Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - За чужую свободу

глаза и коротко приказал: - Пиши, графу Витгенштейну.

   Толь наклонился над столом и написал титул бумаги.

   - Когда маршал Ней двинется к Дрездену из Франконии, - медленно диктовал фельдмаршал, - тогда, без всякого сомнения, корпус, концентрированный около Магдебурга, сделает диверсию на Берлин. В сем случае, не обращая на сие движение никакого внимания, извольте помышлять только о соединении с Блюхером и с главною нашей армией. Отделясь же от Дрездена, ослабите в сем месте силы наши так, что неприятель будет в состоянии прорваться чрез Эльбу и открыть сообщение с Варшавским княжеством. Оставя же Берлин несколько и на воздухе, удержите нашу главную операционную линию.

   Кутузов замолчал.

   - Король прусский не согласится оставить свою столицу "на воздухе", - заметил Толь, - его величество тоже.

   - Тогда припиши: "Прусский двор сам видит необходимость сего", - спокойно добавил Кутузов.

   Толь с удивлением взглянул на старого фельдмаршала, но не посмел задать вертевшийся на языке вопрос.

   В это время на пороге показался молоденький адъютант и доложил:

   - Лейб-медик его величества короля прусского профессор Гуфеланд просит позволения войти к вашей светлости.

   Кутузов промолчал, пожевал губами и потом произнес с легкой иронией:

   - Что ж, пусть войдет. Не будем обижать нашего дорогого союзника.

   Адъютант исчез и через минуту пропустил в комнату человека в длинном черном сюртуке, с холодным важным лицом, с острыми, блестящими глазами.

   Он низко поклонился фельдмаршалу.

   - Как чувствует себя ваша светлость? Его величество очень обеспокоен.

   - Его величество очень добр, - ответил Кутузов. - Я чувствую себя прекрасно, дорогой профессор. Ваши порошки действуют чудесно.

   Гуфеланд взял стул и сел рядом с фельдмаршалом. Несколько мгновений он пристально глядел в лицо князя, потом попробовал его пульс и наконец сказал:

   - Лихорадка еще не прошла, но она пройдет. Будем продолжать. Ваша светлость одержит еще не одну блистательную победу... Я пропишу вам еще микстуру

   Гуфеланд подошел к столу и начал писать рецепт. Кутузов следил за ним, и легкая полупечальная, полунасмешливая улыбка скользила по его пухлым губам. Гуфеланд кончил и встал.

   - Вечером я еще навещу вашу светлость.

   Кутузов кивнул головой.

   - Скажите, профессор, - вдруг спросил он, - что по вашему мнению, делает актер, сыграв свою роль?

   Гуфеланд остановился и с удивлением взглянул на князя.

   - Но я думаю, ваша светлость, что тогда он уходит со сцены, - ответил профессор.

   - Вот именно, - медленно произнес Кутузов, - тогда он уходит со сцены. До свидания, дорогой профессор, до вечера.

   Он снова кивнул головой и наклонился над картой. Гуфеланд поклонился и вышел.

   Когда дверь за ним закрылась, Кутузов поднял голову и, указав взором на лежащий на столе рецепт, сказал:

   - Брось это, Карлуша, туда же.

   Толь молча встал, взял рецепт, разорвал его и бросил в камин. Это проделывалось со всеми рецептами знаменитого профессора. Сперва Толь пробовал возражать, убеждал испытать действие лекарства, но встречал в ответ короткое "брось".

   И в глубине души он чувствовал, что его старый покровитель и вождь прав. Еще живой, он уже уходил из жизни. Он был лишним. Это чувствовал не только он сам, но и все окружающие его. Окруженный почти царственным почетом, облеченный, казалось, неограниченной властью главнокомандующего, он был лишний и ненужный человек. Его приказания принимались с видимой почтительностью и отменялись государем. Командующие армиями не исполняли его распоряжений, хотя спрашивали их и аккуратно посылали рапорты, а ждали инструкций из квартиры императора. Словно в насмешку, император спрашивал его советов после того, как уже отдавал распоряжения. Старейшие генералы армии - Тормасов, Милорадович, Барклай де Толли, граф Витгенштейн - уже интриговали при главной квартире и между собою за приз власти главнокомандующего. Той же чести добивался и старый Блюхер. В то же время государь, лаская его и выказывая ему внешние знаки величайшего уважения, писал Салтыкову: "Слава Богу, у нас все хорошо, но несколько трудно выжить отсюда фельдмаршала, что весьма необходимо".

   И все это видел, понимал и чувствовал умирающий старик... И на все смотрел взглядом старого мудреца, уже переступившего одной ногой за грань вечности. Только в редкие минуты в не пробуждался старый, опытный вождь, и тогда он широко и смело развивал свои планы, но, встречая почтительно-насмешливое противодействие, снова погасал и выслушивал самые нелепые распоряжения, наклоняя в знак согласия свою думную голову...

