Краснов Петр Николаевич - Выпашь

align="justify">   - Это-же, господа, задача России. Вековая задача и цель... Защита славянства. Австрию мы всегда били - и учить ее следует... Это мое такое мнение. Другим - как нравится.

   - Но, позвольте, мое сокровенное мнение сказать, - сказал Барышев, выступая вперед и поглаживая рукою русую в сединах бороду. - Ведь это война-с. И война, не более, не менее, как с Германией-с. А миролюбие нашего обожаемого Государя? Гаагская конференция и различные международные, так сказать, трибуналы? Ну, там мальчишка Принцип убил эрцгерцога и эрцгерцогиню... Ужасное преступление - так его судить можно, его выдрать можно всенародно-с и публично... Повесить...

   - Да, наверно, уже и повесили, - сказал Замятин.

   - Но зачем же война-то! - продолжал Барышев. - Ведь это какое разорение всей России! Невозможное это дело. Да готовы ли мы к войне? Как бы не вышло так, как с японцами, что, не спросясь брода, сунулись в воду, ну и вышло... как в лужу!

   - Ну это-то... - начал снова Заборов. - Теперь-то у нас и пулеметы, и все... Японская война урок был хороший.

   - Да, если бы победили, - сказал батюшка, стоявший в самом углу, под картиной "под Левитана". Он сказал это, и вдруг точно смутился, опустил смуглое, в лиловое отдающее лицо, обрамленное курчавой черной бородкой и замолчал.

   - То есть, что вы хотели этим сказать? - спросил его генерал Заборов, поощрительно поглядывая на него.

   - Это по писанию.

   - Даже любопытно, - сказал старый, совершенно лысый инженер в очках. - Может быть, вы нам поясните?

   - Как вам угодно. Есть книга великой премудрости и откровения Божия. Неразгаданная книга. Там об этом явственно сказано, "Откровение св. Иоанна".

   - Апокалипсис, - с некоторым разочарованием сказал Заборов.

   - На этой книге с ума сходили, - сказал Барышев. - Вон и у Шадрина - покойника, нашли, что в библии апокалипсис весь был так захватан и зачитан, что живого места не было. Читать даже трудно было. Искал, значит, человек.

   - И доискался, - сказал Заборов.

   - Слабому уму не открыто, а если читать с умом, не ища гаданий и предсказаний, чего и не дано человеку знать, - то есть, это я говорю про будущее - а ища во всем мудрого совета и ответа на большие житейские вопросы, то и найдете.

   - Очень это любопытно, - повторил инженер и, сделав шаг к батюшке, добавил. - Не поясните ли вы это нам. Что же сказано о войне, например?

   - Извольте, - охотно отвечал батюшка. Он поднял голову. Темносерые глаза стали сосредоточены, точно в воздухе где-то искал он те слова, что были написаны в его памяти. - Извольте: - "Дух говорит церквам: - побеждающему дам вкушать от древа жизни, которое посреди рая Божия. Побеждающий не потерпит вреда от второй смерти... Побеждающему дам вкушать сокровенную манну и дам ему белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает... Кто побеждает и соблюдает дела Мои до конца, тому дам власть над язычниками... Побеждающий облечется в белые одежды... Побеждающего сделаю столпом в храме Бога Моего... Побеждающему дам сесть со Мною на престоле Моем, как Я победил и сел со Отцем Моим на Престоле Его" , - по мере того, как говорил, вспоминая текст священник, голос его креп и становился сильнее и громче. Закончив, он опустил руки вдоль рясы - он держал ими крест на груди - и тихо, как бы про себя добавил: - но мы не победили.

   Несколько мгновений стояло молчание. Казалось, все были поражены. Точно они и впрямь первый раз это услыхали. И были слова подлинно, как откровение.

   Особенно сильное впечатление они произвели на Петрика. Они врезались в его памяти, как в детстве врезывались ему в память различные кавалерийские и пехотные "стишки", которыми он любил щеголять перед Валентиной Петровной. Этот текст был для него открытие. Он напряженно ждал, что кто-нибудь возразит, или опровергнет.

   Наконец, несмело заговорил Заборов.

   - Но... позвольте... Какая же, однако, была и в японскую войну проявлена нашими войсками доблесть... Это мое такое мнение... Другим, как нравится. Возьмите хотя нашу Заамурскую Пограничную Стражу на Ляоянских фортах... Умерли, а не сдали... А Порт-Артур!... Безпримерная оборона! Генерал Кондратенко... Да вот тоже про Цусиму - мало ли чего говорили... А я знаю - японцы изумлялись подвигам наших офицеров и экипажей. Расстрел, пожар. На корабле живого места нет. Тонет... А Андреевский флаг как прибитый на корме и музыканты гимн играют. Командир на мостике... И так в пучину... Это-ж... Подвиги! Мое такое мнение... Другим, как нравится.

   - Подвиги, ваше превосходительство, но не победа. Дух говорит церквам о победе, - тихо, но очень настойчиво сказал священник. - Нужна победа. И только победа... во всяком деле победа... Иначе...

   - Но, батюшка, - смягчая настроение заговорил Барышев. - Победа... это, конечно, вещь самонужнейшая... Но Господь милосерд и по милосердию своему как-нибудь помилует нас грешных и без победы.

