Краснов Петр Николаевич - Выпашь

Поставах проходил курс парфорсных охот. Ермолин тогда восхищался ездою Петрика и его Одалиской. Тогда Ермолин был блестящим офицером одного из гвардейских полков. Потом Петрик, по "Русскому Инвалиду" следивший за Ермолиным, знал, что он перед войною получил полк, на войне командовал бригадой и дивизией и, казалось Петрику, даже и корпусом - и вот теперь встретился в Булонском лесу наездником.

   Петрик быстро повернулся к Ермолину и снял шляпу.

   - Ваше превосходительство.

   - А, узнали, значит и меня. Что поделываете, Ранцев?

   Ермолин взял Петрика под руку и повел его из ворот к широкому бульвару.

   - Пойдемте, закусим. Тут неподалеку есть очень уютное бистро, где завтракают такие же наездники, как и я. И, правда, очень недурно кормят.

   В трактирчике, куда они пришли и где Ермолина, видно, хорошо знали, им подали какую-то "саssе-сrоutе", от которой отзывало банным веником. Ермолин спросил графин ординеру.

   - Что поделываете, Ранцев?

   Петрик рассказал о своей работе, о своих печальных мыслях и, между прочим, сказал, как он был удивлен, обрадован и восхищен, увидав Ермолина верхом в Булонском лесу.

   - Ничего не попишешь, Ранцев, - тихо сказал Ермолин. - Против рока не пойдешь... Ужели вы думаете, что мы, генералы, меньше вашего страдаем за Россию? Да, зашли мы в тупик, уйдя заграницу. Это была самая жестокая наша ошибка... Заграница-то эта! Да ведь воспитаны были мы в вере в эту самую заграницу. Все казалось она нам олицетворением благородства и доблести. Свое видели только худое, заграницей примечали только хорошее. И потом, очень мы уж много о себе думали. Исполнили свой долг, а себя возомнили спасителями... Ну, вот и платимся теперь за это. Вы изнемогаете плотником... Я который год наездником. Прогуливаю геморройных жидов, скачу со снобирующими еврейчиками, мнящими себя Уэлльскими принцами, сопровождаю банкирских дам... И мне все это надоело... Да "хлеб наш насущный даждь нам днесь"... Кормлюсь... Вы холосты?

   - У меня жена осталась в России.

   - Имеете возможность посылать ей что-нибудь?

   - Я не знаю даже, где она... И жива ли?...

   Генерал Ермолин помолчал немного.

   - Ну все-таки один. А у меня жена. Кормиться надо. Если Господь не посылает смерти, жить надо.

   - Вы все-таки, ваше превосходительство, при своем деле, - сказал Петрик.

   Ермолин внимательно посмотрел на Петрика.

   - Не жалуюсь, - сказал он. - А что, Ранцев, не хотели бы вы тоже заделаться наездником... Вы школу первым кончили?

   - Нет. Вторым.

   - Ну, вот и прекрасно... Послушайте, еще и карьеру сделаете... Американскому какому-нибудь жиду чистокровного коня так объездите, что он по аvеnuе du Воis dе Воulоgnе испанским шагом на нем пойдет. У жидов теперь русские в моде. Какой чин у вас?

   - Ротмистр.

   - Жалко, не генерал. Жиду нанимать - так генерала приятнее.

   - Я, ваше превосходительство, - хмуро сказал Петрик, - к жиду наниматься не пойду.

   - И напрасно, Ранцев. Во-первых, есть жиды и жиды. И между ними есть прекрасные люди и даже, представьте, большие русские патриоты.

   Заметив, как наершился Петрик, Ермолин сказал, положив руку на рукав Петрика.

   - Смотрите проще на вещи. Для вас, как это мы в катехизисе когда-то учили... Несть еллин ни иудей, обрезание и необрезание... Так и нам, нам все одно - клиент. И, если не боитесь сесть на четыреста франков, я вас мигом могу устроить.

   И Ермолин рассказал, что он как раз получил более выгодное место, и его хозяйка обезпокоена подысканием другого наездника.

   - Лучшего, как вы, не придумаешь. Вы не молоды - и в то же время красивы и элегантны. Моя Ленсманша, - она, поди, вторую империю помнит - выросла на почитании этикета и красоты. Клиентура у нее прекрасная. Молодого наездника она взять побоялась бы. У нее ездят барышни американки, чего доброго еще увлеклись бы, а так, за сорок, ей самое подходящее... Да что говорить!... Сегодня же и пойдемте. У меня урок от трех. Хозяйка в два пойдет на прогулку, вы и поезжайте с ней. Она вас и опробует. Мы с вами одинакового роста. Вы наденете мой костюм. А мне так будет приятно показать, как все русские ездят.

   Петрику вспомнились слова Анели: - "да як же-шь так просто з мосту"... но он согласился. Не все ли равно?... Четыреста франков?... Маловато... Да он привык голодать... Зато будет при своем деле и с лошадьми, что он так всегда любил.

   Ермолин словно угадал мысли Петрика.

   - Это ничего, что только четыреста франков. В сезон вы чаевыми столько же наберете. Тут так принято, чтобы наезднику и палефренье давать на чай.

