Краснов Петр Николаевич - Выпашь

хо совсем не переносило оркестра, состоявшего из трещоток, звуком напоминавших кастаньеты, флейты, длинного кларнета и двух инструментов, похожих на скрипки. Но еще более раздражало пение китайца, изображавшего героиню пьесы. Высокий, тонкий, надрывный голос, плачущий, жалобный, все повторял одну и ту же мелодию, точно стучался в запертые наглухо двери. Он временами покрывал треск кастаньет и свист флейты, временами сливался с ними и все возвращался к прежней несложной, незатейливой теме.

   Кругом певицы-китайца стояли актеры. Певица была без маски в ярком гриме, актеры в громадных уродливых масках с косматыми бородами.

   И названия пьес были странные и длинные. Или это так длинно выходило по-русски? "Смерть императора и воцарение его сына", и другая пьеса: - "Как сын защищает отца". Там была королева хунхузов. И она пела так же жалобно и тонко, как первая актриса, и от ее пения веяло диким простором азиатских степей и пустынных песчаных плоскогорий.

   Кругом курили из маленьких трубочек. Терпкий табачный дым кружил голову. Было противно смотреть, как Анеля пробовала есть по-китайски палочками и пыталась подхватить темно-бурого, блестящего, в пупырышках червя...

   - Едят же во Франции улиток, - смеясь, говорила она. - Чем это хуже?

   Валентине Петровне казалось, что эта ужасная музыка, это душу выматывающее пение ее готовит к чему-то несказанно страшному. Она сказала Старому Ржонду. Милый Старый Ржонд - он подпил немного Смирновской вишневки, ею угощал его радушный, с масляным, потом лоснящимся лицом Танг-Вен-Фу - ответил ей анекдотом про Амилахвари... Когда на парадном обеде генерал Сухотин сказал соседке, грузинской княжне, - и так, что князь Амилахвари это услышал, - что ему надоела игра зурначей, что это слишком дико и долго, и пора бы перестать, генерал Амилахвари перегнулся через стол и сказал Сухотину: - "ваше превосходительство, я в Пэтэрбургэ из вэжливости два часа Рубинштейна слушал"...

   Валентина Петровна поняла намек. Ей оставалось до самого вечера слушать "из вэжливости" пение китайских певиц.

   И оно подготовило ее к тому страшному, что ее ожидало на завтра: - посещению кумирни бога ада...

  

  

   Когда, обогнув стенку "от злого духа", Валентина Петровна и с нею Анеля, а за ними Старый Ржонд и Петрик, вошли во двор кумирни, Валентина Петровна ощутила странное волнение. Анеля смеялась, предвкушая зрелище и удовольствие. Валентина Петровна чувствовала, что здесь ей будет откровение, ответ на неосознанную мысль, что давно в ней была, что приходила и уходила и первый раз пришла в тот день, когда нагнулась она перед маленьким изображением страшного бога полей. Точно здесь она отходила от Единого Истинного Бога, Бога милостивого, проповеданного Иисусом Христом и с детства ею обожаемого, точно сознательно шла она здесь к страшным духам тьмы, к незнаемому богу ада - Чен-ши-мяо.

   День был морозный. Серый туман закрыл голубизну неба и было так тихо, как бывает тихо только в глубокой Азии. Просторный песчаный двор был местами занесен полосами снега. Снег смешался с песком. Китайцы, в синих куртках и юбках, еще по-старому с длинными косами, серые манзы и старые китаянки ходили по двору. Одни шли из кумирни, другие направлялись к ней.

   Темно-малиновые, точно кровавые, затейливо вырезанные деревянные мачты с золотыми шарами стояли в глубине двора по сторонам высокой серой кумирни. В просторные двери тускло мерцали огоньки затепленных, в горках пепла тлеющих ароматных свечей. Металлический звон гонга, редкий и размеренный, несся оттуда. В нем не было благости русского колокольного звона, но слышалось что-то резкое и повелительное. Он раздражал Валентину Петровну.

   Уже издали доносился терпкий, ладанный запах жертвенных свечей.

   Старый бонза с седой, гладко обритой круглой головой, с желто-шафранным лицом в мелкой паутинке морщин, в широких и длинных желтых одеждах, странно напомнивший Валентине Петровне католического патера, медленно и важно подошел к почетным гостям. Он предложил им взять свечи. Анеля, смеясь, - "нельзя же их, милых китаезов обижать", - Валентина Петровна с серьезным суеверным страхом купили тонкие, точно из коричневой бумаги свернутые свечи и вошли в сумрак высокой башни-кумирни.

   В ней стоял стылый зимний мороз. И первое, что увидала в полумраке Валентина Петровна, был громадный, сажени четыре вышиною, идол. Он стоял в глубине, и проход к нему был обставлен другими громадными идолами, стоявшими шпалерами по обеим сторонам прохода. Но их сначала Валентина Петровна и не заметила. Все внимание ее было сосредоточено на главном идоле.