   - Господь милосерд, но говорит Господь: - Иакова я возлюбил, а Исава возненавидел. Что же скажем? Неужели неправда у Бога? Никак. Ибо Он говорит Моисею: "кого миловать, помилую; кого жалеть, пожалею". Итак помилование зависит "не от желающего и не от подвизающегося, но от Бога милующего". Сопоставьте это со словами откровения святого Иоанна - и вы увидите, что Господь требует от нас не только подвига веры и самоотречения, но и победы над диаволом, т. е. злом и смертью... Без противления злу и победы над ним - погибнем.

   - А потому, - безпечно сказал, подходя к слушавшим священника, Замятин, - и войны никакой нам не надо. Все равно - немца нам не победить... Куда нам, гусям лапчатым!... Пожалуйте, господа, кушать... Ваше превосходительство!... Батюшка!.. Доримедонт Иванович!.. Дамы уже тронулись...И я... прощения прошу... Несмотря на то, что жара и вечер - блинами вас угостить хочу. Уж очень хорошую сегодня подлец Чурин икру из Иркутска получил. Жалко было ее не использовать. Пожалуйте... Самуил Соломонович - вы рядом с женою... Напротив генерала...

   Дамы проходили в высокие двери столовой. Петрик видел золотистый затылок своей жены и узел черных кос Матильды Германовны. Они шли рядом. Канторович спешил к ним.

   "В жидовской компании", - подумал Петрик, - "привыкай ко всему... Новая власть... Новая сила... Капитал и знание... А ты кто? Наездник... И только!..."

   ХХVI

   За обедом Петрик сидел между Барышевым и доктором Березовым. Они сосредоточенно и молчаливо налегли на блины, икру и семгу и на розовый борщок в чашках с гренками с сыром. Старый Ржонд и генерал Заборов, остерегавшиеся много есть, - овладели беседой.

   - Вы, ваше превосходительство, ланцепупов застали? Помните - под Владивостоком, - обратился Старый Ржонд к Заборову.

   - Да вы чего это, в самом деле, меня перед прекрасными барынями конфузите. Что я? Такой уже старый, что ли?... Ведь это почти к временам Муравьева относится.

   - Ну, нет, много позже.

   Матильда Германовна, сидевшая в голове стола, жеманно улыбаясь, протянула:

   - Ах... расскажите нам, генерал... Так это интересно.

   - Да что, Матильда Германовна, другим как нравится, но мое такое мнение - теперь куда лучше стало. Теперь вот мы все вместе. И инженеры, и офицеры, и купцы - все одно. А тогда - известно, дворянские предрассудки сильны были - ну и была каста. Гарнизон маленький.

   - Ах, как же... - перебила Заборова Матильда Германовна. - Я недавно читала "В маленьком гарнизоне", немецкий переводный роман Бильзе. Говорят, так ужасно там все это написано, что Император Вильгельм даже запретил его.

   - Ну, какие там маленькие гарнизоны! Четыре часа езды до Берлина!... Вот постояли бы в Хунчуне, или Камень-Рыболове - так, верно, не хуже наших до тоски смертной дошли бы... И, притом, и у нас, как у них, тоже была офицерская каста. Варились в своем соку.

  

   - Вот там-то и дошли до ланцепупов, - вставил Старый Ржонд.

   - Ланцепупы... Ах, чтоб их! - подхватил Заборов. - Да... было... Лето понимаете. Теплынь... И тоска до одури. Такая тоска, что ее и водка не берет. Вот кто-то и придумал, что надо дойти до первородного человека и в таком состоянии все грехи стряхнуть. Ну, и целыми партиями уходили в леса... А вы тамошние леса и представить себе не можете. Дичь... Красота. Дубы - шесть охватов, чинары, плющ, лианы... Кусты там разные... Смородина дикая... барбарис... кизил... Ручьи... бурелом. И там-то, в лесах, раздевались донага... Да так и жили неделями, предаваясь созерцанию... Ну там гармоники... балалайки... песня... и водка, конечно... Значит, душа покоя требовала. Денщики господам обед носили. Вот это и был клуб ланцепупов... Другим, как нравится, а мое такое мнение: неблагозвучное, не для дам название... Да и не дамское это было дело...

   - А в Туркестане в "мяу" играли, - сказал Старый Ржонд.

   - Ну, это... посерьезнее будет. Знаете ночью... темнота эдакая, хоть глаз выколи, ничего не видать. И звезд нет. Ну и кусты, или камыш. Плавни, если по иностранному... По-иностранному нам как-то понятнее. Джунгли... Ну, и туда компания... Тоже пьяная... С револьверами... И один - кошку играет. Схоронится и мяукнет... А все на его голос - бац... бац... из револьверов... "Лефоше" тогда были револьверы. Тяжелые со свинцовой пулей... А тот, что мяукнул - и переместится. Ну, знаете, попасть мудрено. Однако попадали... Бывало и на смерть забьют. Полировка крови.

   - Чего не придумают люди, - сказала "оса на задних лапках".

