Краснов Петр Николаевич - Выпашь

о миллионами уст творит хвалу Творцу мира.

   - Ну, оставим Бога. Мы с тобою не богословы, - как-то скоро согласился Кудумцев. - Куда нам в такие высокие материи залезать. Это Факсу в пору. А нам... Вторая часть моего лозунга... Ты ее усвоил: "и атаман", - торжественно и важно почти выкрикнул Кудумцев.

   - Вот именно ее-то я никак не понимаю.

   - Кажется, легче легкого понять. Все мои люди и поняли и усвоили.

   - Что же это значит?

   - Это значит: "Я", с огромнейшей этакой буквищи. Все от меня, все через меня и ничего помимо меня или без меня, кого люблю - милую, кто мне не по нраву - казню. Я, это, если хочешь, - Степан Разин, - всегдашняя моя мечта. Мой идеал со школьной скамьи.

   - Разбойник?

   - Да, если хочешь... Но Разин разбойничал при Царе... А я при ком? Что же мне - большевиков, что ли, прикажешь стесняться, или Колчака, который все отступает и чем еще кончит, никому неизвестно. Царя и я бы побоялся. Ибо перед Царем ответ держать - страшное дерзновение для этого надо иметь. Но царь отрекся. Царь бросил нас во время войны в грозную минуту бунта.

   - Что ему оставалось делать? Ему все изменили.

   - Петр Сергеевич, помнишь ты тот страшный час, когда наши пути первый раз скрестились и мы разошлись с тобою, чтобы вот как и где встретиться. Царю изменили... Ну, а кто первый не исполнил своего царского долга?

   - Что... Послушай, Анатолий Епифанович, ведь ты прямо ересь говоришь.

   Глаза Кудумцева стали дикими и мутными. Он несколько мгновений, не мигая, смотрел на Петрика.

   - Так слушай, Петр Сергеевич. Я тебе твоими... твоими, страшными словами, скажу такой ужас, от которого у тебя волосы зашевелятся на голове. И у Государя, как и у нас с тобою, простых смертных, есть свой долг. И долг этот не только миловать и жаловать, но и казнить и, если то надо, то и своеручно казнить, как то делал Петр, за что история его и назвала по праву - Великим. Ты говоришь, ему изменили? Вспомни события. К нему приезжают в Псков какие-то милостивые государи. "Извольте, мол, отрекаться, а не то в Петрограде такое будет". А в Петрограде и действительно такое делается и никто никого не слушает. Однако, тысяч поболе ста там войска стоит, и войско-то это ждет, как развернутся события и к кому приспособляться и к кому надо на животе ползти и верность и подлость свою показывать. Вот долг-то царский в том и состоял, чтобы выйти к этим самым милостивым государям, что так сладко поют о необходимости и неизбежности отречения, выйти, как умели выходить Романовы, как умел выходить тот же император Николай I, выйти к конвою, к дежурству, к этим самым флигель-адъютантам-то холеным да задаренным, показать на этих господчиков, да и сказать и, даже не громко, но твердо и настойчиво сказать: "повесить их"!... И представь тогда, как еще повесили бы их! А потом телеграмму в Петроград тамошнему командующему войсками. Я, мол, пришедших меня уговаривать изменить моему Государеву долгу приказал повесить и их повесили. Приказываю и вам: всех, не повинующихся долгу и присяге, перевешать. И как бы этот самый Петроградский гарнизон-то кинулся бы хватать Думу-то эту самую, любо-дорого было бы смотреть! Так то...

   - Легко, Анатолий Епифанович, говорить теперь. А каково-то было тогда.

   - Я это знал и тогда. Я и тогда смотрел, у кого власть и сила, и за тем и шел. И я тебя, прости меня, Петр Сергеевич, Дон-Кихотом даже назвал.

   - Слышал, - с плохо скрытою досадою сказал Петрик. - Что старое поминать. Тогда все как не в своем уме были.

   - Поверь, Петр Сергеевич, тогда пятью, шестью такими казнями такой та-ра-рам можно было бы учинить, что вся эта революция к чертям английским полетела бы. История тогда листала страницу. И что на другой странице написано, кто скажет? Сумел подавить безпорядки - и это бунт, а не сумел, вини себя сам - это уже безповоротная революция. Личность, то есть, я разумею, сильный человек сам напишет такую историю, какую захочет. Вот и я...

   - Пишешь историю, - сказал с горькой иронией Петрик. - Ты подумал, как был устал и измучен в эти страшные февральские дни Государь, и никого подле него, кто бы мог ему подсказать мудрое решение. Всех сверху донизу охватил тогда какой-то маразм. Выпаханное поле тогда была Россия и все кто в ней жил.

   - Спросили бы меня, - жестко сказал Кудумцев.

   Петрик молча пожал плечами. Кудумцев не продолжал. Он был доволен тем впечатлением, которое он произвел на Петрика. Он казался самому себе громадным и властным. Он рад был, что все это видит именно Петрик. Перед ним ему приятно было куражиться. Он закурил папиросу и смотрел на Петрика. Жалкий тот имел вид. Голодный и потрепанный. Кудумцев наслаждался этим. Он опять напел: "Хочешь ж-женщину... Возьмем из-за Каспия"...

   - Где Факс, не знаешь? - спросил Петрик.

   Молчание становилось тягостно ему.

   - Чудак, болван... Недалекий парень. Я звал его с собою. Нет, подрал к Деникину. Говорят... тоже отступают...