   У него было серебряное лицо, искаженное в страшную, отвратительную гримасу. Большие, вывороченные из орбит глаза смотрели сверху вниз. Руки были сжаты в кулаки, ноги широко растопырены. Складки широкой одежды как бы развевались от быстрого движения. Валентина Петровна не видела, что это было грубое изображение, кукла, плохо сделанная из соломы и папье-маше. Она не заметила, что местами штукатурка осыпалась, и серая солома сквозила в дыры. Она не видела, что пестрые краски поблекли и покрылись многолетнею пылью. Она видела страшное, точно живое лицо, жестокие глаза и ей казалось, что за ними сквозит другое лицо. То, что мелькнуло ей третьего дня, когда проезжали они через город. В этом идоле была ее судьба. Дух тьмы?... Но именно таким омерзительно страшным, равнодушным к людским страданьям и должен был быть дух тьмы.

   У ног идола лежали жертвенные хлебцы и бумажные цветы - розаны, лилии и лотосы. Между ними в горках пепла и песку были вставлены свечки.

   Анеля, лукаво улыбаясь, - "ей Богу, папочка, ксендзу покаюсь" - шептала она, - ставила свои свечки.

   Валентина Петровна воскурила свои со страхом, с сильно бьющимся сердцем. Она молила бога ада: - "помилуй меня!.."

   И долго, в каком-то оцепенении стояла Валентина Петровна, точно не смея оторвать глаз от серебряной страшной головы. Она очнулась от смеха Анели. Этот веселый, непринужденный смех показался ей неуместным, почти дерзновенным.

   Старый Ржонд, переводивший объяснения бонзы сказал:

   - "Это ен-ваны - короли бога ада, исполнители его повелений". Анеля подхватила: - "как, папочка, Иваны?... Вот они русские-то Иваны откуда взялись".

   Валентина Петровна отошла от идола Чен-ши-мяо и посмотрела на "ен-ванов". Неутешительно было то, что она увидала. На высоких кубических постаментах стояли громадные, пестро-раскрашенные, человекоподобные страшилища с мечами, кнутами и копьями. И первое, что бросилось в глаза Валентине Петровне, были ноги - ступня в аршин - обутые в грубые сандалии. Под подошвами "ен-ванов" корчились попираемые ими маленькие человечки-куклы, вершков по шести величиною. Манза, в синей, полинялой и пыльной курме безпомощно раскинул руки. Черная коса упала на землю. С почтенного мандарина скатилась его круглая шляпа с золотым шариком. С болью в сердце смотрела Валентина Петровна, как короли бога ада ногами топтали людей.

   Рядом с нею беззаботно смеялась Анеля.

   - Слово хонору - удивительно сделано! Папа, у него даже страдание на лице, - кричала она. - А этот, смотри: зонтик потерял... Как-же он там?.. в аду-то... без зонтика!.. Или там дождя не бывает?..

   Бонза повел посетителей во двор. Там было самое главное: то, что будет с людьми после их смерти.

  

  

   После сумрака кумирни на дворе показалось светло и радостно. Туман садился. Зеленоватое небо просвечивало бледными полосами. Солнце пробивало себе путь сквозь туман. Безмолвно, точно тени, шли по большому двору серые манзы.

   По обеим сторонам двора, как клетки бродячего зверинца, вытянулись какие-то отделения, огороженные тонкими деревянными решетками, доходившими до половины вышины клеток.

   Бонза, развеваясь складками желтой одежды, шел впереди, рассказывая Старому Ржонду, что находится в клетках.

   Валентина Петровна увидала в первой клетке большую куклу в половину человеческого роста, посаженную за длинный стол. В руках у этой куклы был длинный свиток. Перед куклой, заполняя почти всю клетку, стояли на коленях маленькие человечки, такие точно, каких давили ногами "ен-ваны". Все было достаточно грубо сделано. Время и пыль повыели краски. По углам ветром намело сугробы снега, смешанного с песком. На всем лежала печать заброшенности и забвения, но Валентина Петровна видела в этой заброшенности особый ужасный смысл. Всеми забытые, никому ненужные люди на коленях ждали решения своей участи. Старый Ржонд, должно быть, буквально переводил то, что ему говорил китаец. Фразы выходили отрывистые и неуклюжие. От них веяло ужасом правды.

   - Чиновник бога ада принимает души людей. Это свиток их земных дел... Он глядит, кому что дать... По его заслугам... Вот сейчас увидим, как это потом делается.

   Вдруг ясно, четко звенящая мысль-воспоминание, отрывок чего-то раннего, детского, светлого пронеслась в голове Валентины Петровны... Горящий свечами храм. И читают... "И наших прегрешений рукописание раздери и спаси мя, Христе Боже мой"... Надо молиться... сильно... горячо молиться... иначе чиновник бога ада наметит по списку ее грехов что-нибудь ужасное. Но, как молиться?... Сейчас?... В кумирне Чен-ши-мяо?... Смешно!... И разучилась она молиться.

   Поджав губы, со страдающим лицом, перешла Валентина Петровна к следующей клетке.

   Огненное пламя было нарисовано на задней стене. Оно было как поток. Через него был устроен обыкновенный китайский, каменный трехпролетный мост. По мосту уныло шла толпа китайцев.

   - Это души умерших идут на испытания, - пояснил Старый Ржонд.

