Краснов Петр Николаевич - Выпашь

рогий... И педант!... педант!...

   Петрик вздрогнул. Она сказала слово: "педант" как будто не по-английски "пед-энт", но точно по-русски: - "педант" с ударением на втором слоге. Так некогда, заканчивая с ним езду в манеже, сказала ему его Валентина Петровна. Впрочем, может быть, это только так показалось, потому что, странным образом, в этот миг эта чужая девушка, англичанка, до мелочей напомнила ему его милое, далекое, покинутое, недостижимое Солнышко.

   Петрик легко снял с седла амазонку. Шофер подал ей соболью шубку. Мисс Герберт ласкала лошадь, принятую конюхом, и давала ей сахар. Старая дама спрашивала ее о впечатлениях прогулки. Петрик пошел к конюшне.

   - Мосье Пьер, - нетерпеливо окликнула его девушка. Она протягивала ему руку... "Да... На чай"...

   Петрик подошел к ней и снял шляпу. Она теперь совсем не походила на его Солнышко. Она сунула в его руку две смятые свежие десятифранковки.

   - Благодарю вас, мисс.

   Обоим стало почему-то неловко.

   Пустым взглядом смотрел Петрик, как она прошла к машине. Пожилая дама уже сидела в карете. Шофер закрыл дверь, не спеша сел к рулю и громадная машина мягко и плавно тронула с места.

   Петрику показалось, что солнце зашло за тучи и стало темно. Небо было без облака, и Париж по блеску солнечного декабрьского дня соревновал с Ниццей. Ярким солнечным светом был залит конюшенный двор. На нем уже стояли готовые для езды лошади. Сейчас должен был ездить с Петриком японец из посольства.

   Маленький, худощавый, лукавый японец выходил из бюро, натягивая перчатки.

   - Еh Вiеn, mоn viеuх, - японец подпрыгнул и хлопнул по плечу Петрика. Он считал хорошим тоном фамильярность со служащими. - Quеl Веаu tеmрs.

   Лошади дружно вышли из ворот. Улочка была пуста. По мокрому асфальту серыми змеями вились следы нарядного Паккарда.

   И почему-то непонятная грусть охватила Петрика и он с трудом отвечал на шутки японца.

  

  

   Жизнь Ферфаксова, после его женитьбы на Анеле, резко изменилась. Хор Воронина распался, и Ферфаксов остался без работы. Тут за него принялась Анеля. От тех добрых людей, которые помогли ей устроить отца в Русский дом, а потом достойно похоронить его, она достала денег взаймы и энергично принялась за мужа. Факс, во время своего пребывания в русском хоре совсем не говоривший по-французски, теперь должен был засесть с Анелей за уроки французского языка. По утрам он посещал автомобильную школу, по вечерам с Анелей зубрил улицы Парижа и правила езды. Анеля достигла своего. Через три месяца упорного труда Ферфаксов выдержал экзамен, получил карт роз и карт "Вlеu" и взял место шофера на такси в одном гараже. Теперь жизнь его протекала на улице среди людской толчеи в страшном калейдоскопе парижской суеты. И это отразилось на нем. Спокойный и уравновешенный до этого времени, он стал нервным и неспокойным. Ему все казалось, что он должен что-то делать. Он искал истину. Нервный днем, он не мог успокоиться к вечеру. Анеля и возня со Стасем его не удовлетворяли. Он должен был быть на людях и кого-то слушать, чему-то учиться. Он не пошел, как то сделал Петрик, на Военно-Научные курсы.

   Он жаждал общих знаний, политика и философия его увлекали. Как только выпадала свободная минута во время стоянки, он брал русскую газету и первое, что смотрел в ней - отдел: "лекции и собрания". Он намечал, куда он пойдет этим вечером. Он с одинаковым вниманием и как будто даже удивлением слушал о борьбе партизан на Дальнем Востоке, о Португальской поэзии ХVI века, о четвертой ипостаси и святой Софии, ходил на проповеди проповедника Рогожина, слушал прения по "текущему" моменту. Он стал членом нескольких обществ и союзов и даже кое-где вошел в правление. И от этого обилия лекций, речей и диспутов с ним сделалось то, что бывает с объевшимся человеком. Как у того бывает несварение желудка, так у Ферфаксова стало как бы несварение мозгов. Он многое, такое простое раньше для него, перестал понимать. Давно ли он повторял слова апостола Петра: - "кто любит жизнь и хочет видеть добрые дни, тот удерживай язык свой от зла и уста свои от лукавых речей"... Лукавые речи тянули его. Он, как пьяница без вина, не мог обходиться без того, чтобы кто-нибудь что-нибудь ему не рассказывал и не разъяснял. Среди своих товарищей по гаражу, шоферов, он не находил людей, которые помогли бы ему разобраться в том, что он слышал кругом. Их интересы были мелкие и узкие. Говорили лишь о том, кто сколько наездил за день, кому сколько дали на чай. Еще говорили об "аксиданах", о строгости парижских "ажанов". Мечтали не о России. Россия уплыла в какое-то далекое и, пожалуй совсем недоступное и недостижимое место. О ней говорили мечтатели. Идеалом шофера, особенно из молодых, был сильный человек американской складки, и потому мечтали лишь о том, как наколотить деньгу, купить машину "люкс" и работать от себя и для себя.

   ..."Нас столько раз обманывали... Кому теперь верить?... Нет, на авантюру я не поддамся?... Зачем мне туда?... У меня тут все есть... Под солнцем места много... Нас там не хотят, чего же мы будем туда соваться?..." - Говорили Ферфаксову в ответ на его вопросы: - "что теперь делать"...