   Через тонкие кошмы было слышно, как подле юрт собирался народ. Бряцали сабли, звенели шпоры. Прокашливались люди. Кто-то перебрал лады на гитаре или на балалайке.

   Кудумцев встал с низкого табурета, на котором сидел. Он рукой показал за стену.

   - Ты слышишь - народ. Народу гулять хочется. Я гуляю с ним. Пусть веселятся до сыта. Их день настал. На их улице праздник. А там, длинен или короток тот день, не все ли равно? Свое мы возьмем и всласть погуляем. Все мое, сказало злато, все мое, сказал булат. Булат у меня в руке... Погуляем, Петр Сергеевич!..

  

  

   Сочный аккорд гитар и балалаек раздался в ночной тишине и тот же надрывный, сорванный, измученный, перепетый голос, что пел тогда, когда эскадроны шли походом, напел с душою:

   - "Начинай, запевай - песню полковую. Наливай, выпивай чару круговую"...

   - Идем, Петр Сергеевич. Товарищи ждут нас. Помянем старое. За чарой круговой забудем все... Забудем и горе Российское...

   Как по указанию опытного декоратора, все в юрте, откуда они полчаса тому назад вышли, изменилось и в формах, и в красках. Вся передняя часть юрты была снята. Лампы, кроме одной, стоявшей на большом и длинном столе, были погашены. Синяя ночь пустыни глядела в юрту. В ее неясном свете все приняло другие, более красивые и фантастические формы.

   - Господа офицеры! - раздалась команда. Человек двенадцать, одетых в черные, расшитые серебром доломаны вытянулись под пологом юрты. В полумраке они казались молодцеватыми, красивыми и отлично одетыми. Балаганная пестрота скрадывалась темнотой. За ними стройными казались ряды песенников и балалаечников. За столом на некотором подобии тахты полулежало и сидело несколько женщин. К ним и повел Кудумцев Петрика. Он усадил Петрика подле Анели и со своего места Петрик мог очень хорошо наблюдать всех женщин и все, что происходило в юрте.

   "Наши дамы", как их назвал Кудумцев, были несомненно "реквизированы", как скот и лошади, по окрестным кишлакам и поселкам. Это были таранчинки и сартянки. Было и две, или три - Петрик не мог хорошенько разглядеть - русских из переселенческих хуторов. Петрика поразило выражение их лиц. Они были взяты силою - и взяты в самое скверное рабство. В их лицах ожидал Петрик увидеть безнадежную тоску, страх и отчаяние. В них же было больше любопытства. В них была страсть. Они все были слишком даже одеты. В полураскрытой юрте было холодно. Они были в тяжелых шелковых халатах и шубах, в дорогих мехах, в пестрых самоцветных камнях и в тяжелых золотых уборах. Но их одежда, пожалуй, еще более возбуждала чувственность. Намалеванные лица с подведенными глазами горели страстью. Точно нанюхались они кокаина, надышались опиума. Почти все курили - кто маленькие, тонкие, китайские трубочки, кто русские папиросы. Они сидели молча. Петрик смотрел на них, на всю эту обстановку разбойничьего пира и думал: "Такие должны были быть пиры Навуходоносоров, Валтасаров, так пировали гунны после взятия Рима. Странное существо все-таки женщина. В бездне ее падения какую-то таинственную роль играет кровь. И, несомненно, их, этих пленниц, рабынь, тешит, забавляет, утешает сила этих мужчин, их странная и страшная власть над жизнью и смертью. Они, должно быть, отдаются с отчаянием, страхом и страстью". И вспомнил Петрик, как после погонь за хунхузами, особенно, если эти погони были с перестрелками, если были раненые и убитые, как искала его ласк его безупречная, тонкая, образованная, "культурная" Валентина Петровна. А их "пир во время чумы"!.. По улицам Петрограда лилась кровь, там стреляли, а она была так прекрасна и так страстна, как никогда раньше не бывала. "Есть, значит, что-то между смертью, кровью и страстью общее, непонятное и таинственное. Пройдет какой-нибудь час и этих женщин потащат на насилие и расправу, а они смотрят жадными, любопытными глазами на толпящихся против них мужчин и точно пьют этот надорванный, бархатный голос".

  

   ..."Марш вперед... Смерть нас ждет,

   Наливайте ж чары".

  

   Чары - и точно: непрерывно наполнялись. Молодые гусары разносили подносы с горячим шашлыком, с бараниной с печенкой, с жареными курицами. На столе стояли корзины с виноградом, с яблоками, с дынями. Все было изобильно, и в ночном сумраке, при неясном освещении, казалось прекрасным. Наголодавшийся Петрик, откинув душевную брезгливость, насыщался, но пил очень осторожно и умеренно.

   Кудумцев, сидевший рядом с ним, обнял его за плечи и, подливая ему вина в серебряный кубок, шептал ему на ухо.

   - Ты понимаешь, Петр Сергеевич, это снобизм... Военный снобизм. Где, когда, при каком правительстве это возможно? Это возможно только при моем правительстве. Никогда не думай, никогда не надо - думать о том, что будет завтра. Да что... Ну, завтра, скажем, смерть?.. Плевать!... Сегодня зато какая красота!!.

   К Кудумцеву подошел мальчик-офицер. Он вытянулся перед атаманом и приложил руку к гусарской шапке.

   - Господин атаман, от начштаба со срочным донесением.

