Краснов Петр Николаевич - Выпашь

ками на лбу... Ну да видать, какие!... Волосы в толстых косах.

   И, заметив, что Ранцев не вполне его понял, Ферфаксов пояснил.

   - Я думаю, что ходил он временами на Корейскую границу. Бил лебедей - корейцев, в белом они ходят, вот их и зовут лебедями, отбирал у них дорогие панты оленьи, да корень целебный женьшень, а потом бил китайцев-фазанов, что шли с серебром к корейцам за рогами и за корнем...Этим и жил.

   - Грабежом... Убийством?.. - спросил, пожимая плечами, Петрик. - Почтенное ремесло!

   - Да так же... Таких варнаков здесь не мало.

   - А потом о Священном Писании спорил?

   - Да вот... Он, я думаю, когда и стрелял-то по корейцу, или по манзе, так с молитвою стрелял. Он их за людей не считал...

   - Однако, с китаянками жил?

   - Он, я думаю, и с козою бы жил... да апостол Павел в послании к Римлянам всякое такое осудил.

   - А притом святость... Иконы... Лампадки!...

   - Да это, как следует... Как водится. И свечи горят всегда восковые, толстые. Ладаном пахнет. Посты соблюдал строго.

   - И с китаянками спал?

   - С двумя.

   - Ты давно его не видал?

   - С полгода тому назад... Зимою... Пришел под вечер и, как раньше, без стука вошел в хату. Слышу - табаком пахнет. Он на стук двери выскочил. Замахал на меня руками. Точно испугался меня. "Нельзя, нельзя", - шепчет, - "ваше блогородие ко мне". А сам дверь старается от меня в соседнюю горницу прикрыть. Да на беду полушубок на порог упал и никак ему не захлопнуть двери. Я невольно заглянул. Там за столом, на лавке под иконами, сидели две женщины - русские. И одна мне показалась - интеллигентная, большие такие глаза.... И будто с ними какой-то бородатый человек... Тоже не манза, хотя и в китайском платье. А Шадрин, значит, меня так легонько, почтительно, но настойчиво выпроваживает. - "Ваше блогородие, молю вас, уйдите. Это же совсем сумасшедшие люди! Они могут вам худое сделать. И вам неприятность и сами ответят. Вы меня за мою хлеб-соль подводите".. Дал мне работника проводить в соседнюю падь к китайцам. Я там и ночевал.

   - Ты работника спрашивал, что это за люди?

   - Спрашивал... Но что в этом деле может понимать китаец?

   - А больше ты не пошел к нему?

   - Нет. Все-таки, Петр Сергеевич, хотя и вежливо и очень почетно, но мне на дверь показали, так что же я буду навязываться? Да и охота тут не ахти какая.

   - Да, я понимаю тебя, - тихо сказал Ранцев. - А ты Кудумцеву об этом не рассказывал?

   - Нет... Я Толе ничего не говорил. Если бы он пронюхал о китаянках, а тем более о Русских женщинах - так распалился бы!.. Бог его знает на какой рожон полез бы!.. С Шадриным шутки плохи. Он не посмотрел бы, что Толя офицер... Он, я думаю, ревни-и-вый...

   - Да... Может быть, ты и прав...

   - Нас учили, Петр Сергеевич, от службы не отказывайся, на службу не напрашивайся... В сущности все это меня ни как офицера пограничной стражи, ни как Андрея Васильевича Ферфаксова не касалось.

   - Но... поинтересуйся ты... и возможно, что этого убийства вовсе и не было бы...

   - На все воля Господня.

   На перевале Петрик сделал привал. Он все поджидал следователя. По всему было видно, что напавших на заимку он тут не найдет, и поиски придется производить в зависимости от того, что найдет следствие.

   Около полудня стали спускаться в Драконову падь. Лес стал реже. Попадались порубленные места и на них делянки дров, поставленных и обделанных по-русски. Уже издали доносилось протяжное, унылое мычание невыдоенной брошенной коровы и собачий вой и лай. Еще новое доказательство, что хунхузов тут нет, да может быть, и не было. Они не оставили бы в живых собаку и угнали бы скот. Впереди была не военная экспедиция и расправа, а обыкновенное судебное следствие. Петрик опять остановился и стал дожидаться следователя.

   Следователь, молодой человк с рыжеватой бородкой кисточкой и мягкими русыми усами, в пенснэ, неловко сидя на лошади и посылая ее, дергая поводьями, наконец показался из леса.

   Они познакомились.

   - Барон Ризен...

   - Ротмистр Ранцев.

   - Вы видите, барон, - сказал Петрик, - никакой войны нет.

   - Но, как мне телеграфировали, есть убийство. Русского, и в этом краю я не найду убийц без вашей помощи. Фудутун мне дал своих полицейских, чтобы оказать содействие, - шепелявя и задыхаясь от непривычки ездить, сказал следователь.

   Он был возбужден и взволнован. Он был не настоящей следователь, а кандидат на судебные должности, недавно кончил университет и еще не знал, как ему держаться с этими загорелыми и суровыми на вид офицерами.

   - Шадринская заимка внизу, - сказал Ферфаксов, ездивший на разведку, - там все тихо. Прикажешь ехать?

   - Вы позволите? - прикладывая руку к козырьку фуражки, спросил Ранцев следователя.

   - Ах, пожалуйста... Это совсем, как вы найдете нужным... Я думаю не опасно?