   - Да... все таки... бравая, знаете, игра... Нервы закаливала... Ну, потом - это прошло. Много к Скобелеву тогда офицеров с Кавказа приехало, и стали вводить кавказские обычаи в Туркестане - ну и стало полегче. От кавказцев песни переняли, лезгинку стали плясать. Другим, как нравится... "Мравал джамиер" пели и шутили: - обида, мол, хозяину. Его питье, брашно едят до отвала, а сами еще поют: - "мало жрали мы, мало жрали мы"... Мое такое мнение - неловко будто...

   И генерал, довольный своей шуткой и тем, что приковал к себе внимание всего стола, затрясся в сытом смехе, потрясая большим животом.

   "Зачем?... Ну зачем он это?... Ну к чему это он, так распоясался перед всеми "этими"? - мучительно краснея, думал Петрик. - "Ну да... были и ланцепупы, и в "мяу" играли и, может быть, еще и худшие безобразия бывали. Спивались... С ума сходили от тоски и от водки... Ежегодно кто-нибудь там стрелялся. Вон в Адеми, недалеко от Барабаша, рассказывали мне, на берегу Великого Океана семь больших крестов в линию стоят - все над могилами самоубийц-офицеров. Значит - было с чего стреляться. Да, они-то... эти-то сытые инженеры, жид-подрядчик, жидовка Матильда Германовна - они понимают, что ли, отчего это было? Могут они представить себе тамошнюю, тогдашнюю-то жизнь? За девять тысяч верст от железной дороги! Если по морю - парусными судами!... И кругом корейцы и китайцы... И все такое чужое!... И ничего своего. Письма редки... Газеты на четвертый месяц приходили... Ну, и доходили до безумия. А они со своею игрою - с "макашкой", "банчком", с "железкой" разве лучше? Петрик с нараставшею в нем ненавистью оглядывал гостей. Все слушали генерала. И то сказать - рассказывал он хорошо, смачно, со вкусом. Весело блистали его маленькие узенькие глаза, топорщились широкие крашеные подусники и весь он сиял. Самуил Соломонович Канторович, "благодетель" - звали его на линии, брезгливо топорщил нижнюю губу и отдувал ее.

   - У нас говорили, - сказал он, - пьян, как дым, потому что, вы знаете, его всего изгибает от водки. Хэ-хэ-хэ. Выворачивает кольцом.

   - А то я слыхал - вставил Замятин - пьян, как лошадь... А разве лошадь-то пьет, - его русское лицо - купчика-голубчика, круглые, блестящие глаза - насмешливо играли.

   Петрику хотелось шлепнуть их, по больному месту ударить, унизить, чтобы не смели они смеяться над офицерами. И больно сжималось сердце... Да, если бы мог он сказать, крикнуть на весь стол: "неправда! -этого не было!..." Но молчал. Ибо - пили... И в их Мариенбургском полку пили, только пили умеючи, воспитываемые целыми поколениями "питухов"... И у него - милый его Факс - чудо-офицер - не пьет совсем, потому что знает, что если начнет пить - запьет так, что не остановится. И ланцепупом станет и в "мяу" играть захочет... И потому крепится.

   В крови это у них. Со времен, может быть, Владимира Святого или Олега, со времен пьяных пиров после победы... И надо когда-то остановиться... А то, если станет душа утомленная - выпашью, порастет чертополохом безумного пьянства, бурьянами дикого своеволья - тогда крышка! Какая тогда победа!...

   А тут война надвигается.

   И злыми глазами посматривал Петрик на сочно смеющегося Замятина и думал про себя: - "смейся, смейся... рябчик... штатская твоя душонка... а я тебе... в рожу, в рожу, в рожу бы надавал..."

  

  

   Обед приходил к концу.

   "И слава Богу", - думал Петрик. - "А то не справлюсь я с собою. Скажу что-нибудь нелепое, несправедливое, ведь это я не прав, а не они..."

   Пить кофе пошли в гостиную. Матильда Германовна, шикнув на гостей, чтобы обратить их внимание, подошла ласковой кошечкой к Валентине Петровне.

   - Сыграйте нам что-нибудь, душечка, - сказала она.

   Валентина Петровна покраснела до корней волос. Смущенно оглядела она гостей. Дымили сигары и папиросы. Лицо генерала Заборова было медно-красное от выпитого вина. Канторович что-то шептал на ухо осе на задних лапках, что-нибудь, надо думать, неприличное. Она извивалась всем своим тонким телом, подставляла ухо, краснела, напряженно смотрела вдаль и говорила, захлебываясь от деланного смеха: - "Ну... правда?... Неужели?... да нет!... не может быть..."

   Рояль стоял нераскрытый. На нем лежали иллюстрации, какие-то альбомы, деревянная коробка с карточными мелками. "Настроен ли он?" - подумала Валентина Петровна. Она хотела уже отказаться. Ей, почти артистке, играть при таком обществе?!... Ее благоговейно слушал сам Стасский!! Говорили - у ней сила Рубинштейна и душа Листа. И ей играть так... зря... перед кем попало. Но хотелось играть в обществе. Попробовать силу музыки, силу своего таланта.

   - Что же вам сыграть?

   Лист, Шуман, Чайковский, Шопен были у нее в памяти. Целые концерты...

   - Вы, я слыхала, и без нот можете, - настаивала хозяйка.