   В клетке стояли опять куклы. Самые обыкновенные русские черти, как их рисуют в захолустных церквах на изображении ада, с рожками и хвостами, пилили маленьких людей. В другом углу были весы. С одной стороны коромысла был подвешен крюк. Этот крюк продели под ребро полуобнаженного манзы, а на чашку, подвешенную на другую сторону черт накладывал гири.

   - Посмотрите, Анна Максимовна, как хорошо сделан этот черт? Как внимательно он смотрит на стрелку весов и черной лапкой трогает чашку!

   Это сказал Петрик. Анеля спросила отца.

   - Что это, папа?

   - Это купеза. Насколько в жизни он обмеривал и обвешивал покупателей, столько гирь ему поставят на чашку - и беда, если гири перевесят его тело.

   - Что ж, не глупо придумано, - сказал Петрик.

   - Ваше паньство! - покачивая головою протянула Анеля. - Ну и фрукт!...

   Шли дальше.

   У третьей клетки Валентина Петровна с ужасом смотрела на куклу обнаженной женщины, ущемленной между колодок. Два громадных черта большою пилою распиливали ее вдоль. Пила дошла уже до середины груди. Вот оно где увидала она то, что с таким жутким ощущением тошной боли испытывала уже давно. Пила!... Да, как в ее мыслях - так тут, в этих детски сделанных фигурках - пила действительно была. Это не она придумала. Это и точно было. Это знали китайцы много веков тому назад.

   Уши ей заложило. Звон и писк стояли в них. Она боялась, что лишится сознания. И как сквозь сон слышала она пояснения Старого Ржонда.

   - Это вдова. Она вышла замуж не за вдовца, а за холостого и тем нарушила закон Конфуция. И так выходила она дважды... Вот ее и пилят пополам. Одну половину одному холостяку - другую другому.

   "Меня... меня на три части пилить будут", - думала Валентина Петровна... Она не могла спокойно смотреть в клетки. Она ожидала, что в каждой найдется ее грех - и то наказание, что ее ожидает.

   Она взяла Петрика под руку. Шла сзади Анели и Старого Ржонда и старалась не смотреть на фигурки, расставленные по клеткам. Отрывками слушала пояснения Старого Ржонда.

   - Черти рвут кишки у тех, кто при жизни делал подарки и потом отнимал их... Корова жалуется черту на магометанина за то, что он ел ее мясо... Это режут человека, который, чтобы выдвинуться, доносил и клеветал на других...

   Все было такое обыденное.

   За ними шла толпа любопытных манз. От них воняло чесноком и бобовым маслом. Их надо было прогнать. Но Валентина Петровна не смела попросить об этом Петрика. Они были хозяева. Они показывали пальцем на кукол, на Анелю и смеялись. Они тоже не верили. Они были - материалисты. Дети "золотого", двадцатого века. Валентина Петровна верила и ужасалась.

   Сколько еще клеток осталось! Их всего двенадцать! И в каждой - ужас.

   - Это они сдирают кожу с людей, носивших не принадлежащее им платье - то есть, так сказать, лицемеривших... - говорил Старый Ржонд.

   - Окропне,- прошептала Анеля.

   "Защитный цвет"... Валентина Петровна надевала защитный цвет улыбок и болтовни в ту пору, когда изменяла своему первому мужу. - "Защитный цвет!..." А теперь не лицемерит она с Петриком?... Не скрывает от него своих порою нестерпимых мук?... Кожу сдирают... Да это так... Ее душевная мука порою не меньше!

   - Собаки рвут прелюбодея...

   "И меня порвут"...

   Они подходили к последней клетке.

   - Как в магазине готового платья, - сказала Анеля. -

   В последней клетке черти раздавали одежды душам людей, прошедших все испытания. Праведник с довольным видом надевал на себя одежду чиновника. Громадный черт с предупредительной насмешливой улыбкой подавал маленькой куколке богдыхана собачью шкуру.

   - Но, Аля, посмотри, - каково выражение у китайца-то! - сказал Петрик. - Какая растерянность и смущение. Попался, брат!... Революционеры эти китайцы... Собачья шкура!... Ах су... - он покосился на Анелю - суровые сыны!

   На задней стене была нарисована большая печь. Из ее трубы валил густой черный дым. И с ним вылетали разнообразно одетые люди, тигры, собаки, лошади, коровы, птицы, бабочки, насекомые, рыбы.

   - Вот она, метампсихоза-то, - сказала Анеля. - Кем же буду я? Что мне подарит свирепый Чен-ши-мяо?...

   В стороне стояла игрушечная постель, на ней лежал манза. Старушка с коричневым лицом, настоящая китайская бабушка, склонилась над ним. В руках у нее был маленький нефритовый пузырек.

   Старый Ржонд выслушал пояснение бонзы и сказал, повышая голос: -

   - Вот это особо рекомендую вашему вниманию. Какая глубина понимания этой самой метам... как ты сказала-то, Анелечка?

   - Эта старушка - фея благодетельница Муй-пуо. Она дает умершему нектар забвенья. Когда он проснется и оживет - он все позабудет, что с ним было, и кем он был в прошлой жизни. Вот почему и ты, моя милая, не знаешь, кем ты была раньше... А если бы знала!...