   Петрик опять поморщился, но генерал Ермолин ударил его по плечу и сказал: -

   - Да будет!... Россию прогуляли!... Так что уже тут!... Забудьте на это время прошлое... Вы наездник, и только. А те, с кем вы будете ездить - клиенты... И все... Не вы один страдаете... А шоферы такси?... Когда-нибудь и свое благородство покажете.

   - Аdditiоn s'il vоus рlаit, - крикнул Ермолин. Лакей подал счет. Петрик хотел было платить свою долю, но Ермолин ему этого не позволил.

   - Послушайте, ротмистр, - сказал он. - Вы - ротмистр, и для вас я все еще генерал. Ну, идемте, не мешкая, чтобы вам успеть переодеться.

  

  

   Mаdаmе Lеnsmаn, или Ленсманша, как ее назвал Ермолин, оказалась дамой под семьдесят лет. Она как-то вдруг появилась на маленьком дворике своего заведения, куда выходили окна денников и куда смотрели на Петрика рыжие, гнедые и серые конские головы. Она была в котелке с туго подобранными под него серыми косами. Громадного роста, выше Петрика, в длинной старомодной амазонке, она и точно будто соскочила с картины времен второй империи. Ермолин рассказал, в чем дело и представил ей Петрика. Ленсманша с ног до головы осмотрела Петрика тем взглядом, каким она осматривала лошадей, которых ей приводили на продажу, и, по-видимому, удовлетворилась осмотром. Ничего не говоря самому Петрику, она приказала конюху поседлать "Калипсо" - "роur mоnsiеur".

   Ленсманше подали громадного шестивершкового коня. Ермолин посадил ее на него. Петрик легко вскочил на нервную, горячую гнедую кобылу и сжал ее шенкелями. Он пропустил монументальную амазонку и поехал, как полагается, в полушаге за нею. Они проехали на ruе dе lа Fаisаndеriе, свернули переулочком к новым домам, и по песчаной, растоптанной лошадьми дорожке выбрались в Булонский лес. Ленсманша хлыстом показала Петрику, чтобы он ехал рядом с нею.

   Петрик под испытующим и внимательным взглядом Ленсманши чувствовал себя, как на смотру генерал-инспектора кавалерии. Пошли рысью. Наездница то прибавляла, то убавляла ход своей лошади и смотрела, как мягко и искусно справлялся со своей плохо выезженной, что называется, только "нашлепанной" лошадью Петрик. Прошли целую аллею галопом, опять так же: то прибавляя, то убавляя ход. У выходных ворот перешли на шаг. - Вы хорошо ездите, - сказала, наконец, Ленсманша. - Русские вообще хорошо ездят.

   Петрик нагнул голову.

   Эта похвала ему была приятна: она касалась не его, но русских.

   - Я когда-то ездила с вашими великими князьями. Они все прекрасно ездили, - продолжала Ленсман. - И главное, вы знаете правила, как надо ездить с дамой. Вы, верно, ездили с амазонками?

   Петрик не ответил. Ему не хотелось говорить, с кем он ездил. Он опять поклонился.

   - Я вижу, вы джентльмен, и я могу вас принять к себе на службу. Но, кроме того, что быть джентльменом, вы должны быть еще и наездником. У меня правила такие: наездник не имеет права разговаривать с клиентом. Я не переношу этой болтовни нахальных гидов. Вы только отвечаете на вопросы клиентов. Ну, еще, если надо сделать указание, поправить, дать урок. Вы по-английски говорите?

   - Немного.

   - Много и не надо. Не болтать надо, а учить... Да, еще... Вы не должны никому говорить, что вы русский.

   Петрик хотел спросить, почему, но воздержался и только с удивлением посмотрел на Ленсман. Она поняла его взгляд и сейчас же пояснила: -

   - Русский - это всегда политика. А тот, кто ездит верхом, тот не занимается и не хочет знать никакой политики. Русских могут бояться... Не большевик ли?... Коммунист? Вы будете... Француз... Скажем, по вашему выговору... Из Эльзаса. Мосье Пьер... Другого вам имени и не надо. У меня и мосье Ермоль ходил за француза... А он притом же генерал. Так-то лучше... И никому не обидно и не стеснительно.

   Она не спрашивала согласен или нет мосье Пьер на ее условия. Она знала, тот, кто голоден, согласен на всякие условия: и на четыреста франков в месяц ("ну и чаевые притом"), и на отрешение от своей личности. Она твердо усвоила европейские обычаи покупки людей - и диктовала свои условия. Петрику оставалось только соглашаться.

   В какие-нибудь полчаса (время - деньги) все было оформлено и Петрик со следующей недели "заделался" наездником в заведении г-жи Ленсман.

  

  

   Эта новая работа очень благодетельно подействовала на Петрика. И прежде всего потому, что она не походила на работу, а походила на службу. В бюро заведения Ленсман, маленькой комнате, кажется, хранившей следы конных мод за полвека, где висели в рамках выцветшие старые фотографии, изображавшие офицеров и генералов времен Франко-Прусской войны, все на конях старинной запряжки, где висели похвальные листы и свидетельства на медали, полученные госпожою Ленсман на конкурах и конских выставках, где в углу стояли бичи и хлысты, где был тот манежный запах, который Петрик так любил, на большом столе лежала книга распоряжений. Книга "приказов", назвал ее Ермолин, показывая и рассказывая Петрику правила службы у Ленсман. В этой книге в четырех графах Ленсман указывала, кто на завтра, от которого часа и с кем и на какой лошади должен был ездить.