   Петрик послал взвод оцепить падь, чтобы если на заимке был кто-нибудь, он не мог убежать, и стал спускаться в ложбину.

  

  

   Лес и кусты кончились. Низ Драконовой пади представлял из себя зеленый, слегка покатый луг, почти со всех сторон замыкаемый крутыми, утесистыми, лесом покрытыми горами. Посередине луга был по-русски устроен двор с высоким тыном с воротами из прочных дубовых досок, с калиткой сбоку. Все было заперто. Сверху, с горы было отчасти видно, что было во дворе. Там была по-сибирски, как строят поселенцы, поставлена просторная, длинная, горницы на три, изба-землянка. Срубы были низкие из замшелой серой пихты. Длинные подслеповатые с плохими стеклами окна вровень с землей отсвечивали фольгой. Изба наполовину уходила в землю. Крыша была плоская, частью тесовая, частью жердяная. Из нее выходила труба русской печи из серого китайского сырцового кирпича. Сбоку избы была большая, китайского устройства кирпичная фанза с бумажными окнами. В глубине двора стоял колодезный сруб с деревянным колесом. Все было прочно, домовито и основательно построено. Сарай был жердяной, обмазанный глиной, за ним были скирды гаоляна и копны сена. Из сарая еще тревожнее стало мычание коровы. Она почуяла людей. Собаки лаяли и визжали, и только куры, пестрой стаей бродившие по куче навоза, одни оставались спокойными. Это жилье почему-то напомнило Петрику медвежью берлогу.

   - Какие же это хунхузы? - сказал Кудумцев. В его голосе слышалось разочарование. Оно было и на лице солдат.

   Шли, как-никак, на бой, на погоню, на преследование. Было все-таки и какое-то волнение в ожидании возможной своей или чужой крови. Заимка казалась пустой и безлюдной.

   Петрик остановил и спешил сотню. Следователь слез. Офицеры, вахмистр, фельдшер и унтер-офицер Похилко пошли к воротам. Они были заперты. Собаки, почуявшие многих людей, смолкли и забились по конурам. Они не были спущены. Слышно было, как звенели цепи. Собаки злобно ворчали.

   - Нет ли тут засады? - сказал следователь.

   - Какая тут может быть засада! - сказал грубо Кудумцев и толкнул ворота. Они не подались. Он взялся за калитку, она раскрылась, и Кудумцев, а за ним Петрик, Ферфаксов, вахмистр и последними фельдшер со следователем вошли во двор.

   Две лохматые собаки зарычали, прячась в конуры. Мычание коров стало настойчивее и надрывней. Куры побежали в угол двора.

   - Кубыть никого и нет, - прошептал вахмистр. Он вынул из кобуры тяжелый наган и теперь вкладывал его обратно.

   - Нет ли какой ошибки... Туда-ли ты нас, Факс, привел? - сказал Петрик.

   - Я не ошибся, - сказал Ферфаксов. - Да вот, - он рукою показал на кишевшую черными мухами лужу, еще не впитанную землею у раскрытой двери китайской фанзы. От нее доносился противный, пресный и терпкий запах человеческой крови. И ошибиться было нельзя. Это была кровь и очень много ее тут было пролито.

   И, забыв про главный дом, все двинулись, обходя лужу крови, к фанзе.

   - Что тут у него было? - спросил Петрик.

   - По нашему холостецкая. Тут у него жили манзы рабочие.

   - Позвольте, господа, я за вами... Можно попросить фельдшера, - волнуясь, ломающимся голосом сказал следователь.

   Через узкую дверь прошли в тесные сени. Здесь нудно и мерзко пахло разделанным свежим человеческим трупом и пресною вонью китайского теста. В сенях - большую часть их занимала низкая печь со вмазанными двумя чугунными котлами - было темно. Ферфаксов осветил их карманным электрическим фонариком. В одном чане было серое, грязное тесто, другой был полон человеческих внутренностей.

   Невольно все сняли фуражки и один за одним вошли в фанзу. Ферфаксов и вахмистр перекрестились.

   Просторная постройка с двумя канами, покрытыми соломенными циновками, была тускло освещена через бумажные окна. Она вся была забрызгана кровью. Темные потеки ее были на бумаге окон. Все носило следы борьбы. По полу и по канам валялись лохмотья одежды, утварь, низкие квадратные китайские столики. Три человеческие головы, искусно отнятые от тел, валялись в углу. Два безголовых трупа были разделаны. Руки и ноги были отняты. Брюшины вспороты, внутренности вынуты. Конечности были в порядке уложены по кану. Руки к рукам, ноги к ногам. Третий труп был только выпотрошен. Начали отпиливать ногу и окровавленная хирургическая пила, застрявшая в мясе, так и осталась у бедра.

   - Мы имеем дело, - торжественно сказал следователь, - с необычайным, я бы сказал - садическим преступлением. Помните, господа, "Сад пыток" Мирбо?

   Но никто из офицеров не читал никакого Мирбо.

   - Я попрошу поставить часовых к этой фанзе, послать за арбами и за гробами. Я произведу потом опись, а сейчас закончим поверхностный осмотр всей заимки.

   Все вышли на двор и только тогда заметили, что окна одной из горниц избы были ярко, изнутри освещены желтым светом пламени. Все бросились туда.

  

  

   В первой горнице, мешая войти, раскинувшись громадным, могучим телом, чернея густою бородою на белом, мертвом лице лежал одетый рослый мужик.

