будут считать.

   - Черного кобеля, Солнышко, не отмоешь добела... Да я решил... Меня это самого забавит. Офицер - кавалером при жидовке... Ну и сыграю... Я покажу им, как надо играть!

   И злоба загорелась в его серых глазах.

   - Спи... Не думай... Полно!.. Теперь ты не спишь. А уже светать начинает.

   И точно: сквозь щели портьер серый свет входил в спальню. Дождь перестал и только еще из труб лилась на двор вода. Река Плюнь-хэ ревела грозным потоком.

   Валентина Петровна закрыла глаза и заснула крепким сном переволновавшегося человека.

  

  

   Валентина Петровна совсем не знала, что ей надеть к Замятиным. Все было здесь так необычно. И не по-петербургски, и не так, как бывало у ее отца в Захолустном Штабе. Обед - и после вечер... А если будут танцы?.. Здесь все возможно. Надеть платье из маркизеты?.. Не будет ли слишком просто? Инженерные дамы так наряжаются! Им китайцы-портные шьют платья по парижским моделям. Решила надеть то, что так нравилось Петрику: из белого креп-де-шина в сборках и с пунцовым бантом. Пыльник у ней был широкий из легкой кремовой чесучи... Таня его называла - "еропланом". Ехать придется и лошадьми, и по железной дороге. Для них остановят курьерский на станции Ляохедзы. На голову она наденет шляпу-будку (сароttе), покроет ее вуалью и подвяжет под шеей, как надевала для автомобиля... Оставался вопрос о башмаках. Их у нее была масса. Хорошая обувь была ее слабость... Ну, и то сказать - ножка того стоила! Их "бойка" китаец спрашивал Чао-ли, не держала ли госпожа раньше сапожного магазина. Дикарь!.. Не видал петербургской барыни!.. После долгого раздумья и колебаний над целой выставкой башмаков - остановилась все таки на простых, белых, полотняных. Очень хороша была в них ее ножка. И - стиль прежде всего! Притом: - лето и жара. Пусть другие носят, что им угодно... Хоть красные или бронзовые.

   Очень она была моложава и хороша в этом костюме. Скромно, просто, а оцените-ка: чего стоит эта простота! Петрик вырядился в сюртук с эполетами. Было это немного провинциально и слишком по-армейски, но Валентина Петровна не спорила. Здесь это было "так принято". И Петрик в длинном сюртуке в талию был очень хорош. Жаль только, что подкладка у сюртука была черная, а не белая.

   Валентина Петровна даже радовалась своему "выходу в свет". Это вносило разнообразие в постовую жизнь. Смущал Петрик. Он все хмурил пушистые брови, и затаенная злоба вспыхивала в его глазах.

   В городе их ожидал - какая любезность! - экипаж Замятина. Коляска была запряжена парой у дышла широких крупных томских лошадей. Кучер был в синей безрукавке и розовой рубахе с белыми ластовицами, в круглой, низкой ямщицкой фетровой шляпе с павлиньими перьями. Это было грубо, безвкусно и не стильно.

   - Верно, ее затея, - брезгливо садясь в коляску, сказал Петрик. - Ей бы жидовскую балагулу подать, ту сумела бы обрядить.

   Замятин, коренной русак, - он сам был курянин - Курской губернии, - в доме держал русский тон. Ничего китайского или японского. Ничего из Шанхая или Нагасак. Никаких шелков, вышивок, лака, слоновой кости или клуазонне. Все из Петербурга и Москвы. Прислуга тоже у него была русская.

   Ранцевых встретил лакей из запасных заамурцев в чистой белой рубахе, подпоясанной зеленой шелковой ширинкой - по-московски, как у Тестова в трактире ходят половые, и горничная в кружевной наколке и белом переднике с фестонами на черном коротком платье, - субретка из оперетки. От лакея пахло грушевой помадой, от горничной -луком и дешевыми духами.

   В гостиной, где их встречали хозяева, Валентине Петровне бросились в глаза безвкусица и смешение стилей. Фальшивые Обюссоны лежали на полу, по стенам были развешаны поддельные гобелены. Между ними в широких золотых лепных рамах висели пейзажи: зеленые парки с прудами, поросшими ряской, с отразившимися в них белыми березками "под Волкова" и дворики с лучом солнечного света на гнилых досках забора "под Левитана". Над диваном в черной раме висела хорошая копия Поленовской "Христос и грешница".

   Старый Ржонд, перехвативший Ранцевых до хозяев, - он хотел "шаперонировать" им - шепнул Петрику:

   - Не сочти, миленький, сию картину за веревку в доме повешенного.

   Замятин, среднего роста, плотный человек, в русой мягкой бородке, сероглазый, веснушчатый в пикейном белом жилете и кителе чортовой кожи нараспашку, шаркающей походкой подкатил к Валентине Петровне.

   - Как я рад вас видеть у себя, дорогая, - фамильярно обратился он к ней. - Матильда! - Валентина Петровна!

   Матильда Германовна, разговаривавшая с генералом Заборовым, спокойно и величественно подошла к Ранцевым. Ей было под сорок. Она была красива той тяжелой, властной красотой, какой бывают красивы еврейки. Большие, миндалевидные, черные, томные глаза в глубоких синих обводах, с длинными в полмизинца, загнутыми густыми ресницами горели. Размах тонких бровей был правилен. Тяжелые, жирные, не очень опрятные волосы были убраны в модную прическу. Высокая, крупная, в меру полная, с открытой грудью, в ожерельи, она сразу обращала на себя внимание. Лицо было подкрашено. Румяные губы алчно улыбались. Тонкий нос с шевелящимися ноздрями выдавал ее восточное происхождение. На ее лице играла торжествующая, хищная улыбка. Она смотрела на Петрика, как богиня на жертву.