   Толь перебирал лежавшие на столе бумаги, делая на некоторых пометки, из других - выписки, а часть откладывая для личного доклада фельдмаршалу или начальнику штаба главнокомандующего князю Петру Михайловичу Волконскому.

   Откинувшись на спинку кресла, с закрытыми глазами, фельдмаршал, казалось, дремал. Несколько раз Толь нетерпеливо взглядывал на него, но не осмеливался тревожить, между тем как в приемной дожидалась масса народу. Некоторых князь сам хотел принять лично, другие надеялись на эту честь. Отодвинув бумаги, Толь стал просматривать список лиц, которых фельдмаршал хотел принять лично. Тут были генералы Тормасов и Дохтуров, главные начальники расположившейся у Бунцлау главной армии, несколько почтенных генералов, лично известных фельдмаршалу, старых соратников Суворова, теперь затертых прусскими интригами, и еще молодой князь Бахтеев, о котором были получены Кутузовым личные письма от его друга, старого князя Никиты Арсеньевича, и канцлера Румянцева.

   Время шло, а Кутузов, кажется, задремал на самом деле. Из этого томительного ожидания Толя вывели неожиданно раздавшиеся восторженные крики: "Ура!" и "Hoch!", "Да здравствует император! Да здравствует король!"

   Это прибыли союзные монархи для обычного каждодневного посещения фельдмаршала.

   Кутузов вздрогнул, открыл глаза и сделал движение встать, но сейчас же откинулся в кресле. Он был очень слаб. Крики не смолкали.

   Толь вскочил с места и бросился к дверям.

   За дверями послышалось движение, твердые, быстрые шаги. Двери распахнулись, и Толь увидел перед собою союзных монархов.

   Император на мгновение приостановился пропуская вперед прусского короля.

  

  

   Тяжело опершись обеими руками на стол, Кутузов снова сделал попытку встать, но Александр быстрыми шагами подошел к нему и, положив ему на плечо руку, ласково сказал своим грудным, слегка глуховатым голосом:

   - Сидите, Михаил Илларионыч, вам вредны движения.

   - О да, - совершенно деревянным голосом произнес Фридрих-Вильгельм, едва наклоняя голову.

   На его длинном, угрюмом лице с низким лбом и тупым подбородком оставалось обычное упрямое и надменное выражение. Он весь был похож на деревянную куклу прямой, сухой, с резкими, угловатыми движениями. Но, однако, эта спина умела очень низко и гибко склоняться в Тильзите перед грозным победителем под Иеной, и это деревянное лицо могло расплываться в подобострастную улыбку во время дружеских бесед с камердинером Наполеона в Дрездене, когда прусскому королю, особенно нелюбимому императором Запада, приходилось, чтобы добиться аудиенции, являться во дворец на дежурство в такой ранний час, когда просыпались одни лакеи.

   Заметив Толя, император кивнул головой и ласково сказал:

   - Здравствуй, Толь.

   Фридрих только взглянул и не счел нужным ответить на глубокий поклон русского генерала.

   Тихонько, пятясь к дверям, Толь незаметно вышел.

   - Ну, что ж, - весело заговорил император, - все слава Богу.

   - Все слава Богу. - как эхо повторил старый фельдмаршал.

   - Наши войска бодро идут вперед, - продолжал император. - Дрезден наш, мы занимаем Лейпциг, наши силы растут, и, Бог даст, к лету мы перейдем Рейн и внесем войну в пределы Франции! Настает час расплаты!

   Серо-голубые глаза императора на одно мгновение приняли стальной, жесткий блеск, губы плотно сжались.

   Александру шел тридцать шестой год, но он казался гораздо моложе. Если бы не большая лысина, его можно было бы принять за юношу, до такой степени его фигура сохранила юношескую гибкость и стройность, а чистое прекрасное лицо - цвет юности.

   Кутузов пристально смотрел на это так хорошо знакомое лицо императора, на эти большие глаза, имевшие свойство становиться почти прозрачными и непроницаемыми, на эти губы, то чувственные, то суровые, на длинный выдающийся массивный подбородок, так похожий в профиль на подбородок его великой бабки, и не мог решить вопроса, с какой целью говорит император эти до очевидности нелепые слова. Не может же он думать на самом деле, что Наполеон допустит союзников перейти Рейн с распущенны ми знаменами? Не может он думать и того, что Наполеон легко, без борьбы, позволит отнять у себя гегемонию над Западной Европой, когда у него есть Италия, Вестфалия, Бавария, все силы Рейнского союза, и когда Австрия еще не сказала своего последнего слова. Или император хочет оживить робкую душу этого хилого короля?

   - Ваше величество, - начал Кутузов, - силы мои падают. Я уже не могу вести армий вашего величества. Плоть ослабела моя, но дух бодр. Страшный враг стоит перед вами. Он только притаился. Надлежит остановить армии, ждать резервов и прусских вспомогательных войск, которые сформировал Шарнгорст, а пуще всего склонить к союзу императора Франца и только тогда начать наступательную войну.

