Краснов Петр Николаевич - Выпашь

... - воскликнул он. - Вот не ожидал вас в такой час.

   - Мы по делу, Петр Сергеевич, - сказал Дружко.

   - И по очень важному, - добавил Ферфаксов.

   - Так входите же, - Петрик открыл ключом дверь и пригласил гостей входить.

   - У тебя говорить-то можно? - спросил, понижая голос, Дружко. - Посторонние уши слушать не будут?

   - Дом, конечно, сквозной, - отвечал Петрик. - Однако в эти часы все еще на работе. Соседей нет.

   - Потому что сам, Петр Сергеевич, сейчас поймешь, дело-то государственной важности, - сказал серьезно Ферфаксов.

   - Да что вы, точно Добчинский и Бобчинский в "Ревизоре", напускаете на меня туману! Говорите, в чем дело и какая государственная тайна в ваши руки попала?

   Ферфаксов, казалось, обиделся на шутку Петрика. Он сел на единственный стул, достал из бокового кармана пиджака небольшую пачку листов желтой бумаги, исписанной на машинке и бережно разложил их на маленьком столике подле литографированных записок Военно-Научных Курсов. Дружко сел против него на постель Петрика. Хозяин остался стоять. Он ожидал, что будет дальше и какою государственною тайною владели его друзья.

   - Это доклад, предназначавшийся Его Императорскому Высочеству Великому Князю Николаю Николаевичу, - тихим голосом заговорщика начал Ферфаксов. - Великий Князь отозван к Господу. Дело остановилось... Тогда все это казалось невозможным. Крепко стояла Европа за большевиков... Теперь, ты понимаешь... Такой сдвиг... Всюду митинги протестов... В Финляндии - Лапповцы... И выплывает опять на сцену барон Маннергейм, благороднейшая личность!. Понимаешь? В Германии растет национальное движение, и хитлеровцы - это уже не шутка!.. Это еще, если и не козырь, то во всяком случае и не жир... Гинденбург тоже - ведь солдат же он!.. На него можно положиться... Здесь Тардье.... Это, брат, я от шоферов французов слыхал, это человек!.. И притом же, понимаешь?.. Мировой торговле такой удар с этим самым... Дансинг...

   - Дампинг, - с досадою поправил Дружко.

   Петрик смотрел, как Ферфаксов большою мозолистою рукою поглаживал на столе принесенные им листки, слушал, что говорил Ферфаксов, слушал его "понимаешь", и ничего не понимал. Ему странно было слушать, как Ферфаксов говорил о Гинденбурге, о Лапповцах, и Хитлере, и Тардье, так же странно, как пожалуй, было бы странно, если бы Бердан Факса, с кем он охотился в Манчжурии, вдруг заговорил бы по-человечески.

   - Дай читать, - сказал Дружко Факсу, - прочтет и сам увидит, в чем тут дело. По-моему, з-з-замечательный проект.

   Он встал с постели, спустил с потолка лампочку и предложил Петрику сесть на его место и читать.

   Петрик стал просматривать записку.

   ..."С 1917-го года, оставаясь верным сыном России и в принципах неся на себе до сих пор обязанности, принятые мной моей присягой искреннего и беззаветного служения Земле Русской и моему Государю, я во всей деятельности своей всегда стремился изыскать жизненные и действительные способы стать на правильный путь политического и экономического возсоздания Государства Российского" - читал Петрик, и в четыре глаза следили за ним Ферфаксов и Дружко.

   ..."Представляя меморандум и докладную записку на имя Японского посла в Париже" - читал дальше Петрик.

   - Это все не важно, - сказал Дружко. - Это все неизбежная в таких вопросах литература. Смотри здесь, здесь самый цимис.

   Петрик читал теперь самый "цимис".

   ..."Соображения по существу проведения в жизнь концессий на островах Галапагос, принимаемые моей фирмой".

   - Как, - обратился Петрик к Дружко, - уже и фирма какая-то есть? Разве спасение России и восстановление в ней монархии есть торговое дело?

   - Читай, и все поймешь и увидишь, как это все шикарно задумано.

   - "Средства испрашиваются у Японского правительства... В виду исключительной государственной важности приобретения концессии на островах Галапагос, в целях ограждения наших государственных интересов, равно как и русской эмиграции, и находя необходимым на всякий случай изыскать всесторонние гарантии этому делу, я заручился полной материальной и моральной поддержкой и со стороны влиятельных американских кругов"...

   - Ничего не понимаю, - сказал Петрик. - Набор слов какой-то... Да разве интересы Америки и Японии не диаметрально противоположны?

   - Все это, понимаешь, можно обойти, - сказал Ферфаксов. - Дипломатическим путем... Дошлого только человека найти для этого. Ты понимаешь, Петр Сергеевич, это составлял наш брат кавалерист, и притом умнейший человек. Светлая такая голова... Авантюрист...

   "... С момента приобретения моей фирмой означенной концессии, лицам, стоявшим во главе Русского национального дела, представилась бы возможность дать национально настроенной части Русской эмиграции, находящейся в настоящее время в Европе, включая военные образования и контингенты бывших белых армий - стать на правильный путь концентрации сил Русской антибольшевицкой государственности... Учитывая исключительное политическое и коммерческое значение для заинтересованных иностранных правительств группы островов Галапагос, я полагаю осуществимым за счет иностранного правительства, - фактического концессионера, - полное вооружение двухсоттысячной армии, технически оборудованной, согласно последним требованиям современного военного дела"...