  

   - Кем, кем? - приставала к отцу Анеля.

   Они шли к воротам. Бонза, получив хороший бакшиш, провожал их с поклонами. Манзы разбредались по двору.

   В воротах Валентина Петровна оглянулась на кумирню. Были видны: темный вход и искорки тлеющих у ног бога ада свечек и двухъярусная башня с приподнятыми, как лепестки опрокинутой лилии, серыми черепичными крышами. Над верхней крышей шпиль с тремя золотыми шарами упирался в заголубевшее небо.

   Звякание гонга донеслось от кумирни. Зазвенели колокольчики. Валентине Петровне почудилось, что сквозь серые кирпичные стены башни она видит всего бога Чен-ши-мяо. Под конической крышей у него не серебряная уродливая голова - фантазия китайскаго художника-ваятеля, но темное в коричневых оспинах лицо, клочья рыжей бороды и злобная усмшка страшных серых глаз. Точно громадный четырехсаженный Ермократ угрожающе заглянул оттуда и исчез.

  

  

   Валентина Петровна торопилась "домой", на пост Ляо-хе-дзы. Ей страшно было в городе, где всюду и везде чудился Ермократ. Кумирня бога ада потрясла ее.

   Анеля упивалась китайщиной. Она умолила Валентину Петровну поехать с ней и Старым Ржондом по магазинам. Она покупала курмы, халаты, меха, ручной сунгарийский жемчуг, серебряные изделия Куаньчендзы.

   "Куда она все это", -думала Валентина Петровна. "Идет война. И ни у кого из нас нет дома, где все это можно спрятать и сохранить".

   Она осторожно сказала Анеле свои мысли.

   - Тэж пытане! - весело воскликнула Анеля. - Вот пустяки-то! У папы останется квартира. В ней все и спрячу. А как не купить, когда все это так прелестно!.. И так дешево!...

   Еще переночевали одну ночь и, наконец, поехали на рассвете домой.

   На середине пути разделились. Старый Ржонд в коляске генерала Заборова с Анелей похал в свой штаб, Валентина Петровна с Петриком и амой с Настенькой - на тройке Старого Ржонда на пост Ляохедзы.

   Впрочем, расстались не надолго. Через три дня Анеля примчалась к Валентине Петровне на целую неделю.

   Катанье верхом днем - Петрик учил Анелю, - по вечерам концерты Валентины Петровны, а то придут Кудумцев и Ферфаксов и точно на деревенских посиделках сидят, поют под гитару, зубоскалят... Валентина Петровна наставит тарелок с изюмом, финиками, пастилой, мармеладом и орехами - и коротают длинные зимние вечера.

   - Какая тут война! - проворчит Петрик и уйдет в сотню.

   Но война давала о себе знать. И не только тем, что в столовой висела большая двадцативерстная карта Европейской России и на ней булавками с флажками намечал Петрик наш и "их" фронты, по газетам, но, главным образом, тем, что к весне жизнь сотни резко изменилась.

   Из штаба пограничной стражи пришло приказание съезживать полки и бригады, проходить курс стрельбы, производить маневры. Сотня Петрика на целые недели уходила к полковому штабу в Шаньдаохедзы, и Валентина Петровна оставалась в Ляохедзы одна. Казалось бы, тут-то Анеле - ведь она так клялась в любви к "панно Валентине" - и приехать к Валентине Петровне и разделить с нею ее одиночество! Но... в Шаньдаохедзы собиралось до тридцати офицеров и много было молодежи. Там были танцы, там хором пели песни, туда приезжала Маргарита Германовна и под гитару Кудумцева голосом "Вари Паниной" пела цыганские романсы, - и Анеля не могла от этого отказаться. Валентина Петровна не могла туда поехать. Быть там с Настенькой и амой? Невозможно! Да и квартира Старого Ржонда была переполнена. В столовой спало шесть офицеров! Валентина Петровна оставалась на своем посту, как оставались семейные дамы, сотенные командирши Бананова, Ярыгина и Штукельдорф... Это ее долг... Долг солдатской жены и матери дочери солдата!

   В казармах оставалось человек пять солдат, - хворых и для ухода за остающимися лошадьми.

   "Отдувалы", как их называл Петрик. Эти отдувалы, как только сотня скрывалась за небосвод, исчезали с полкового двора. Валентина Петровна знала, что они зарывались под одеяла и спали непробудным сном целые сутки. Ночью ворота запирались. Никакого дневального не было. И можно было кричать, из пушек палить - никто из них не проснулся бы. Поздним утром они появлялись на дворе в китайских туфлях на босу ногу, в шинелях без хлястиков, накинутых поверх белья. Они лениво выводили лошадей на коновязь, на уборку, поили их, а потом гонялись друг за другом с дикими криками, уханьем, визгом и скверною руганью, швырялись поленьями и камнями и грубо хохотали.