   Александр кинул на прусского короля выразительный взгляд, как бы обращая его внимание на малодушие фельдмаршала, и ответил, хотя с улыбкой, но тоном, в котором сквозило неудовольствие:

   - Дорогой князь, ведь всеми военными операциями мы руководили совместно с вами. Что касается Австрии, то Меттерних заверил нас, что если Австрия не присоединится к нам, то во всяком случае останется нейтральной. По последним сведениям, Наполеон не может рассчитывать на силы Рейнского союза, куда мы обратились с призывом к объединению. Италия волнуется. Король Мюрат, - это уже доподлинно известно, - бросил армию и уехал в Неаполь. Веллингтон теснит войска Наполеона в Испании. Истощенная Франция ропщет. Набор идет слабо... Его партия проиграна! От великой армии не осталось ничего! Наполеон не сможет задержать нашего наступления, если мы не будем терять времени. Поэтому я и говорю, что дорог каждый час. Так же думает и Блюхер.

   - О да, - важно подтвердил король, - генерал Блюхер прирожденный вождь...

   Государь встал.

   - Поправляйтесь скорее, дорогой князь, и ведите нас снова к победам, - сказал он.

   - Да, поправляйтесь, - подтвердил прусский король. - Гуфеланд подает большие надежды.

   - Благодарю, ваше величество, - ответил Кутузов, низко наклоняя голову.

   - Итак, - произнес государь, - завтра главная армия выступает на Дрезден.

   Лицо старого фельдмаршала дрогнуло, но он промолчал.

   - Я надеюсь еще поговорить с вами перед отъездом, - закончил государь.

   Он дружески обнял фельдмаршала, король кивнул ему величественно головой, и монархи вышли из комнаты.

   Стоявший в соседней комнате Толь слышал, как государь сказал пониженным голосом:

   - Он очень слаб и физически, и духовно.

   На что прусский король ответил:

   - О да! Блюхер был бы больше на месте!

   Александр кинул на него быстрый взгляд и ничего не ответил.

   Когда Толь вновь вошел в кабинет, он увидел Кутузова словно еще больше одряхлевшего, с погасшим взором, неподвижно смотревшим в расцветающий под весенним теплом сад...

   О чем думал в эти мгновения старый вождь, ярко, как никогда, осознавший сейчас, что он пережил самого себя?.. Слышался ли ему резкий голос великого Суворова в страшную ночь измаильского штурма:

   - Михайло, я назначаю тебя комендантом Измаила!

   И безумная атака среди огненного вихря турецких снарядов, диких криков: "Ура!", "Аллах! Аллах!"

   И он во главе своих полков на неприступных твердынях?.. Грезились ли ему картины минувшего давно царствования великой царицы, блеск ее двора, тени ее сподвижников, великолепный князь Тавриды?.. Или видел он пылающую Москву и слышал злобное шипение врагов: "Развратный, выживший из ума старик, погубивший Москву и империю!.." Вспоминал ли неудовольствие государя, постоянные уколы самолюбию, посягательство на его славу!.. Весь тернистый путь славы, окончившийся здесь, у чужого рубежа, который он переступил без веры в необходимость начинаемого дела, с болью в душе за истощенную Россию, влекомую на новые ужасы войны во имя чужой свободы!

   Вспоминал ли он слова, вырвавшиеся из глубины русского сердца, сказанные им государю при переходе Немана:

   - Ваше величество, вы дали клятву не влагать меча в ножны, пока хоть один неприятель останется на земле русской. Неприятеля нет. Исполните вашу клятву - вложите меч в ножны!..

   И холодное лицо императора, молча отвернувшегося от него...

   - Я исполнил свой долг, я совершил свое назначение, - тихо прошептал старый вождь, - пора оставить сцену...

   Толь хотел начать доклад, но Кутузов слабо махнул рукой и сказал:

   - Я не могу ничем больше заниматься. Отошли все бумаги князю Петру Михайловичу.

   - Но, ваша светлость.. - начал Толь.

   - Я сказал, - коротко произнес князь.

   Толь замолчал, но через мгновение спросил:

   - Угодно вашей светлости принять этих лиц?

   И Толь положил на стол перед фельдмаршалом список.

   Кутузов взглянул на него, и его лицо прояснилось.

   - Ну как же, старых боевых товарищей! - сказал он. - Не надо отдавать их в жертву прусским вахмистрам. Пока я еще могу их устроить. Зови по порядку. Потом и молодого Бахтеева. Остальных отошли; я устал и никого больше не приму сегодня.

   Толь вышел.