   - Ну, что там, Гриша, - лениво потянулся к нему Кудумцев и взял его ласково за ухо. - Посмотри на него, Петр Сергеевич, - помпон, не правда ли, мазочка... А... А с женщинами!!. Никто из нас за ним не угонится. Одно жаль: к кокаину пристрастился. Да что.. Не все ли равно?. Ну, что там приснилось начштабу? Вечно ему всякие страхи снятся.

   - Господин атаман, Кирилл Кириллыч приказал доложить: с Хоргоса пришел человек, говорит: атаман Анненков разбит и ушел к Урумчам. Там его интернировали китайцы...

   - Ну, меня не очень-то они посмеют интернировать. Руки коротки...

   - Еще, господин атаман, начштаба приказал сказать вам, что между нами и отрядом товарища Гая, что был третьего дня у озера Сайран-Нор, никого теперь нет.

   - И не надо... Плевать! Касаткин, - крикнул Кудумцев песенникам, - мою, понимаешь...

   - Бас, - Кудумцев шепнул Петрику, - Шаляпину не уступит! Да куда Шаляпину за нашим Касаткиным угнаться!

   Касаткин запел, потрясая ночной воздух пустыни.

  

   - Из-за острова на стрежень,

   На простор речной волны...

  

   Была какая-то магия в этом бархатном голосе. Было что-то особенное в плавных колыханиях очень хорошего хора. Синяя ночь колдовала за пологом. Время остановилось.. Тревоги и заботы улетели в какое-то ненужное прошлое. Было только настоящее. И настоящее это - и точно было так необычайно, что завлекало и Петрика. И, точно угадывая его мысли, крепко прижимаясь к плечу его, говорил ему Кудумцев. Страшная, жуткая сила была в его словах.

   - Какая очаровательная ночь!.. Посмотри на голубизну неба... А тишина!.. Земля несет нас, как на волнах морских колышет... Я царь!... Я бог!.. Ты знаешь?. Ты не думай, я все предвидел... Я решил: если что плохо... Ее, голубку, прирежу -и сам живой не дамся. Умею гулять и ответ сумею держать... Если только есть высшая справедливость на свете, да я то думаю... что нет... Была бы?... Не было бы большевиков. Петр Сергеевич, ты не стесняйся, что ты женатый... Никто не узнает. Мы здесь на другой планете и, кто может нашему желанию предел постановить? Ты посмотри... Мы шесть кишлаков и один поселок обобрали. Ты погляди... Какие девочки!... Мне для тебя не жаль... Ты один, да Похилко, наши старые Манчжурские... Бери любую... Тащи!.. Волочи!.. Насладись! Ей-Богу, лучше этого не было и не будет. Весь мир на этом стоит.

   Петрику было все это противно и он порывался встать. Кудумцев понял его движение и, нажав на плечи Петрика, удержал его на месте.

   - Ну, вот, экой какой!.. Ты не серчай!.. Дон-Кихот армейский, ишь ты какой!.. Что мы, в Империи Российской, что ли?.. Где и закон, и честь были, и все такое... Мы вне времени и пространства. Мы вне земли и вне законов божеских и человеческих. Мы одни на белом свете, и кроме нас - никого... Понимаешь... никого... С нами Бог и атаман!.. Понял ты теперь, миляга, что это обозначает?

   - Я досижу до конца вечера, - с трудом сдерживая свое негодование, сказал Петрик, - а там дайте мне моего коня, и я поеду.

   - Да куда ты поедешь-то, Дон-Кихот ты армейский? Где и что ты найдешь?.. У большевиков, ты думаешь, не то же самое?..

   "Куда?.. В самом деле - куда ехать?" - думал Петрик. Мир опять сомкнулся и стал, как малая горошина, и некуда было податься. Но Петрик решил во что бы то ни стало уйти от Кудумцева. Остановить его он не мог. Убеждать, сам понимал, было безполезно. Идти с ним, быть при нем и молчать - совесть ему не позволяла.

   - Аннуся, - обратился Кудумцев к Анеле, - займи и успокой твоего кавалера. Объясни ему, где он находится. Он все не верит, что мы не на земле.

   - Слово хонору, что вы, Петр Сергеевич, есть такой пасмурный. Окропне все это... Так ведь, киеды нема то, цо любишь, тшеба любить то, цо есть!... Разве мы можем переменить нашу судьбу? Кому что, а нам такая выпала доля.

   Анеля улыбалась, и в ее глазах читал Петрик то же страшное любопытство и жажду узнать, а что же будет завтра и, если гром поразит за все эти грехи, то был любопытен и гром и то, как это будет?

   Анеля расспрашивала Петрика о Валентине Петровне, но он и сам не знал, где она и что с ней. Как ушел тогда из Петербурга и, оглянувшись, увидал, как в сизом ночном тумане растворилась она, исчезая навеки, так с тех пор ничего о ней и не слыхал.

   Вестовые гусары еще раз принесли громадные подносы с пахучей бараниной и чашки с рисовым пловом и горами накладывали всего и перед "дамами", и перед Петриком. Пир Валтасара шел на его глазах и не в его власти было прекратить его или помешать ему.

   За кибиткой все темнее и темнее становилась ночь. Бледный рог луны исчез, точно погаснув за крутым речным берегом. От обрывов потянулась жуткая темнота. И точно: будто и правда все это шло вне времени и пространства. У кибиток ярче разгорались костры и в их пламени гуще казалась темнота.