   - Понимаешь?.. Видал? - торжественно сказал Ферфаксов. - Чувствуешь, куда гнет эта светлая голова. Никто до этого и не додумался.

   - Но, постойте... Послушайте... Степа, где же, однако, находятся острова Галапагос?

   - В Тихом Океане. На самом экваторе, недалеко от республики Эквадор, которой они фактически и принадлежат. Я сегодня утром был в Тургеневской библиотеке и справлялся.

   - Какое же могут они иметь исключительное политическое, стратегическое и коммерческое значение?

   - Первое, - загибая пальцы, отвечал Ферфаксов, - большевики никогда не догадаются, что именно там, на островах Галапагос, идет формирование белой армии.

   - Но как же туда перевозить нужных людей? Это, значит, надо делать тайно.

   - Да уж, конечно, кричать об этом по бистро не приходится.

   - По сколько же человек в день, вы думаете, можно тайно и незаметно туда доставить?

   - Ну, человек по двести, - сказал Дружко.

   - Двести тысяч перевозить по двести человек в день, это потребует тысячу дней, или без малого три года.

   Наступило молчание. Петрик чувствовал недовольство своих гостей. Дружко курил десятую папиросу. Густой дым стоял в маленькой комнатушке Петрика.

   - Если так рассуждать, - сердито сказал Ферфаксов, - мы никогда не спасем России.

   - Я только рассуждаю логично... Хорошо... Допустим... Перевезли... Какое же особое стратегическое значение имеют эти острова. Они так далеки от России?

   - Но Дальний Восток... - забывая всю "конспирацию", закричал Дружко, - ты забываешь Дальний Восток!..

   Ферфаксов зашипел на Дружко.

   - Ведь нужен тогда флот, - сказал Петрик.

   - О, конечно. Все предусмотрено. Флот японский.

   - Наконец... деньги.

   - Не так уже много.

   - Однако... Двести тысяч человек.... Если положить, что доставка, снаряжение и вооружение одного человека обойдется в десять тысяч франков, да годичное содержание хотя бы три тысячи... Мы имеем... Мы имем...

   Петрик прикинул на бумаге.

   - Шесть миллиардов франков понадобится на это.

   - Да... Конечно... - очень уязвленный, сказал Ферфаксов, - как только начнут люди по-умному рассуждать, - и выходит, - пропадай Россия пропадом!

   Наступило опять тяжелое молчание.

  

  

   - Послушай, - кладя руку, замазанную красками, на колено Петрика, сказал Дружко, - ты совсем никак не согласен с этим планом?

   - То есть, напротив... Сердцем.... Ты понимаешь, сердцем!.. Да, Господи... Как же не сочувствовать, как о том не мечтать?.. А!.. Черт!.. Острова Галапагос... Остров св. Пасхи... Вандименова земля... Абиссиния... Конго... Хоть на том свете, но только за Россию и для России!.. Вот моя грудь... Бери мое сердце!.. Всего меня бери!.. Ведь это же единственная мечта моя, умереть по-солдатски... Ах, если бы мог я поступить, как эти герои, эти прекрасные мученики, Коверда и Конради?.. За них всегда молюсь!.. Но, вот прочел, ей Богу, внимательно прочел эту докладную записку и... Ну как же деньги-то?.. Деньги-то откуда?.. Тут и на Братство Русской Правды едва гроши собираем, а тут такую уймищу денег осилить?.. Да как же? Как же?..

   - А чудо? - тихо, но как-то значительно, спросил Ферфаксов.

   - Чудо?..

   - Вдруг да на этих-то самых островах Галапагос нефтяные фонтаны небывалой мощности забьют?.. Золотые и бриллиантовые россыпи откроются?.. А, что?... Невозможно, ты думаешь?... Для Бога невозможно?

   - Для Бога все возможно, - серьезно сказал Петрик.

   - Петр Сергеевич, а что, если бы тебе с каким ни есть умным человеком поговорить конфиденциально... Все-таки, мы - кавалерия, мы - солдаты... Не дипломаты какие, не политики, не экономисты. Где нам?

   - Понимаю, Степа, что не нам такими делами заниматься... Да только к кому я пойду?

   - Помнится, ты говорил мне о Долле... Помнишь? Твой шафер... А ведь он здесь теперь... Я читал во французских газетах, он инженером в европейском синдикате химической промышленности. У них большая контора на Сhаmрs Еlуseеs, возле самой Этуали.

   - Я видал, - воскликнул Ферфаксов, опять забывая о конспирации, - вывеска во! На такси-то едешь, так от самого пятого Жоржа видать.

   Петрик задумался. Действительно, почему он до сих пор не постарался повидаться с Долле? Ходил же он к нему в Петербурге по всякому делу, которое его волновало. Какой-то теперь Долле? Ну, конечно, такой же, как и был, химик, инженер, изобретатель... В грязном длинном сюртуке и с черной бородой узкой лопатой... Отчего к нему и правда не пойти? Не для островов, конечно, Галапагос... А вообще... О всем поговорить... Вспомнить милое Солнышко и, как клялись они перед нею: - "un роur tоus, tоus роur un". Это не забывается. Встряхнуть милые детские грезы.

   - Что ж, хорошо... Я пойду... Давай, Факс, твои листы. Побеседую с ним. Конечно... Ерунда.