   Валентина Петровна подошла к роялю. Петрик снял с него журналы и коробки и поднял крышку. "Догадался, милый..."

   Валентина Петровна села на табурет. Тронула клавиши. Кажется, настроен. В ушах стояло - "сыграйте что-нибудь!..." Было смешно и досадно. Но вспомнила: она в Маньчжурии... не артистка, но солдатская жена... жена вон того постового офицера, что стал в углу - такой странный в сюртуке с эполетами. Она посмотрела кругом. На диване подле простоватой докторши в розовой шелковой блузке сопел генерал Заборов. Толстая сигара торчала у него изо рта. Канторович, играя золотой цепочкой на жирном брюхе, нагнулся к осе на задних лапках, усевшейся в кресло. Толпа инженеров стояла в дверях кабинета. Там лакей и горничная расставляли карточные столы. Валентина Петровна поняла - она была дивертисмент - и, пожалуй, ненужный, между обедом и картами.

   Она хотела встать и уйти... Но взяла сейчас себя в руки. Ведь она не Тропарева, партнерша Обри, готовившаяся для большого концерта, мечтавшая сыграть с оркестром, а просто - ротмистерская жена... "Ротмистерша". Она заметила, как потемнело лицо Петрика. Он все понимал. И, жалея его, она заиграла, с силою и своим великолепным искусством, вариации на Аргентинское танго.

   Ее слушали снисходительно. Кое-где даже прекратили разговаривать. Канторович устремил на нее круглые глаза. У Старого Ржонда рот открылся.

   "Постойте, мои милые, я покорю вас", - думала Валентина Петровна, кончая игру. Она ждала восхищения... Может быть рукоплесканий? Но одни молчали, другие продолжали начатый разговор. Сочно смеялся Барышев. И только Матильда Германовна подошла к ней и сказала с наигранным восхищением: -

   - Отлично сыграли... Ну сыграйте еще немножечко... Столечко!... Как вы можете так, без нот-то!

   Глаза Валентины Петровны потемнели. Огневые искорки запрыгали на их морской волне. Она притушила их ресницами. "Хорошо... Я проберу вас. Неужели я этим не покорю вас? Орфей - говорят, - хищных зверей усмирял игрою на лютне..." И она заиграла "Прелюд" Шопена. Эта вещь всегда и везде имела громадный успех. Она играла, как никогда. Казалось, пальцы ее не касались клавиш, но сам рояль пел по одной ее воле...

   Но едва она кончила, все как по команде встали. Ни одного возгласа одобрения не раздалось в зале.

   - Ну, пора, господа, и за дело, - проворчал Заборов, тяжело ступая по ковру.

   - Готово все для сражения, - угодливо отозвался Замятин из группы инженеров.

   Все, точно ученики, окончившие скучный класс, спешили в кабинет, где в два ряда стояли зеленые "ломберные" столы. На них были разложены нераспечатанные колоды карт, остро отточенные мелки, щеточки в перламутровой оправе, и были зажжены, несмотря на то, что было еще совсем светло, свечи в бронзовых шандалах. Точно там готовилось служение богу азарта и были засвечены ему светильники.

   В гостиной остались батюшка, докторша, Матильда Германовна, Петрик и Валентина Петровна.

   Матильда Германовна подошла к Валентине Петровне.

   - Спасибо, милая, - сказала она, целуя Валентину Петровну в щеку. - Вы чудно играете... Прелесть, как хорошо!... Вам надо в концертах, а не у нас в трущобе... Вам в Петербурге, или Одессе так играть!...

   Она усадила Валентину Петровну подле батюшки на диване, а сама пошла к Петрику.

   - Что, батюшка, - тихо спросила Валентина Петровна. - Не победила я их?

   Батюшка не сразу ответил. Его смуглое лицо аскета, с синими тенями было печально. Он глубоко заглянул в глаза Валентины Петровны и тихо и сердечно сказал: -

   - Нет... Обманывать не стану... Не победили их. Их искусством победить нельзя... Выпаханные у них души. Им этого не понять - как выпаши не родить хорошего хлеба.

   Матильда Германовна, блестящая платьем, зашитым пальетками и камнями на ушах, на груди и на шее, действительно, прекрасная, как Саломея, дышащая зноем страсти, сознающая, что она-то победила, унизив прекрасную офицерскую жену, гибкая и высокая, подошла к Петрику и, завораживая его темным блеском прекрасных, громадных глаз, схватила за руку выше локтя и, почти обнимая его, дыша ему в лицо горячим дыханием красивого чувственного рта, бывшего совсем близко от его губ, стала шептать ему со страстью:

   - Какая у вас, Петр Сергеевич, прекрасная жена. Удивительная артистка!... Вы должны ее очень любить...

   Ее колени касались колен Петрика. Обнаженные руки в браслетах из зеленой лазури были необычайно белы. Тонкий запах духов, аромат ее волос и горячего тела опьянял Петрика. Она еще приблизила свое лицо к его лицу и, почти касаясь губами его губ, прошептала:

   - Пойдем туда... Сыграйте... Поставь... Не боитесь?... На мое счастье.