   Валентине Петровне было жутко видеть их. Она уходила к окну, выходившему в поля, садилась и думала. Мог быть тогда, в городе, Ермократ - или нет? И днем ей казалось, что Ермократа быть не могло. Страхи проходили. День шел незаметно. Уход за Настей, игры с нею и Диди, заказ завтрака и обеда бою-повару, английский язык с Чао-ли - утро летело. Она отваживалась даже выходить на прогулку. Шли вчетвером, не считая Насти. Чао-ли везла колясочку с ребенком, сзади шли Валентина Петровна и Таня. И шагах в двадцати денщик Григорий - ему препоручено было Петриком беречь командиршу. Ходили все по одной и той же дороге вдоль железного пути, до станции и обратно. Диди носилась, как бешеная по полянам, гоняла зайцев, выпугивала жаворонков и возвращалась к хозяйке с видом победительницы. Пасть раскрыта, дышит тяжело, просит ласки. И, когда брала ее под грудь, приподнимая к себе, Валентина Петровна, часто и сильно билось маленькое, преданное собачье сердце. На станции пропускали курьерский поезд. Он проносился мимо, не останавливаясь, мелькал громадными пульмановскими вагонами и исчезал в долине. И долго потом гудели вслед за ним рельсы.

   Возвращались к сумеркам. Разморившаяся на весеннем воздухе Настенька спала в колыбели. Хмуро и серьезно было маленькое личико. Вдруг наморщится лоб. Точно видела во сне она свою будущую жизнь.

   Что-то снилось ей? Что ожидало ее - дочь солдата? Против нее в кресле крутым клубком свернулась Диди - и спит, не шевелясь.

   И кругом - звенящая тишина!

   Вот когда приходили к Валентине Петровне ее ужасы. Она уже не сомневалась, что это Ермократ задушил Шадрина, увлекши его "китайской богородицей", что Ермократ приехал именно за ней. В эти часы она верила в существование темных сил и бога ада, сереброголового Чен-ши-мяо. Она ждала его мести. Ждала возмездия за прошлое. Ждала наказания и мук.

   Таня с Григорием зажигали лампы. Они ходили на носках, думая, что барыня дремлет в кресле. Нет... она не дремала. Чутким ухом она сторожила тишину.

   Она вставала и подходила к роялю. Открывала крышку и сейчас же пугливо ее захлопывала. Звон разбуженных струн ей казался ужасным. Ударить по клавишам - казалось немыслимым. Кто знает, что такое музыка? От Бога ли она? Какие силы, каких духов разбудит она? А если, вместе с аккордами рояля, ворвутся в эту страшную тишину сами "ен-ваны" - короли бога ада?

   Медленно шло время.

   На несколько минут оно перерывалось коротким одиноким ужином. Она почти ничего не ела. Разве можно было есть? Потом с Чао-ли устраивала на ночь Настеньку. Валентина Петровна сидела около часа над постелью дочери. Потом тихо в мягких туфлях входила в свою спальню. Таня помогала ей раздеться. Это хорошо, что здесь была Таня. С ней было легче. Валентина Петровна накидывала свой старый белый европейский халат и ложилась в постель.

   - Спокойной ночи, Таня... Я почитаю немного, - Но она не читала.

   В углу в зеленом стекле горела лампадка и бросала отсветы на лик Божией Матери.

   Несколько мгновений Валентина Петровна смотрела на игру света на золотом вечике, потом закрывала глаза. Она боялась и Божьей Матери.

   Надо молиться... А как будет она молиться, когда она ставила свечи богу Чен-ши-мяо и говорила: - "помилуй меня"?

   Она грешная, вся кругом грешная, гадкая и подлая.

   Она лежала тихо. Даже и не старалась заснуть. Знала: - не заснет ни за что. Она слушала тихую поступь ночи.

   Вдруг, внезапно открывала глаза. Все было то же. Только в узкую щель между занавесей пробивался серебряный луч. Полный месяц светил за окном.

   Она долго, вся дрожа под халатиком и одеялом, следила за этим лучем. И ей уже казалось, что кто-то смотрит вместе с этим лучом в ее комнату.

   Она долго собиралась с духом. Потом решительно сбрасывала с себя одеяло и вся белая, с золотыми распущенными волосами в два прыжка подходила к окну и раздвигала занавесь... Тяжело, но с облегчением вздыхала.

   Никого!

   Лунная, алмазами и жемчугами играющая ночь стыла за окном. Из окна небо казалось черным. И мелкие играли по нему чуть видные звезды.

   И там, далеко - блестят, блестят, блестят в лунном свете серебряные, снегом покрытые горы.

   От окна поддувало зимним холодком.

   Валентина Петровна не обращала на это внимания. Схватившись руками за края занавесей, нагнувшись к самому стеклу, она смотрела на далекие горы.

   Да... конечно... Они приближались... Во всяком случае они меняли форму.

   Появилась серебряная голова Чен-ши-мяо над ними. Выпученные глаза горели ужасною злобою... Он оперся руками о горы. И рядом его "ен-ваны", и между ними Ермократ, такой же огромный, как они, ухватился руками за горный хребет, как за какой-то забор.

   Сейчас обопрется и перескочит.

   Неизбежное случится.

   Будет душить ее Ермократ, как душил он Портоса руками, или задавит красной удавкой, как задавил Шадрина на глухой, лесной заимке. Смерть неизбежна. Но... муки!?...