  

  

   Зарницын, придя в штаб, сейчас же отыскал знакомого адъютанта и попросил его помочь молодым людям узнать как-нибудь об их дальнейшей судьбе. Нелегко было вообще чего-нибудь добиться в такой сутолоке. Наверх, где были покои светлейшего, пускали только избранных, преимущественно курьеров из действующих армий, где ближайшие к князю дежурные адъютанты или сам Толь принимали их донесения, редко допуская до главнокомандующего. А в приемных нижнего этажа была вторая толпа народу. Тут были военные всех рангов и возрастов и всех родов оружия. Адъютанты едва успевали опрашивать, принимая от некоторых рапорты и прошения. Большинство военных были в старых, потрепанных мундирах, в грубых сапогах; по их загорелым, обветренным лицам, как и по костюму, можно было безошибочно определить, что они сломали весь поход. Но здесь эти герои чувствовали себя непривычно и неловко. Было заметно, что они не привыкли к штабной обстановке и, видимо, робели, разговаривая с важными, нарядными адъютантами. Среди этой толпы выделялись щегольски одетые в новенькие, блестящие мундиры прусские офицеры. Они держались в стороне, насмешливо поглядывая на оборванных русских офицеров и перекидываясь короткими замечаниями.

   Ко всему равнодушный, Бахтеев невольно обратил на них внимание

   - Посмотри, - сказал он Новикову, - похоже, что не мы пришли их спасать, а они оказывают нам великодушное покровительство.

   Новиков передернул плечами.

   - Они держат себя победителями, - ответил он. - Боюсь, как бы нам не перессориться с дорогими союзниками.

   В это время к проходившему адъютанту подошел один из немецких офицеров и, остановив его, довольно резко произнес:

   - Господин адъютант, я жду уже целый час. Соблаговолите доложить обо мне главнокомандующему.

   - Вы курьер из армии? У вас донесения? - быстро спросил адъютант.

   - Я не курьер, - ответил офицер, - но я адъютант генерала Блюхера.

   - С донесением? - нетерпеливо переспросил адъютант. - Если с донесением, дайте его мне, я передам его начальнику штаба.

   Немец вздернул голову.

   - Я имею лично доложить главнокомандующему, - сказал он. - Прошу меня не задерживать. Я лейтенант гвардейского конного полка имени ее величества королевы Луизы барон Герцфельд.

   - Очень рад, - сухо ответил адъютант, - но фельдмаршал слишком занят, чтобы выслушивать личные доклады каждого желающего. Напишите рапорт и подайте. А теперь позвольте мне пройти, - и, слегка отстранив изумленного барона, он прошел дальше.

   Барон вернулся к группе своих товарищей и что-то начал говорить негодующим тоном. После его слов вся группа прусских офицеров, гремя саблями и гордо подняв головы, направилась к выходу.

   Бахтеев с изумлением смотрел им вслед.

   - Что же это такое? - невольно произнес он, - каждый прусский лейтенант считает, что главнокомандующий обязан его принять по первому слову.

   Стоявший рядом пожилой полковник с седыми усами обратился к нему и сказал:

   - Я всю русскую кампанию командовал батареей, а тут вдруг получил приказ сдать ее на пополнение прусских парков... Как же это, - в волнении продолжал он, - я каждое орудие в батарее по имени звал! И что ж теперь? Теперь и я без дела. Мало того, сколько им пороху да снарядов передавали, смотри, пожалуй, и до орудий добрались. Вот я и пришел к Михал Ларивонычу. С турецкой войны знает меня. Не таковский - не выдаст.

   К разговору присоединились и другие. Большинство оказалось недовольных. Кто неожиданно был переведен из армии "своего" Витгенштейна к Бюлову или Блюхеру, кто, явившись из госпиталя, вдруг находил свою должность замещенной и оставался не у дел, некоторые, как в свое время Бахтеев, были исключены из службы "за смертью". Вообще стремительное движение русских войск вперед, поспешный переход через Неман внесли в армию настоящий хаос. Не хватало провианта, пороху, снарядов. Армия таяла от болезней и изнурения, лошади падали...

   Бахтеев слушал и не верил ушам... Как! При таком положении дел лететь вперед на борьбу с великим полководцем, в чужой стране!.. Сердце его сжималось от тоскливого предчувствия...

   Наконец появился торжествующий Зарницын.

   - Идем наверх. Главнокомандующий сейчас примет вас, - сказал он.

   Наверху их встретил тот же адъютант, приятель Семена Гаврилыча, поручик Рощин.

   - Подождите минутку. Сейчас я доложу о вас генералу Толю, - произнес он.

   Прошло еще несколько минут. Рощин вернулся и провел их в соседнюю комнату. Там их встретил Толь.

   Он очень любезно поздоровался с молодыми людьми и осведомился, чего именно они желают.

   - Мы хотим поскорее попасть в действующую армию, в какой-нибудь передовой отряд, - ответил Бахтеев.

   - А, ну что ж, это нетрудно, - сказал Толь, - вы, я вижу, оба кавалеристы, - добавил он, окинув их взглядом.

   - Да, ваше превосходительство, - ответил Новиков, - и если возможно, мы хотели бы получить назначение в один отряд.

