Зарин-Несвицкий Федор Ефимович - За чужую свободу

турм Кайи. Это было начало общей атаки. Ней, подкрепленный резервами, бросился на Клейн-Гершен и Рану; подоспевший вице-король наступал на Эйсдорф. Лористон, занявший Лейпциг, грозил правому флангу союзников, а Бертран обходил их слева. Резервы союзников были еще далеко. Поражаемые непрестанным огнем, русско-прусские войска уступили огненную линию пылающих деревень и позиции, заваленные горами убитых и раненых.

   Канонада стихала.

   Сомнения не было. Союзники были обойдены с обоих флангов.

   Сражение было проиграно. Заняв линию селений, французы прекратили наступление. Небо погасло. Приближалась ночь. Густые клубы дыма, чернея, сгущались над полем сражения. Ярче взвивалось пламя пожарищ.

   А на холме впереди Вербена все еще виднелись неподвижно стоящие фигуры. Это были Александр и Фридрих-Вильгельм. Последние выстрелы замерли. Наступила тишина.

   На печальный холм не доносились даже стоны раненых, покрывавших поле проигранного сражения.

  

  

   Союзные войска отступили на свои утренние позиции. Кое-где загорались костры. Зловещее зарево стояло над пылающими деревнями, и от этого зарева еще глубже казался бездонный мрак беззвездной ночи. Вся дорога была загромождена повозками с ранеными. И их стоны, их возгласы, то жалобные и беспомощные, то озлобленные и угрожающие, одни нарушали тишину ночи.

   Ветер раздувал кровавое пламя факелов в руках фельдъегерей, ехавших впереди и указывавших путь государям, направлявшимся через Стенч и Пегау в Гройч, где расположилась главная квартира. Оба молчали. Надежды обманули обоих. Вместо легких побед над истощенным и малочисленным врагом они наткнулись на железную стену, о которую разбились их усилия, и увидели перед собою армию, превышавшую их численностью, воодушевленную и грозную, во главе с Наполеоном, все тем же страшным и непобедимым.

   - А все же мы возобновим завтра сражение, - прервал Александр молчание. - Да, мы не одержали победы, но ведь мы и не разбиты. Мы сохранили все свои позиции и даже Гросс-Гершен остался в наших руках!

   - Да, мы возобновим сражение завтра, хотя бы это было новой Иеной, - с отчаянием воскликнул Фридрих. - Мы ничего не можем сделать иного! Мы не можем, не должны, не смеем уйти за Эльбу! Это значит - погубить Пруссию, себя и свое потомство!..

   Александр, видимо, тронутый отчаянием Фридриха, тихо и мягко сказал:

   - Успокойся, Фридрих, Бог поможет нам!

   - Да, - злобно ответил Фридрих, - если мы будем иметь успех, то перед всем светом должны сознаться, что им мы обязаны исключительно одному Богу!

   - Ты совершенно прав, дорогой друг, - спокойно и серьезно ответил Александр.

   Снова наступило молчание.

   - Я сейчас же, вернувшись, отдам распоряжение к завтрашнему бою, - прервал молчание Александр, - хотя Витгенштейну уже приказано готовиться...

   Фридрих молчал.

  

   Александр проводил вторую бессонную ночь. Едва вернувшись в Гройч, он призвал к себе князя Волконского и начал диктовать ему распоряжения на завтрашний день. Но его работа вскоре была прервана дежурным флигель-адъютантом, доложившим о прибытии главнокомандующего.

   Витгенштейн вошел с сумрачным и озабоченным видом.

   - Ваше величество, - начал он, - положение не позволяет нам возобновить завтра сражение. Мы должны отступить.

   - Отступить! - воскликнул пораженный Александр. - Куда? За Эльбу?

   Витгенштейн молча наклонил голову.

   - Это невозможно, - продолжал Александр. - Что же случилось? Ведь мы же не разбиты. Потери французов не меньше наших!..

   - Ваше величество, - начал Витгенштейн, - мы не разбиты сегодня, но мы будем отрезаны завтра от Эльбы и разбиты. Мы охвачены с обоих флангов. Лейпциг занят Лористоном; Клейст отступил к Вурцену. Взгляните на карту, ваше величество, и вы увидите, что мы должны отступить.