   - А ты, Петр Сергеевич, только без предвзятой мысли.

   - Не бойся. Не такой он человек и не такие у нас отношения, чтобы мне не сказать ему все, о чем мы здесь помечтали.... А черт! Может быть, и правда, счастье-то наше на каких-нибудь этих островах лежит.

   Гости ушли. Петрик остался один со всеми своими мыслями.

   Странный был, однако, сегодня у него день. Анастасия... Он прогнал ее из головы, а она не уходила и то, что было так просто и естественно утром, теперь в одиночестве комнаты, в которую вливался свежий ледяной декабрьский воздух, - Петрик открыл окно, чтобы выгнать табачный дым, - в тишине ее среди говора и пения кругом, казалось совсем не простым, а каким то... да не чудесным ли? Анастасия... И поразительное, потрясающее сходство с тою, кого он так любил... Нет, выше ростом... И эти слова: - "педант, педант", они не шли у него из памяти. Она хотела купить лошадей, чтобы ездить с ним... Фантазии богатой англичанки!.. А все не шла она из головы у Петрика и все думал, да не рассказать ли и об англичаночке Долле? Все за одно. Одна фантазия к другой.

   Петрик написал на бланке заведения госпожи Ленсман записку Долле, где просил Долле позвонить ему по телефону между двенадцатью и двумя в манеж. Эту записку он занесет завтра перед тем, как идти в манеж, в то учреждение, где служит Долле и попросит передать инженеру. Он не сомневался, что Долле откликнется и жаждал видеть старого товарища детских игр.

   Усталый не только физически, - день был горячий и по случаю хорошей погоды клиенты были до самой темноты, - но, главное, усталый от непривычных волнений, Петрик рано лег спать. Он слышал, как внизу у Сусликовых граммофон играл Атаманский марш, потом кто-то с кем-то побранился и сразу все стихло. Петрик заснул и странный сон ему приснился.

   ...Синее море-океан било пенными гребнями в береговую полосу. Широкое дикое поле развернулось от берега и где-то в полутора верстах кривая нагнулась к земле кокосовая пальма. Петрик на прекрасной светло-рыжей лошади, той самой, что облюбовала для него мисс Герберт, в походной форме, - все новое, с иголочки, - едет к полку. А полк вытянулся в линеечку всеми своими сабельными эскадронами. Сзади стоят пулеметный и технический эскадроны и еще глубже конная полковая батарея. Что за чудный это полк! Лихой Лейб-Мариенбургский Его Величества! Петрик уже видит родные полковые погоны на солдатах, черные с желтым кантом. Трубачи взметнули кверху серебряные трубы, заиграл точно под сурдинку полковой марш. Петрик поздоровался с полком, сейчас начнет полковое учение. Шашки с приятным шумом исчезли в ножнах. Вихрем разлетелись трубачи "по местам". Петрик командует: - "направление по третьему эскадрону... на кокосовую пальму... рысью"... И взмахнул шашкой. Как мягко тронулся полк, послушный его знаку! Сзади звенят, погромыхивая пулеметные двуколки и пушки. Мягко надвигается полк. Петрик стал на интервале между вторым и третьим эскадроном. Отлично прошел мимо него полк. Миновал пальму. Петрик подал сигнал: "Повзводно налево кругом"... Не слышали что ли сигнала?... Идут все прямо и прямо к морю.... Петрик скачет за полком, повторяет сигнал.... Его не слушают... Какой-то внутренний голос говорит будто на ухо: - "да ведь это большевики... красная армия".... И в тот же миг весь полк, без всякой команды, поворачивает кругом, выхватывает шашки, валит пики к атаке и с диким криком: - "даешь Варшаву!", кидается на Петрика...

   Петрик проснулся. Несколько мгновений он был еще под впечатлением сна. Он чувствовал, как сильно и неприятно билось у него сердце. И мысленно произнес: - "однако, хорошие у них полки!..."

   Стал думать о Солнышке и о Hасте. Hе видев их мертвыми, всегда представлял их живыми. Настеньке теперь семнадцать... Где-то они, чем и как живут? В отеле было тихо. Был, должно быть, четвертый час утра, и тих был предутрений Париж... Что-то они?... Может быть, в Петербурге или Москве?... И "в ночь ненастную" "торговкой частною" они торгуют чем попало, рискуя жизнью.

   Петрик повернулся ничком, ухватил зубами подушку. Так мучительна была боль безсилия, невозможности не только помочь им, но хотя бы узнать, живы они и, если живы, то где и как живут?.. Может быть, и лучше, что Настенька пропала до этого... А Солнышко?.. И не знал, что лучше, сознавать Солнышко в этой ужасной советской обстановке или сознавать, что она умерла и у Бога...

   Так до утра и пролежал Петрик, не шелохнувшись, не переменив положения, не думая ни о чем в тоске безмерной.

  

  

   В этот день мисс Герберт не ездила. Уроки все были неинтересные и Петрик отъездил их машинально. От нагретой вчерашним солнцем земли подымались туманы и застили уже солнце. Холодом, дождем и сыростью пахло в воздухе.