   - Низус и Эвриал, - улыбнулся генерал.

   - И потом, ваше превосходительство, - добавил Лев Кириллович, - мы бы просились в состав отряда, находящегося под командой русского генерала.

   Толь недовольно поморщился.

   - Это я не понимаю, - сухо сказал он. - Мы сражаемся за одно дело, и мы все братья. Его величество не одобряет подобных чувств своих офицерах.

   Бахтеев молчал.

   - Впрочем, - снова начал генерал, - это пока еще не представляет затруднений.

   Он подошел к столу и наклонился над развернутыми листами.

   Несколько минут он рассматривал их, словно соображая.

   - Отлично, - сказал он наконец, - вы хотите вперед? Мы вас назначаем в корпус Винцингероде, в бригаду генерала Ланского, в Сумский драгунский полк. Это вас устраивает?

   Молодые офицеры поклонились.

   - Рощин, - обратился Толь к молодому адьютанту, - заготовь приказ.

   В эту минуту из кабинета фельдмаршала вышел дежурный офицер и произнес:

   - Здесь ли князь Бахтеев? Его светлость желает принять его.

   - Я, - ответил Лев Кириллович.

   - Пожалуйте, - любезно проговорил офицер, приоткрывая дверь.

   С чувством невольной робости, несвойственной его характеру, Бахтеев переступил порог кабинета. Дверь за ним затворилась. Он сделал шаг вперед и почтительно поклонился. Он давно, чуть ли не с самого Смоленска, не видел Кутузова и теперь был поражен его болезненным видом. До сих пор все слухи о болезни фельдмаршала он склонен был считать интригой со стороны его врагов, всеми силами старавшихся доказать, что старый фельдмаршал уже не годится в вожди. Но теперь он сам увидел и почувствовал, что этот старец уже стоит на краю могилы.

   Кутузов поднял на него безучастный, утомленный взор.

   - Ты князь Бахтеев, племянник Никиты Арсеньевича? - спросил он.

   - Да, ваша светлость, - ответил Лев Кириллович.

   - А, ну, здравствуй, - продолжал Кутузов, - мы большие друзья с твоим дядей, подойди ко мне. Ближе!

   Лев Кириллович подошел вплотную к креслу фельдмаршала.

   -- Дай обнять тебя, - с чувством произнес он, - ты словно гость залетный из стран моей молодости.

   Он обнял склонившегося к нему Льва Кирилловича и поцеловал его в голову.

   - Ну, Христос с тобой, - начал Кутузов, - я получил письмо от князя Никиты. Он пишет, что ты молодец, да это и сам я знаю. Этих крестиков я даром не давал, - он кивнул на Георгиевский крест, белевший в петлице Левона. - Ну, что старик? Как живет? Чай, не такая развалина, как я?

   Левон ответил, что дядя вполне здоров и даже несколько месяцев тому назад женился.

   Слабая улыбка промелькнула в лице князя.

   - Ах, он злодей! Не забыл прежних авантюр, - произнес он. - На ком же?

   Левон сказал.

   - И, поди, хороша? - даже несколько оживляясь, спросил князь.

   Старый фельдмаршал питал слабость к красивым женщинам.

   - Ее находят красавицей, - ответил Левон, невольно побледнев, до такой степени ярко промелькнуло в его воображении прекрасное лицо Ирины.

   - Эх, эх! - тяжело вздохнул фельдмаршал, - суета сует и всяческая суета, - в горьком раздумье, как бы про себя произнес он.

   Минутное оживление исчезло с его лица, и оно вновь приняло утомленный, болезненный вид.

   - Да, - вдруг сказал он, - так оставайся при мне пока...

   - Ваша светлость, - быстро ответил Левон, - я уже записан генералом Толем в Сумский драгунский полк.

   - А, вот как, - тихо сказал фельдмаршал. - Ну, что ж, с Богом. Будешь писать дяде - поклонись от старого друга... Ну, с Богом, - повторил он.

   Он снова обнял Левона и перекрестил его. У порога Левон обернулся и в последний раз взглянул на старого вождя.

   Кутузов смотрел прямо перед собой и, казалось, уже забыл о самом существовании Левона. Он словно во что-то вглядывался, что смутно и неопределенно рисовалось перед ним вдали.

   Левон вышел на цыпочках, словно из комнаты умирающего, с тяжестью в сердце и с ощущением непривычного, странного щекотанья в горле.

  

   - Ну, слава Богу, - с облегчением произнес Новиков, выйдя на улицу, - можем сказать: "ныне отпущаеши"... А о чем говорил с тобой фельдмаршал?

   Бахтееву не хотелось, да, пожалуй, он и не мог бы передать то сложное чувство, какое он унес в своей душе после свидания со старым вождем. Это чувство бесконечной, благоговейной грусти, тайного страдания о невозвратном славном и блестящем прошлом, грызущей бессмертной мысли, старой, как мир, о тленности земного, предчувствие утраты и страх грядущего. Чувство невыразимое, похожее на то, которое иногда безотчетно наполняет душу в час вечерней зари после блистающего дня...