   Время шло. Где-то назойливо жужжало его веретено. Сматывались нитки ее жизни.

   Горы останавливались у небосвода. Не видно было больше серебряной головы бога ада. На месте рыжей бороды Ермократа чуть проблескивало вдруг пожелтевшее облачко. Рассвет наступал.

   Тогда тихо, пятясь, отступала Валентина Петровна от окна и ложилась в остывшую, холодную постель. Все тело ее тряслось, как в лихорадке. И на мотив "Сказок Гофмана" в мыслях кто-то пел ей странные слова: -

   "О, приди, приди старушка Муй-пуо, дай нектара забвенья..."

   Эта песнь звучала гимном - и под него, наконец, заснула измученная Валентина Петровна.

   Она проснулась поздно. Через столовую, - там вероятно открыли форточку, - доносились дикие крики:

   - А, гад паршивый!.. Язви тя мухи!..

   "Отдувалы" шли с уборки.

   Сейчас и им была рада Валентина Петровна. Все-таки не духи тьмы, а живые люди.

   Валентина Петровна открыла глаза. В спальне был полумрак. Кто-то входил к ней во время сна и задернул занавеси. Диди сидела в кресле у ее ног и внимательно смотрела на хозяйку.

   Дверь открылась. Таня с подносом с кофейным прибором вошла в комнату. Она молча ставила прибор. Внимательно вглядывалась в лицо Валентины Петровны: -

   - Опять не спали, барыня... Стоит ли так-то себя мучить... Завтра приедет барин и все по-хорошему будет.

   Валентина Петровна виновато потупила глаза и уселась на постели.

   "Чего это она в самом деле! Ничего же и нет! Какой может быть Ермократ в Маньчжурии... Нервы разгулялись... Идола испугалась... Картонной куклы, набитой соломой!".

  

  

   Совсем хорошо прошел день. И с ночи она заснула спокойно и крепко. Завтра к полудню вернется с сотней Петрик. Анеля, наверно, тоже подъедет. "Что-то неравнодушна она, кажется, к Кудумцеву? Нашла кого полюбить!... Ферфаксов куда же лучше. Да и Кудумцев - цыганские романсы запел... Вот вам и война!... Верно говорит Петрик".

   Она проснулась от хриплого, злобного лая Диди у дверей.

   "Ну, вот и случилось!" - была ее первая, тревожная мысль... Лунный свет по- вчерашнему сквозил в окна. Еще лежа в постели, Валентина Петровна услышала, как Таня пробежала через столовую и открыла дверь в прихожую. Ее шаги и лай собаки перестали быть слышными.

   Дрожащими руками Валентина Петровна зажгла свечу, накинула теплую шубу, обула валеные китайские коты и прошла в столовую. Она вся дрожала.

   Хриплый, небывало злой лай ее прелестной и всегда кроткой и ласковой Диди слышался со двора.

   "Господи! не сбесилась ли собака? - мелькнуло в голове у Валентины Петровны. Она поставила свечу на полку буфета и подошла к окну.

   Двор был залит лунным светом. Голубые тени отчетливо легли на снег от высокого забора и ворот. Собака лаяла подле них.

   Валентина Петровна видела, как Таня подбежала к воротам, приоткрыла калитку. Диди выскочила за калитку в степь.

   "Зачем это она"? - мелькнуло в голове у Валентины Петровны.

   С сильно бьющимся сердцем она ждала, что будет дальше.

   Таня заглянула в калитку. Должно быть она звала собаку. Потом вдруг бросилась, не закрывая калитки, бегом назад к крыльцу.

   Валентина Петровна собрала всю силу воли и со свечой пошла навстречу Тане.

   Таня совсем не удивилась, что Валентина Петровна была в прихожей.

   - Таня!... а Диди?..

   Таня схватила Валентину Петровичу за рукав ее халата.

   - Барыня, - задыхаясь от быстроты бега по лестнице, говорила девушка. - Там такое!... И сказать нельзя!... Сраму-то!... Сраму-то сколько!... Не дай Бог, кто увидит, да узнает!... Барыня, скорее... Пока ночь... Пока люди-то, злые... спят пока... берите, что есть у вас... Бензину что-ли... Скипидару... Я сейчас ведерко прихвачу, воды, да мыла... Щетки жесткие... Пока никто не видал... Вот проклятые злобные какие нашлись люди!...

   - Что случилось, Таня... Диди?... За кем побежала Диди?

   - В поле побежала собака... Вернется, не пропадет... Тут вас спасать надо, барыня... Солдатики чтобы на беду не увидали! Вот беда-то приключилась... Как гром с ясного неба!

   Они безшумно ходили по комнатам. Достали бутыль со скипидаром, щетки и тряпки и обе спустились во двор.

   Уже перевалившая за казармы луна призрачным светом освещала ворота со стороны полей. Валентина Петровна, ничего не понимая, но смутно догадываясь, что случилось что-то ужасное и гадкое, вышла в поле. Резко задувал ночной, весенний ветер. Нес он с собою мороз. Точно серебряные видения, стояли голые раины и тянули сухие, белесые ветви к небу, как в молитве. Выкрашенные светлой охрой ворота были ярко освещены. По ним резко и грубо тянулись широкие полосы дегтя и над этими наглыми, будто что-то ужасно нехорошее кричащими полосами, блестела свежей кроваво-красной краской сделанная надпись:

   - Я здесь!...