   Хор опять запел - в который раз! - "Черных гусар".

  

  

   Пьяная оргия, между тем, разгоралась. Трезвых, кроме Петрика, Кудумцева и Анели, не было никого. Голоса песенников стали хриплы. Песни потеряли свою ладность. Балалайки то звенели не в такт, то смолкали. Самые слова песен стали непристойны. Женщины дико визжали. Они были все еще одеты, но под ищущими, жадными руками, то тут, то там мелькал кусок вдруг обнажившейся ноги, распахнутая выпяченная наружу грудь, и это еще более возбуждало мужчин. Многие сошли с мест. В темном углу раздавались сочные поцелуи, грубая ругань и крики, в которых, Петрик не мог разобрать, чего было больше - смертельного ужаса или страсти. Одни люди входили в юрту, другие выходили.

   - Какова картинка-то, Петр Сергеевич, - хлопая по плечу Петрика, крикнул Кудумцев. - И ночь, и луна!.. Вот тихого развесистого сада нет, так и то: что за беда, чем пустыня хуже? Да лучше, пожалуй... Одной экзотики сколько!.. А этот пир зверей, что идет на наших глазах... И никакого Бога! Ведь это оперетка... балет... феерия... Половецкие танцы какие-то!. Это черт его знает, что такое!..

   -Да. Именно. Все, что хочешь, но не война.

   -А! Да ну ее под такую!.. Мало мы с тобой воевали? Пора и отдохнуть. И я удостоился чести пролить кровь за отечество. А что же мне за это отечество?.. Само низринулось в такую помойку, откуда нет возврата. Что же - и мне с ним в эту помойку?.. По воле народа?

  - Анатолий Епифанович... Но ты же?... когда-то любил же Россию?.. Ты гордился своим мундиром... И, если вы черные гусары, так будьте ими до конца. Ты помнишь это:

  -

   ..."Многих нет среди нас,

   Многих выбила смерть, с одного положивши удара, -

   Но толкает вперед проторенной тропой

   Под маской былого гусаров.

   Но настанет пора и трубач полковой

   Протрубит боевые сигналы.

   Я из гроба явлюсь, стану мертвым я в строй,

   Где безсмертным стоял я бывало..."

  

   Не можешь ты, Анатолий Епифанович, не любить Россию! Не можешь ты не мечтать о том, чтобы вернулось старое! Все обаяние старой Российской армии, весь ее блеск, порядок, честь и слава!

   Лицо Кудумцева стало серьезным. Золотыми огнями загорались его цыганские глаза.

   - Россия?.. Да... Есть магия какая-то в этом слове и для меня. Ты не думай, Петр Сергеевич, что я ее забыл? Да она-то сама себя забыла. Мы с тобою знали Россию, как прекрасную женщину с серыми глазами, живую, страстную, сильную. Она умерла, Россия-то эта. Вместо прекрасной женщины лежит смердящий труп. Так что же его мне любить?.. Прошлое?.. Может быть, и прекрасное прошлое... Так что мне в нем? Я живу, а не жил... И мне прошлого-то этого не надо. Мне подавай настоящее, и я горжусь, что сумел в теперешнем хаосе создать эту красоту. Россия... Я ее создал... Создал пьяную гульливую Русь с ее танцами, плясками, песнями, и я пойду кочевать с нею по белому свету. Что - мал он? Не хватит на нем места для меня и моих гусар? Мертвым - мертвое, а я, голубчик, жив и жить хочу, да еще и как! О, го, го, го!

   Он резко повернулся от Петрика и, не стесняясь его присутствием, прижался губами к губам Анели и слился с нею в безконечно долгом, сочном и страстном поцелуе. Потом он встал, поднял с места Анелю и пошел с нею из кибитки.

   - Живешь, Петр Серггевич, один раз, и мой теперь тебе совет, следуй моему примеру... Гуля-а-ай!

   Трезвого Петрика мутило от всего того, что он видел. Вот когда настало время бежать. Бежать от неприятеля, бежать от опасности, бежать от тяжелого долга было постыдно и всегда казалось Петрику невозможным, но бежать от этого разврата, от этого позора, от этого безобразия было должно. Это было не лучше большевиков и, если Петрик ушел от большевиков, то так же должен он уйти и от этих "атамановцев".

   Он встал и пошел за Кудумцевым. Никто не обращал на него внимания. Все были пьяны, все орали песни, кто во что горазд. В углу уже дрались из-за женщин. Там хрипло и непотребно ругались, там визжали и кричали женщины. С чувством едкой, душевной тошноты пробирался Петрик через нестройные толпы песенников и балалаечников.

   На биваке ярко горели разожженные костры. Людской гомон и крики стояли над ними. У коновязей мимо которых шел Петрик, отыскивая свою лошадь, не было ни дневальных, ни часовых. Все ушли на пир, на дележку женщин, на пьяную гульбу. Сквозь кошмы кибиток просвечивал свет. Из них неслись стоны, вздохи и крики. Сквозь русскую омерзительную ругань пробивались визгливые призывы на гортанном языке к Аллаху и шепот на непонятном языке.

   Наконец, Петрик отыскал свою лошадь, поседлал ее и, ведя за повод, пошел к Кульджинской дороге. Он уже поднимался по ней, выходя из русла, когда чей-то, как бы бледный голос, окликнул его.

   - Кто это?.. Кто идет?..

   - Ротмистр Ранцев, - спокойно и грустно ответил Петрик.