   Такие речи Ферфаксова не удовлетворяли. Тем более чужды были они ему, что совсем другое он слышал от Ранцева, с которым поддерживал постоянные сношения.

   В ту зиму, когда Петрик поступил в заведение госпожи Ленсман и стал наездником, Ферфаксов, как никогда раньше, носился с масонами. Он так жаждал чьего-то руководства, так, бедный, потерялся во всем том, что он слышал, так совершенно утратил свою волю, что ему стало казаться, что в масонстве он именно и найдет то, чего ему так недоставало. Сделаться масоном - потерять свою свободную волю и отдать себя в распоряжение каких-то мудрых людей и власти, которых, правда, не знаешь, но которые ведут к истине.

   У них в гараже появился молодой человек, граф Онгрин. Он числился когда-то в блестящем гвардейском полку. В детстве был страшно богат, теперь, лишившись всего, работал шофером. Он резко отличался от других шоферов. Он был задумчив, сосредоточен и молчалив. Однажды, когда машины Ферфаксова и графа Онгрина стояли рядом, они разговорились.

   Ферфаксов с подкупающей искренностью рассказал Онгрину о своих сомнениях и исканиях, о своей полной неудовлетворенности, о своих колебаниях и поисках истины. Граф Онгрин открылся Ферфаксову, что он масон.

   - Ну и что же?- с живейшим интересом спросил Онгрина Ферфаксов.

   - Я нашел там большое удовлетворение, - спокойно отвечал Онгрин.

   И тогда Ферфаксов упросил графа Онгрина устроить совсем маленькое собрание, где бы можно было откровенно поговорить о масонстве и современном его значении.

   - Все будут свои... Офицеры... Мы обсудим... Это не простое любопытство. Таких ищущих, как я, много... Раньше меня вело Священное Писание... Теперь я колеблюсь... Нахожу противоречия... Сомневаюсь... Может быть, масоны меня научат и приоткроют уголок истины.

   Граф Онгрин обещал переговорить со своим наставником и через несколько дней сообщил Ферфаксову, что согласие дано, что на собрание придет видный масон парижской ложи и что Ферфаксов может привести на собрание сколько угодно и каких угодно оппонентов, хотя самого Николая Евгеньевича Маркова, масонам это не страшно.

   Ферфаксов рассказал об этом Петрику и просил и его вместе с Дружко придти на это собрание. Петрик сначала закобянился. Все это ему казалось нудным, безполезным и совсем ненужным, но потом, переговорив с Дружко, согласился.

   Друг ли, враг ли масоны - их надо знать. Дружко отыскал некоего полковника Пиксанова. Это тоже был гвардейский офицер. Когда-то он вошел в масонскую ложу, потом разочаровался и вышел из нее. Он согласился быть на собрании и, если то будет нужно, выступить со своими опровержениями.

   В вечер того дня, когда Петрик первый раз ездил с мисс Герберт, он отправился на это собрание.

  

  

   Собрание было назначено в отдельной комнате бистро на ruе dе lа Соnvеntiоn против ruе Vеrсingеtоriх. Это была не то галерея, не то стеклянный балкон, выходивший на улицу. В ней стояли простые длинные столы и соломенные стулья. Из сеней был отдельный ход в эту комнату. По другую сторону сеней была буфетная стойка, за ней биллиардная.

   Начало было назначено ровно в девять, и Петрик - действительно: педант, педант! - пришел без десяти минуть девять. В бистро еще никого не было. Не было даже и самого устроителя, Ферфаксова. Хозяин, толстый, черномазый, ко всему равнодушный француз, показал Петрику комнату и сказал, что она "resеrveе" для какого то русского "uniоn".

   В комнате, куда прошел Петрик, было прохладно. Пахло винным спиртом и кофе. Оконные занавеси были наглухо задернуты. Из соседних помещений слышались возгласы на французском языке и щелкание карамболирующих шаров.

   Прошло бездумных пять минут. Сразу пришли Ферфаксов и Дружко. Дружко пришел в ужас, увидев председателя, пришедшего раньше него.

   - Неужели я опоздал? - воскликнул он, вынимая из жилетного кармана никелевые часы.

   - Успокойся, Степа, это я пришел слишком аккуратно. Видишь, никого и нет.

   Ферфаксов озабоченно, с видом хозяина, пересчитал стулья.

   - Будет много народа? - спросил Петрик.

   - Человек двенадцать обещало придти. Генерал Ловчилло будет делать доклад о путях масонства... Будет полковник Пиксанов, граф Онгрин, полковник Парчевский, он мне говорил, что он был с тобою в школе, Помпонов, Рукин и еще кое-кто. Все офицеры, жаждущие правды. Хороший все народ... А я, знаешь, Петр Сергеевич, волнуюсь. Я вчера и духовника своего спрашивал, не грешу ли я? Мой духовник ничего против масонов не сказал, а у меня все такое чувство, что диавол будет между нами.

   - А вы, если диавол, с молитвою на него, - сказал Дружко, и нельзя было понять, шутит он или серьезно говорит.

   К половине десятого начали собираться.

   - Простите, господа, - говорил, снимая с шеи шарф, граф Онгрин, - маленькое опоздание, но как раз в последнюю минуту подвернулся выгодный клиент, я не мог ему отказать... Сюда мчался, как оглашенный. Я и машину в гараж не сдавал...

   Онгрин чувствовал себя до некоторой степени героем собрания и был менее молчалив, чем Ферфаксов привык его видеть.