   Кожаный бумажник со всеми сбереженьями Петрика точно жег его ногу. Петрику хотелось оттолкнуть Матильду Германовну, назвать ее жидовкой. Он чувствовал, как она, точно змея, колдовала его, лишая воли... Но он сейчас же овладел собою. Осторожно он высвободился от нее. Жесткая улыбка появилась на мгновение на его лице и сейчас же исчезла. Он притворно-безпечно сказал: -

   - Отчего же?... С удовольствием... Зачем не сыграть.

   И пошел за Матильдой Германовной в игорные комнаты.

  

  

   Когда-то в своем Лейб-драгунском Mариенбургском Его Величества полку Петрик в офицерском собрании игрывал в макао. У них играли без страсти, без азарта. И страсть и азарт считались неприличными для офицера. "Умей владеть собой... Ты не сапожник!" - говаривал старший офицер - папаша Ахросимов. Играли от скуки, от нечего делать, для полировки крови. Для воспитания офицеров. Игра входила в военный быт. Играли наемные ландскнехты, играли королевские мушкетеры - почему же не играть и Императорским драгунам? Азартная игра входила в офицерскую жизнь, как входили в нее кутежи и ночной загул в заведении госпожи Саломон.

   Играли, впрочем, не крупно. Выигрыши и проигрыши исчислялись десятками рублей. Считалось шиком играть ровно, спокойно, серьезно, не радуясь выигрышу, не огорчаясь проигрышем. Шутки и прибаутки были недопустимы. За столом пили чай, или вино, и обменивались короткими деловыми фразами. Это был стиль игры. Если какой-нибудь неопытный и не знающий полковых обычаев корнет начинал крупно ставить, или слишком проигрывать, кто-нибудь из старших ротмистров, или сам папаша Ахросимов скажет сочным, твердым баском: - "корнет, не зарывайтесь!..." - и все игроки хором, в унисон повторят: - "корнет, не зарывайтесь!.."

   И завянет бедный корнет. Точно ледяной водой потушат его азартный пожар. Станет он просить еще карточку, а старший офицер умышленно грубо прикрикнет: - "играй, да не отыгрывайся!... "Ну, пшел!... не скули!... Отрезвись!..."

   Играли шутя... между делом, от скуки.

   Как только Петрик вошел в игорные комнаты Замятина - он понял: здесь было совсем другое дело. Тут шла "игра высокого давления". Это было: - дело. Пожалуй, самое важное, и, пожалуй, самое интересное в их жизни. Тут было забыто все. Петрик видел, какие вдруг важные и серьезные лица стали у генерала Заборова, у Барышева, у Канторовича. Несмотря на то, что вечер был очень знойный, окна были закрыты, чтобы городской шум не мешал игре. Пламя свеч не колебалось в недвижном воздухе. Большинство уже уселось за столы. С треском распаковывались карты. Шли короткие переговоры, кому метать. И только в дальнем углу какие-то молодые инженеры в длинных белых кителях еще стояли кругом стола. Генерал Заборов, распушив усы, медленно тасовал карты. На толстом пальце играл в массивном кольце крупный бриллиант. Даже Старый Ржонд, милый Старый Ржонд, был серьезен и хмур.

   Матильда Германовна, как некий дух, сопровождающий Петрика, подвела его к столу, где сидели ее муж, подрядчик Барышев, Канторович и какой-то старый инженер, кого Петрик не знал, с Владимиром на шее. Перед Замятиным лежала толстая пачка сторублевых бумажек, оклеенных еще бандеролью, Барышев выложил на стол толстый, объемистый кожаный бумажник, у Канторовича кредитки, как крепостною стеною с башнями, были окружены аккуратными столбиками золотой монеты.

   - Вот, господа, вам и еще партнер, - сказала Матильда Германовна.

   - Мазать будете? - пренебрежительно щурясь, спросил старый инженер.

   - Нет, играть, - спокойно сказал Петрик.

   - У нас игра большая, - сказал сердито инженер. - Меньше ста ставки не бывает.

   Замятин подвинул Петрику стул. Петрик молча сел и достал свой бумажник. В нем были все его сбережения - приданое Настеньки - по Мариенбургской терминологии - девять "попов" и один "архиерей" - девять Катенек и Петр - тысяча девятьсот рублей.

   Банк держал Замятин. Петрик невольно поддавался общему серьезному настроению. Точно сквозь все его тело, как в виолончели, были протянуты струны и только ударь по ним - зарыдают. Но наружно он был спокойнее всех. Он был почти небрежен. У Барышева, когда он принимал карты, лицо менялось, у Канторовича, закуривавшего толстую папиросу с золотым мундштуком, дрожали руки и никак не загорался фитиль в зажигалке.

   - У вас, верно, бензина нет, - сказал Замятин.

   - Да нет же, наливал.

   Замятин зажег свою и подал Канторовичу.

   - Сдавать? - сказал Замятин. Молчание стало за столом.

   Мягко летели карты и беззвучно падали на зеленое сукно стола. Игроки брали их, приподнимали и засматривали.

   - Еще...

   - Пожалуйте-с...

   - Куплю еще.

   Карты открывались.

   - Ваши!

   И с тихим шелестом и легким звоном кредитки и золотые монеты передвигались к выигравшему.