   Весь день на воздухе. Езда Петрика не утомляла, но бодрила, - все на разных лошадях и с разными клиентами. Он ожил. Мрачные мысли оставили. Только сильнее была тоска по потерянному Солнышку. Кроме того, у Петрика явились и досуги. Зимою езда кончалась в четыре часа - и Петрик был свободен. Явилась возможность ходить на лекции - то в Сорбонну, то в какой-нибудь зал, где объявлялась безплатная лекция.

   Но как только соприкоснулся с людьми, опять стал раздражаться. Да как же это могло быть так? Читали: "о японской литературе", "о живописи Пикассо", "модернизме Кватроченты" и еще о какой-то ерунде... Это тогда, когда в России совершался небывалый катаклизм, равный мировому потопу, причем ее захлестывала не вода, но людская кровь! Бывали лекции и о России... Как детям, рассказывали о Волге и показывали картинки, и старые седые люди плакали от умиления. Петрик сжимал кулаки. О борьбе никто и никогда не говорил. Никто не говорил о необходимости всем подняться и идти вместе с таинственными братьями Русской Правды помогать тем, кто еще бился там. Точно борьба за Россию исключалась, и о России можно было только вспоминать, как о дорогом покойнике... Для Петрика Россия не была мертвой, но была живой и страдающей. И он страдал на этих лекциях.

   Досуги дали возможность Петрику читать газеты от начала до конца. И тут он возмущался. "Чашки чаю?" - думал он, - "почему не стаканы вина? Какое, подумаешь, общество трезвости!..." Из сотен полков русской армии объединились десятки. Все больше кавалерия и Гвардия. Совсем почти не было пехоты. Раньше, - Петрик помнил эти времена, - создавались землячества, люди объединялись по признаку родства с землею, по признакам принадлежности к одной семье. Теперь, - Петрик с ужасом отмечал это в своем уме, - объединялись по признакам исключительно политическим и политика эта становилась все более и более нездоровой. Вдруг, как чертополох и будяки на выпаши, появились какие-то евразийцы, младороссы, точно недостаточно или, может быть, стыдно быть просто русскими. Газеты пестрили таинственными буквами. Лень или некогда было называть общества и союзы полными именами. Были: Р.Ц.О., Р.Д.О., В.М.С., Р.О.В.С., О.Р.О.В.У.З, и т.д., и т.д. Заразная совдепская сыпь сокращений поражала и эмиграцию: и тут говорили на телеграфном коде, будто стесняясь называть все своими подлинными и полными именами. Все это было новое... Может быть - нужное?... Петрик не знал этого. Он искал, ждал, когда прочтет, что и его Мариенбургские драгуны составляют свое объединение и соберутся... неужели на чашку чая?..

   И дождался.

   Петрик перевернул последнюю страницу газеты.

   "Боярский терем"... "Б. А. П."... Это еще что такое?.., "Ясновидящая"... Большой был спрос на гадалок и ясновидящих... "Повар опытный"... не офицер ли какой безработный из бывших гурманов? - ищет места... "Требуются аэрографистки"... Это еще что за профессия? Ужели щелкать на машинке и во время полета на аэроплане? - подумал Петрик. - "Timе is mоnеу" - каждую минуту куют доллары. Современный деловой человек способен, спускаясь на парашюте, диктовать свои приказы "аэрографистке". И вдруг глаза Петрика остановились. Он прочел, перечел, прочел еще раз и все не верил своим глазам. Но ведь ничего особенного не было. Это должно было случиться. Не мог же быть их полк таким исключительно несчастным?

   "Мариенбургских драгун Его Величества"...

   Точно: в демократической газете крупно было напечатано: "Его Величества". Власть денег.

   "Просит откликнуться полковник Дружко по адресу"... И стоял адрес... В семнадцатом аррондисмане.

   Петрик положил газету на колени и поднял глаза к окну. Он не видел назойливой игры огней Эйфелевой башни. Он вспоминал тот незабвенный день, когда он принимал в командование четвертый эскадрон... Штандартный... Самый лихой... И вечером в собрании молодой корнет Дружко круглыми влюбленными глазами смотрел на Петрика. Тому прошло... Девятнадцать лет, однако... Корнет Дружко стал полковником. В той армии скорее производили...

   Полковник Дружко просит откликнуться... А, может быть, уже и еще кто-нибудь откликнулся?... Петрик ушел из полка. Но в полку поняли и оценили причины, почему ушел Петрик и его просили вернуться, когда он только этого пожелает. Нет причин ему теперь отказываться. Он, правда, женатый, а их полк холостой... Но где его жена и сколько лет он живет один?

   Да...Он откликнется. Он сделает это сейчас же, и лично, а не письмом... Корнет Дружко... Милый Степа Дружко!... Вот кого он сейчас, через какие-нибудь полчаса увидит, вот с кем он будет говорить про полк и про всех, кого он знал и кого он так любил.