   Бахтеев коротко ответил:

   - Ничего особенного. Он расспрашивал о дяде...

   - А как его здоровье? - интересовался Новиков.

   - По-видимому, он нездоров, - неохотно ответил Левон.

   - О, он давно хворает, - вмешался Зарницын. - Это всегда с ним бывало, когда он чем недоволен. А теперь, говорят, у них все контры с главной квартирой государя.

   - Может быть, - отозвался Левон.

   - А я вот что узнал, - переменил разговор Зарницын, - завтра главная армия выступает в поход. Государи тоже едут.

   - Тем лучше, - отозвался Левон, - поедем и мы.

   - А сегодня надо нам поблагодарить наших дорогих хозяев, - продолжал Зарницын, - и хорошенько угостить их.

   - И то, - заметил Новиков, - какое свинство. Едим, пьем. А ведь они люди бедные.

   - Мне показалось, что дочь обиделась, когда я заговорил о плате, - сказал князь.

   - Все же надо как-нибудь уладить, - произнес Новиков.

   - Ну, ладно, - сказал Зарницын, - вы там улаживайте, а я полечу в полк, - узнаю, что и как, и часа через два вернусь, по дороге захвачу провианта, пришлю своего Яшку помочь по хозяйству, и сделаем отвальную. Прощевайте пока, братцы, - и, сделав под козырек, Зарницын свернул в боковую улицу.

   Новиков и Бахтеев, каждый полный своих мыслей, молча дошли до дома.

  

  

   Герта сидела на маленькой скамеечке у ног отца, прижавшись к нему головой, а старый Готлиб гладил ее короткие кудри, и в глазах его стояли слезы, но лицо сияло гордостью и любовью. Никогда эта золотистая головка не была ему дороже и милее...

   - Маленькая моя Герта, милая моя девочка, - шептал он.

   А Герта, счастливая и оживленная, целовала его морщинистую руку и повторяла:

   - Как я рада, как легко я себя чувствую! Твоя скрипка цела! Какое счастье!

   В первый момент Готлиб не узнал своей дочери, но когда Герта бросилась к нему, молча показала заветное железное кольцо, старик все понял и заплакал от умиления и гордости...

   - А ты и поверил, - весело говорила Герта, - что я пойду за работой к этому Мальцеру? Да, жди от него работы. Он дрожит над каждым грошем...

   Она весело смеялась. Потом, как будто ничего не случилось, побежала по хозяйству, потом опять прибежала и села у ног отца.

   - Теперь можно и отдохнуть, - сказала она, - будем ждать наших гостей.

   Старик продолжал гладить ее голову.

   - Ты теперь совсем мальчик, - любовно сказал он.

   - Ах, - вздохнула Герта, - я бы и на самом деле хотела быть мальчиком. Я бы поступила в ландвер, как Фриц. Хотя, - задумчиво добавила она, - отчего нельзя поступить в ополчение и женщине. Мне Новиков говорил, что у них в армии есть женщина-герой, какая-то Дурова. Что она долго служила, участвовала во многих сражениях, пока узнали, что она женщина. Сам император отличил ее.

   Готлиб с беспокойством сказал:

   - Она, должно быть, сильная и крепкая, а ты совсем ребенок.

   Герта ничего не ответила, задумчиво глядя в окно.

   - А вот и наши гости, - вся вспыхнув, воскликнула она. - Я пойду.

   Она вскочила и выбежала из комнаты.

  

   Новиков сразу прошел к себе наверх, предоставив князю поговорить со стариком относительно уплаты. Бахтеев вошел к Готлибу.

   - Добрый день, дорогой хозяин, - произнес он.

   - Добрый день, - ласково ответил старик. - Ну, что нового?

   - Новости есть, - продолжал князь, садясь против Гардера, - завтра мы выступаем.

   - Уже - с искренним сожалением проговорил Готлиб. - Это нам грустно, - но что же делать!

   - И я пришел к вам, дорогой господин Гардер, - продолжал князь, беря старика за руку, - поблагодарить вас за ваше гостеприимство, за ваше отношение к нам. Мы никогда не забудем этого.

   Растроганный старик пожал руку князю.

   - О, об этом не стоит говорить, - сказал он, - мы исполнили свой долг.

   - Но, - несколько запинаясь, начал князь, - кроме нашей сердечной, глубокой благодарности, между нами есть еще маленькие счеты. Вы не откажете покончить их. Мы бы не хотели быть вам в тягость. Жить теперь очень трудно...

   Старик понял и сделал протестующий жест рукой.

   - Нет, нет, - с достоинством произнес он, - никаких подобных счетов! Вы не захотите обидеть нас, князь, и не предложите нам денег за наше родственное отношение к вам!