   Петрик слез с лошади и прошел в бюро спросить, не вызывали ли его к телефону? Когда выходил из бюро увидал, как к воротам мягко подкатил громадный автомобиль. Сердце Петрика дрогнуло, но он сейчас же увидал блестящий длинный радиатор и изящное кароссери мощной очень дорогой машины, "Роллс-Ройс". Весь персонал заинтересовался приезжим. Шофер в какой-то очень модной вычурной куртке серого обезьяньего меха вышел из кабинки и открыл широкую дверь. Оттуда вышел человек неопределенного возраста. На нем была мягкая фетровая шляпа, очень должно быть дорогая, не боящаяся дождя, черное пальто с белыми полосками, точно сплетенное, какого-то тоже особого английского сукна. Этот человек был высокого роста, гладко по моде обрит и худощав. Он всмотрелся в Петрика и, минуя вышедшую к такому важному посетителю госпожу Ленсман и мистера Томпсона, раскрыв щироко объятия, пошел прямо к Петрику. Он стиснул Петрика в своих руках и, целуя его, сказал:

   - Как хорошо ты сделал, что написал мне!

   Как переменился Долле за эти годы! Совсем англичанин или француз - и как богат! Петрик с удивлением смотрел на него.

   - Тебя не узнать, Ричард.

   - Ну еще бы - совсем другая обстановка и другие условия работы. А ты все такой же... И в штатском такой же стройный, как и в военном.... Но и тебе пришлось усы сбрить...

   - Ничего не поделаешь... Служба...

   Долле обнял Петрика за талию и повел его к автомобилю.

   - Едем ко мне завтракать. У меня обо всем переговорим.

   - Но, Ричард... Ты видишь, как я одет.... Не пойдем ли лучше тут куда-нибудь поблизости в какое-нибудь бистро и там поговорим... А то в таком костюме, мне совестно и в карету твою садиться.

   - Ах ты... Да я ведь один, и декорация эта мне нужна, а я все тот же твой старый Арамис.

   Долле усадил Петрика в машину и сам сел рядом. Шофер укутал их ноги мягким пледом. Все это смущало Петрика.

   - Что же... И машина эта твоя?.. Поди, дорогая.

   - Самая дорогая, какую я только мог найти в Париже... И моя собственная, - Долле захохотал, и смех его напомнил Петрику тот смех, каким смеялся Долле в своем скромном казенном домике на Охте.

   - Ничего, друг, не поделаешь, - сказал Долле, когда машина плавно покатилась по улицам Парижа, - По одежке протягивай ножки... Это ведь и обратный смысл имеет. Назвался груздем, полезай в кузов. Помню я, когда я изобрел особый ведущий поясок к шестидюймовым снарядам, увеличивавший дальность их полета с шести до восьми верст, Государь Император пожелал меня видеть. Достал я с денщиком из шкафа свой парадный мундир, а он весь в складках, слежался и нафталином от него так и несет. Ну, выгладили мы его, вывесили, выветрили, сколько могли, и поехал я в Царское представляться. Государь долго меня расспрашивал о моих изобретениях и на прощание, пожимая мою руку, и говорит мне: - "а вы, Долле, редко надеваете парадную форму"? И, ты знаешь эту его особую милую такую улыбку, так ею он так улыбнулся, что и я невольно улыбнулся. Так и расстались мы в этом милом прощении и моего смятого мундира и крепкого нафталинового запаха, которым я продушил всю дворцовую залу. Так, видишь ли, то был Государь милостивый, всепрощающий - и понимающий и офицерскую нужду нашу, и бедность. А теперь мне приходится иметь дело с "милостивыми государями", с королями биржи и капитала... Мне, Петрик, денег много нужно, а тут по платью встречают, и в платье - все. Вся оценка тебе по твоей внешности. Дела тут делают по ресторанам и по отелям, за завтраком, и все на тебе оценят с точки зрения твоей торговой стоимости. Приди сюда, как мы пришли - "беженцы" - с нищею сумою, просить Христа ради, к ним-то, Христа позабывшим, ну и выгонят вон... Да просто не примут. "Золотой телец" бедноту не жалует. Он брезгливо отворачивает от нее нос. Встречаться приходится все больше у Ритца на Вандомской площади или в отеле Mеuriсе на ruе dе Rivоli. А там такие швейцары, что, принимая от тебя пальто, если увидят на нем ярлык какого-нибудь "Sаmаritаinе" или "Аu Воn Mаrсhe", так швырнут твое пальто, что со стыда сгоришь...

   - Ну, чего же со стыда сгорать-то, - тихо сказал Петрик, - холуй, плевать тебе, дворянину, на его мины.

   - Здесь, милый мой, дворян нет. Здесь есть - богатые и бедные. Богатым все, а бедным ничего. Ну а, когда у меня пальто от Дэвиса, а рубашка на мне от Сулька, так швейцар так мое пальто станет развешивать, что тот, кто приехал со мной, поймет мою цену. В Европе и Америке все продажно. И ум и честь, и совесть. Ты думаешь... большевики?.. Чичерин?... Чем взяли Европу?... А вот хорошо сшитым фраком.... Явись Чичерин в Геную в толстовке и с мятым воротничком, и "Золотой телец" не принял бы его человеческого жертвоприношения.

   Долле помолчал немного. Он ждал, что скажет Петрик. Но тот был так ошеломлен, что молчал, опустив голову. Он не понимал и даже начинал бояться Долле.

   - А мне, милый Петрик, большие деньги нужны... Многие миллионы.

   - На что же тебе нужны такие деньги? - тихо, не поднимая глаз от пола, спросил Петрик.