   Государь внимательно рассматривал лежащую перед ним карту.

   - Кроме того, - продолжал Витгенштейн, - у Наполеона сильные резервы и сорок тысяч нового войска. Мы же можем ввести в дело, как известно вашему величеству, еще только двадцать пять тысяч... Вот, государь, настоящее расположение сил.

   И Витгенштейн, склонившись над картой, начал показывать государю наши и неприятельские позиции, с подробным расчетом сил.

   - Я не мог решиться принять на себя столь тяжелую ответственность, - закончил он, - и жду приказаний вашего величества.

   - Я разделяю мнение графа, - произнес Волконский, внимательно следивший за словами Витгенштейна.

   Государь отошел от стола и несколько раз молча прошелся по комнате.

   - Отступить! - тихо произнес он. - Это значит признать себя побежденными, поколебать чувства прусского народа, укрепить связи Наполеона с членами Рейнского союза!.. А между тем... Но прусский король не согласится на это, - прервал себя Александр.

   - Это единственное средство спасти армию, - заметил Витгенштейн.

   - Кампания только что началась, - сказал Волконский, - а наши силы будут прибывать с каждым днем. Кроме того, Австрия...

   - Надо покориться необходимости, - быстро прервал его Александр, очевидно, решившись произнести роковое слово, - мы отступаем. Действуйте, как найдете лучше, граф. Я испытываю к вам полнейшую доверенность.

   Витгенштейн поклонился.

   - Итак, граф, с Богом, - закончил Александр, наклонив голову. - А мне надо еще поговорить с королем.

  

   В тяжелых сапогах с большими шпорами, в рубахе, без мундира, сидел на своей походной кровати Фридрих. На его шее резко обозначилась красная черта от узкого и жесткого воротника мундира. Глаза были мутны, и лицо имело сонное выражение. Он только что, измученный бессонной ночью и тревожным днем, заснул тяжелым сном, как его лично разбудил император.

   Фридрих порывался надеть мундир, но Александр положил ему руку на плечо и ласково произнес:

   - До того ли теперь, Фридрих.

   Вообще в отношении русского императора к прусскому королю всегда проглядывала какая-то трогательная, снисходительная нежность, словно к ребенку. И было удивительно, как чуткая, утонченная и навсегда раненная душа императора, искавшая новых путей, могла мириться с этим грубым, прямолинейным, без истинного достоинства и гордости, надутым прусским капралом. Но Александр был весь соткан из странных противоречий. Тихим, убедительным голосом начал он объяснять положение дел. Но при первом же слове "отступление" король сорвался с места и, нетерпеливо натягивая узкий мундир, словно без формы он чувствовал себя не королем, нервно закричал:

   - Отступать! Никогда! Как великий Фридрих, я скорее погибну под развалинами своей монархии!

   И он ударил себя кулаком в грудь.

   - Но это необходимо, дорогой друг, - спокойно убеждал его император и вновь повторил все доводы, приведенные ему Витгинштейном. - И потом, что ты будешь делать без моих войск? - добавил он.

   - А, вот как! - в раздражении отвечал король. - Так я умру один!

   Александр пожал плечами.

   - Мы клялись друг другу в вечной дружбе, - тихо произнес он, - и я готов умереть с тобою, я, я один, но жизнь моих солдат принадлежит не мне, а отечеству.

   - Если б Винцингероде поддержал Блюхера, ничего этого не было бы, - с горячностью произнес король. - Моим войскам не было оказано поддержки!

   - Разве мы не за вас сражаемся, - строго и медленно произнес Александр, - разве не ради вас мы пришли сюда?.. Но нет, нет, - перебил он самого себя, - то воля Бога, то великая миссия, возложенная Им на меня.

   Он резко оборвал свою речь и низко наклонил голову. Фридрих не слышал его слов, а если и слышал, то не понял его, и продолжал:

   - Отступить! Отдать опять Пруссию ему на жертву! Ах зачем, зачем я послушался гибельных советов. Теперь все погибло!