   Парчевский узнал Петрика, но не выказал особенной радости встречи. Эмигрантство наложило на него печать осторожности в отношениях с людьми, с которыми он давно не встречался. Со школы они были на ты.

   - Я слыхал, ты наездничаешь?

   - Да... Работаю.

   - Хорошо зарабатываешь?

   - Как придется.

   - На чаевых? - просто, как о совсем обыкновенном деле, спросил Парчевский.

   Петрик смутился.

   - А ты что поделываешь? - вопросом ответил он.

   - Я, как в оперетке поется: - играл чертей, качал детей... Всего перепробовал. Ресторан русский держал. Товарищам стал даровые обеды давать... Ну, как же!... Время такое было!... Из Сербии приезжали голо-одные... Как самому есть, другу не дать... Прогорел... Потом... Да что - потом?... За собаками ходил... На собачьи бега их натаскивал... Теперь платья дамам расписываю... Дожили, брат... До чего дошел... И масона слушать пожаловал.

   Пришел Пиксанов. Его встретили дружным говором почитания и уважения.

   - Вот посмотри на него, - шептал Петрику на ухо Парчевский, - стопроцентный монархист... Ума палата... Он таки этого Ловчиллу уклеит. На обе лопатки, поди его положит. Ты Ловчиллу-то помнишь?

   Но Петрик не знал никакого Ловчиллу.

   - Генерального штаба и бывший гвардеец. Впрочем, в гвардии пробыл ровно столько, сколько нужно, чтобы держать в академию. Фамилия, вот уже именно по шерсти и кличка: - ловчилой был, ловчилой и остался. Авантюрный человек. То, что во время войны называли: - "Вова приспособился". Приспособляемость необычайная. Говорят, есть такие ящерицы-хамелеоны, которые всяческую окраску принимают. Так и он с красными - красный, с черными - черный, ну, с нами, естественно, будет белым. Перед Государем на животе ползал, все в Свиту попасть добивался. В Думе в какой-то комиссии либеральничал... Теперь вот масоном заделался. Видно, и тут почуял, что жареным пахнет. Он, говорят, мастер ложи "Змея и чаша"... Важный парень. Большая шишка. В добровольцах не был, гражданской войны не нюхал. Как здесь очутился, чем живет? - темна вода во облацех... Но живет не по-нашему.

   Генерал Ловчилло пришел последним. Парчевский, он оказался старшим из присутствующих, скомандовал: - "Господа офицеры".

   Ловчилло обошел всех и с каждым поздоровался.

   - Я, господа, по долгому опыту знаю, как на эмигрантские собрания собираются и потому не торопился.

   Ферфаксов, как распорядитель собрания, провел Ловчиллу в голову стола и предложил ему стул.

   - Садитесь, господа, - сказал Ловчилло и обратился к Ферфаксову, - может быть, кофе потребуем или ординеру? За чашками и стаканами веселее пойдет беседа. Распорядитесь, голубчик.

   Ферфаксов пошел сделать заказ. Офицеры сели, кто у стены, кто за стол. В самый угол сел Пиксанов. С ним рядом сели Петрик и Дружко.

   Пока гарсон в зеленом переднике разносил чашки с кофеем и стаканы с бледным вином и было тихо, Петрик рассматривал собравшихся.

   Генерал Ловчилло резко отличался от всех. Он был отлично и во всем новом одет. Смокинг с блестящими отворотами прекрасно на нем сидел. Сытое полное лицо со тщательно припомаженными висками, со стрижеными усами, - лишь были оставлены маленькие черные кисточки под самым носом, - все говорило о какой-то совсем другой жизни, чем та, какую вели все другие. Ему было вероятно за шестьдесят. Он был не толстый, но пузатый. Живот круглым шаром выпячивался из-под смокинга. Нижняя губа презрительно оттопыривалась. Во всей осанке его было, что он был генерал и генералом остался. Он знает и умеет вести себя по-генеральски.

   Ловчилло положил полные руки на стол и сцепил пальцы. Руки у него были белые, холеные, на пальцах яркими огнями горели камни дорогих перстней. На белых рукавчиках были тройные золотые запонки.

   Каким контрастом были сидевшие против него офицеры. У всех худые, изможденные непосильной и непривычной работой лица. Бледные от плохого, неправильного питания. Руки в мозолях и с неотмываемой грязью масла и машинной копоти. Редко у кого на пальце блеснет золотое обручальное, или черное пажеское кольцо. Все они были в одинаковых пиджаках, купленных в магазинах готового платья. Граф Онгрин был в шоферской ливрее. Это сидели настоящие рабочие - пролетарии. Только ищущие знания глаза, да спокойные, сдержанные манеры говорили о каком-то другом, во всяком случае не пролетарском воспитании.

   Все молчали, чего-то ожидая. Никто не закурил. Ферфаксову, он был устроителем собрания, надо было предложить выбрать председателя собрания, или прямо взять инициативу на себя и предоставить слово генералу, но бедный, скромный Факс был подавлен генеральским видом и осанкой Ловчиллы и совершенно, что называется, "скис", и только растерянно и безпомощно поглядывал на графа Онгрина, ища у него помощи и поддержки.

   Генерал Ловчилло несколько раз обвел глазами все собрание, вопросительно посматривая то на того, то на другого. Он ожидал вопросов. Потом он медленно расцепил пальцы, положил ладони на стол и сказал: -

   - Что ж, господа, приступим.