   Сотня за сотней, "поп" за "попом", уходили из бумажника Петрика и сыпались в гору денег банка. Он уже разменял "архиерея" на десять "попов" и продолжал проигрывать. Ему казалось порою, что и им начинает овладевать власть игры и денег. Но он сейчас же справлялся с собою и напускал холод в свое сердце.

   - Еще карточку!...

   Все шел жир... Глупые бородатые короли, черноусые валеты, некрасивые дамы, двойки, да тройки. Паршивая шла игра.

   Но собою Петрик был доволен. Он шел в пэйсе игры и, несмотря на проигрыш, чувствовал себя первым. Он и старый инженер только и владели собою. Старый инженер косился на него глазом. И мычал одобрительно. Хорошо играл этот офицер!

   Лакей в белой рубашке, видно, вышколенный для игры, безшумно разнес по игрокам стаканы с темно-янтарным чаем, задернул портьеры и пустил электричество. Ночь наступала. В комнате было очень душно. Табачный дым стоял неподвижными сизыми полосами. От него першило в горле у Петрика и ело глаза. Он проиграл семнадцатого "попа" и поставил предпоследнего.

   "Проиграю его, встану и уйду. Значит - не вышло".

   И Петрик обдумывал самым тщательным образом, как он встанет, как пойдет в залу к жене и как, улучив удобный момент, уедет. Он не жалел проигрыша. Ему были противны деньги. Ему странно было, что за несколько таких "попов" он купил когда-то Одалиску - живое и чуткое существо, уже сколько лет дающее ему много радости. Когда-то покупали и людей... Он сам читал в старых газетах: - "продается девка"... А разве теперь?... Вспомнил заведение госпожи Саломон... Почему-то показалось, что и Матильду Германовну можно купить. Разве не купил ее инженер Замятин? Они не венчаны... И Матильда Германовна только что покровительственно целовала его жену. А чем она лучше Ревекки Хозендуфт, дочери его хозяина в Мариенбургском штабе, что "работала" в заведении госпожи Саломон? Власть денег? Им не овладеть ротмистром Ранцевым!... Он поднял свои карты.

   - Ваши.

   Значительная кучка денег передвинулась к нему.

   "Как это просто", - подумал он. То не было ничего, вставать хотел, а вот опять более пятисот". Он взял новую карту.

   Оса на задних лапках склонилась над ним. Петрик чувствовал легкий аромат духов, шедший от ее платья. Кружилась от него голова.

   Он опять выиграл. Это она принесла ему счастье.

   У него разменяли деньги и его "архиерей" вернулся к нему. Карты все шли. Деньги валили. Сзади Петрика уже стояла не одна оса, но еще какие-то люди.

   Распечатали свежую колоду, и пока тасовали, Петрик отсчитал свои первоначальные девятнадцать сотен - Настенькино приданое и уложил в бумажник. Порядочная сумма денег осталась лежать перед ним. Вероятно - несколько тысяч.

   - На выигрыш, значит? - хриплым голосом спросил Барышев.

   Петрик не ответил. Он с трудом удерживал торжествующую улыбку. Счастье валило к нему.

   Ему послышалось, что кто-то сказал, или это было подсознательное ощущение, но он понял, что Замятин уже играл не на свои, а на казенные деньги.

   "Так ему и надо" - подумал Петрик.

   Должно быть, было поздно. Где-то по-утреннему лаяла отрывисто и грубо собака. "Бедная Аля" - думал Петрик, "ей должно быть отчаянно скучно. Ну, что же: - tu l'аs vоulu, Gеоrgеs Dаndin...

   Первый и последний раз"... Он чувствовал, что теперь уже скоро конец. Он выиграл и выиграл основательно. Он видел, как старый инженер записывал на сукне свой и, по просьбе Барышева, его проигрыши. И Петрик обдумывал, как ему поступить дальше. То, что он хотел сделать, казалось ему резким и оскорбительным, и он решил еще раз попробовать судьбу.

   - Сколько в банк? - спросил он.

   Его голос был поразительно спокоен. Он внутренне любовался собою. "Да ведь я офицер", - подумал он про себя, и добавил - "и какой молодчик - ротмистр Заамурец Ранцев!..." Он весь подобрался.

   - Подсчитать надо, - прохрипел Барышев.

   - Подсчитайте.

   Замятин и Канторович быстро разбили кучу по пачкам.

   - Двадцать две тысячи, - сказал, вздыхая, Канторович.

   Теперь уже все знали, что тут были и казенные деньги. Лицо Замятина было очень бледно. От ухаря купчика-голубчика ничего не осталось. Был просто попавшийся мазурик.

   - Играю ва-банк, - сказал отчетливо Петрик.

   На соседних столах прекратили игру. Генерал Заборов встал и, хромая на отсиженную ногу, двинулся к их столу, но его на пути перехватил адьютант Ананьев и увел в соседнюю комнату.

   Замятин метал банк. Руки его сильно дрожали.

   Петрик поднял карту. Девятка!

   В полной тишине как-то деревянно прозвучал голос Замятина:

   - Банк ваш.