   Валентина Петровна схватилась рукою с бутылью за грудь. В глазах у ней потемнело.

   "Господи!..." - думала она, - "ворота... ведь это... мне... мне... ворота дегтем вымазали!.. Проведали мое страшное прошлое..."

   Таня поставила ведро на землю. Она торопливо шептала.

   - Паскудники!... Чтоб им!... Ишь люди!... Тоже прозываются!... Без греха!.. До барина бы такое-то не дошло... Наши бы как не пронюхали... На худое их взять... И ночь не поспят, а сделают... А вот, чтобы на что хорошее встать!..

   Скинув шубку, чтобы легче работать, засучив по локоть рукава, Таня ловко и умело смывала и надпись и деготь. Мутные бурые потоки текли по воротам. Не видно стало страшных слов, тряпка со скипидаром впитывала и съедала деготь и краску.

   - Барыня, подержите-ка малость ведерко... Я с песком, да мылом протру, вот ничего и видно не будет... А утречком инеем как возьмет, вот никому и вдомек не будет, что тут наделали.

   - Таня, а где Диди?

   - Погодьте, барыня... Куда же она уйдет? Никуда она далеко не отходила. Вот все как сделаем по-хорошему, я Похилко взбужу. Пусть на коне поскачет, покличет. Верно за зайцем каким угналась и пошла. Главное, чтобы этого никто не видал.

   Она еще раз осмотрела и протерла ворота. - Кажется, чисто... Догадаться трудно. Таня притоптала землю... Тогда стали кричать и звать Диди.

   Уже светало. Исчезли лунные тени. Наступало призрачное, утреннее время, когда ни свет, ни тьма. В казарме слышался шум.

   - Идемте, барыня... Нехорошо, если кто нас здесь увидит. А я сейчас Похилко с Григорием пошлю, чтобы поискали по полям... Далеко как ушла Дидишечка наша.

   Осторожно, чтобы никого раньше времени не разбудить они прошли в квартиру. Таня спрятала тряпки, тщательно помыла руки.

   - Так я пойду, барыня.

   - Иди, Таня.

  

  

   Валентина Петровна бездумно стояла у окна в столовой. Отсюда был виден двор, ворота, и за ними поля. Те поля, где стояла за выпашью маленькая кумирня богу полей.

   Она видела, как Таня в большом платке пробежала через двор в казарму, как оттуда вышел Похилко, как прошел из квартиры Григорий и оба исчезли на конюшне.

   Ей казалось, что очень много прошло времени, а не прошло и пяти минут, как они вывели поседланных коней, сели на них и протрусили за ворота.

   Солнце встало. Потянулись длинные тени от казарм. Заблестела мокрая железная крыша, закурилась паром. "Отдувалы" пошли на уборку.

   На дороге показались два всадника. Собака не 6ежала с ними. Валентина Петровна не могла больше дожидаться. Накинув на плечи красную шелковую курму на бараньем меху, она выбежала к воротам.

   Похилко увидал ее и поскакал наметом.

   Уже издали увидала Валентина Петровна, как мотались длинные тонкие лапки и безжизненно свесились бархатные ушки ее собаки. Похилко за задние ноги держал ее в руке.

   - Ишь грех какой прилучился, - сказал Похилко, соскакивая с лошади подле Валентины Петровны.

   Валентина Петровна приняла Диди к себе на руки. Ее поразило, что вместо мягкой и гибкой Диди - жесткая и холодная колода ее тела легла ей на руки.

   - Камнем ее кто пришиб, - докладывал Похилко. - Версты полторы от казарм, прямо на дороге и лежала. Вот она и ранка. Чуть видать... Да собачка нежная... Много ли ей и надо... И след видно... По дороге... Двое... Верьхи проехали... И капли кое-где видать... Не разберешь - кровь, или что... Красные...

   Таня пришла сверху, Чао-ли, бойка повар, - все столпились около Валентины Петровны.

   - А людей не видали?... - спросила Таня.

   - Где же их увидишь, Татьяна Владимировна... Станут они вас дожидаться.

   - На кого же вы думаете?

   - Китай... Он всегда злобный... Увидал и швырнул камнем. Ему что!

   - Так... здорово живешь? - сказала Таня.

   - Да с чего бы... Не нарочно же... Пошутил кто.

   - Спасибо, Похилко, - бледно улыбаясь, сказала Валентина Петровна и бережно, как ребенка, понесла труп Диди.

   Похилко пошел за нею.

   - Да вы, барыня, не убивайтесь... Я вам хорошего песика достану. Настоящего китайскаго, как у нашей генеральши... Тут я знаю на одном ханшинном заводе есть... Черные с белым... Чудные собачки... А мордастые... страсть...

   Валентина Петровна не дослушала Похилку. Она медленно поднималась по холодной каменной лестнице.

   Она положила Диди в комнате Тани на тот диванчик, где собака всегда спала. Таня стояла подле. Она с грустью смотрела на Диди.