   Никто ничего не ответил. Ферфаксов мучительно, до слез покраснел и умоляюще своим собачьим взглядом посмотрел на генерала Ловчилло.

   - Хорошо, господа, я начинаю, - сказал мягким и негромким голосом Ловчилло.

   В комнате наступила полная тишина. Слышнее стали голоса французов в бильярдной, да резкий треск карамболирующих шаров.

  

  

   - На этих днях в Бельгии, в Брюсселе, - спокойно и плавно начал генерал, - тоном человека, читающего лекцию и уверенного в знании предмета, - в местном оперном театре был спектакль исключительно для масонов. Спектакль resеrveе. Масоны при входе в зрительный зал надевали свои масонские передники и знаки отличия. Заграницей принадлежности к масонскому ордену не стыдятся. Там понимают: масонство - великое братство. И что, господа, может быть выше, как общее братское искание истины. Это только наша русская косность, наша отсталость и некультурность, наконец, наша неосведомленность приписывают масонам какой-то мистический демонизм, связывает его с мировым еврейством, с каббалой, даже, стыдно сказать, с черной магией. Начитаются книг, как: "L'eluе du Drаgоn" , сочинений г.Бостунича, или г.Маркова - и думают, что они знают, что такое масонство.

   Генерал приостановился. Он будто ждал возражений. Все молчали. Петрик посмотрел на Пиксанова. Тот сидел, опустив красивую, худощавую голову с плоским рыбьим лицом. Он, видимо сдерживаясь, сжимал и разжимал зубы и от этого желвак играл у него на виске. Подметив взгляд Петрика, он вздохнул и охватил голову обеими руками.

   - К масонам и сейчас принадлежат многие коронованные особы, - продолжал генерал. - Все выдающиеся, наиболее образованные и талантливые личности современного мира - масоны. Масонство впитало в себя, так сказать, мозг человечества, - и потому естественно, что ему принадлежит и предстоит громадная роль в будущем России.

   Генерал опять приостановился, и опять никто ничего не сказал. Если бы Ловчилло теперь посмотрел внимательно на собравшихся и слушавших его в гробовом молчании, он увидал бы, каким мрачным огнем горели глаза большинства его слушателей. Но генерал был упоен своею речью. Он с наслаждением слушал сам себя и смотрел на свои холеные руки и на игру камней на перстнях.

   - Что скажете вы, если я скажу вам, что императоры Павел I и Александр I были масонами? Что масоном был и наш великий вождь, учитель и наставник, непобедимый Суворов?... Богобоязненный, верующий, так благостно скончавшийся!... Чью память мы недавно благоговейно поминали... Непобедимый!...

   Генерал играл этим словом, как блестящим мячом, колдуя им своих слушателей.

   - Тогда масонство было другое,-хмуря брови, резко сказал Пиксанов.

   - Император Александр I был окружен масонами, а какие победы!... Русская армия в Париже. Гвардия бивакирует на Елисейских полях... Что же это, диавол помогал?... Я слышал... Мне возразили: - тогда было масонство другое... Может быть?... И люди и нравы были другие... И теперь есть масонство и масонство. Я не буду говорить про так нашумевшую ложу Grаnd-Оriеnt, ложу Великого Востока. Может быть, там и много евреев... Отчего им и не быть там? Может быть там и действительно есть связи с Аlliаnсе Isrаelitе и с банковским миром? Это нисколько не умаляет ее значения, пожалуй, даже напротив. Но я про них не говорю. Я их не знаю. Наши русские ложи: - "Северная звезда", "Астрея", "Юпитер" и другие - вне всякого подозрения в сношениях с Grаnd-Оriеnt. Наши ложи прежде всего философские... ищущие... находящие... Они отнюдь не враждебны православию... Они его не исключают... Когда скончался настоятель берлинской посольской церкви, протоиерей Мальцев, человек высокого ума и святой жизни, в его вещах нашли знаки масона высокой степени. Это не мешало ему предстоять перед алтарем и приносить безкровную жертву... Где же тут демонизм?... Нас упрекают в обрядности, в бутафории, театральности... Говорят про наши обряды, что они "tres еnfаntilеs" ... Но это куда меньше того, что мы видим в православных храмах...

   - Оставьте православное богослужение в покое, ваше превосходительство, - громко и резко сказал Пиксанов и поднял от ладоней голову.

   - Что у нас все посвященные могут говорить и оспаривать свое мнение, - то это, господа, согласитесь сами, только хорошо. Каждый может, ибо в каждом заложено это совсем особое душевное движение: искание истины. Искание смысла и оправдания жизни. Масонство в этом только помогает. Но, кроме этой духовной философской стороны жизни, которая не всякому по плечу, в масонстве есть и другая сторона, - сторона политическая.

   - А, вот оно, - сказал Пиксанов.

   - Вы, кажется, хотели мне возразить? - обратился к нему генерал Ловчилло.

   - Я возражу после, - холодно сказал Пиксанов. - Теперь я слушаю ваше превосходительство.