   - Ничто не погибло, - ответил Александр, - мы отступаем на свои резервы.

   - До Москвы? - язвительно спросил Фридрих и с горечью продолжал: - Я знаю, что если мы начнем отступать, то не остановимся на Эльбе, а пойдем за Вислу, и мне придется побывать в Мемеле! Ах, если бы была жива Луиза!

   - Да, если бы была жива, - беззвучным голосом произнес Александр, и скорбная тень прошла по его лицу.

   Король бегал по комнате, нелепо махая руками. Он был жалок и смешон. Вошедший адъютант почтительно вытянулся у порога и отчетливо отрапортовал:

   - От его высокопревосходительства генерала Блюхера депеши, - он подал бумаги.

   - Дайте, - король нетерпеливо выхватил из его рук бумаги, - можете идти.

   Адъютант вышел.

   Король развернул бумаги, но с первых же строк из его груди вырвался словно стон, и он тяжело опустился в кресло.

   - Что случилось, дорогой Фридрих? - тревожно спросил Александр, быстро подходя к нему.

   - Это ужасно! - воскликнул Фридрих. - Принц Леопольд ранен, Блюхер ранен, мой Гюнербейн убит, Шарнгорст умирает!.. - Король закрыл глаза рукой. Через несколько мгновений он продолжал: - Но он, мой герой Блюхер, настаивает на сражении. Да будет сражение, - закончил он, вставая с кресла и гордо выпячивая грудь.

   - В таком случае распорядись, - холодно сказал Александр, - я уже отдал своим войскам приказ отступать.

   - Но ведь это Ауэрштедт, - с отчаянием воскликнул король, глядя своими оловянными глазами в спокойное, словно застывшее лицо императора.

   - Да, конечно, - ответил Александр, - это потеря кампании. Но я думаю, дорогой Фридрих, что ты не пойдешь на это. И поверь мне - не следует предоставлять случайностям битвы того, чего в непродолжительном времени, почти наверняка, можно достигнуть. Мы еще подождем Австрии. До свидания. У нас есть хорошая поговорка: - Утро вечера мудренее.

   Александр пожал руку Фридриху и вышел.

  

  

   В просторном кабинете за большим столом, ярко освещенным свечами в бронзовых канделябрах под зелеными колпаками, склонившись над бумагами, сидел мужчина. Свет из-под зеленых колпаков делал еще бледнее его длинное, бледное лицо с большим орлиным носом, высоким лбом и чуть полными, красиво очерченными губами. Он был еще молод, лет сорока, не более. Обстановка кабинета носила отпечаток деловитости и вместе с тем изящного художественного вкуса. Мраморный камин с великолепной решеткой, прикрытый прозрачным экраном, массивные старинные часы на камине, картины хороших мастеров, преимущественно на мифологические сюжеты, как Даная и Ио, этажерки с драгоценными безделушками, веерами редкой японской работы - все это говорило о художественных наклонностях владельца, но темного дерева стол, заваленный бумагами, шкафы с делами и книгами давали представление о серьезной работе.

   Над столом висел большой портрет пожилого человека в фиолетовом камзоле, со звездой ордена Марии-Терезии на груди, с лысой головой, узким лицом и отвислой нижней губой. Это был последний портрет императора австрийского Франца I, а сидевший под портретом человек был его первый доверенный министр, почти вершитель судеб империи, граф Меттерних. С гибким и ясным умом он соединял честолюбивую, страстную и чувственную душу. Мастер интриги, он с одинаковым искусством плел свои сети и в любви, и в политике. Он любил и умел хорошо жить, всегда сохраняя свою холодную корректность, и мог работать, не вставая из-за стола, целые сутки.

   Настоящее политическое положение требовало от него напряжения всех сил, и, как паук, он выпускал из себя паутину, закидывая ее концы и в главную квартиру императора Александра, и в лагерь Наполеона, и в Лондон.

   Боковая дверь тихо отворилась, и вошел один из секретарей графа, по-видимому, самый скромный и незначительный, но на деле его довереннейшее лицо.

   - Что нового, Кунст? - спросил граф, не поднимая головы.