   Ответ последовал не сразу. Автомобиль свернул на небольшую улицу аристократического квартала и замедлил свой плавный бег.

   - На то же, о чем мечтаешь и ты.

   - Освободить Россию.

   - Заставить освободить Россию, - внушительно и твердо сказал Долле и стал выходить из остановившейся перед темным особняком машины. Лакей, должно быть, ожидавший хозяина, открыл высокую дверь.

  

  

   - Так как ты стеснен временем, - сказал Долле, указывая Петрику, чтобы он шел вперед, - идем прямо в столовую.

   Столовая помещалась в нижнем этаже. Дом был старой постройки с толстыми, каменными стенами. Громадные окна были в цветных стеклах и пропускали мало света. Петрик увидал большой стол, человек на двадцать, накрытый на два прибора. Давно невиданный фарфор, хрусталь разнообразных, но одного фасона рюмок сверкал на белоснежной в складках скатерти. Посередине стола была ваза с цветами. Все было стильно и очень, подчеркнуто, богато. Против Петрика стена была занята гобеленом. В мутных серо-розовых тонах был на том гобелене изображен кудрявый лес, какой-то замок в отдалении, каменный мост горбом, и всадник с крутым охотничьим рогом на сытой серой лошади, окруженный английскими борзыми. Вокруг гобелена были развешаны фарфоровые и золотые блюда. Громадные, резные, черного дуба буфеты, высокий, точно орган, по одну стену и низкий, заставленный хрусталем, по другую придавали столовой величественный вид какого-то замка или дворца. В Мариенбургском полку, в их полковом собрании было роскошно, здесь было еще роскошнее.

   Долле, казалось, любовался удивлением Петрика.

   - Гобелен настоящий, - сказал он, - ХVII века, по картонам Удри... Зубровки, или очищенной?

   - Я, знаешь... водки?.. Она от "них".

   - Пей не смущаясь, она изготовлена в Париже. Ты этим "их" торговлю не поддержишь. Твое здоровье.

   - Твое....

   - Какое же дело заставило милого моего Атоса вспомнить, что у него есть верный Арамис?

   Петрик молча достал из бокового кармана своего верхового костюма желтые листки, переданные ему вчера Ферфаксовым, и протянул их Долле.

   - Ты ешь блины... Я блинов не ем. Я буду читать.

   Петрик насыщался. Давно, давно он так не едал. Ну, и вино было великолепное!..

   Долле вернул Петрику обратно его листки. Петрик вопросительно посмотрел на Долле.

   - Конечно, чушь, чепуха, ерунда...Один из безчисленных эмигрантских проектов спасти Россию, не соображенный ни с чем. Безсмысленные офицерские мечтания о красивом парадном солдатском строе, о команде "смирно" и о молчаливо повинующемся полке. Где он эти двести тысяч солдат-то наберет? Мундирчик и лошадка. Век не тот... Но... Как странно, что мы именно сегодня встретились с тобою.... Пей, милый, вино. Оно не вредное... И бери больше фазана... Что же ты ножку-то взял... Бери белого мяса!... Как в самом деле странно... - и точно про себя, повторяя вдруг пришедшую ему мысль, Долле тихо пробормотал: - острова Галапагос... Острова Галапагос... Почему в самом деле и не острова Галапагос?

   Лакей, беззвучно ходя вокруг стола, наливал в хрустальные бокалы шампанское.

   - Ну, а как ты сам... Имеешь какие-нибудь сведения о Алечке?

   - Никаких, - глухо сказал Петрик. - А вот какая со мной действительно странная история происходит.

   И Петрик, как "на духу", как он и привык все и всегда рассказывать Долле, рассказал про англичаночку, странно, до невероятного напоминающую ему Алечку в дни ее девичества, носящую имя Анастасии и, однажды, точно по-Русски произнесшую: - "педант, педант"...

   - Ты понимаешь, Ричард, что все это совершенно невозможно. Я отлично сознаю, что моя Настенька погибла давно... Да если бы она и не погибла, то не могла же она так-таки взять да и обратиться в англичанку и начать ездить со мною в Булонском лесу в Париже? Слишком чудесно и слишком романтично.

   - И тем не менее это тебя мучает?

   - Мучает?... нет. Но заинтриговало. Да я это уже из головы выбросил... И рассказал-то тебе потому, что к слову пришлось.

   - Так ведь, если есть что-либо непонятное, самое лучшее подойти вплотную к этому непонятному и разъяснить его себе.

   - Я понимаю... Это и по-кавалерийски... Прежде всего разведка... Но, ты понимаешь... В этом костюме, в моем положении наездника...

   - Тебя просто не примут. Вот видишь, почему и я таким снобом и аристократом стал... Мой смокинг и тебе послужит.

   - Да как?... я и по-английски только свои слова профессиональные знаю...

   - Ты ее адрес знаешь?

   - Нет.

   - Ну, да это не важно. Найдем, или в Воttin или в посольстве справлюсь .

   - Что ты хочешь делать?

   - Да просто... Съезжу к ней. Ingeniеur Dоllеt, да еще с "t" на конце. Примут - и все узнаю, что, кто, откуда эта барышня.

   - Ты допускаешь мысль? Но это никак невозможно.