   - Вы, господа, конечно, знаете, что происходит теперь в России? Ее мозг, интеллигенция ее, выбита, затравлена и просто физически уничтожена. В России не осталось больше политических партий. Наконец, просто в России нет больше людей, которые бы верили один другому. Вообразите на минуту, что там совершился переворот и коммунисты отброшены от власти. Что же будет дальше?... Хаос... Анархия... Кому верить?... Кого звать?... Просто: кто наш - и кто против нас? Эмиграция ничего не создала. Тринадцать долгих лет она только ссорится и грызется между собою. Обще-Воинский Союз - узкая профессиональная организация, отказавшаяся притом же от политики, и не ему овладеть всем громадным служебным и правящим аппаратом России. Да он на это и не претендует. Вот когда русское масонство сыграет решающую роль. Оно явится в России во всей силе братского доверия, дисциплины и организованности. У него, благодаря всемирности ордена, братские связи везде, и оно получит какую угодно поддержку. Кредиты - ему. Вера - в него. Братские ложи подбирают лучших людей и воспитывают их загодя. Масоны, это единственная прочно организованная партия, которая придет в Россию и сыграет первую роль в ее устроении. Вне масонства не будет ни работы, ни назначений. Вне масонства гражданская смерть и тяжкое одиночество.

   Генерал остановился и было похоже на то, что он кончил. На его лице играла странная и - Петрик подумал - нехорошая улыбка. Было что-то в ней смущенное и точно подловатое, дерзкое - и в то же время испуганное.

   - Позволите возразить, ваше превосходительство, - вставая, сказал Пиксанов.

   Генерал широко развел руками, показывая на собрание, - дескать: не от меня это зависит, а от всех.

   - Пожалуйста... Просим, - раздались голоса. Генерал сделал приглашающий жест рукою и опять так же, но уже не без приятности, улыбнулся.

   Пиксанов, стоя, обвел глазами всех собравшихся.

   Все на него смотрели с большим вниманием и ждали его слова.

  

  

   - Прежде всего, господа, кто я? Почему говорю? Отчего возражаю? - начал, волнуясь и сбиваясь, Пиксанов. - После крушения белой борьбы, когда я очутился заграницей - тоска охватила меня. Надо делать, дело надо делать... Надо для России работать... Спасать как-то надо Россию... Я кинулся искать... За кем идти? В кого верить?... Вот когда я услыхал это архиглупое слово: - "вождизм"... Одни физически не могли... Другие не хотели... Впрочем, я сам скоро понял, что, живя заграницей, мы жили в, так сказать, благожелательном плену... Мы не могли иметь вождей без разрешения, больше того, без приказания от наших хозяев... Прибавьте к этому страшный душевный надрыв от церковной смуты... Однако что-то делать надо... Я тогда не понимал, что "что-то" делать - это "ничего" не делать. Это "что-то делать" был все тот же русский - авось, небось да как-нибудь... Я стал искать - и бросился к масонам. Вы слыхали сейчас его превосходительство... Что же, ничего худого, только хорошее... Так и мне спервоначалу показалось. Вере в Бога не препятствуют, напротив - признание великого Архитектора Вселенной даже обязательно, что не допускает, казалось бы, среди масонов ни атеистов, ни материалистов... Но это только одна видимость... Я прошел все стадии посвящения... Балаган, скажу вам... Бутафория, насмешка над личностью - и не без задней мысли, и притом довольно гнусной, если хотите - провокаторской. Как можно даже и помыслить сравнить это с нашей величественной православной службой, уносящей нас к первым векам христианства, ко временам апостольским, к самому Господу Нашему Иисусу Христу... Я вырвался оттуда, но там я многое узнал... Его превосходительство сказал: - есть масонство и масонство... Это - ложь.

   Генерал Ловчилло сделал движение и Пиксанов, заметив это, быстро добавил.

   - Я отнюдь не хочу сказать, что его превосходительство нас обманул. Он сам обманут... Как водят и других русских за нос, рассказывая им о каких-то особых "христианских" ложах. Масонство - от диавола и основание его - ложь. Если масонство не едино, то спрошу я вас, какая ему цена? Если есть русское, шотландское, французское, еврейское масонство, - то нет у масонства и той страшной силы и того большого влияния, о котором нам так заманчиво рассказывали только что и о чем и я много был наслышан. Тогда и масонство не масонство, и политическая цена ему грош... Что?.. Где?.. Почему?.. Какая логика?.. Тогда любая наша партия, или группа интеллигентных людей, может сыграть такую же роль в спасении России, как и масонство... Возьмем Академическую группу, Российское Национальное Объединение, Русское Патриотическое объединение, Высший Монархический Совет, да и наш Обще-Воинский Союз, чем они будут менее значительны и ценны, чем русские масонские ложи?... Да они будут еще ценнее, потому что их руководители явные, и каждый знает, куда кто ведет. Если масонство не едино, то для чего эта тайна?... Если у него нет никаких других целей и намерений, кроме тех, о которых нам сейчас говорили, то для чего все эти фокус-покусы при приеме и эта страшная тайна, многих запугивающая... Какая логика?... Если русскою ложею на ruе dе l'Уvеttе заканчивается масонство, то для чего, скажу, тайна? Каждый знает и мастера ложи и ее членов. Но тайна есть, и я вам ее приоткрою. Когда сюда приезжал брат высокого посвящения из Шотландии для связи с русскими ложами и их наставления, он предварительно посетил ложу Grаnd Оriеnt. И это вполне понятно: масонство едино. Только в этом его единстве его сила и его смысл. Мне возразят: русское масонство - невинное масонство. Я отвечу: если это только невинное баловство, выкрикивание непонятных слов, от которых несет каббалой, и питье коктейлей, то это детская игра, недостойная ищущих истины. Но дело-то в том, что этим далеко не ограничивается... Рядовых братьев очень много, и все они говорят: "вот я - масон, а как видите: ничего... Никто мне не мешает жить и ничего плохого я не вижу... Напротив, там помогли устроиться на место, там дали денежное пособие или хорошую рекомендацию... Выгодно"... Ах, это ужасное, подлое слово нашего гнусного века: - "выгодно"!.. Но вот приходит ко мне один из братьев и говорит: - "ты знаешь, мне приказали передавать мастеру все то, что говорится у нас в полковом объединении. Как мне быть?.."