   Инженер с Владимиром на шее встал. Канторович услужливо подвинул пачки ассигнаций и золотые столбики Петрику. Петрик впервые ощутил власть и силу денег, но она не опьянила его.

   - Я кончаю игру, - сказал Петрик и встал.

   - Как вам угодно-с, - холодно сказал Замятин.

   Петрик не дрогнувшей рукою отодвинул на середину стола все деньги, причитавшиеся ему, и сказал: -

   - Господа, разберите ваши деньги.

   - То есть... как это?... Я не разслышал... - заикаясь, сказал Замятин. Лицо его стало совершенно белым. - Что вы хотите этим сказать?... Я вас не по-ни-ммаю!

   - Это ваши деньги, - снисходительно, покровительственно сказал старый инженер. - Вы их выиграли.

   - Я имею... и признаю только деньги, или заработанные или заслуженные... от Государя... Это не работа и не служба... Это игра... - и, чуть криво и бледно улыбаясь, договорил Петрик, стараясь улыбкой и шуткой смягчить то, что он сказал: - поиграли... и за щеку.

   - Но... позвольте, - дрожащим голосом сказал Замятин. - Но вы то... понимаете, что говорите? - Румянец возвращался к нему. Петрик сделал шаг от стола. Только теперь он вполне ощутил, как было душно в комнате. В опаловом табачном дыму красными языками горели свчи. Черная копоть лентами вилась к потолку.

   - Я?!... вполне... Разбирайте свои деньги... И кончено. Я же их все равно ни за что не возьму.

   Старый инженер пожал плечами.

   - Постойте, ротмистр, - сказал он спокойно. - Я вижу, вы новичок... Вы думаете... Мы же не на орехи играли... Эт-то оч-чень серьезно... Такие шутки недопустимы... Это ребячество.

   - Я вовсе и не шучу.

   - Хор-шо-с! Ну, а допустим, если бы вы проиграли?

   - Я и проигрывал... Заплатил бы проигрыш и ушел.

   - А, если бы мы, как вы, вашего проигрыша не взяли.

   - Это уже ваше дело.

   - Господа, - взвизгнул, становясь из белого внезапно красным, Замятин, - это оскорбление... Это чорт знает, что такое!

   Спокойствие и уверенность Петрика сбивали с толка его партнеров.

   - Я, господа, не имел и не имею никакого намерения кого бы то ни было оскорблять, - сказал Петрик. - Мне ваши деньги просто не нужны... Если угодно знать - я свои взял. Теперь прошу вас разобрать и ваши..

   - Я этого так не оставлю, - пробормотал Замятин. - Никто мне морали писать не может.

   Петрик отходил от стола.

   - Если господин офицер пошутил, так это же его дело, - сказал Барышев и стал, как бы машинально, ни о чем не думая, отсчитывать от кучи свой проигрыш.

   Канторович последовал его примеру.

   - Такие шутки... мораль... недопустимы, - весь красный, брызжа слюнами говорил Замятин. - Ведь это, господа, дон-кихотство какое-то! - Погодите, господа... Не берите так...

   Петрик выходил из комнаты в залу. Слышал он, или не слышал эти слова - он не обернулся.

   В игорной комнате поднялся страшный шум. Все, по выходе Петрика, заговорили сразу.

   - Этот офицеришка, однако, здорово задается.

   - Как он смеет! Я от него удовлетворения потребую... Этакий нах-хал!... Позвольте, господа, зачем вы берете деньги?... Маль-чиш-ш-ка! - кричал Замятин.

   Только его деньги и оставались на столе.

   - Э, Борис Николаевич - полно, милый, - говорил Барышев. - Не надо было приглашать его. Сыграли вничью... Только время золотое потеряли.

   - Как он от таких денег-то отказался - шипел старый инженер. - Нищий!... Хар-рактер...

   - Почти пятьдесят тысяч было, - сказал угодливо Барышев. - Несмысленыш.

   У осы на задних лапках горели щеки.

   - Это я понимаю! - сказала она и хлопнула в ладоши.

   Замятин злобно скосил на нее круглые глаза.

   - Таким рожи надо бить, - мрачно сказал он и, не считая, ссыпал деньги в кожаный мешок, висевший на спинке его стула.

   -Ну, рожи-то вы ему, однако, никогда не побьете, - холодно и строго сказал Старый Ржонд.

   - Почему вы так думаете? - огрызнулся Замятин.

   - Да потому, милый мой, что у него рожи нет. И прошу вас взять ваши слова обратно.

   - Это почему?

   Старый инженер взял за локоть Старого Ржонда и повел его в сторону.

   - Оставьте хоть вы его, - прошипел он, - не видите: кипятится, а у самого на лице написано - "держите меня, а то я ему рожу набью". А вы вместо того, чтобы держать-то, еще масла в огонь подливаете.

   - Но согласитесь... Такие выражения... И про офицера притом....

   - Да ведь, Максим Станиславович, и офицер-то не очень ловко поступил. Носики-то нам всем как утер... Достоевщина какая-то! Чисто - скверный анекдот. Мы с вами потом это дело разберем... Все-таки какой-то суд чести быть должен. Борису Николаевичу и точно неудобно это так оставить. В его доме... И потом - наши сплетни знаете. Тем, - он кивнул в сторону Барышева и Канторовича - тем ничего... Пожалуй, еще и рады поди, ну а ему... Вроде, как пощечина... Да вот идет наш генерал... Верно, ему кто-нибудь доложил. Послушаем его резолюцию.