   - Милый Петрик, мы живем в такие времена, когда возможно все. Когда Господь открыто, полными пригоршнями сыплет на землю чудеса, и только люди за своим наглым и неприкровенным служением Золотому Тельцу не видят и не хотят видеть этих чудес... Не будем подражать им, и будем верить в возможность всякого чуда... Даже в возможность чуда воскресения нашей несчастной Родины. Ты сейчас едешь в манеж. К шести часам приезжай ко мне обедать - и я тебе сдам полный отчет обо всем, что я найду в доме мисс Анастасии Герберт...

  

  

   Ровно в шесть часов вечера Петрик дернул за согнутый язык, торчавший из бронзовой пасти льва, прикрепленной с правой стороны входной двери дома Долле. Ему открыл лакей в ливрее. Он провел Петрика по полутемной лестнице, затянутой мягким ковром, мимо каких-то рыцарских лат на подставках, во второй этаж и впустил через высокие двери в большой зал. В нем мутно горела одна лампочка от люстры. Петрик успел только рассмотреть какие-то золоченые кресла, картины, или портреты по стенам и мягкий ковер во весь пол, как сейчас же откуда-то из внутренних комнат к нему торопливыми шагами вышел Долле.

   Он подошел к Петрику, крепко сжал его руку и сказал:

   - Ну да, милый Петрик, ты не ошибся. Твое сердце тебя не обмануло.... Однако, какая тут тьма. Никак не могу приучить, что когда кто-нибудь приходит, надо прежде всего зажечь всю люстру. - Долле повернул штепсель и осветил гостиную. - Да... эта англичанка - твоя дочь... Анастасия Петровна...

   - Но... как ты узнал?..

   Петрик устало, в изнеможении, опустился в кресло.

   - Она сама это знает?

   - И да, и нет.

   - Она знает... или догадывается, что наездник, который ездит с ней?..

   - Нисколько.

   - Ты ей сказал?

   - Я ей ничего не сказал, милый Петрик. Как я мог ей что-нибудь открыть или сказать, не имея на то от тебя полномочий.

   - Да... конечно... Ты прав. Я слушаю. Как же это вышло?

   - Ну вот... Я приехал к ним. Они занимают очень большую, красивую меблированную квартиру на аvеnuе Hеnri Mаrtin. Там только нефтяникам впору жить. Я подал карточку. - "По какому делу"? - "По личному". Костюм, милый мой, - ключ, открывающий двери королевских, что королевских! короли всегда были доступны, но и президентских и банкирских домов. А на мне был первосортнейший этакий жакет... Ну, и все-таки я не мальчишка. Лакей, англичанин, провел меня в гостиную. Побольше и пороскошнее этой. Все подлинное, старинное... С большим вкусом обставлено. Вазы с цветами... Рояль...

   - Рояль?..

   - Да, рояль.. И пороскошнее, чем был у твоей Алечки. Очень дорогой Плейель.... Я быстро окинул комнату взглядом и думаю, как и с чего начать... И вдруг вижу на камине, и в большом почете, на полке, подле массивных бронзовых часов, в дубовых рамках стоят два портрета. На одном изображен красивый английский лейтенант в парадной форме. Благородное этакое лицо, спортивная осанка. Бритый, твердый, "волевой" подбородок. Пробор посередине и каска в руках. Залюбоваться можно. На другом, и в такой же раме и в таком же почете, переснятый и подрисованный портрет такого же молодцеватого офицера в русых, распущенных на концах усах, но только в Русской драгунской форме, в каске с длинным шлыком, в перевязи и со значком школы на груди. Ну, словом, твой портрет... Вот и предлог для начала разговора. Вот и объяснение моего вторжения в их квартиру. И только я все это подумал, как в гостиную входит очень представительная и красивая дама в седых волосах и в очень дорогом и модном платье. Смотрит на меня надменно и сухо... "Чем могу быть вам полезной?.." По-французски, знаешь, как говорят англичанки с ударениями на первом слоге. Я ей сейчас же по-английски... И лед стал таять... Я - говорю - к вам, сударыня, по совершенно необычайному делу. И прошу вас выслушать меня до конца и сказать мне все, что я вас спрошу. Она стала очень серьезной и спокойно сказала: - "я вас слушаю". Было в ней что-то, что сказало мне, что я имею дело с христианкой, что-то подкупающее, ласковое, любовное. И я ей сразу: - скажите, сударыня, ваша дочь, Анастасия, ваша родная дочь, или приемная, или она просто ваша знакомая?.. - "А почему вы меня так спрашиваете?" - Потому, сударыня, что я хорошо знал того Русского офицера, чей портрет стоит у вас на камине. "Вот как... Это очень интересно.... Как же его звали?" - Его звали, сударыня, - ротмистр Петр Сергеевич Ранцев. У него в мае месяце 1915-го года, в Манчжурии, была похищена дочь двух лет по имени Анастасия. Как ее ни искали, найти не могли. - "Вы не знаете", - спросила меня дама, - "этот офицер или жена его живы?" - Я не знаю этого. Но я постараюсь узнать.

   - Так, правильно, - тихо сказал Петрик. Он встал и, неслышно ступая по ковру, подошел к окну.

   Когда он проходил мимо Долле, тот заметил, что лицо Петрика было необычно торжественно. Петрик стал спиною к Долле, лицом к окну и сказал: - продолжай, Ричард, я тебя слушаю.