   Петрик спускался с шестого этажа.

   На площадке пятого его остановила Татьяна Михайловна.

   - Куда вы?... Что вы?... Такой.

   - Какой, такой?

   - Да будто миллион в лотерею выиграли.

   - Я, более того: счастлив... Я нашел однополчанина.

   - И потому так сияете?... Летите, никого не видя.

   - Разве я вас толкнул?... Простите...

   - Нет, не толкнули... А только странно видеть сияющего человека, который ничего не выиграл и не получил какого-то особенного места... Ну, сияйте, сияйте...

   И она замурлыкала: -

  

   ... "Раris... Rеinе du Mоndе

   Раris, с'еst unе Вlоndе

   Lе nez rеlеvе d'un аir mоquеr

   Lеs уеuх tоujоurs riеurs" ...

  

   Дальше Петрик не слышал.

   На плане у входа в метро Петрик отыскал улицу, указанную в объявлении, и помчался туда. Улица оказалась там, где семнадцатый аррондисман теряет аристократическую тишину своих кварталов с их невысокими домами-особняками и широкими, тихими улицами, - и узкими тесными улочками, между высоких "доходных" домов подходит к шумному аvеnuе dе Сliсhу.

   Шел дождь. Ноябрь был на исходе. В темноте узкой улицы Петрик едва мог различать номера домов.

   Как и следовало ожидать, Дружко жил в каком-то вертепистом отеле.

   - Соlоnеl Drоujkо ?

   - Аu siхiеmе а gаuсhе...

   Лифта не полагалось. Дом был старый, бедный, темный и тесный. Узкая лестница вилась в безконечность. Лампочки гасли раньше, чем Петрик достигал следующего этажа. Подъем в темноте казался кошмаром. Ни номеров, ни досок с фамилиями, ни визитных карточек в Париже не полагалось. Вероятно, этот порядок установился с тех пор, как по нему гуляла кровавая революция и люди скрывали место своего жительства.

   Петрик постучал в дощатую дверь где-то под самой крышей.

   - Еntrеz!..

   Петрик открыл незапертую на ключ дверь. Маленькая комната была странно освещена. Единственная висячая на проволоке лампа была спущена к большому столу и подтянута к нему веревкой так, что освещала только стол. Склонивившийся над столом человек был в тени. В свете была рисовальная доска, стакан с водою и железный ящичек с акварельными красками. Сидевший встал от стола и лицо его совсем скрылось в тени.

   - Полковник Дружко?

   - С кем имею честь?

   - Степан Ильич!... Степа?... Ты?...

   Дружко освободил привязанную лампу и поднял ее к потолку, освещая Петрика. В облаках табачного дыма Петрик увидал очень худое, помятое лицо с глубокими складками у щек, поредевшие, сивые волосы и серые, круглые глаза. Только они и напоминали Дружко. Коричневый старый пиджак висел мешком. Мягкий воротник был смят и галстух завязан небрежным узлом.

   Между дверью и стеною была низкая железная койка, накрытая старым одеялом: на ней лежали бумаги и рисунки. Стены мансарды до самого потолка были завешаны картинами, изображавшими котов и кошек в самых разнообразных позах и всех цветов и оттенков. Большой желтый кот, прекрасно написанный акварелью, нагло поднял лапу, изогнулся кольцом и совершал свой туалет. Белая ангорская кошечка, написанная маслом, лежала на голубой подушке. И еще были коты. Не до них было сейчас Петрику.

   Дружко присматривался к Петрику и, видимо, не узнавал его.

   - Не узнаешь?... Так переменился?... Ранцев.

   Голос Петрика дрогнул.

   - Петр Сергеевич... Боже мой... По объявлению меня разыскал?... Какое это счастье!... Да как же мне тебя-то узнать?... А твои усы?... Волосы седые! Да и я не ребенок-корнет...

   Дружко расчищал место на постели, чтобы посадить на нее Петрика.

   - Ты, что же... - не зная, как и с чего начать, сказал Петрик, еще раз внимательно оглядывая комнатушку и котов.

   - Как видишь... Художник... Специалист по кошкам... Спрос есть - и коты меня питают.

   - Ты что же, с натуры? - Петрик рассматривал рисунки.

   - А как придется, смотря по заказу. Вот видишь этого желтого нахала? Рекомендую: кот Лулу, моей консьержки. Умилостивительная ей жертва. Это копия. Оригинал продан за пятьдесят франков...

   - Но у тебя подписано...

   - Ах, Julе LаmВеrt?.. Hе удивляйся. Это требование моего патрона.

   - Значит, - горько улыбаясь, сказал Петрик, - совсем, как и у моей патронши. Ведь и я не ротмистр Ранцев, русский, но просто mоnsiеur Рiеrrе, эльзасец. Они ценят наши знания, наш ум, наши таланты, нашу доблесть, но они и знать не хотят нашего славного русского имени.

   - Не удивляйся и не негодуй, дорогой Петр Сергеевич. Это вполне естественно. Не наша ли прежняя эмиграция в течение едва ли не двух веков приучала их презирать Россию, талдыча им на все наречья и лады, что Россия страна кнута и произвола, что дикие и некультурные татары выше русских? Так что же тут удивляться их страху и пренебрежению русского имени.