   На самом краю оврага, там, откуда была видна пустыня, стоял невысокий человек в бурке до пят. Луна светила ярко, и Петрик сейчас же узнал в окликнувшем его человеке Перфильева, начальника штаба атамана Кудумцева. Его лицо в лунных отблесках казалось еще бледнее и еще более своим безжизненным видом напоминало труп. Перфильев внимательно и, как показалось Петрику, строго посмотрел на него и тихо с глубокою печалью сказал:

   - Уходите... И хорошо делаете. Подумайте: отряд товарища Гая был в тридцати верстах от нас... Вы думаете, там не знают, что такое творится у нас? При их-то шпионаже, при их-то осведомленности. При том, что им все стараются услужить... А у нас и часовые ушли. И трезвого вы за деньги не сыщете. Вы понимаете, нас за наши-то художества ненавидят больше большевиков. От тех ничего другого и не ждут и не требуют... А мы?.. Мы с Божьим именем идем...

   - У вас всегда это так?

   - Почти каждую ночь. Как женщин достанем, так и гуляем, пока их всех не уничтожим...

   - Заставы-то, по крайней мере, у вас есть?

   - Кто же из наших станет теперь стоять на заставах? У нас дисциплина, чтобы в глаза атаману смотреть, да любовнице его угождать, а чтобы службу нести, такой дисциплины у нас нет. Да разве может быть какая-нибудь дисциплина у пьяного, предающегося разврату человека. Я один - и заставы и часовые.

   Перфильев достал из кармана маленькую коробочку, насыпал из нее на ноготь прозрачного порошку и втянул одной понюшкой.

   - Что смотрите? - сказал он. - Ну да, кокаин. Как же иначе? Мы, ротмистр, все ненормальные люди. Да часто я думаю: люди ли мы? Иногда задумаюсь... Ведь будет же когда-нибудь история разбирать наши дела и поступки, будут какие-нибудь историки доискиваться, как и почему это вышло, что такое громадное государство сошло с лица земли, обратилось в ничто и было завоевано и покорено соседями. Что, доблести мало было? Нет: и доблесть была, и хорошая, знаете, доблесть, как дай Бог всякому. Кабы ее-то вовремя, или всегда-то, показывали, так никаких, знаете, и большевиков не было бы. Но уж больно гулять мы любим. Пропели и проплясали мы Россию. Да вот еще этот развратишко. Без женщин мы никуда, а уважать женщин и за те триста лет, что мы в Европу играем, не научились... Азиаты...

   - Но все таки... Вы как-то воюете?

   - Голубчик, да что вы! Мы противника давно не видали. Он на нас, мы от него. У нас игра идет от противника. Мы воюем с мирными кишлаками, откуда мы получаем все изобилие, что вы видали. Атаман идет с "народом", а когда вы видали, чтобы народ сам без вождей делал бы что-нибудь другое, как не то, что ему подсказывает его хищный звериный инстинкт. Народу вожди нужны. Народу русскому царь нужен, да построже, а атаманы, которые слушают и прислушиваются к тому, чего хотят их банды, ни к чему другому и не могут привести.

   Внизу у реки, бросая уродливые, страшные тени на лессовые обрывы, по-прежнему пылали костры. Пьяные песни неслись оттуда. Уже ни слов, ни напева разобрать было нельзя, все сливалось в нестройный дикий гул. Верхи кибиток светились, как громадные китайские фонари. В пламени костров черными тенями шатались люди. Мерно гремел бубен, плескали ладони. Дикая там шла пляска.

   - Пропели, проплясали Россию - и не стыдно, - повторил Перфильев.

   Он взял Петрика под руку и повел в пустыню. И по мере того, как они уходили в тишину ночи, жуток и непонятен становился тихий покой уснувшей степи. Сухие травы тихо шуршали под их ногами. Страшен был этот кроткий тихий шорох. Над ними было небо все в мелких, едва приметных в лунном блистании звездах.

   - Знаем мы, что там? - приподнимая голову к небу, сказал Перфильев. - А что, если Бог? Кто там смотрит на все наши эти безобразия и какое нам готовит наказание?.. Купить народ вот этим: гульбою, песнями, да широкой привольной сытой жизнью легко. Народ это любит: гулять... Но загулявший народ не толкнешь ни на какой подвиг, а война требует подвига и самопожертвования. При такой жизни народ отучается терпеть. А без терпения и выносливости - какая же может быть победа? Победу дает только святое выполнение воинского долга, а тут как раз наоборот: все, что хотите, но только не исполнение долга. Большевики это понимают. Они дрессируют народ голодом, и посмотрите, как им народ служит! Голодом и казнями! Там скотскую природу человека поняли и по достоинству оценили. А мы... - и, передразнивая своего атамана, Перфильев сказал: - военный снобизм!.. Ах, черт возьми, так ведь нарочно ничего пошлее этого не придумаешь!

   Они отошли примерно на полверсты от бивака. Глуше и тише стал бивачный шум и пьяный галдеж. Тишина ночи точно смыкалась за ними.

   - Вы слышите? - останавливаясь, сказал Петрик.

   - А что? Мне кажется, все тихо.

   Петрик лег на землю и приложил ухо к пыльной дороге.

   Далеко впереди, четко, и так, что Петрик никак не мог обмануться, глухо гудела земля. Большой отряд конницы быстро шел по пустыне.

  

  

   - Ну что? Что вы наслушали? - спросил с тревогой Перфильев.