   - Донесения Стадиона и Бубны, - ответил Кунст, кладя на стол бумаги.

   - А, - равнодушно произнес граф, не выказывая нетерпения ознакомиться с бумагами. - Что еще?

   - Французский посол граф Нарбонн прислал справиться, когда сегодня он может увидеть ваше сиятельство, - продолжал Кунст.

   - Ну, и что же? - спросил граф. - Очевидно, он также получил известия от герцога Виченцского или Бассано.

   - Очевидно, - сказал Кунст. - Я ответил, согласно вашим распоряжениям, что вы, как всегда, готовы принять господина посла в одиннадцать часов.

   - Очень хорошо, - промолвил граф, - у меня есть еще час времени. Вы свободны, Кунст, сейчас. Распорядитесь, чтобы господина посла провели тотчас ко мне. Если будет надо, я вас приглашу позднее.

   Кунст поклонился и вышел. На его сухом лице с маленькими острыми глазами сохранялась обычная невозмутимость. Граф именно и дорожил им за его невозмутимый вид, умение скрывать свои чувства. Он знал, что по лицу его секретаря никто не узнает, радостны или нет полученные депеши, доволен ли сам граф, или расстроен, и никто не выпытает у него лишнего слова.

   Граф медленно ножичком вскрыл пакет Бубна, отвозившего Наполеону в Дрезден, уже оставленный союзными войсками после Люценского сражения, собственноручное письмо императора Франца, и погрузился в чтение.

   "Император французский, - доносил, между прочим, граф Бубна, - явно выражает недовольство политикой венского кабинета. Император раздражен, что в главную квартиру союзников отправлен именно граф Стадион, которого он считает своим открытым врагом. Император Наполеон выразился, что во всем он замечает двойственность австрийской политики, и добавил: "Такое поведение легко может наскучить и мне, и императору Александру и побудить нас к прямому соглашению между собою без посредничества Австрии".

   - Ого, - прошептал Меттерних, прочтя эти строки и нахмурив брови.

   "Император, - продолжал он читать, - закончил следующими словами: "une mission au quartier gênêral russe partagerait le monde en deux".

   Письмо дрогнуло в руке Меттерниха. Ужаснее всего было для него сознание, что его разгадали. У маленького корсиканца зоркий взгляд.

   "Да, да, - думал Меттерних, - une mission au quartier gênêral russe может опрокинуть все планы. Вместо вооруженного посредничества могущественной Австрии явится ее полное одиночество и ее прежнее унижение, но этого нельзя допустить, - почти вслух произнес он. - Кто может учесть настроение русского императора? Прусский король не идет в счет, ему бросят подачку и довольно... Весь союз держится только русским императором".

   Граф едва пробежал дальнейшие строки письма, в которых граф Бубна сообщал о своем разговоре с уполномоченным Наполеона герцогом Виченцским. Это было уже неважно. Блестящий выпад Меттерниха, в виде письма Франца с изъявлениями родственных чувств и уверениями в неразрывности союза и общности династических и политических интересов, оказался ударом шпаги по воде. Корсиканец разгадал все. Планы Меттерниха и его политика были просты и несложны. Идея всей его политики укладывалась в двух словах: ложь и предательство. Лгать, лгать, лгать, без конца, беззастенчиво, с открытым взором и ясной улыбкой... Уверять Наполеона, не щадя обещаний, в своей неизменной преданности и усыпить его недоверчивость, чтобы он не мог сразу наложить своей тяжелой руки на Австрию. Уверять Александра и Лондон в полной готовности прийти на помощь коалиции, чтобы не допустить их сближения с Наполеоном, в случае чего Австрия при самых благоприятных условиях осталась бы в прежнем униженном положении. И самому, не доверяя ни той, ни другой стороне, выжидать минуты, когда можно будет с наибольшей для себя выгодой предать кого-нибудь из них. И вот, кажется, его игра преждевременно разгадана этим бешеным корсиканцем. Если Наполеон действительно заключит сепаратный мир с Александром, то он сам, Меттерних, останется незначительным министром почти вассального императора Австрии и притом нищим, так как сразу иссякнут золотые ручьи, текущие сейчас к нему из Лондона и из главной квартиры Александра. А жизнь так дорога, так дорога любовь и роскошь!