   - Дорогой господин Гардер, - настаивал князь, - Никакими деньгами нельзя заплатить за ваше внимание, за заботы вашей дочери, мы сознаем это. Но ведь можно заплатить за наш "фураж", - смеясь, закончил он.

   Старик покачал головой.

   - Прошу вас, кончите этот разговор, - серьезно сказал он. - Вы наши дорогие гости. Мы гордимся, что могли принести хоть ничтожную пользу. Я прошу вас кончить это. Итак, - продолжал он, - к моему стыду должен сознаться, что наши власти относятся к русским офицерам не так, как надлежит. Мне стыдно за них! И наш магистрат забыл, что вы наши защитники и наши освободители. Почему он распорядился отвести бесплатные квартиры всем немецким офицерам и даже, по возможности, солдатам, а о русских офицерах не позаботился? Почему он строго требует, чтобы доставляли немецким офицерам провиант, а про русских молчит? Я знаю, много ваших офицеров живут под открытым небом, между тем как немецкие солдаты имеют квартиры! А ведь вы сделали тяжелый поход, вы забыли зло, которое мы приносили вам во время этой несчастной войны. Ваш император, весь народ русский так великодушны... Так позвольте мне заплатить хоть часть моего долга. Я не хочу быть неблагодарным. Предстоит великая война, великий подвиг, в котором вы помогаете нам. Предстоит борьба за вечные идеалы, за свободу нации и за свободу духа.

   Старик разволновался, он покраснел, глаза его блестели. Он встал с кресла и большими шагами ходил взад и вперед по комнате.

   Князь тоже встал. Слова Гардера поразили его. Они подтверждали все, что он видел и слышал, и вместе с тем будили в нем смутное сознание о странной двойственности той страны, спасать которую пришли русские. - И, словно угадывая его мысли, Гардер продолжал: - Вас удивляет, что я так говорю? Я скажу вам больше. Вы слышали о Тугенбунде, основанном Штейном и Яном? С гордостью могу сказать, что я был одним из первых членов его.

   Князь кивнул головой.

   - Тугенбунд был основан не только для борьбы с Наполеоном, - продолжал Гардер, одушевляясь. - Есть две Пруссии. Одна - наглая, грубая, неблагодарная - Пруссия Гогенцоллерна, Бюлова, Калькрейта, Фосса и других, и есть Пруссия, хранящая лучшие идеалы, благородная и свободолюбивая - Пруссия Виланда, Гете, Шиллера, Пруссия Штейна и Арндта!..

   Князь с жадным вниманием слушал пылкие слова старика.

   - О, - с жаром продолжал Гардер, - мы страдаем не от одного Наполеона. Мы имеем лозунгом - борьбу не только за внешнюю свободу! Нет! Мы измучились под властью феодалов. Мы, основатели Тугенбунда, были гонимы не одним Наполеоном, но и своим королем. Где прекрасные обещания канцлера Гарденберга, торжественно три года тому назад на собрании областных депутатов обещавшего от имени короля представительный образ правления, наделение крестьян землею?.. Где все это? Сам король со своими приспешниками - фельдмаршалом Калькрейтом, министром Фоссом и другими заведомо обманывали народ! Штейн в свое время сумел добиться личной свободы для крепостных крестьян, и что же? Тогда само наше правительство, боясь его, донесло на него французскому правительству... И Штейн бежал из родной страны, гонимый, как зверь, и наконец нашел себе защиту в лице вашего великодушного монарха. А народ остался по-прежнему рабом! Я и другие члены Тугенбунда едва спаслись и разбежались по глухим углам. И только теперь, когда вы пришли спасать нас, мы снова можем поднять голову!.. Они дошли до того, что не хотели всеобщего ополчения, боясь, что народ, свергнув иго Наполеона, обратит свое оружие против них! Но ополчение вызвано к жизни народной душой, упорными стараниями Штейна и благородным призывом вашего государя! Король ненавидит Штейна и не верит вам и боится вас!..

   Взволнованный старик замолчал.

   Никогда князь не ожидал от этого кроткого старика такой бури негодования, такого страстного порыва. Пламенная речь Гардера осветила ему положение дел. Мысли роем закружились в его голове. "Всемирный союз за свободу народов", - вспомнил он слова Монтроза. Да, угнетенные народы могут соединиться для общей борьбы. Яснее представилась ему и роль Штейна при русском дворе. Он вспомнил насмешливую, но полную глубокого значения фразу дяди: "Штейн великий патриот, но он хочет подменить прусского короля русским императором".

   Со стороны Штейна это был гениальный ход. Всем была известна склонность императора к либеральным идеям. И, поставив его во главе союза, можно было смело надеяться провести при его помощи, помимо желания короля, самые широкие реформы.

   - Господин Гардер, - сказал князь, - вы открыли мне новые горизонты. Я понимаю вас и сочувствую вам. В моей стране тоже рабство, но мы в лучших условиях, так как наш монарх едва ли не сильнее нас чувствует, что настало время разбить цепи, сковавшие народ.