   - Ничего в этом такого страшного нет, - перебил Пиксанова генерал Ловчилло, - так естественно, что ложа должна знать людей. Она должна знать и настроения полков.

   - Пусть только так... Но вот приходит ко мне мой старинный друг и говорит: - "Ты мне ничего не говори. Я масон... И я все должен передавать мастеру"... Тысячи людей идет в масоны и ни один не знает, когда и кого потребует масонство на работу и какое поручение ему даст. Под угрозой смерти скажут: - "сделай подлость" - и сделает... Ибо тут уже нельзя отказаться. Клятва... Присяга... Да и страх же смерти притом... И вы даже не знаете, кто, откуда приказывает... От невинной ли ложи, какой-нибудь там "Астреи", или от самой звезды Великого Востока. В этом и страшный ужас масонства. Оно вербует себе безответных рабов и распоряжается ими, когда и как пожелает. Оно в нужную минуту посадит на верхи российские или своих верных, испытанных и на все способных братьев, или ничтожество без воли и ума. Когда нужно, оно и деньги этим ничтожествам даст. Помните у Достоевского в "Идиоте" сказано: - "Деньги тем всего подлее и ненавистнее, что они даже таланты дают. И будут давать до скончания мира"... Оно, опираясь на газеты, раздует ничтожества в гении, окружит их ореолом, и через них, им послушных, проведет все, что ему только будет нужно... И прежде всего еврейское равноправие... Какое дело, казалось бы, философскому ордену до того, что в России, для спасения русских, была учреждена процентная норма и черта оседлости? Какое дело до того, что со времен мудрейшей нашей царицы Екатерины Великой наши императоры, зная инертный и незлобивый характер своих подданных, оберегали их от порабощения сильными, способными, талантливыми и наглыми евреями? Но вот масоны этого простить никак не могут... Масоны всего мира, писатели, драматурги, ученые, на всех языках клеймят величайшую императрицу и всячески клевещут на нее. За благостными и такими невинными масонскими циркулями, треугольниками, кожаными фартуками сверкает страшная, таинственная, пятиконечная звезда - та самая звезда, что блестит на шапках красноармейцев, что сияет всюду и везде в большевицком мире, и что скрывает за собою великую ложь. Масонство желает войти в Россию невинными русскими, христианскими ложами, а когда войдет и утвердится, когда окрепнет, тогда покажет свое страшное сатанинское лицо, но изгонять масонов будет гораздо труднее, чем не пустить их. Тогда для наставления русских лож приедет брат из Великого Востока и потребует того, что будет выгодно кому угодно, но не русским. Тогда продолжится порабощение русского народа евреями, но только это будет уже покрепче, чем при большевиках.

   - Откуда вы все это знаете? - с видимым раздражением сказал генерал Ловчилло. - Странно, я масон, и смею вас уверить, не низкой степени. Стою на высоких ступенях и общаюсь с заграничными ложами, а ничего подобного никогда не слыхал. А вы, человек посторонний, все это так разложили, будто все тайны масонства только вам одному и открыты.

   - Потому я знаю, а вы не знаете, что я свободный, а вы не свободный. Вы в тенетах, и в каких! - масонской лжи! Масонство - правильная пирамида, и пирамида всемирная, и кто на верхушке этой пирамиды?.. Вы знаете? Вы скажете, что не знаете, вы скажете, что это не так. И скажете, пожалуй, правду. То, что закрыто для мудрых - то открыл Господь простым и смиренным. На верхушке - еврейские банкиры!... Золотой телец!... Сам сатана!

   - Да, вот как, по-вашему, - стараясь обратить все в шутку, сказал Ловчилло. - Хорошо, кабы так... Капитал - поддержка не плохая... Для всякой войны, и для войны с большевиками, конечно, тоже, нужны деньги, деньги и деньги - и если масонство так близко к финансовым кругам, как вы говорите, то всем активистам именно нужно его и держаться. А если там еще и диавол замешан - тем лучше. Россию молебнами, да чудотворными иконами спасти не удается. Нам всем нужна Россия - и хотя с самим диаволом, а мы пойдем ее освобождать...

   Генерал хотел еще что-то сказать, но вскочил со своего места молчаливо и внимательно слушавший Ферфаксов. Он даже как будто побледнел от негодования. Его лицо стало серо-бурого цвета. Голос дрожал и обрывался, переходя на хрип. Волчьи глаза его горели. Он закричал истерически:

   - Нет, ваше превосходительство, нельзя с диаволом идти спасать Россию. Нельзя веру православную освобождать при помощи сатаны. Нет мира между Христом и Велиаром.

   Он сжал кулаки и, казалось, готов был броситься на генерала.

   - Успокойся, Факс, - строго сказал ему Петрик. - Никто с диволом и не собирается идти спасать Россию. Мы должны быть очень благодарны его превосходительству за доклад. Нам теперь вполне понятна и ясна сущность масонства. Кто захочет изучать его более основательно, тот может обратиться к литературе, а она по этому вопросу не малая, особенно на французском языке.

   Генерал поднялся и, прощаясь, все с тою же подловатою усмешкою протянул руку ближайшим к нему офицерам. Граф Онгрин предупредительно подал ему пальто.

   - Моя машина к услугам вашего превосходительства,- почтительно сказал он.