   - Это и есть Шадрин? - спросил Петрик.

   - Он самый, - коротко сказал Ферфаксов.

   - Покойник есть задушен, ваше высокоблагородие, - сказал, нагибаясь к мертвому телу, фельдшер.

   Он приподнял широкую бороду. На посиневшей шее показался красный гарусный шнурок-удавка.

   - Прикажете снять?

   - Оставьте, - сказал следователь. - Мы приобщим это после к вещественным доказательствам. Пугливо перешагнули через труп, и Кудумцев первым открыл низкую широкую дверь, ведшую во вторую горницу.

   Она пылала отблесками ярко разгоравшихся многих толстых восковых свечей, вставленных в медный свещник перед большой дубовой, в золотом, резном из дерева винограде божницею. Образа из божницы были вынуты. Они валялись тут же на полу, поруганные, попранные ногами. Вместо них в божницу, под стекло был вставлен безстыдно обнаженный торс мертвой женщины.

   Петрик вглядывался в белое, точно восковое лицо покойницы с открытыми, тусклыми, мертвыми глазами. Кругом в страхе сопели вахмистр, фельдшер и Похилко.

   Что-то знакомое было в этом простом скуластом русском лице. Волосы - коричнево-темные, гладкие, пробитые сединой, были расчесаны на пробор посередине и сзади завязаны узлом. Синие губы были скорбны. Где-то, когда-то и мельком - иначе запомнил бы Петрик это лицо - он видел такую женщину. И у ней на посиневшей шее висела красная удавка. Безстыдно обнаженная грудь и живот были желто-шафранного цвета и ударяли в синь. Горящие перед нею свечи бросали беглые тени и увеличивали необычное, страшное впечатление.

   Нижняя часть тела и внутренности лежали на постели, на лоскутном одеяле. Оно все было пропитано кровью.

   Несколько долгих минут все стояли, молча, в каком-то трепетном оцепенений и не сводили глаз с лица этой мертвой женщины.

   - Ну те-с, - прервал общее молчание следователь. - Для меня дело совершенно ясное. Мы имеем перед собою преступление совершенно особого характера. Я бы сказал - религиозно-садическое. Тут кто-то хозяйничал сластолюбиво и страстно. Кто-то, ненавидящий Христа и презревший смерть и убийство...

   - И этот кто-то несомненно был русский, - сказал спокойно Кудумцев. Его одного не поразила страшная необычайность всего, что было на заимке.

   - Почему ты так думаешь? - быстро и резко сказал Ранцев.

   - Потому что только в Русскую анархическую голову могло влезть столько вкуса в убийстве. А... мертвая "богородица"!.. И он с удавкой на шее... Он-то, поди, еще и молился ей, когда она его давила... А потом кто-то третий - и, я уверен, интеллигентный третий - и ее задавил, разделал, поставил и свечи зажег... Поди, и еще кого молиться заставил. Темна, Петр Сергеевич, человеческая душа... А русская душа трижды темна.

   - И я... мы... этого третьего найдем! - горячо сказал Петрик.

   - Никогда ты его не найдешь... Таким людям сам дьявол помогает.

   - Но если это русские?.. Судя по тому, что свечи, положим, толстые - не догорели, и суток не прошло, как они ушли отсюда. Просмотрим, обыщем леса. Опросим всех, кого найдем.... Они не могут исчезнуть.

   - И все-таки исчезнут!

   - Так, так, ротмистр... Ваш план совершенно правильный. Оставьте мне фельдшера и взвод, и, может быть, какого-нибудь грамотного солдатика, и я с ними произведу опись и необходимую выемку. А тем временем приедут и другие судебные власти, - говорил следователь.

   Его страх прошел. Профессиональный интерес глушил брезгливость и ужас. Он стоял перед таким делом, о котором будут говорить не меньше, чем о деле Дреллиса. Но там было еврейское ритуальное убийство и мешаться в него было опасно, здесь было садически-мистическое убийство, какая-то грубая религиозно-распутная драма, какая-то секта, но уже секта русская - и приобщить свое имя к ее раскрытию было куда как заманчиво. Как жаль, что это так далеко - и сюда не приедут корреспонденты. Вся либеральная пресса его смаковала бы! Такое убийство так кстати теперь, когда еще не затих шум Дреллисовского дела.

   - Отыщите их, господин ротмистр! - говорил он Ранцеву. - Это же ваш долг! Их так легко найти. Они же тут русские, а русских тут не должно быть.

   - Конечно, мы их найдем, - сказал глубоко взволнованный Ферфаксов. - Я эти места отлично знаю. Тут нет больших поселков, а в лесу каждый след заметен. Раскинем лаву и осмотрим лес.

   Петрик вышел из страшной фанзы. За ним вышли Кудумцев и Ферфаксов. Петрик оставил вахмистра, фельдшера, писаря и взвод при следователе, приказал унтер-офицеру Похилко быть за вахмистра. Он, и правда, решил раскинуть лаву и обыскать лес. Звонко и наигранно бодро он скомандовал:

   - Сотня! по коням... Садись.

   Сам сел на Одалиску.

   Но раскидывать лаву не пришлось.

  

  

   Точно в ужасе от святотатственного убийства Божий день померк. Далекие громы грохотали, приближаясь. Ясное, голубое небо стало черным от дымных бурых и черно-синих туч. Над лесом сверкала молния.