   - Такая должна была быть Саломея, - шепнул Старый Ржонд Петрику и повел его навстречу Матильде Германовне.

   - Вот вам, Матильда Германовна, и наш казарменный отшельник, - сказал он громко.

   - Мы знакомы с мосье Ранцевым. Я его в церквэ видала на свадьбе, - жестко сказала хозяйка.

   Гостиная была полна гостей. Но дам было мало, как и везде на Дальнем Востоке. Была толстая, осанистая, в каком-то пестром платье - вероятно модели Харбинского портного-китайца - жена генерала Заборова, "обожавшая" карты и лото, и еще - очень тонкая, чернявая, совсем оса на задних лапках, жена одного инженера - и докторша Березова. Остальные, а было еще человек пятнадцать, были мужчины. Хозяева никого не представляли Ранцевым.

   Петрик в толпе гостей узнал адютанта Ананьева, отрядного доктора Березова в черной прямой "ассирийской" бороде, следователя барона Ризена, проезжего - про него много говорили "на линии" - ученого батюшку в чесучовой рясе с большим академическим крестом, подрядчика Барышева в русской поддевке до колен и в высоких сапогах.

   Остальные были инженеры. Одни были в форменных кителях с инженерными петлицами с топором и якорем, другие в легких летних штатских костюмах. Преобладал белый цвет, не шедший к тяжелой и аляповато убранной гостиной.

   Отвыкшие от большого общества Ранцевы растерялись немного.

   Матильда Германовна овладела Валентиной Петровной и повела ее к дивану, где молодой человек в пенснэ что-то с жаром рассказывал осе на задних лапках и двум пожилым инженерам.

   Молодого человека представили Валентине Петровне.

   - Имел удовольствие с супругом вашим осматривать Шадринскую заимку сейчас после преступления... Следствие в моих руках. И я все раскопал. Удивительное необычайное преступление... И уже все раскрыто. Вот я о нем и рассказываю.

   - Ах, очень, очень интересно! - пожимаясь узкими плечами, жеманно сказала "оса на задних лапках". - Садитесь, душечка. Барон нам снова расскажет начало.

   Странное волнение охватило Валентину Петровну. Она села в кресло и стала слушать. Ей казалось, что она знает гораздо больше, чем этот торжествующий своим удачным расследованием судейский чиновник.

  

  

   - Это, господа, необычайно интересное преступление. Это смесь самого низкопробного садизма с религиозным фанатизмом. Оказывается, - с полгода тому назад Шадрин встретил в лесу зимою... Заметьте, господа, ужасно там глухое место - двух женщин и с ними мужчину лет около пятидесяти. Это явление - это мое, господа, предположение, мой синтез, догадка моя - так его поразило, что он стал перед ними на колени и начал креститься.

   -Но, позвольте, кто же это все видел? - спросил инженер с петлицами статского советника.

   - Я допрашивал офицера Кудумцева и потом одного китайца, соседа Шадрина, владельца ханшинного завода. Оказывается Шадрин одну из встречных дам признал за богородицу....

   - Китайская богородица, - пожимая плечами, сказала оса на задних лапках.

   - Да... Представьте... Там - так говорили китайцы - даже чудеса бывали... А в общем все сводилось к хлыстовщине, к радениям... Туда, оказывается, много народа шаталось. И деньгами и натурой жертвовали. И вот... я полагаю... что там... как бы сказать при дамах....

   - Да говорите, что уже тут... не институтки сидят, - полыхнула большим животом генеральша Заборова.

   - По-видимому так... Обладай - а я тебя потом задушу.

   - Сама и душила? - спросила, сжимаясь комочком от ужаса и отвращения, оса на задних лапках.

   - Возможно и сама... А вернее - тот, ее помощник, что всякие фокусы-покусы показывал и за чудеса выдавал.

   - Что же? Нашли ее по крайней мере? - сказала генеральша. - Интересно было бы такую посмотреть. Чем взяла! Мне про Шадрина мой генерал рассказывал - кремень человек и душегуб... Это все, барон, Тургеневского "Степного короля Лира" напоминает... Вы помните?

   - Как же!... Евлампиевщина... Поскромнее только, по местному масштабу... Китайские полицейские там же в лесу нашли очень уединенную фанзу. И в ней труп - очень разложившийся, но узнать было можно - женщины, и белой. И вот у нас предположение - не она ли?

   Валентина Петровна задыхалась от волнения. Какой это все был ужас! Трупы ее преследовали и здесь. И где-то близко, казалось, был тот, кого она ненавидела. С трудом скрывая свое волнение, чужим, не своим голосом, задыхаясь, она спросила:

   - А его... душителя... не нашли?

   В ушах у нее так звенело, что она почти не слыхала ответа.

   - Нет!... Где-же... так скоро... в этих-то дебрях!...

   В это самое время ее муж слушал с не меньшим, пожалуй, волнением другой разговор, шедший в том углу большой гостиной, где генерал Заборов собрал около себя большое общество. Петрик пошел туда, чтобы поздороваться со своим начальником, да так там и остался, точно приковала его какая-то сила. Там говорили о войне... Близкой, возможной... неизбежной.

   Генерал Заборов стоял спиною к окну. Он был в свободном коричневатом кителе с низким воротником, с Владимиром на шее. Полный, коротконогий, он заложил руки в карманы тугих рейтуз и бубнил, оттопыривая толстые, сочные губы. Крашеные, черные усы с большими подусниками ходили над губами.