   Ловчилло кивнул головою в угол, где стояли Пиксанов, Дружко, Ранцев, Ферфаксов и Парчевский, и вышел из бистро.

   - А ведь масон-то наш за кофе и вино не заплатил... Э-эх... воскликнул кто-то весело, иронически.

   - Ничего, расплатимся мы по общей раскладке. Он ведь был нашим гостем. Полковник Ферфаксов, давайте подсчитаемся, почем с брата.

   - С диаволом спасать Россию... - все не мог никак успокоиться Ферфаксов.

   Собрание кончилось и, когда расходились, никто ничего не говорил о масонах. Точно был между ними такой уговор.

   Ранцев, Дружко и Ферфаксов долго шли вместе пешком. Они прошли одну станцию метро и подходили к другой. На метро им всем надо было ехать по разным направлениям, а им хотелось быть вместе. Петрик с Дружко тихо говорили о полковых делах. Дружко уже разыскал и вошел в связь еще с двумя Мариенбургскими драгунами. Один жил в Южной Америке, другой на Зондских островах.

   Ферфаксов шел, молча, устремив глаза на небо. Глаза его стали опять спокойны и приняли обычное собачье ласковое выражение. Он вдруг остановился и схватился за то место, где у него был бы должен быть пояс. На темно-синем шоферском пальто его никакого пояса не было. Он громко воскликнул.

   - Ну и чудачина, Факс!... Вот уже подлинно на всякого мудреца довольно своей простоты.

   Дружко и Петрик остановились и вопросительно смотрели на своего спутника.

   - Искал рукавицы, а они за поясом.

   Ферфаксов весело и как-то чисто по-детски рассмеялся.

   - В чем дело, Факс? - спросил его Петрик.

   - В чем дело?. Да дело-то в том, что я искал истину, а и забыл, что Христос-то ведь Пилату ответил, и я даже наизусть Его слова-то помню, а тут вздумал искать истину у масонов... Ах и чудак, право чудак!... Бить таких надо.

   - Поясни нам это, - сказал Дружко.

   - Так ведь Христос-то прямо говорит: - "Я на то родился и пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине, всякий, кто от истины, слушает гласа Моего" . Уже кажется яснее ясного!... А Пилат-то, ах и дурной же! спрашивает, - "что есть истина"?... Ну будто не понял!... В вере Христовой только и истина... И другой никакой быть не может... Прощайте, родные... Бывайте здоровы...

   И Ферфаксов, крепко пожав руки своим спутникам, пошел от них широкими шагами. Голова его была поднята и смотрел он в самое небо на звезды, и надо полагать, хорошо и тепло было у него в эти минуты на сердце.

  

  

   Мисс Герберт ездила с Петриком каждое утро от восьми часов утра. Это была большая радость для Петрика. Девушка оказалась не только прекрасной наездницей, с которой было спокойно и приятно ездить, но она так же, как Петрик, страстно и нежно любила лошадей. Она подмечала всех хороших лошадей, которых они встречали в Булонском лесу, и она на них обращала внимание, совсем так же, как и Петрик. Она, по-видимому, привязалась к своему наезднику. Когда однажды почему-то госпожа Ленсман хотела заменить Петрика мистером Робертсом, это она сама запротестовала и потребовала, чтобы всегда с нею ездил мосье Пьер. Она была очень красива и элегантна на лошади и Петрику было приятно, что на них в лесу обращали внимание. Ездить с мисс Герберт скоро стало для Петрика радостью и праздником. Она была не по-английски чутка. Она с первого же раза подметила, что Петрик смущается, беря чаевые, и она передавала их, и очень щедро, в конце недели госпоже Ленсман, чтобы та давала их наезднику Пьеру. Госпожа Ленсман выговаривала ей, что она слишком много дает и балует людей, но мисс Герберт настояла на своем.

   В русский рождественский Сочельник стояла совершенно весенняя погода. Небо было темно-голубого цвета. Парк казался сквозным и прозрачным. Гуляющих и катающихся было много. Весь модный Париж явился в это светлое и прекрасное утро в свой любимый Булонский лес. Старомодный Париж щеголял верховыми лошадьми и экипажами. Откуда взялись они, эти блестящие майль-кочи, запряженные четвериками с господами в лощеных цилиндрах с веселыми дамами, что катили между тупорылых автомобилей всевозможных марок и систем?

   Ездить надо было осторожно, и Петрику приходилось быть особенно внимательным к своей ученице. На нее же, как нарочно, нашел какой-то задор. Она непременно хотела заставить Фонетт менять ногу на галопе. Та ни за что не меняла и упрямо шла с левой ноги. Девушка чуть не плакала.

   - Мосье Пьер, но почему она не меняет? - с досадой обернулась она к Петрику.

   - Она недостаточно хорошо выезжена, мисс.

   - А, это не моя вина?

   - О, нет мисс, вы делаете все, что нужно.

   - Правда?...

   Они поехали шагом. Навстречу им, и тоже шагом, ехал тот худощавый джентльмен, который ездил с мулатом. Мисс Герберт так и впилась блестящими, восторженными глазами в статных и красивых лошадей. Она обернулась раскрасневшимся лицом к Петрику.

   - Мосье Пьер, - сказала она, - это очень хорошие лошади?

   - Да, мисс. Это чистокровные английские лошади.

   - Я скажу мамa, чтобы она мне купила совсем таких. И мы будем с вами ездить. Один день вы на серой, я на рыжей, другой день наоборот. Как вы думаете, их нам продадут?