   Петрик приказал надеть холщовые плащи. Люди в ожидании дождя и грозы как-то сразу нахохлились. Их лица были голодны и сумрачны. Обеденное время прошло, а они еще не обедали.

   Разосланные обыскать Драконову падь люди возвращались. Их доклад Петрику был одинаков. Нигде не было никаких следов.

   Сотня стала вытягиваться в колонне рядами по узкой дороге, выводившей из пади. Петрик хотел было рассыпать ее в лаву, но понял, что это немыслимо. В лесу было совершенно темно. Длинные яркие молнии на мгновение слепили глаза и потом точно черная стена становилась перед ними. Лошади шли тупо и неохотно. Они были некормлены. Шел пятый час дня. Несомненно было, что их захватит гроза и ливень. Надо было думать о ночлеге. Петрик и думал теперь о нем. Ночевать на заимке? Там и места для всех не хватило бы, да и ночевать среди трупов страшного и непонятного преступления куда как не хотелось, - и Петрик упрямо сжимал ногами Одалиску, заставляя ее подниматься по узкой кремнистой дороге.

   Большие дубы простирали над ним ветви. Приходилось нагибаться, проезжая под ними. При блеске молний вдруг появлялись густые папоротники, росшие между стволами. Таинственной казалась их красивая перистая зелень.

   Гром приближался и как-то сразу, неожиданно, загрохотал над самыми головами и пошел грозно перекатываться из долины в долину, двоясь и троясь, отраженный эхом. Казалось, горы обрушивались и валились кругом, дубы трещали. Солдаты снимали фуражки и крестились.

   С трудом достигли вершины. Дорога стала мягкой и шла между дубов и вязов, полузаросшая травой. Перевал был небольшой. Сейчас же начинался крутой спуск. Едва достигли его, как стремительный вихрь налетел на горы. Он зашумел дубравами, сорвал листы, больно ударил сорванной веткой в лицо Петрика. Холщовые плащи мотались за спинами солдат, как крылья. Лошади останавливались и старались стать хвостами к ветру. Колонна сбилась в кучу. С новым раскатом грома хлынул потоками дождь. Точно какие-то обширные водоемы опрокинулись в небе. Молнии сверкали сквозь ливень. Лица солдат казались мертвенными и зелеными. Все промокли в мгновение ока. Петрик чувствовал, как неприятно липли к его телу обтянутый аммуницией китель и рейтузы. В сапогах хлюпала вода и текла ручьями со стремян. Рыжая Одалиска стала черной. Белые монголки при свете молний дымились голубоватым паром. Ветер хлестал струями воды и, казалось, пробивал ее сквозь тело. Фуражки на солдатах обратились в грязные темные блины. Все почернело, потеряло краски и форму.

   Перед Петриком вместо дороги был бурно несущийся стремительный поток. Вода шумела и скрежетала гальками. Лошадь не шла вперед.

   Этот скат горы был безлесный. Черной была внизу пропасть. И вдруг в низине, и, казалось, где-то очень глубоко, сквозь дождевые потоки засветилось лучистое, желтое пятно, потом другое, третье. Широкие ряды китайских окон каких-то больших построек показались там, куда шумящим ручьем шла дорога.

   Петрик повернулся к Ферфаксову.

   - Факс, - сквозь громы и шумы дождя, крикнул он. - Ты не знаешь, что там такое?

   - Я никогда не знал, что подле Шадринской заимки есть китайцы. Может быть, это так кажется.

   - Кой чорт, кажется, - грубо крикнул Кудумцев. - Если тебе кажется - перекрестись.

   Он ударил наотмашь плетью своего монгола, но тот не пошел и, круто повернувшись на заду, едва не сбросил всадника.

   - А, дьявол! - рявкнул Кудумцев, поводьями заставляя повернуться заартачившуюся лошадь.

   - Сотня! За мной! - спокойно скомандовал Петрик и дал мягко шпоры Одалиске. Выезженная школьная лошадь поджала зад, вытянула вперед тонкие ноги и осторожно ступила в несшиеся серебряными водопадами волны потока.

   Совсем смерклось. Обрываясь и скользя по гладкой гальке, Одалиска безстрашно спускалась туда, где все ярче и ярче разгорались освещенные изнутри бумажные окна китайских фанз. За командиром сотни на фыркающих и храпящих конях потянулись солдаты.

   Дождь хлестал не переставая. В глубине пади ветер не так был заметен. Громы катились, удаляясь. Молнии вспыхивали реже. В их свете становилась видна широкая поляна, и на ней черные высокие стены с башнями по углам - точно средневековая крепость, с громадными воротами, - обычная архитектура большого ханшинного завода.

  

  

   Перед черными дубовыми воротами с круглыми шляпками железных гвоздей была, как водится, высокая каменная стена, стоявшая щитом. На ней по белому полю был намалеван страшный бог с выпученными глазами. При блеске молний, под сеткою дождя, этот бог был страшен и точно живой. Это была стенка от злого духа. Она преграждала ему прямой вход в ворота. Нарисованный на ней бог охранял вход. При виде больших построек, в ожидании крыши, обеда и ночлега люди оживились. Дождь все шел, крупный и ровный. На западе, куда ниспадала долина, заметно яснело.

   Похилко, вошедший в роль вахмистра, неистово стучал прикладом винтовки в доски ворот.