   Петрик заметил, как у Перфильева под буркой дрожали ноги.

   - Сюда идет большой конный отряд.

   - Так что же вы стоите? Тикайте скорее! У вас есть лошадь. Вы так одеты, что никто не признает, что вы от нас.

   Петрик, казалось, не понял, что говорил ему Перфильев.

   - Нет... - уходить?.. Теперь уже нельзя уходить. Теперь драться надо. Мой долг предупредить их и с ними вступить в бой. Мы должны завалить спуск, устроить баррикаду. Самим засесть за нею и огнем встретить идущих, если это большевики.

   - Оттуда?.. Конечно, большевики. Кому же больше? Отряд товарища Гая.

   Петрик бежал к биваку. Перфильев едва поспевал за ним и, все наростая жутким, зловещим гулом, шел за ними топот быстро идущей конницы.

   - Вы не знаете их... - говорил Перфильев, хватаясь за стремя лошади Петрика. - Поднять их теперь незозможно. Да и что они?.. Разве могут драться пьяные?

   - Протрезвеют, - бодро крикнул Петрик. Надвигающаяся опасность, казалось, придавала ему бодрости.

   Сквозь толкотню пьяного бивака, мимо валяющихся совсем раскисших людей в расстегнутых доломанах, Петрик пробежал к кибитке атамана. Там по-прежнему стояли часовые.

   Они не пропустили в кибитку Петрика.

   Зычно, сколько хватило у Петрика голоса, он крикнул в кошмы кибитки:

   - Анатолий Епифанович, выходи скорее. Поднимай бивак.

   Все было тихо в кибитке. Ни одна тень не появилась в ней. Еще и еще раз крикнул Петрик. Перфильев стоял подле него и трясся мелкой лихорадочной дрожью. Наконец, пламя свечей стало просвечивать сквозь швы кибитки. У кошмяного входа дымный появился факел. В складках полога показался сам Кудумцев. Он был в богатой восточной на дорогом меху шубе, надетой, вероятно, на голое тело. Мохнатая грудь показалась сквозь распахнутые полы.

   "С чужого плеча шуба", - подумал невольно Петрик, - "тоже, грабь награбленное, этот лозунг и тут хорошо привился". И ему стало тошно, до отвращения жутко смотреть на потягивавшегося и зевавшего перед ним Кудумцева.

   - Ну, что там такое случилось? - недовольным, барским, хриплым голосом протянул Кудумцев

   - Анатолий Епифанович, на бивак идет отряд конницы. Он совсем близко. Надо принимать меры для его отражения, - быстро, но спокойно, сдержав привычной волею свое волнение, сказал Петрик.

   - Это кто же сказал?.. Вот он? - с нескрываемым пренебрежением кивнул головою на Перфильева Кудумцев. - Если Кирилка, так не верь ему. Ему везде большевики снятся.

   - Анатолий Епифанович, я сам в степи слушал. Отряд совсем недалеко и, надо полагать, отряд не малый.

   Кудумцев в нерешительности почесывал и скреб свою грудь.

   - Ну что ж, тикать, значит, надо, - как бы раздумывая о чем-то, сказал он. И диким голосом, покрывшим все шумы пьяного бивака, гомон, нескладные песни и ругань, прокричал: - "тр-р-ру-бач!" - и скрылся за кошмой.

   Прошло несколько секунд. Они показались Петрику долгими часами. В кибитке шла торопливая возня, быстрый разговор и суета. Из нее два рослых киргиза вынесли закутанную в шубы женщину. Петрику показалось, что это была Анеля. За ними, спотыкаясь, бежала киргизка, служанка Анели. Они пробежали к тарантасу. Какие-то люди там уже грузили корзины и ящики. Киргиз-ямщик, спавший подле тарантаса, взгромоздился на козлы, укутался полами армяка, разобрал вожжи и тарантас понесся, поднимаясь на берег и направляясь к Суйдуну.

   В эти минуты, наблюдая все это, Петрик ни о чем не думал. Он сознавал одно, что он тут не нужен и безполезен. Кудумцев все равно его слушать не станет. "Может быть, и мне "тикать" вслед за Анелей", - мелькнула мысль. Но ожидался бой. И, как ни противно было все то, что тут происходило, чувство товарищества и офицерской порядочности не позволяло ему и думать о бегстве.

   И почти сейчас же из кибитки вышел Кудумцев. Он был в нарядном, на меху, крытом черным сукном полушубке, расшитом серебряными бранденбурами. На голове была высокая шапка с султаном. Он был величествен и красив в этом не совсем обычном для наступавшей обстановки наряде. Он подошел к своей коновязи, вывязал сам текинского прекрасного коня и легким прыжком вскочил на него. К нему подбежал трубач с сигналкой в руке.

   Кудумцев подобрал коня и спокойным ровным голосом сказал:

   - Труби, брат, тревогу!

   При всем своем отвращении к Кудумцеву, Петрик не мог не любоваться им.

   Он все-таки - был офицер!

   Отрывистые, властные, повелительные звуки трубы ворвались на бивак и даже и в этой пьяной суете наводили какой-то порядок. Сразу смолкло пение и крики - и относительная тишина стала на биваке.

   К Кудумцеву подбегали люди. Несомненно, очень пьяные люди, но они как-то держались и Кудумцев отдавал им приказания.

   "Может быть, еще и будет бой", - с удовлетворением подумал Петрик.