   Петрик промолчал. Он наблюдал и удивлялся на Дружко. Как развился и как поумнел он за эти годы скитаний и лишений!

   - Как я рад, Петр Сергеевич, что ты сейчас же и откликнулся на мое объявление... Теперь у нас пойдет работа. Мы будем теперь видеться часто. Каждый день. Этого требует... - Дружко сделал паузу. - Наш полк!

  

  

   Они виделись часто. Окончив свой деловой день, Петрик приезжал к Дружко. Теперь уже не все стены были завешаны котами. На главной лицевой стене, где в углу висела икона, был помещен большой портрет Государя Императора Николая II в форме 63-го Лейб-Драгунского Мариенбургского полка. Подле него были изображения лейб-драгун на конях. Дружко был мастер рисовать не одних котов. Это была полковая стенка. Коты стеснились на противоположной стене между шкапом и окном. Они висели, отчасти закрывая друг друга.

   На столе к приходу Петрика были положены два листа чистой бумаги и два хорошо отточенных карандаша.

   - Садись... Начнем. Итак, нас двое... Следовательно: мы теперь можем составить полковое объединение Лейб-Мариенбургского полка и зарегистрировать его в Обще-Воинском Союзе. Это мною уже сделано. Нужные бумаги написаны. Тебе их только подписать.

   - Постой, Степан... Но ты - полковник, я же всего ротмистр. Тебе и надо быть председателем. Ты старший.

   - Ты ошибаешься. Ты царский ротмистр, а я добровольческий полковник. Ты наш девиз помнишь? Ему не изменил?

   - За Веру, Царя и Отечество, - торжественно и твердо, тихим голосом сказал Петрик.

   - Именно... Другого нет, и у нас, русских офицеров, быть и не может, а потому: ты царский ротмистр, я царский штабс-ротмистр - и пока не отыщется кто-нибудь старше тебя, коренной мариенбуржец, ты являешься старшим и становишься председателем полкового объединения. Подписывай заявления.

   Петрик, молча, не протестуя, подписал поданные аккуратно написанные бумаги.

   - А теперь слушай... В 1919-м году нашему славному 63-му Лейб- Драгунскому Мариенбургскому Его Величества полку минуло триста лет его доблестного служения русским государям и Родине. Наемные немецкие рейтары полковника Курциуса, драгуны Ласси, прославившие себя на полях под Дудергофом при Петре и со славою участвовавшие в первой и второй Нарвах, кирасирский фельдмаршала Миниха полк, опять драгуны в Отечественную войну и, наконец, шефство Государя Александра I.. Тогда, в 1919-м году, как-то не вспомнили об этом. Я был послан за вещами офицерского собрания, вывезенными в Вильно, и нашел город в польских руках. Ничего не уцелело. Священные мундиры шефов, старые штандарты, полковое и призовое серебро - оно-то, конечно, в первую голову - было разграблено и растащено неизвестно кем. Но я знаю, что многое можно найти по антикварам, по жидовским лавчонкам, искать по объявлениям. Я знаю: люди ищут и находят.

   - Нужны деньги и люди, - сказал Петрик.

   - Да, совершенно верно... Нужны люди. И они есть... Это мы с тобой. А когда есть люди, будут и деньги. Мы создадим свой полк снова. Мы будем праздновать свой трехсотлетний юбилей. Это ничего, что он прошел. Мы возвратимся к этому дню.

   - Праздновать, - тихо сказал Петрик. - Прости меня, Степа, но не звучит как-то это слово в моем сердце. Праздновать?... Как это можно праздновать?... Теперь?... Когда вся Россия залита кровью безчисленных расстрелов?... Когда самого полка нет и нет его святого штандарта?... Когда мы, русские, без Родины?... Унижены до последней степени?... Как это, в такое-то время, праздновать? В чем же может заключаться наш праздник?... В слезах?... В панихидном пении по погибшем полке? Самый настоящий праздник - это купить винтовку и патроны и уйти в приграничные леса, партизанить с братьями Русской Правды... Каждый убитый коммунист - праздник полка.

   - Постой... Погоди... Выслушай меня.

   Дружко опустил к самому столу лампу. Комната погрузилась во мрак. Только на столе был светлый круг и в нем два листа белой бумаги. Дружко говорил... И точно вдруг раздвинулись стены тесной и низкой мансадры. Выше стал потолок. Исчезли со стен коты. И не слышно стало городского парижского шума.

   ...Просторный кабинет тонул в нарочито сделанном уютном полумраке. Пылал в углу камин. Зимняя торжественная стояла тишина. Все точно застыло в покое и довольстве. Время потекло обратно. Петрик не сидел на жестком рыночном стуле из соломы, но было под ним глубокое кресло, обитое мягкой кожей с мягкою спинкою и крутыми вальками. В глубине кабинета чуть отблескивала каминными огнями широкая золотая лепная рама и в ней так Петрику знакомая картина Коцебу: "Взятие Варшавской Воли", и на ней подвиг полка. Не серый дым плохого "капораля" шел перед ним от папиросы Дружко, но будто курил Степа дорогую сигару, что только что принес ему полковой буфетчик, и терпкие, ароматные, сизые и голубые прямые струи сигарного дыма тянулись между камином и картиной. И будто Дружко налил не в рябые стаканы бледного "ординера", а наливал в хрустальные фужеры играющий и искрящийся золотой Мумм... Трэ сэк... Полковая марка.