   Со двора хриплым, заливным лаем отвечали собаки.

   - Ишь черти косоглазые... Ни за что на дождь не вылезет сукин кот!.. Ломать, что ль, ваше высокоблагородие, прикажете? Так и то не сломаешь. Разве что толовой шашкой их подорвать.

   - Подожди... Стучи еще...

   Наконец за дверью кто-то заговорил гортанным голосом.

   - Эй, ходя, - крикнул Похилко, - пусти русских солдаза обогреться.

   - Бутундэ , - лениво проворчал невнятный голос за воротами.

   - Э, тунда-бутунда!... Открывай, что ль!... Не ломать же нам твои чортовы ворота.

   - Анатолий Епифанович, скажи ему, в чем дело, - обратился Петрик к Кудумцеву.

   Кудумцев бойко заговорил по-китайски. За воротами внимательно слушали. И уже не так сердито ответили оттуда. Потом все стихло. Смолк собачий лай. Говоривший ушел от ворот.

   - Ну что там? - спросил Петрик.

   - Обождать мало-мало придется, - объяснил Кудумцев. - Надо же китайские церемонии соблюсти... Это большой ханшинный завод.... Как ты его, Факс, проглядел?.. Ворона, право.... Хозяин - Ванг-Ши-Тзе - важный купеза: конечно, нас пустит, но ему надо время привести себя в приличный вид, иначе он потеряет лицо.

   - А мы стой под дождем и мокни, ишь ты, косоглазые какие приличия, - сказал Похилко.

   На дворе было движение. Отодвигали хитрый деревянный засов. Со скрипом тяжело раскрылись набухшие на дожде ворота. За ними стояло два китайца рабочих. В руках одного качался круглый розовый китайский бумажный фонарь.

   В его свете стал виден обширный двор. Длинные фанзы светящимися бумажными окнами глядели в него, разбивая темноту и отражаясь в лужах. Пахнуло соломой, бобовым маслом, жильем. С говором входили люди. Были видны по сторонам двора громадные высокие раскрытые сараи. Дождь барабанил по их крышам из гаоляновых стеблей. Плитная каменная дорожка вела вглубь двора, где вдруг засветились бумажные розоватые окна. Перед ними четко обрисовались тонкие столбики галерейки, окружавшей фанзу, и большие горшки с фуксиями, бальзаминами и геранью.

   Петрик с Кудумцевым пошли к главной фанзе. Ферфаксов и Похилко со встретившими их китайцами стали размещать людей и лошадей сотни под навесами сараев.

   Хозяин в черной шапочке с красным гарусным узелком на маковке - это украшение почему-то напомнило Петрику ту удавку, что была на шее Шадрина и на мертвом женском торсе - в богатой, расшитой шелками синей кофте, по старине - с длинной косой, встретил Петрика в дверях. Его домоправитель стоял сзади и держал в руке керосиновую лампу с узким стеклом, без абажура. Резкий ее свет слепил вошедшого с темноты Петрика.

   Хозяин присел в церемонном поклоне и тихо и почтительно стал говорить по-китайски.

   - Ванг-Ши-Тзе, - переводил Кудумцев, - рад дать приют в эту страшную непогоду господам офицерам и солдатам, но он просит, чтобы никто не заглядывал в фанзы, где помещаются женщины.

   - Хо! - как бы подтвердил перевод Кудумцева Ванг-Ши-Тзе.

   Петрик положил руку на плечо китайца и тем ломаным русско-китайским языком, каким всегда говорил с манзами, сказал:

   - Русски солдаза шанго! Китайска бабушка нет - ходи.... Тунде?

   - Хао! хао, - закивал головою старый китаец.

   По его знаку домоправитель, толстый высокий круглолицый китаец с полными щеками - голова точно кегельный новый шар, - пошел с лампой вперед. Узкие двустворчатые двери с резьбою распахнулись и хозяева, а за ними Петрик и Кудумцев вошли в длинную фанзу. Она была ярко освещена висячей лампой с горелкой гелиос. В ней стояло душное тепло. Пахло дымом гаоляновой соломы: разогревали каны. На них, поверх соломенных циновок были постланы тонкие синего сукна плоские матрацы и наложены суконные китайские вальки-подушки.

   Петрик скользил намокшими сапогами по плетенкам из соломы. С его одежды текла вода.

   В глубине фанзы была узкая дверь. По ее сторонам стояли шкапики черного дерева с красивой резьбой. На одном невысокое изображение какого-то изваянного из бронзы бога. Перед ним на тарелке лежали белые хлебцы, в горку пепла были воткнуты тонкие угасшие свечи и в вазочках были пыльные бумажные цветы - домашние пенаты, охранявшие покой дома. На другом шкапике было зеркало и какие-то шкатулки и фарфоровые безделушки. На этот шкапик домоправитель поставил лампу и она отбросила большие и страшные тени от людей на желтоватые бумажные окна в частом резном переплете.

   Слуги Ванг-Ши-Тзе принесли грязноватые, стеганые на вате халаты, чтобы было что надеть, пока просохнет на канах промокшее платье.

   - Он говорит, - объяснял слова китайца Кудумцев, - что сейчас растопит жарко каны... Нам подадут чай. Если что нужно для сотни - свинью, или сена и зерна - он охотно продаст.

   Ванг-Ши-Тзе кивал головой: - "хао!.. хао!"..