   - Петербургская, - тихо сказала она.

   - Что, Таня?

   - Петербургская, говорю, барыня, собачка... Здесь такой нигде не достать... А уже умная была!...

   - Таня!

   - Что барыня?

   Валентина Петровна молчала. Какая-то тяжелая, напряженная мысль точно застыла на ее лице.

   - Таня... Диди подходила к Ермократу?

   Таня точно сразу поняла все, что творилось на душе у Валентины Петровны.

   - Да вы что, барыня?... Подходила... Да, однако, не очень. Когда мне некогда было, Ермократ Аполлонович иногда ее прогуливал... Да, только... Откуда же ему взяться-то?

   - Таня... а эта надпись!... по-русски!... А деготь!?... Когда в город... помнишь... зимою ездили... Мне показалось, я видела его в толпе.

   - Да... вот... оно как!... Конечно... Кому же больше?.. Тут никто ничего такого и не знает.

   Валентина Петровна с глухим рыданием опустилась на колени подле диванчика и уткнулась лицом в щеки собаки, где всегда так тепел, нежен и пушист был пробор шерсти... Холодная, жесткая, точно прилипшая к коже шерсть отшатнула Валентину Петровну. Из полуоткрытых век в черной кайме с золотистыми ресничками были видны тусклые, синевою смерти подернутые глаза.

   - Таня, - строго сказала Валентина Петровна. Слезы остановились в ее прекрасных глазах. Голос был глух и торжественен. - Таня... Ничего не говори Петру Сергеевичу... Не надо, чтобы он знал... Понимаешь... Поклянись мне, Таня!

   Таня серьезно перекрестилась на образ.

   - Господи!... барыня... Да я сама-то, что ли, не понимаю?... Да разве можно им такое напоминать!?... Как перед Истинным!... Надо молчать и хорониться!...

  

  

   В полдень - издалека стало слышно - сотня Петрика шла домой. Гремел и стонал бубен, звенел треугольник, могучий посвист раздавался в теплеющем, весною на солнце пахнущем воздухе. Таня открыла окно.

   Песня была новая. Такой раньше не пели. Она звучала, как грозный победный гимн. Валентина Петровна подошла к окну и прислушалась. Здоровые мужские голоса - и, казалось, пело очень много - вся сотня - отчетливо выговаривали бравые и гордые слова старой песни, переделанной на новый лад.

   На войну, как на охоту,

   С радостью пойдем!...

   Мы херманскую пехоту

   В полон заберем!...

   Уже различимы стали лица. И какие они были разные! Лицо Петрика, ехавшего впереди сотни, сияло. Фуражка была заломлена на бок. На ней был примят в тулье "имперьял". Точно Петрик был пьяный. Одалиска играла под ним. Он избоченился - бодрый, веселый, счастливый!...

   Кудумцев ехал мрачно-свирепый. Смотрел Печориным. Ферфаксов был растерян. Его красное, загорелое лицо, как никогда раньше, напоминало лицо ребенка. Его Магнит спотыкался.

   Петрик еще за воротами увидал в окне Валентину Петровну и крикнул зычным голосом:

   - Солнышко!... Война!... Поход!... - и, обернувшись к сотне весело, раскатисто скомандовал: - сотня! стой!... сле-з-зай... отпустить подп-р-руги!... Вахмистр... заводи сотню...

   Бегом побежал наверх.

   Он, всегда такой сдержанный, обнял, поцеловал жену, скинул фуражку и, счастливый и взволнованный, стал рассказывать.

   - Сегодня... только собрались на ученье... Генерал Заборов... Приехал. Поздравил с походом... Через неделю и грузимся... Вот и наш черед пришел... Ты скажешь мне - со щитом, или на щите... Либо белый крест сюда!... Либо пошлет мне Господь, как я всегда мечтал, честную солдатскую смерть...

   Он не заметил, что Диди его не встретила с радостным визгом, не уперлась лапками в грудь, не высказала всех своих нежных собачьих приветствий и восторгов. Он был как бы вне дома. Он был уже там, на войне. Он не почувствовал, какой страшный диссонанс был в их чувствах. Он не видел заплаканного лица Валентины Петровны. Он не подумал о дочери.

   И ей все это стало горько и обидно.

   - Ты знаешь... Диди?... - сказала она.

   - Ну что Диди?... Настя что?... Главное - это ты. И я придумал...

   - Диди... - начала она.

   Он ее не слушал.

   - Генеральша Заборова... Елена Михайловна предложила тебе с Настей, Чао-ли и Таней...

   - Диди... - начала она.

   - Ну, конечно, и Диди, - с досадою перебил он, - переехать к ним... Генерал едет с пёрвым эшелоном. Две комнаты тебе и Hасте. Прислуга в комнате рядом. Ты не будешь одна... А потом, как только мы приедем на фронт - сейчас телеграмму. Или Петроград, или Смоленск, или Москва! И Заборова туда же едет... Ее муж получил пехотную нашу дивизию... Все будет отлично...

   Он завертелся как бешеный по комнате.

   - Диди умерла, - наконец, договорила Валентина Петровна.

   Он, казалось не расслышал, или не понял.

  &n