   - Да, в этом вы счастливее нас, - ответил Гардер. - И дай Бог вашей великой и великодушной родине скорее увидеть солнце свободы!

   Их разговор был прерван приходом Новикова. С некоторым удивлением он взглянул на взволнованные лица собеседников. Особенно поразило его волнение князя, в последнее время словно окаменевшего в холодном, мрачном равнодушии.

   Старик по обыкновению радушно встретил его.

   - Ваш товарищ передал грустную весть, - сказал он, - вам надо завтра выступать. Куда вы назначены?

   Новиков сказал.

   - Бог сохранит вас, - с чувством произнес Гардер.

   Новиков оглянулся по сторонам, ища глазами Герту, и вдруг вскрикнул:

   - Фрейлейн Герта! Вы!..

   Его возглас имел такое странное выражение, что князь быстро обернулся и застыл пораженный.

   Вся розовая от смущения, на пороге стояла Герта. Но где ее великолепные косы!..

   Несколько мгновений длилось молчание. Старый Готлиб с глубокой нежностью глядел на свою дочь.

   Первым опомнился Новиков. Он быстро сделал несколько шагов к Герте.

   - Фрейлейн Герта, - с волнением произнес он, - что вы сделали!

   Она еще больше покраснела, но не опустила глаз.

   - Вот, - гордо ответила она, протягивая руку, украшенную железным кольцом.

   С глубоким, почти благоговейным чувством Новиков бережно взял эту тонкую детскую ручку и, наклонившись, поднес ее к губам. Герта не отняла руки, и порыв молодого офицера и самому Гардеру показался вполне естественным.

   Князь тоже был тронут.

   - Фрейлейн Герта, нам нечего говорить. Дайте и мне вашу руку, - произнес он.

   Герта протянула ему руку, и он тоже поцеловал ее.

   К Герте сразу вернулась ее непринужденная веселость. Она казалась счастливой.

   - А где же третий? - спросила она.

   - Он ушел готовиться к отъезду, - ответил Новиков. - Он завтра выступает.

   - А вы? - спросила Герта.

   - И мы с ним, - отозвался князь.

   Герта мгновенно побледнела и резко отвернулась.

   - Вот как, - тихо сказала она. - Я пойду распоряжусь..

   И она торопливо выбежала из комнаты. Верный Рыцарь ждал ее у порога.

   Девушка сбежала с крыльца и бросилась в глубину сада. Рыцарь тихо, без обычного лая, бежал за ней. Он понимал, что Герта бежит по глухим дорожкам сада не для игры. В заросшем травой и кустами углу сада под большим столетним каштаном девушка тихо опустилась на старую скамейку и закрыла руками лицо. Верный Рыцарь тихо и ласково ткнул в ее руки холодным носом. Герта открыла лицо, порывисто обняла Рыцаря за шею и, прижавшись лицом к его морде, закрыла глаза и замерла...

  

  

   Поговорив еще несколько минут со стариком, молодые люди прошли к себе наверх.

   - Через час обед, приходите, - сказал Гардер.

   Молодые люди поблагодарили.

   У себя князь передал Новикову свой разговор со стариком. Новиков слушал его с большим интересом.

   - Да, - с горечью сказал он, - это все так. Конечно, мы дадим им свободу. Мы купим ее для них нашей кровью. Мы расчистим перед ними пути к процветанию и могуществу, а сами останемся жалкими рабами.

   - А император! - воскликнул князь.

   Новиков покачал головой.

   - Улита едет - когда-то будет, - ответил он. - Да и когда кончится эта война? Но у нас есть свой Тугенбунд и, с Божьей помощью, мы тоже постараемся что-нибудь сделать.

   Друзья принялись за сборы своего несложного багажа, продолжая обмениваться замечаниями.

   - Да, - говорил Новиков, - после того, что ты мне сказал, для меня многое понятно. И эта странная рознь между офицерами регулярной армии короля и ополченцами, и разница отношений к нам со стороны властей и народа. Нет, уж если сражаться рука об руку, то я предпочел бы стоять в рядах ландвера, а не с господами Герцфельдами.

   - Не все ли равно, где умирать, - прежним тоном произнес князь, к которому вновь вернулось обычное настроение.

   Его взгляд упал на аккуратно сложенные в глубине чемодана кружевные женские перчатки. Это были перчатки, данные ему при его посвящении в масоны. Он суеверно хранил их, не решаясь расстаться с ними. Эти перчатки были предназначены им Ирине, но он не отдал их, по какому-то странному чувству, перед отъездом. Они казались ему "ее" вещью - тонкой связью, оставшейся между ними, и он не хотел порывать этой связи... Как будто он имел какое-то поручение к Ирине, еще не исполненное, но исполнение которого доставит ему и радость и счастье. Эти перчатки будили в нем и тоску, и мечты, и воспоминания.

   Задумался и Новиков.

  

   Когда они спусти