   Кудумцев с помощью манзы-слуги стягивал намокшее платье и сапоги. Пришел его вестовой с вьюком, разложил белье и одежду по кану. Китайцы ушли. Кудумцев - голый, обросший черною косматою шерстью - накинул на плечи китайский халат и растянулся на нагретом кане.

   - Прямо блаженство, - сказал он. - Как после бани на русской лежанке. А ты что же, Петр Сергеевич?

   - Я еще пойду посмотреть, как устроилась сотня.

   - Охота! Устроятся и без нас, - потягиваясь сильным, мускулистым телом и крякая, сказал Кудумцев. - Ты все пограничника нашего на российского солдата ценишь. Тут наша служба его так обломала - везде приспособится... Поди еще и к китаянкам заглянет.

   - Этого еще недоставало! - недовольным голосом проворчал Петрик.

   - Тебе что, Петр Сергеевич. Ты человек женатый... Тебе нас не понять! Китайская мадама не трогать! Вот оно как!

   - Неужели ты, Анатолий Епифанович, этого не понимаешь? Или ты шутишь!.. Тогда, прости, твои шутки неуместны!

   - Откровенно говоря, - не понимаю, - Кудумцев с хрустом расправил свои кости, весь выворачиваясь из халата. - Я бы и сам... Славно-то как после такой-то бани!.. Вот так, в этом распахнутом халате... Грязноват маленько, так зато мягкий какой?!.. Понимают семейное дело китайцы.... Да так бы вот голый - и скользнул бы по галерейке к их левой фанзе... То-то там переполоху!.. А ведь, поди, там не одни седые бабушки с прокуренными черными зубами и седыми косицами на лысых черепах. Поди, есть и молоденькие с размалеванными щечками и черными чолками на лбу... Попетушился бы я там!.. Они-то до белого мяса, я думаю, куда как охочи!

   - Ты это так рассказываешь, точно бывал там, - сердито сказал Петрик.

   - Бывал, не бывал, - быль молодцу не в укор. Китайская любовь - не плохая любовь. В ней тоже и смех, и поцелуи... и слезы... Немножко множко, пожалуй, слез... Да ведь и то - любовь на полчаса. Ты не позволишь тащить же свой китайский предмет в казарму.

   Петрику был неприятен этот разговор, и он пошел к дверям.

   - Ты никогда не думал, Анатолий Епифанович, о последствиях такой любви?

   - Последствия меня не касаются... Мне надо же иметь какое-нибудь удовлетворение в этом диком краю... Я хочу!.. Ты понимаешь это, Петр Сергеевич?.. Я... я... я хочу... Ведь для меня-то: я - это все!

   - Если так смотреть?.. Если я - это все?.. Если все можно - то можно дойти до такого состояния, до какого дошел тот страшный злодей на Шадринской заимке.

   Петрик открыл дверь в сени.

   - Пожалуй... да... можно, - гибко садясь на кане и охватывая руками голые колени, сказал Кудумцев.

   - Ты что же?... Его оправдываешь?... Ты понимаешь его?..

   - Я думаю... там был наш русский религиозный садизм... Это похуже еще еврейского употребления крови... И кроме того... В этом я уже никак не сомневаюсь... Там было... Там было... Ты, Петр Сергеевич, знаешь, что такое "хи-хи-хи"?..

   Ранцев пожал плечами и вышел из фанзы.

  

  

   Все тот же ровный, крупный дождь продолжал лить с неба. С крыш фанз шумели водяные потоки. Под сараями светились китайские фонари. По случаю летнего времени - старый урожай был израсходован - новый еще не собран - сараи были пусты. Там были уже протянуты коновязи. Мерный хруст раздавался оттуда. Лошадям было задано сено. Седла, амуниция, винтовки - все было сложено и составлено согласно с уставом. Часовой и два дневальных в мокрых накидках были при лошадях.

   - Когда сменяетесь?

   - Их благородие, поручик, сказали, как немного обогреется и просохнет смена, так и подменят.

   - Хорошо... Где поручик?

   - Вот в этой фанзюшке.

   Солдат указал на большую длинную постройку, ярко светившуюся бумажными, широкими окнами.

   Ранцев вошел в фанзу. В ней было парно и дымно, как в бане. И, как в бане, в ней копошились голые люди. На протянутых веревках раздевшиеся донага солдаты развешивали рейтузы, сапоги и белье. В сенях, при тусклом свете масляной лампы, голый кашевар в накинутой на плечи серой, колом торчащей шинели разделывал подвешенную за задние ноги тушу молодой свиньи. Во вмазанных в печь чугунных котлах закипала, дымясь паром, вода.

   Похилко, в шинели как в халате, босой, появился из фанзы.

   - Что готовите? - спросил Петрик.

   - Сейчас чаем с китайскими лепешками ребят напоил... А на ужин похлебка свиная с чумизой... Всего манза отпустил. Такие хорошие люди!

   - Чтобы за все было заплачено. Спроси счет.

   - Понимаю.

   И, вспоминая бывший сейчас разговор с Кудумцевым, Петрик строго добавил.

   - И чтобы ханшина не трогали!

   - Сами понимаем, ваше благородие... Разве можно!

   Весь мокрый и точно дымящий в облипшем и ставшем тесным кителе, показался Ферфаксов.

   - Спасибо, Факс. Все в порядке... Пойдем... нам хозяин сейчас чаю даст.