  

  

   И точно, на пороге игорной, дымной комнаты с тускло горящими желтым пламенем свечами появился генерал Заборов. Он входил какими-то жесткими, четкими шагами. На красном лице его пунцовой пуговкой горел нос. Крашеные усы были распушены и он то и дело ерошил их пальцами.

   - Господа, - очень торжественно, тоном, не допускающим возражения, голосом хозяина сказал он. - Попрошу всех в гостиную.

   Генерал круто повернулся и вышел на середину гостиной. За ним, толпясь в дверях, последовали игроки. Генерал и сзади него Ананьев стояли посередине. В гостиной ярко горели лампы. Портьеры не были задернуты. Окна были раскрыты и свежее утро вставало за ними. Косые лучи солнца освещали дома на той стороне улицы. Из комнаты казались они бледными и печальными. Улица была совершенно пуста и точно грусть смерти и сна лежала на ее пыльной мостовой.

   В гостиной раскрытый рояль, гости, в ожидании чего-то стоявшие вдоль стен, представляли странное зрелище. На диване сидели Валентина Петровна с доктором Березовым, в креслах Матильда Германовна и рядом с нею сел старый инженер. Матильда Германовна что-то возбужденно шептала инженеру.

   Заборов обвел всех строгими глазами из-под насупленных бровей и грозно скомандовал: -

   - Попрошу встать!..

   Дамы вопросительно смотрели на него. Точно спрашивали: "как и нам встать?"

   - Попрошу всех встать! - еще строже скомандовал Заборов.

   Дамы поднялись. Валентина Петровна оперлась рукою о хвост рояля. Она уже слышала, что ее Петрик что-то натворил, и теперь страх обуял ее. У нее подкашивались ноги. Сказывалась и усталость без сна проведенной, скучной ночи.

   - Минуту молчания! - сказал генерал и стал дрожащими руками надевать на нос пенснэ. - Давайте,- громким шепотом сказал он, оборачиваясь к адъютанту. Тот подал ему небольшую бумагу телеграфного бланка.

   Генерал нагнулся, выпрямился, отставил бланк от себя и в торжественной, вдруг наступившей, тишине провозгласил:

   - Господа!... Получена телеграмма. Германия объявила войну России... Объявлена мобилизация...

   Несколько секунд было полное молчание. С улицы прилетел легкий, влажный ветерок. Кто-то, - Валентине Петровне показалось, что это была оса на задних лапках, негромко и несмело сказал:

   - Гимн!...

   И сейчас - Барышев, доктор, Канторович и Старый Ржонд подхватили: - Гимн!.. гимн!..

   Генерал передал телеграмму адъютанту, движением головы сбросил пенснэ - оно, раскрытое, упало ему на живот и повисло на черном шнурочке и, сложив руку кренделем, подошел, шаркая ногами, к Валентине Петровне. Ей хотелось сказать - и эти слова уже были у ней на устах: "да я не умею"... Но вдруг точно какой-то ток прошел по ней. Она еще не поняла, что такое произошло. Что такое война? В этот миг она ощутила лишь величие исторической минуты, которую одинаково переживали все. Она села на табурет, подняла, как бы дирижируя хором, руки над клавишами и ударила по ним. И сейчас же согласно и стройно, - очень помогал ведший хор батюшка, - все запели под ее игру.

   Звуки росли и ширились. Они, прекрасные и величественные, будили улицу.

   - Царствуй на славу нам,

   Царствуй на страх врагам!

   Ца-арь православный.

   Бо-оже Царя храни...

   И только стали замолкать отзвуки последних аккордов, как, по непостижимо каким образом понятому Валентиной Петровной общему желанию, она снова взяла первые ноты.

   Кто-то - ей показалось - Петрик, закрыл электричество. Комнаты наполнились мягким утренним светом. В окна глядело ясное, чистое без единого облачка небо. В двери кабинета был виден дымный сумрак и тускло горящие, оплывающие свечи. Там было ужасное прошлое - то, что там "натворил" Петрик - здесь было что-то умилительно прекрасное, что так верно и хорошо выражалось и этой музыкой и этими прекрасными словами: -

   - Боже, Царя храни!..

   И едва кончили, Барышев подошел к генералу с кипой денег.

   - На Красный Крест, ваше превосходительство, - сказал он, отдуваясь и отирая выступивший на лбу пот.

   Кто-то крикнул: -

   - Шапку!... дайте шапку!...

   Ананьев побежал в прихожую, звеня шпорами и концами аксельбантов, и принес генералу его фуражку. Деньги посыпались в нее. Замятин положил несколько тысячных билетов, Канторович ссыпал кучку золота. Фуражка раздулась и была верхом наполнена.

   - Ну вот, - громко сказал Старый Ржонд, обращаясь к старому инженеру, - слава Богу... Что называется: - инцидент исчерпан.

   - Да... да... да, - быстро сказал инженер... - Мы их потом помирим... Война!? Кто мог думать, что Государь на это решится!?

  

  

   Но