   - Заливай костры, - зычно крикнул Кудумцев.

   "И это правильно", - подумал Петрик. Он сам бы так же распорядился.

   - Пулеметы на Хоргосскую дорогу, - продолжал распоряжаться Кудумцев.

   От заливаемых костров поднимался белый дым. В его клочьях тенями метались люди. Зверский бас Похилко покрывал ржание и топот лошадей, рев коров и блеяние баранов потревоженных стад.

   - Становись в затылок, - ревел Похилко.- Чище ровняйся у взводах!

   Сквозь дымы Петрик заметил, что эскадроны строились хвостами к неприятелю. По обрыву черными мурашами карабкались пулеметчики.

   И внезапно во весь хаос, шум, крики, рев стад, шипение заливаемых костров резким отрывистым звуком ворвался звук совсем недальнего винтовочного выстрела. Петрику сначала показалось, что кто-нибудь из своих нечаянно выстрелил. Но просвистала над головами пуля, за ней другая и частый и безпорядочный огонь начался со стороны противника по непостроившимся, сидящим на конях эскадронам. Пули свистали накоротке. Неприятель подошел совсем близко. Пули рыли землю на самом биваке. На окраине протарахтел раз пять Кудумцевский пулемет и смолк. Ему сейчас же ответил сперва один, потом другой, и третий пулеметы. Пули завыли кругом. Стало очевидно громадное превосходство в силах неприятеля. На биваке в безпорядке заметались люди.

   - Что же это такое? - прокричал кто-то отчаянным голосом.

   По неснятым кибиткам визжали и плакали женщины.

   Кудумцев дал шпоры коню и в несколько скачков выскочил на край обрыва.

   - Куда лицом строились?.. Сволочи! - завопил он. - Подлецы!... Трусы!... Положу на месте первого, кто ускачет. Повзводно налево кругом!

   Петрику показалось, что не обошлось без мордобития.

   Под копытами заезжавших рысью эскадронов завизжала речная галька. Кто-то страшно охнул, должно быть, раненый или побитый. Взвилась на дыбы рослая текинская лошадь в первом взводе и рухнула на землю.

   - Эскадрон за мной! Полевым галопом! - скомандовал Кудумцев и, выхватив кривой азиатский клыч, бросил своего жеребца по пыльной дороге навстречу выстрелам.

   Петрик поскакал за ним. Эскадрон Похилко тронул сзади. Перфильев не отставал от своего атамана. Пули встретили их. Кто-то мальчишески звонко и пьяно крикнул из рядов:

   - Это ж без-з-зумие!

   -Молчи, - оборвал, оборачиваясь к эскадрону, Кудумцев. - Пристрелю, как собаку.

   Сзади кто-то застонал. Дико, страшно и совсем неестественно, будто то и не человек кричал, завопил кто-то отчаяным голосом:

   - Мы проп-а-али!

   Кудумцев в это время уже выскакивал наверх. С ним рядом был Перфильев и немного позади Петрик. Слабый его конек не поспевал за кровными лошадьми атамана и его начальника штаба.

   Пули били левее их прямо по биваку. Там крики и стоны становились уже нестерпимыми. Петрик оглянулся назад. То, что, он увидел, заледенило его сердце ужасом. Как-то сразу и так чисто, как и по команде никогда бы не сделали, вся их колонна повернула повзводно налево кругом и, смешавшись в безпорядочную толпу, давя стада, опрокидывая кибитки, понеслась вдоль по руслу. Галька завизжала под копытами лошадей. Колонна во мгновение ока скрылась из глаз Петрика и все тише и тише становился гул несущихся коней.

   - Пьяные подлецы, - скрежеща зубами, прохрипел Кудумцев и круто осадил на высоком обрыве своего жеребца. Он, видимо, хотел последовать за бегущими, да Петрик и понимал, что ничего другого ему не оставалось делать, но серая масса конных и пеших людей, точно из-под земли выросшая, мгновенно окружила их. Кудумцева и Перфильева схватили за поводья их лошадей и последнее, что увидел Петрик, это - как стащили с коней и того и другого.

   - А!.. Гады!.. Кадети, - раздавалось кругом Петрика. - Стой, паря, все одно не убежишь!..

   Во мраке ночи Петрик как-то сразу, в этой безпорядочной толпе, свалившейся в овраг, потерял из вида Кудумцева и Перфильева. Сопротивляться было безполезно, да Петрика никто и не трогал - и Петрик сейчас же понял, что его в сером и бедном одеянии красноармейцы принимали за своего, и стал пробираться наверх, решив использовать эту ошибку, и опять уйти в пустыню. Выстрелы прекратились. Не по кому было стрелять. Кудумцевцы с их гордым девизом были далеко. Атамана если не убили, то, наверно, взяли - и в этой массе неприятеля Петрик ничем не мог ему помочь. Да и нужно ли было ему помогать? Что значил для России Кудумцев, отрекшийся от Родины и вздумавший ловить рыбу в мутной воде? Впрочем, все это осознал и продумал в самооправдание Петрик только потом, когда вновь и вновь в мыслях своих переживал эти кошмарные минуты. Теперь же он действовал инстинктивно, как действовал бы на его месте, вероятно, травимый и попавшийся зверь.

   Он выбрался в чистую степь и припустил, сколько позволяли силы его измученного коня, в просторы пустыни. Еще было темно и на востоке не загоралась заря. За ним увязалось четверо солдат. Погоня...