   И говорил Дружко не усталым голосом недоедающего и недосыпающего рабочего человека, но своим бодрым корнетским голосом.

   - Прежде всего, мы достанем полковую историю.

   Петрик записал на чистом листе бумаги: "полковая история".

   - Я заходил в русский книжный антикварный магазин. Там есть. Просят тысячу франков. Мне обещали подождать шесть месяцев. Записали книгу за мной.

   - Через шесть месяцев мы должны иметь эту тысячу франков, - сказал Петрик и отметил на листе цифру: 1000.

   - Мы ее и будем иметь, - твердо сказал Дружко. - Каждое воскресенье после первого числа, ты будешь приходить ко мне и класть ровно в девять часов, в час вечерней зари, в эту копилку сто франков... На полк!..

   - На полк, - повторил Петрик. Его голос звучал торжественно.

   - История полка... Отметь: через шесть мсяцев мы имеем на историю полка тысячу двести франков. Слушай дальше. Наш долг, во что бы то ни стало, какою бы то ни было ценою, отыскать и раздобыть наш полковой штандарт.

   - Но где?... Как?...

   - Я слышал, что его вывез и спас последний штандартный унтер-офицер Карвовский. Ты его помнишь?

   - Помню ли я?... Ведь моего лихого четвертого... Он петербургской губернии был, Дудергофской волости.

   - Он ехал со штандартом в Добровольческую армию. На пути едва не попал к красным... Спасся к Уральским казакам. С ними сделал их легендарный поход по пескам и пустыням Закаспия и перешел границы Персии. Его там надо разыскивать. Уралец Бородин в Сербии мне говорил, что он слышал, что штандарт цел.

   Напряженнейшая тишина наступила после этих слов Дружко.

   - И мы должны отыскать Карвовского и выписать его сюда. Клади на это две тысячи.

   - С половиной, - тихо сказал Петрик.

   - Сколько бы ни потребовалось. Когда будет Штандарт, нам легче станет собирать к нему людей. Мне писали: в Монтаржи работает наш драгун... Вот когда будет штандарт мы и напомним о своем трехсотлетнем существовании. Мы наймем большой зал...

   - Или попросим гостеприимства у Лейб-казаков. Это для такого случая будет много лучше.

   - Верно. Мы привезем туда свой штандарт.

   - Штандартный в форме.

   - Непременно... И мы все в исторических формах полка за триста лет его существования... Нас будет уже много...

   - Молебен.

   - Слово к присутствующим... скажет тот, кто будет старшим...

   - Мы будем почтительно просить Великих князей почтить нас своим присутствием.

   - Представителей полков кавалерии.

   - Гвардии, армии и флота... Ты понимаешь, Петр Сергеевич, что в такой день без бокала вина нельзя.

   - Мумм ехtrа drу... Полковой марки.

   - Первый и единственный тост: за Государя и за полк.

   - За полк!

   - За Россию!

   - Государь и Россия одно... Мы за Россию отдельно никогда не пили. В Государе и Россия.

   - И за полк! - с глубочайшим волнением сказал Петрик.

   - За полк, - снова повторил Дружко.

   Внизу, кругом, шумел, гудел и пел песню города Париж. В незанавешенное окно видны были красные и цветные огни реклам. Прямо перед отелем, где жил Дружко, было пустопорожнее место. Там сломали дом и расчищали место для постройки нового. В этот пролет между домами была видна перспектива улиц. Какой-то купол не то банка, не то дворца банкового короля там возвышался. Серое декабрьское небо отражало заревом огни города. На столе перед ними на помаранных заметками листах лежали большие никелевые часы Дружко. Они показывали без четверти девять.

   Ни Петрик, ни Дружко ничего этого не видали и не слыхали. Они все были как бы в полковой библиотеке, и за стенами ее была зимняя тишина их захолустного местечка.

   Петрик посмотрел на часы.

   - Ты слышишь? - чуть слышно, точно боясь рассеять очарование мечты и прогнать родные призраки, сказал он.

   - Ну?

   - Заря... Наша заря...

   Город за окном пел суровый гимн каменных громад, тюрем человеческой души. Рожки и клаксоны давали какую-то несложную мелодию. Дружко сложил губы трубочкой и, искусно подражая звуку сигнальной трубы стал выдувать: -

   "...Господи... Спаси... сохрани

   Воинов... и Россию..."

   Петрик внимательно его слушал. Благоговейно и молитвенно было его лицо.

   - Мы всегда... Стоя слушали эту молитву, - как бы про себя, как в какой-то дремоте, проговорил Петрик.