   - "Я вижу", - сказала дама, - "что вы знаете про мисс Анастасию больше, чем знаем мы". И она спокойно и твердо, ничего, видимо, не скрывая, рассказала всю историю мисс Анастасии. История и необыкновенная и, если хочешь, самая простая по тамошним местам и по английским нравам. Ведь можно любить или не любить англичан, но отрицать того мы не можем, они джентльмены до мозга костей. Так вот: в этот самый май месяц мистер Герберт, муж этой самой дамы, майор английской службы и его сын, молодой лейтенант, охотились в лесах Императорской охоты. Они получили известие, что их полк, стоявший в Британской Индии, должен идти на фронт, и они, бросив охоту, шли напрямик к японской ветке железной дороги, чтобы ехать в Дальний на пароход. Их там уже ждала миссис Герберт, та самая дама, которая мне все это рассказывала. Как это часто бывает, когда, торопясь, идут напрямик, заблудились в Манчжурских сопках и падях. Заночевали в лесу, и на рассвете стали продолжать свой путь. Вдруг они услыхали в глубине балки крик ребенка и плач женщины. Они бросились туда. Мельком увидали они страшную сцену. Какой-то обезьяноподобный человек, рыжий, лохматый, оборванный бил молодую китаянку, очень богато одетую. Та вырывалась от него. В стороне на траве лежал ребенок и громко плакал. Они бросились на этого человека. Как только он их увидал, он всадил нож в бок китаянки и побежал. Англичане послали преследовать его своих слуг китайцев, а сами стали помогать раненой китаянке. Рыжего не поймали, но привели китайцев, сделали носилки и перенесли китаянку на железную дорогу, а потом доставили в Дальний, в госпиталь. Она там пришла в себя. Она показала, что она служила у одного русского офицера, она назвала "Лянцау" этого офицера. Что ребенок - дочь этого офицера, крещеная и зовут ее Анастасия. Она достала, в подтверждение своих слов, кожаный портфелик и из него вынула и дала карточку своего хозяина - твою карточку.

   - Почему Ферфаксов не нашел их? Он шел по горячим следам, - сказал как бы сам себе Петрик.

   - Он искал Настеньку в Русской полосе отчуждения, а они уже были в японской. Он искал хунхузов, а девочку похитило обезьяно-подобное существо несомненно европейского происхождения и едва ли не Русского - просто сибирский каторжник-варнак. А, главное, все очень быстро случилось. Китаянка, дав свои показания, скончалась в страшных мучениях. Осталась девочка и куда было ее девать?... Сердобольная миссис Герберт взяла ее с собою, рассчитывая уже из Англии искать этого офицера - "Лянцау"... Ну? а там... Война затянулась. Сын миссис Герберт был убит на Ипрском фронте... Они осиротели... Девочка росла и стала премилой барышней... В России произошла революция... Сношения с Россией прекратились. И Герберты решили удочерить эту девочку в память своего сына, особенно хлопотавшего о ней, когда ее взяли в лесу.

   - Она знает, что она не их дочь? - быстро спросил Петрик.

   - Они от нее этого не скрыли. Когда ей минуло двенадцать лет, ей рассказали всю ее историю. Она очень задумалась, долго была чрезвычайно грустна, потом пожелала учиться по-русски. Она недурно, конечно, с акцентом и не всегда находя нужные слова, говорит по-Русски.

   - Ты видал ее?

   - Да.

   - Как же ты нашел ее?

   - Она... И правда, она совсем, как Алечка, когда та была девочкой. Еще и красивее. У ней более продолговатое лицо, чем было у Алечки. Такое, как у тебя. Она прекрасно играет на рояле - это от матери. Она в Париже, чтобы учиться, и серьезно, в консерватории. Она "обожает" лошадей и верховую езду - это от тебя... У нее прекрасная борзая кровей, достанных из рассадника Великого Князя Николая Николаевича, она достала ее здесь у графини Грэффюль. Это тоже, как у Алечки - ее Ди-ди. Она очень богата и, видимо, счастлива. Свою настоящую мать она не помнит, но почитает миссис Герберт, как мать. У нее ни в чем нет недостатка, все ее желания исполняются.

   Петрик смотрел в окно. В сумраке улицы под ним проходили прохожие. Иногда с хриплым гудком проносился автомобиль. Косой дождь падал на стекла и капли ползли, стушевывая улицу. Люди и машины казались расплывчатыми и неясными, точно призраки. Там все-таки шла жизнь. Здесь она остановилась для Петрика.

   - Что же мне теперь делать? - глухим голосом сказал Петрик. Он заложил руки за спину и в волнении шевелил пальцами.

   - Твое положение очень сложное. Старый Герберт три года тому назад умер. Все их громадное состояние, а оно исчисляется в миллионах фунтов, завещано по смерти миссис Герберт мисс Анастасии. Она воспитана и выросла в Англии. Она англичанка. Она осталась православной, но ее православие и ее Русский язык не болеее, как снобизм. Может быть, остаток твоей Русской души.

   Долле замолчал. Он ждал, что скажет Петрик. Но тот молчал.

   - Конечно... Если ты придешь, - тебя признают... Доказательства неоспоримы. Все права твои. Тебя возьмут в дом... Ты станешь тоже миллионером... но, я боюсь, что вместе с миллионами тебе придется стать и англичанином.

   Петрик нервно пожал плечами.

   - Никогда, - прошептал он.

   - Ты можешь... Это, конечно, твое законное право.. Ты можешь отказаться от всего и взять ее, как она есть. Она твоя по крови... Она твоя дочь...