   И, обращаясь к Похилко, Петрик строго добавил:

   - Чтобы никто не смел заглядывать к китаянкам.

   - Да что вы, ваше высокоблагородие, - точно возмутился Похилко. - Будто первый раз!.. Мы себя соблюдаем... Сами, чай, жен по домам пооставили... Очень даже мы это понимаем...

   Когда шли по мокрым плитам под шум дождя и водяных струй, Ферфаксов говорил Петрику:

   - На счет этого ты, Петр Сергеевичу можешь быть спокоен... Наши солдаты Бога не забыли... Да и я им разъяснял... Им это и в голову не придет.

   "Кудумцеву, однако, пришло", - подумал Петрик, но ничего не сказал и вошел в фанзу.

   На кане стоял четыреугольный низкий стол и на нем поднос с чашками и тарелками с миндальным печеньем. Кудумцев, завернувшись в халат, спал или притворялся спящим. Байдалаков в одной шинели ожидал своего командира, чтобы помочь ему раздеться.

   Петрик лег, подложив под голову седло. Байдалаков, забрав его мокрое платье и сапоги ушел. Ферфаксов в сером китайском халате стоял у коптящей догорающей лампы спиною к китайскому богу и крестился, молясь. Тень от него прыгала по окнам, принимала причудливые формы и скрывалась, когда Ферфаксов становился на колени.

   Петрик согревался и просыхал, лежа на нагретом кане. Сон от него бежал. Он думал о Валентине Петровне, о Насте, об Одалиске, которую он не забыл навестить и устроить в теплом углу сарая.

   "Прав ли я, осуждая Кудумцева?", - думал Петрик. "У меня есть свой угол, свое семейное счастье. Мой служебный долг скрашен ласкою милого моего Солнышка. А он?"...

   И сейчас же вспомнил Похилко и солдат.

   "Они выше нас, потому что проще и ближе к Богу... Но, если им заменить Бога "богородицею" с красной удавкой?.. Если они станут такими же неверующими, как Кудумцев? Что будет тогда?"... И думал о Боге как о какой-то удивительной, благостной Силе и чувствовал себя крошечным, маленьким, но этою Силою хранимым. И тихо, про себя, стал шептать на память вечерние молитвы.

   ..."Ты бо еси Бог наш, и мы людие Твоя, вси дела руку Твоею, и имя Твое призываем"...

   Хотел читать "милосердия двери", но точно что свернулось клубком в голове его, как сворачивалась Ди-ди, укладываясь спать, и сладкий покой охватил его тело. Он забылся крепким сном.

   Лампа, навоняв керосином, вспыхнула красным пламенем и погасла. Черная дымная струйка вознеслась к потолку. В фанзе стало темно. В темноте безшумно укладывался Ферфаксов. Он лежал долго с открытыми глазами, точно к чему-то прислушивался. Он смотрел, как прояснели и точно выплыли широкие бумажные окна. Прислушался еще раз: было тихо. Дождь перестал. В стеклянный маленький глазок в узорном окне серебряная заглянула звездная ночь.

  

  

   Утром, пока поили и кормили лошадей, чистили и седлали, офицеры в фанзе пили чай. На противоположном кане сидели Ванг-Ши-Тзе и его домоправитель. Они курили трубочки с длинными тонкими чубучками и обменивались короткими фразами. Петрик с Ферфаксовым осмотрели сотню и убедились, что все исправно. Ферфаксов и Похилко остались подсчитать, что надо заплатить китайцу и заготовить расписку "о благополучном квартировании", Петрик вернулся в фанзу.

   Кудумцев в просохшем кителе и при амуниции разливал поданный манзою-слугою чай.

   - Петр Сергеевич, садись. Я налью тебе покрепче. Эх, жалко лимона нет.

   - У меня есть в суме морс. Байдалаков, дай баночку, что барыня давала, - сказал Петрик.

   Прекрасное солнечное утро, освеженный вчерашнею грозою воздух его опьянили. Он чувствовал себя бодрым, готовым к работе. Он кипел желанием скорее приняться за поиски.

   - Так ты не знаешь, что такое "хи-хи-хи"? - капая тягучие черно-вишневые капли морса в чашку, сказал Кудумцев.

   Петрик, молча, пожал плечами.

   - Интеллигентская, знаешь, ухмылочка... Скепсис. Ты учился в корпусе - с дворянскими, офицерскими детьми... Ну, а я был в гимназии с теми, кого наши дворянчики окрестили "кухаркиными сыновьями". Вот когда я узнал, что такое классовая рознь. Откуда только брались у нас такие типы!? Помню - одного звали Мустанг, другого Будило, а то был еще Крюк... Сидели по два года в классе, поступили поздно. Они были юноши, почти взрослые - мы дети. Признавали они только физическую силу. Кулаки - пуд весом... И били они малышей смертным, нещадным боем -за то, что мы дети помещиков... В деревне нас не трогали. Там дети и парни Бога помнили, старших почитали.... Зато, когда эта самая деревня являлась в гимназию и нюхала просвещение - первое, что отметала она - религию и уважение к старшим. Только физическое воздействие и признавали. Их и воспитатели боялись. Вот когда я и услыхал это подловатое с присвистом, подслуживающееся хаму хихиканье, что и назвал тогда - "хи-хи-хи"... Помню - Мустанг и Крюк стали избивать одного дворянского мальчика... не буду его называть... все равно... Мустанг поставил его между коленями, а Крюк кулаками бил его по вискам... до обморока. Делали это так: здорово живешь. Я вступился. Я был сильный, ловкий - раскатал обоих. На шум драки пришел воспитатель. "В чем дело?" - Мы молчали. Молчал и тот, избитый Мустангом и Крюком мальчик. Виновным оказался я. И, когда вели меня в карцер, я первый раз услышал это страшное, как змеиный шип и архи-подлое интеллигентское "хи-хи-хи"!... Это угодливо, чтобы подлизаться к тем, кто его избил, смеялся избитый мальчик... Смеялся надо мною - кто его спас от мук, может быть - от смерти! Вот когда я понял, что никакого Бога нет.