   Дружко продолжал играть, подражая трубе. Петрик сидел неподвижно, устремив свой взгляд на окно. Он не видал парижских улиц. Он не чувствовал на себе темно-серого дешевого пиджака наездника, пропахшего конским потом. Он смотрел в окно и видел заснеженную Россию и чувствовал на себе стягивающий и тесный полковой мундир. Рядом с ним сидел Дружко. Редкие, сивые волосы сбились над его лбом. Лицо было сосредоточенно и серьезно. Он и точно, как молитву, выдувал губами кавалерийскую зорю. Глаза в набрякших красных веках смотрели напряженно и строго на портрет Государя в Мариенбургской форме. Он допевал последние ноты зори.

  

  

   Петрик проводил клиента, долговязого американца, бравшего у него урок езды, и пошел в бюро посмотреть "книгу приказов". Другой наездник, англичанин мистер Томпсон, стоял над книгой. Тускло над нею горела лампочка. Томпсон повернул голову к Петрику и показал ему на запись.

   - Вам завтра с восьми, - сказал он, - и посмотрите-ка, какая вам лошадь. Это что-то особенное, что патронша дает такую лошадь первый раз.

   Петрик нагнулся над книгой. Тонкими падающими буквами госпожи Ленсман там было написано: - "вторник, 2-го декабря. Мосье Пьер. Мисс Герберт. - Фонетт. Буль-де-неж. -

   Лучшая лошадь заведения, светло-рыжая кобыла Фонетт, предназначалась для какой-то мисс Герберт. И время было дано не час, как обыкновенно, а полтора часа. Петрик закрыл книгу и вышел на улицу. Новая клиентка - и, видимо, любительница, если берет лошадь на полтора часа и если ей так доверяет хозяйка. Верно, надолго. Впрочем, все будет зависеть от погоды. Петрик уже изучил обычаи "катающихся". Погода делала хорошие и худые дни.

   Без четверти восемь на другой день Петрик подходил к заведению Ленсман. Ворота были открыты. Сама Ленсман была уже на дворе.

   День обещал быть хорошим. Густой туман опускался над городом. Но над серыми крышами домов розовело небо, а в самом верху оно было чистого голубого цвета. Солнце пробивалось сквозь туман.

   На дворе уже стояли поседланные лошади первого урока. На Фонетт было новое, собственное, не манежное, английское седло. Оно было маленькое. Значит, мисс Герберт не толстуха и будет ездить по-мужски. Ленсман строго и внимательно осмотрела с головы до ног Петрика. Осталась, видно, довольна осмотром. Легкая тень улыбки скользнула по ее сухому лицу старого гренадера. Сапоги и шпоры Петрика блестели, распахнутый рейт-фрак был еще достаточно свеж. Котелок хорошо начищен. Наездник был строен и красив. Седые волосы придавали ему нужную солидность.

   - Клиентка очень молодая, - сказала Ленсман, - не позволяйте ей много скакать.

   - С'еst еntеndu, mаdаmе, - поднимая над головою котелок, сказал Петрик.

   Клиентка начинала его интересовать. Он внимательно осмотрел седловку обеих лошадей. Старый Буль-де-неж добродушно оскалился на Петрика. Точно подсмеивался над лишними заботами наездника.

   Петрик ожидал у ворот. По улице взад и вперед, заложив длинный бич за спину, разгуливал Томпсон. У него урок был от девяти, но погода была очень хороша и мог набежать случайный клиент.

   Ровно в восемь к воротам мягко и беззвучно, точно подплыл, громадный восьмицилиндровый американский "Паккард". Петрик, знакомый с шоферами, сразу оценил машину: - сорок пять городских, сто десять настоящих сил. Все новейшие усовершенствования роскоши и удобства. Долговязый шофер-француз в длинной синей ливрее и фуражке, не спеша вылез из своей застекленной кабины, обошел машину и открыл широкую дверь кареты.

   Оттуда вышла стройная девушка, лет семнадцати. За ней показалась полная седая, очень богато одетая дама. Девушка была в разрезной амазонке, в высоких рыжей шагрени очень дорогих сапогах со шпорами. Поверх было надето широкое пальто из серебристых соболей. Из-под черного котелка на лоб выбивалась тонкая прядка золотистых волос. Эта прядка придавала лицу амазонки шаловливый вид. Девушка была высока, почти такого же роста, как и Петрик. Дама остановилась разговаривать с Ленсман. Амазонка кивнула хозяйке головкой со стрижеными по моде волосами и прошла к своей лошади. Петрик стоял подле Фонетт, готовый помочь новой клиентке. Серо-голубые глаза девушки, так много напомнившие Петрику глаза цвета морской волны, были широко раскрыты. В них светилась детская радость.

   - Аm I tо ridе this hоrsе ?

   Голос был глубок и красив. Он показался Петрику сладкой музыкой.

   - Уеs, miss.

   - Is it gооd - nаturеd ?

   - Yеs, miss.

   - Mау I раt it ?

   Петрик сам погладил Фонетт, показывая, что лошадь добрая. Девушка с ласковою нежностью стала гладить и трепать лошадь по шее.

   - Я надеюсь мы будем друзьями и полюбим друг друга, - сказала она по-английски, как бы сама с собою.

   Седая дама, сопровождаемая Ленсман, подошла к ним. Она строго осмотрела Петрика.

   - Аrе уоu quitе surе оf him, mаdаm ?