   - Не знаю, мисс, продадут ли этих лошадей, но всегда можно достать таких же и даже лучших.

   - А вы сможете выездить их так, чтобы он меняли ногу на галопе?

   - О, да, конечно, мисс.

   Они продолжали ехать шагом. Теплый день, чудная погода, обилие встречных располагали к ровному и мягкому движению. Лошади неслышно ступали по мокрому гравию, перемешанному с землею.

   Петрик видел лицо девушки сбоку и чуть сзади. Когда поворачивалась она к нему, он видел весь розовый овал ее лица и маленькую, чуть только обрисовывающуюся ямочку на ее щеке, совсем такую, какая была у Валентины Петровны. И тогда Петрик думал: - "как это странно, эта англичаночка совсем чужая для меня. Мы с трудом можем, да и не смеем, разговаривать, а в ней есть что-то родное, именно родное мне... А ведь зовут ее, поди, как-нибудь... Мэри, что ли?... Нет, пожалуй, и совсем по-чужому... Доротея?... А то и вовсе каким-нибудь языческим именем. Какой-нибудь Сэнрей, как я читал у Уэльса... А она мне кажется родною, и я ее люблю какою-то странною и нежною любовью. Но это вполне возможно потому, что, если бы моя бедная Настенька была бы жива и все было по-хорошему, мы бы так вот с нею ездили бы где-нибудь в русских лесах... Ведь ей тоже, вероятно, семнадцать лет, как было бы и нашей Настеньке. И у Настеньки такие же золотистые были бы волосы. Остригла бы она их, или послушалась бы нас с Алей и носила бы волосы по-русски: длинные, как их носило мое Солнышко?..."

   Петрик так ушел в свои думы, мечты и воспоминания, что, когда мисс Герберт обратилась к нему с каким-то вопросом, он не сразу ее понял и долго не мог составить ответа. Ему даже дико как-то показалось, что надо говорить по-английски.

   Она посмотрела на него с каким-то удивлением, но, вероятно, догадалась что он не подберет слов для ответа и, снисходительно улыбнувшись, отвернулась от него и пошла коротким галопом.

   Когда они вернулись, Петрик, сняв с седла амазонку, вынул железо изо рта Фонетт. Мисс Герберт давала ей сахар. Конюх обтирал тряпкой морду лошади. Петрик не отошел, как отходил всегда, но стоял подле. Он мучительно думал. Как странно была похожа на его Алю эта девушка? Она точно говорила ему о его пропавшей дочери. И ему вдруг вздумалось спросить, как ее зовут. Он знал, что это нельзя. Кто он? Наемный наездник, которому дают на чай и который не смеет разговаривать с клиентами. Она лучшая и самая богатая клиентка заведения госпожи Ленсман. Но скажи ему, что ее зовут Сусанной, или Бригиттой - и ему легче станет. Ему надо было в эти минуты, чтобы очарование сходства с Алей, чтобы очарование воспоминаний о его погибшей дочери отошло бы, и не было бы этого наваждения милой красоты и обаяния прекрасной англичаночки. И, забывая все правила хорошего тона и требования госпожи Ленсман, "патронши", рискуя самым местом, Петрик сделал быстрых три шага вслед за мисс Герберт, уже подходившей к дверцам громадного Паккарда и громко и твердо спросил: -

   - Mау I аsk fоr уоur nаmе, miss?

   Она задержалась у дверцы и вся повернулась к Петрику. Ни удивления, ни возмущения на такую дерзость со стороны наездника не отразилось на ее лице. В солнечном блеске радостного яркого дня оно горело, как солнце? и как солнце дарило счастье. Ее глаза, и точно совсем такие, какие были у его Али и у Настеньки, большие, прозрачные, глубокого цвета морской волны, сияли восторгом и ласкою. Соболья шубка была распахнута на груди. Она улыбнулась старому наезднику и, солнце ли так светило на нее сверху и несколько наискось, но на ее щеках показались совсем такие ямочки, какие были у Валентины Петровны? и до жуткости эта девушка, англичаночка, стала похожа на его жену. Зубы сверкнули из-под красивого разреза губ. Она с ласкою и приветом посмотрела на Петрика и точно по-русски, с тем мягким произношением, с каким говорила по-русски в Маньчжурии их ама, сказала отчетливо и громко:

  - Анастасия !...

  -

  

   В этот самый день и, может быть, в этот самый час Валентина Петровна молилась последней жаркой молитвой о Петрике и о маленькой Hасте...

   Валентина Петровна недолго оставалась в Чрезвычайной комиссии по борьбе с саботажем и со спекуляцией. Ее несколько раз на дню водили на допрос. Ее проводили по тесным коридорам, затянутым красным кумачом с нашитыми на нем белыми костями и черепами. Ее ставили в каких-то маленьких комнатах или закутках, освещенных красными лампочками и тоже обитых таким же кумачом и с теми же изображениями смерти. Ее это не пугало. От всей этой грубой бутафории веяло скверным дешевым балаганом. Она была слишком тонка и культурна, чтобы это могло на нее подействовать. Допросы ее не только не пугали, но радовали. Каждый допрос говорил ей, что ее Петрик не пойман. Поймали бы - не допрашивали бы. Поймали бы - не искали, где он и почему скрывается? И потому она на все вопросы отвечала искренно, охотно и даже с некоторою горделивою радостью. Это состояние допросов и вождения по красным застенкам продолжалось всего два дня. На третий ее вызвали "с вещами". Ее соседка по комнате тихо и точно с некоторою за