   Петрик не испугался ее. Надо только уйти подальше от главной массы красноармейцев, а с этими он справится. Всегда в стволе его большого браунинга найдется последняя пуля для него. Живым он не дастся.

   Догонявшие его были близко, и кто-то от них крикнул Петрику дружески:

   - Товарищ... Вы не до товарища Лисовского?

   - Эге... До него до самого, - сквозь зубы процедил Петрик. Он придержал лошадь: все равно не уйти ему от них. У них по скоку лошадей было видно, - кони много добрей лошади Петрика. Надо было пускаться на хитрость.

   Из-под свалявшейся серой обшитой собачьим мехом китайской шапки Петрика грязными клочьями выбивались поседевшие волосы. Лицо было чугунно-серым от загара, мороза и лишений, и было покрыто густым слоем лессовой пыли. Принять его за черного гусара атамановца было мудрено. Он более походил на большевика красноармейца.

   Петрик вгляделся в нагнавших его красноармейцев. Простые серые мужицкие лица были у них. Двое были в солдатских и довольно свежих шинелях без погон, но с сохранившимися петлицами. Петрик сразу заметил: петлицы были, как в их Лейб-Мариенбургском полку: черные с желтыми кантами. Это его не удивило. Здесь такие могли быть от амурских казаков. Овечьи покорные глаза смотрели на него без всякой злобы. Другие двое, должно быть, были из "партизан". Они были в крестьянской хорошей одежде и мешковато сидели на лошадях.

   Теперь все они ехали тропотливым шагом, каким ездят по степи обыкновенно киргизы.

   - Я, было, думал, - Васька Мукленок, - да, видать, ошибся... - сказал ехавший рядом с Петриком красноармеец в солдатской шинели.

   - А бегут, бают, Колчаковские-то войска, - сказал другой. - Далеко за Омск отогнали. Вся земля под советской властью будет, паря. Во-о...

   - Здорово и товарищ Гай атамановцев накрыл.

   - До-бы-чи... - протянул первый.

   - Нам не поделят.

   - Товарищ Гай своих не забудет.

   - Не жалуюсь. А кабы и пожалился - какая польза?

   Кругом была тихая, молчаливая, немая степь. Звезды еще мигали в небе. Луна скрылась. Петрик был спокоен. Он владел собою. Главное, сейчас молчать. Ждать и слушать, что дальше будет. Как-то успокоительно на Петрика действовало то, что на тех, кто были в солдатских шинелях, были петлицы его родного полка. На востоке серело небо. Звезды там погасли, и в этом нарождающемся дне было нечто, что давало Петрику надежды на какой-то исход. Кудумцев был прав: России нигде не было, так не все ли равно, куда теперь ехать? Только не к большевикам, конечно. До смерти еще, может быть, и не так близко. Петрик был уже готов принять смерть, и эта отсрочка придала ему силы и веру, что, может быть, и чудо будет. А эти петлицы родного ему полка разве не были уже чудом?

   - Я и то гляжу, - сказал опять солдат с черными петлицами, вглядываясь в Петрика. - Вы к Лисовскому едете, а не его отряда. У него форменно все... По-драгунски... Вы от товарища Гая?

   Другой солдат заехал с другой стороны Петрика и сказал сквозь насмешливую улыбку:

   - У его и волоса по коммунии - длинные отпущены. А поседел, товарищ. Тоже, поди, забо-оты... Где зимовать-то придется. Без работы-то одуреешь насовсем: мается кругом народ. А пойми: зачем и за что? Никто не поймет и никто того не знает.

   В их голосах была какая-то тоска безнадежности. Не наступившее еще утро так действовало на Петрика, бледный едва брежжущий рассвет, или необычность и опасность его положения, но Петрику в голосах, утренних, не проспавшихся хриповатых слышалось что-то особенное, точно люди бредили и говорили во сне. Да и все было так необычно в серой пустыне, где обледенелые стояли сухие травы и где, кроме этих сонных голосов, не было ни одного звука.

   - А ладные ребята эти самые Кудумцовы, - сказал солдат.

   - Он, Кудумцев-то, понимает народ и жалеет. Кадровый офицер, сказывают, - сказал другой.

   - Анненковские атамановцы тоже ничего люди. Гулять могут.

   - Не все одно - что и большак...

   - Да-а... А что?

   - Что... Все одно всех укоротят.

   - Когда?

   - Когда?.. Порядок придет когда-нибудь. Всем одна тогда дорога будет. Эх, невеселая то будет дорога!

   Наступило долгое и тяжелое молчание. Люди сидели, понурившись, в седлах и так же понуро шли мелкие киргизские их лошадки.

  

  

   Петрик понял, что дальше молчать невозможно. Надо было тоже что-нибудь сказать. Если бы он курил, было бы хорошо попросить прикурить. Это было так естественно. Он ничего не боялся. Было так легко приотстать на два, три шага и из револьвера, без ошибки, положить выстрелами в затылок всех четырех. Это было бы минутное дело. Но вот офицерская совесть заговорила в нем, и был ее голос громче голоса самосохранения. За что, собственно, он убьет этих простых людей, которые и сами не понимают, зачем они пошли с большевиками? Это убийство было так противно, что, едучи немного позади красноармейцев, Петрик и не думал их убивать. А между тем, что-нибудь надо было предпринимать. Вдали, верстах в двух, в розовых туманах рассвета показались маленькие хаты, окруженные кружевом голых ветвей яблонь и абрикосов таран