   - Indееd I аm, Mаdаm. Mоnsiеur Рiеrrе is а Frеnсhmаn. Hе hаs Вееn fоr mаnу уеаrs in оur hоusе. Hе is аn ассоmрlishеd hоrsеmаn.

   - Uр, mу dаrling?!

   Петрик подставил руку, амазонка поставила на нее свою маленькую ножку и легко, привычным движением опустилась в седло. Петрик вскочил на Буль-де-неж. Его клиентка поехала к воротам и, выезжая из них, помахала приветливо ручкой седой даме.

   - Пожалуйте направо, - показал Петрик дорогу.

   Лошади шли бодро и смело по камням улицы. За последними домами показался Булонский лес. Солнце победило туман. Последние клочья его застыли между кустами в низинах. Весь сквозной лес горел в ярких лучах. Точно золотой дождь пролил над ним и отдельные капли его спадали с тонких ветвей: золотые листья, уцелевшие от ветряных бурь, прозрачными гроздьями свешивались кое-где с темных сучьев. Дали аллей клубились прозрачными голубыми туманами. Со всех сторон к лесу направлялись всадники и амазонки. Все точно обрадовались солнцу и прекрасной теплой погоде. Сзади по аvеnuе du Воis dе Воulоgnе по широким панелям сплошной толпой надвигались пешеходы.

   - Какая прелесть! - сказала девушка, тонким хлыстиком показывая в глубину аллеи.

   - Что прикажете? - сказал Петрик. Положительно ему сегодня не давался английский язык и тон наездника. Он внимательно посмотрел на амазонку. Должно быть, она много и с детства ездила верхом. Она сама без подсказки Петрика разобрала поводья по-полевому. Сидела она прекрасно. Длинная стройная нога красиво обрисовывалась под юбкой амазонки. Шенкель был наложен. Бояться за нее не приходилось. Петрик сознавал, что он ехал теперь с самой красивой и нарядной наездницей, какую он видал в Булонском лесу. И это было приятно, и тем еще труднее было выдерживать менторский тон наездника.

   Девушка прямо в глаза посмотрела Петрику. Удивительно, несказанно чист и ясен был взгляд глубоких глаз цвета прозрачной морской волны.

   - Это и есть Булонский лес?

   - Да, мисс.

   - Я ездила в Кенсингтонском парке и в Гайд-парке. Там тоже очень красиво. Только там гораздо чище... И бараны бродят по "пелузам"... Очень это украшает и оживляет.

   Петрик ее плохо понимал. Он помнил, что разговаривать не полагается и промолчал.

   - Я думаю, тут можно рысью?

   - Как вам будет угодно, мисс.

   Они пошли рысью. Лошади шли, играя. Фонетт точно не чувствовала тяжести и шла воздушно, точно совсем не касаясь земли. Так многое напоминала и эта легкая побежка лошадей и это плавное приподнимание через такт грациозного девичьего стана. Сердце щемило тоскою воспоминаний. Буль-де-неж едва поспевал за Фонетт. Он бежал, недовольно крутя головою.

   Черное шоссе пересекало верховую дорожку. Петрик обогнал на полшага амазонку и сказал: -

   - Здесь надо шагом.

   - Почему?

   - Здесь скользко, и могут быть автомобили.

   - А... Да...

   Они пересекли дорогу, шедшую от Роrtе dе lа Muеttе и шагом пошли к большому длинному озеру. Вода в нем казалась темно-зеленой и клубилась холодным паром. По смятой, набухшей бурой траве золотым узором легли последние опавшие листья. Здесь шумы города не были так слышны. Реже попадались автомобили. Верховых было много и Петрик должен был быть начеку. Высокий господин, сопровождаемый мулатом, обгонял их полевым галопом. Фонетт заволновалась и поддала задом.

   - Tightеn thе rеins.

   - It's dоnе.

   Девушка виноватыми глазами посмотрела на Петрика. Совсем так смотрела на него когда-то Валентина Петровна, когда он давал ей урок в манеже Боссе. На мгновенье воспоминание о прошлом заслонило его настоящее. Очень уж эта девушка ему напоминала его жену, когда она совсем еще юная носилась с ним по полям и лесам Захолустного Штаба.

   Амазонка подобрала повод и поскакала галопом. В конце озера шоссе шло поперек их пути. Петрик опять обогнал девушку и, преграждая ей путь рукой, серьезно сказал: -

   - Здесь надо шагом.

   От плохого произношения Петрика по-английски это вышло у него непроизвольно строго.

   - Опять шоссе, - вздохнула девушка.

   - Да , мисс.

   Они обогнули озеро. Когда выворачивали на дорогу, ведшую к воротам леса, Петрик сказал: -

   - Мисс ездит уже час с четвертью. Может быть, мисс повернет домой. Этою дорогою мы как раз через четверть часа будем у конюшен.

   Она ничего не сказала и покорно поехала туда, куда ей указал Петрик. В прекрасных глазах ее горела радость. Лошади шли к дому просторным и легким шагом. Наездница опустила правую руку и чуть покачивала ею в такт хода лошади. Они свернули в переулок. Перед ними были ворота заведения госпожи Ленсман.

   - Очень хорошо было, мистер, - сказала, поворачивая к нему оживленное, раскрасневшееся лицо девушка. - Но какой вы ст