   - Как Анеля со Старым Ржондом... - Петрик брезгливо подернул плечами. - Нищета... нищета, - прошептал он. - На одной постели в крошечной комнатушке отеля Модерн... В mаisоn dе соuturе... или vаndеusе в универсальном магазине... Она играет на рояле... Барабанит по ночам в каком-нибудь ночном ресторане... Дочь ротмистра Ранцева... Скажи мне... Ты им обещал узнать обо мне?

   - Да.

   Лакей доложил, что обед подан.

   - Идем обедать, Петрик. За столом все и обсудим...

   Петрик неподвижно стоял у окна. Пальцы быстро крутились, выдавая сильное его волнение.

   - Скажи им... Понимаешь... - не отворачиваясь от окна, не громко, но очень твердо, с какою-то непривычною печалью, говорил Петрик, - Ты скажи им... Завтра же... Ты справлялся в Обще-Воинском Союзе... Ротмистр Петр Сергеевич Ранцев убит в конной атаке 29-го мая 1915-го года.... Это будет почти правда.

   Петрик резко повернулся от окна.

   - Ну... Идем обедать, - сказал он, - я, по правде сказать, совсем не хочу есть. Давно отвык так много есть.

   И на лестнице, спускаясь в столовую, Петрик, шедший впереди, сказал глухим голосом:

   - Пусть на тот... Мой портрет.... Прицепят георгиевский и креповый, черного крепа бант...

   В его голосе было с трудом сдерживаемое рыдание.

  

  

   Обедали молча. Оба ничего не ели. Блюда приносили и уносили нетронутыми. Долле часто поглядывал на золотые часики браслет, бывшие у него на руке. Он точно кого-то поджидал, куда-то спешил. Когда подали сладкое, апельсиновое желе, и опять, как и за завтраком, розлили по бокалам шампанское, Долле приказал лакею сказать шоферу, чтобы подали автомобиль.

   - Поедем, милый Петрик. Жаль, что дождь... Но, как я сказал тебе утром, ты в особенный пожаловал ко мне день. И видно так Богу угодно. Я для тебя найду дело.

   - Мне ничего, Ричард, находить не надо. Я давно думал об этом, да все никак не мог решиться. Все наша эмигрантская тина и Парижское болото меня засасывали. Все я приказа ждал. Проклятая привычка на все ожидать приказа. А я, между прочим, прочел недавно маленькую этакую книжечку Амфитеатрова "Стена плача и стена нерушимая" называется... Много правды... Ах, много горькой правды там сказано!.. Надо в леса идти. Партизанить надо... Надо "их" стрелять... За Россию, за Государя, за армию, за Алю, за все, за все им мстить надо, чтобы неповадно было им все это делать. Надо с братьями Русской Правды работать... Убьют?... И пусть!.. Я всегда мечтал умереть по-солдатски... Вот это будет честная, достойная полка смерть.... Капля? Пускай капля воды...

   - Капли воды долбят твердый кремень, - сказал Долле.

   - Вот видишь... А если капель-то много? Если целая Hиагара соберется? А то что?.. На всю эмиграцию... Один Конради и один Коверда!.. Да и тех забыли...

   - Я совершенно с тобою согласен, но раньше посмотрим, что я могу тебе в этом направлении предложить, и тогда решишь. Я тебе сказал, что мне нужны миллионы... Они у меня уже есть.... Приступим...

   Долле подошел к Петрику и, обняв его, повел из столовой. Они надели пальто и, выйдя на улицу, сели в прекрасный "Роллс-Ройс" Долле.

   По мокрым блестящим мостовым, точно река отражавшим огни уличных фонарей, машина быстро и безшумно спустилась по Воulеvаrd MаlеshеrВеs к Mаdеlеinе. В сером сумраке, за дождевой завесой, высились колонны и ступени точно языческого храма. Они свернули по ruе Rоуаlе на рlасе dе lа Соnсоrdе, обогнули ее и покатили по набережной Сены. С этой минуты Петрику казалось, что все то, что он видит и слышит от Долле, происходит во сне, или что Долле внезапно сошел с ума. Так было все это: и этот ночной Париж, и то, что говорил про него Долле, необычайно и невероятно.

   - Посмотри, милый Петрик, видишь на том берегу кровь на окнах.

   Чуть намечалась сквозь сетку дождя в сумраке ночи на желтом фоне Парижского зарева длинная черная средневековая постройка. Круглые башни с конусообразными крышами обрамляли ее. На узких ее окнах и точно отражался красно-кровавый отсвет.

   - Это Консьержери. Старая тюрьма. Сто тридцать пять лет тому назад здесь неистовствовала Парижская чрезвычайка. Здесь грубые палачи издевались над прекрасной королевой Mарией-Антуанеттой, здесь ей остригли волосы и отсюда ее повезли на казнь - на площадь Согласия. Ты видишь, и теперь сто с лишним лет спустя кровь ее проступает на окнах и красными огнями горит на них. Если быть суеверным, есть отчего призадуматься. Но теперь суеверных людей нет, теперь все материалисты, и каждый уличный мальчишка знает, что это отражаются красные огни вывесок театра Сарры Бернар. Шутовские огни падают на окна, видавшие величие предсмертного горя и невинной крови.

   Они обогнули Шатлэ и по набережной поехали на площадь Согласия. Там, под оградой сада Тюиль