   - При чем тут Бог? - тихо сказал Петрик.

   - Да ведь тот мальчик-то... в Бога верил... Маменькин сынок был... Ханжа... Тихоня... Ну, а еще... После японской войны был я в отпуску - в Петербурге. Там забастовки, манифестации, словом, безпорядки. В столице я первый раз - достопримечательности осматривал. Зашел в Казанский Собор. Идет богослужение. Слева, перед чудотворной иконой, прямо костром горят свечи и лампадка теплится в драгоценном хрустале. Толпа народа. Я думаю, сот несколько человек было. Чинно, благостно все. В толпе есть офицеры... Может быть, и солдаты были. Все - верующие, Русские люди. И вдруг шумно, с хохотом и вот этим-то подхихикиваньем, этим-то ядовитым "хи-хи-хи", вваливается человек двенадцать интеллигентской молодежи. Студенты, гимназисты, ну и... девчонки с ними какие-то. В шапках... Растолкали толпу... Идут прямо к иконе. И какой-то в шапке, лохматый, кудри до плеч, похоже, что жид, по бархатом обитым ступенькам к лампаде... и раскурил папиросу... И толпа ахнула... И никто, понимаешь, никто не вытолкал их в шею, морды им не набил. А девица, курсистка, что ли, какая, так звонко засмеялась - "хи-хи-хи". Когда я выходил из Собора, - я слышал, в толпе говорили: - "если сама Владычица не заступилась за себя, что же мы, грешные люди, могли сделать?"... Ты понимаешь, Петр Сергеевич, что это паршивое "хи-хи-хи" великую веру шатает... Так уж лучше не верить.

   Последовало продолжительное молчание. Петрик, опустив голову, задумчиво мешал рукояткой ножа в железной кружке чай. Кудумцев курил, пуская частые клубы дыма.

   - Вот так же, - неожиданно сказал он, - было и на Шадринской заимке.

   - Что... На Шадринской заимке? - спросил, поднимая голову, Петрик.

   - Я не знаю, что там разнюхает этот Пинкертон в пенснэ... От него тоже интеллигентским неверьем пахнет, а мне, с детства знакомому с варнаками, это дело ясно.

   - Ну?

   - Ты слыхал - Факс рассказывал - жил-был богобоязненный разбойник... Старовер притом.... Когда Факс у него ночевал - курить ему не разрешалось... И Факс слушался... Он ведь не интеллигент... Он "среднего образования". Университета не нюхал... Александровского военного училища. Из "юнкарей"... Да какой!.. Он бывало, в кумирню китайскую входит - шапку снимет... Всякая вера достойна, мол, уважения... Ну и помнишь, говорил Факс, - пришел, - а там накурено... Табачищем воняет, и человек рыжий и с ним две девки... Ты понимаешь, - как это все важно... Сдвиг-то какой!.. Ведь это Монблан спустился в пропасть! Как же это Шадрин-то позволил?.. Ну, так я тебе литературу напомню. Помнишь, в "Идиоте" Достоевского - Настасья Филипповна и купец-старовер Рогожин. Ну, так вот и к Шадрину явилась такая же Настасья Филипповна - тоже женщинка с надрывом, с истерикой и обожгла его пожаром страсти всего. Только покрупнее, посовременнее Настасьи Филипповны... Настасья Филипповна-то Рогожинские сто тысяч в огонь бросила, да как газетная обложка-то обгорать стала, так она ее каминными щипцами вынула и потушить дала. Ну, эта-то, поди, не то, чтобы ста тысячам сгорать дала, еще и щипцами самый пепел бы растерла. Ей все равно.... Она, кабы могла - и самое Россию, на каком ни на есть громадном костре, спалила бы!... Вот она какая!.. Явилась и стала смущать. Он-то, Шадрин, по словам Факса - бабник... А тут пришла интеллигентная, образованная, поди, тонкая, изящная, обольстительная... И Бога-то нет, - а как поняла, что такой человек, как Шадрин, без Бога никак не может - так она сама ему богородицей стала. А хочешь обладать мной - смотри вот красный снурочек - обладай, а потом задушу... И при ней, значит, это уже так водится, какие-нибудь тоже изуверы, вот этакие Мустанги, Будилы, да Крюки, - и тоже с ухмылочкой. Это тот рыжий, кого видал Факс, - он, поди и давил, - ну и девица - без нее нельзя - надо кому нибудь богородицу-то обслуживать... Ну и вот драма... Она, может, и не один месяц назревала, а вырешилась позавчерашнею ночью... Значит: - "я тебе докажу, что твои боги, что стоят в божнице, ничто"! и вот давит свою служанку... А та еще и петлю на себя надевает. Ручки целует... В ней тоже