   Меттерних с досадой бросил письмо в сторону и взялся за донесение графа Стадиона.

   "На предложения венского кабинета, - писал Стадион, - последовало полное согласие союзных монархов; заявление, что Австрия примкнет к коалиции, если до 1 июня Наполеоном не будут приняты требования, указанные союзникам венским кабинетом, принято с нескрываемым облегчением".

   "Да, если Наполеон и Александр до 1 июня не поделят мира", - с горечью подумал Меттерних.

   Он бросил и это письмо. Что нового оно сказало ему? Что союзники охотно приняли выработанные венским кабинетом условия мира, лишающие Наполеона всех его почти двадцатилетних побед и возвышающие Австрию, Россию и Пруссию? Но в этом нельзя сомневаться.

   Что заявление Австрии о присоединении к коалиции встречено с восторгом? Но иного и нельзя было ожидать. Враг силен. За первой победой может последовать и другая, и третья. Русские снова будут отброшены за Неман и тогда... Но тогда надо быть безумцем, чтобы отвергнуть условия почетного мира... "Едва ли до этого может дойти самоотверженность русского императора, - с усмешкой подумал Меттерних. - Довольно того, что он предпринял этот поход, в прямой ущерб своей стране и к выгоде ненадежных друзей, - цинично думал Меттерних. - И еще, и еще, - пришла ему в голову ужасная мысль, - Наполеон, чтобы заручиться доверием Александра, может послать ему всю дипломатическую переписку с венским кабинетом последнего времени. Это он может сделать по двум причинам. Во-первых, показать искренность своего обращения, а, во-вторых, доказать, что, кроме себя, он может рассчитывать на все силы Австрийской империи! Тогда все равно - всему конец! Проклятый выскочка обыграл его! Император Франц трус и предатель. В крайнем случае он пожертвует своим министром... А там безвестность и нищета. Итак, - закончил он свои размышления, - выводы таковы: Наполеон не верит и грозит - раз. Военные наши приготовления не закончены - два. Александр непостоянен, Россия недовольна этой войной и возможен сепаратный мир с Францией - три. Результат - уничтожение Пруссии полное унижение Австрии и падение его, Меттерниха".

   Меттерних резко встал и заходил по комнате. Потом остановился, презрительно и насмешливо взглянул на портрет своего императора и тихо произнес:

   - А его величество любит играть дуэты на скрипке. Но едва ли ему доставит удовольствие дуэт с прусским королем.

   Но граф Меттерних был не таким человеком, которого можно легко повалить. Ведь в конце концов в резерве сам Наполеон! Он должен помнить, кто заключил его брак с дочерью императора... Что касается обязательства перед союзниками, то ведь все трактаты пишутся для того, чтобы их нарушать. И во всяком случае надо выиграть время до 1 июня, обезопасив себя со стороны Наполеона. А время лучший союзник дипломатов. И, несколько успокоенный, Меттерних сел к столу.

  

  

   Когда через десять минут посол Франции граф Нарбонн вошел в кабинет, он увидел перед собою то же невозмутимое лицо с холодной любезной улыбкой на губах.

   Граф Нарбонн с ног до головы был вельможа. Он казался истинным представителем старой Франции, Франции времен королей. Его юность и молодость протекли при роскошных дворах Людовиков, и он сберег все старые традиции своего древнего рода. Рыцарски честный, гордый без тщеславия, он казался своим в обществе королей и императоров. От него веяло старым романтизмом, и казалось недоразумением его присутствие среди новых людей двора новой Франции. Многие считали его роялистом. Но этот гордый, старый вельможа был пламенным патриотом. Он видел и понимал, чем Франция обязана Наполеону, и в его сердце были неразделимы Франция и ее император. В придворных венских кругах он был принят как свой, и ему было доступно многое в этом кругу "посвященных". Наполеон знал, что делал, когда назначил этого старого аристократа, чей род восходил к XI веку, своим представителем при самом легкомысленном и тщеславном дворе в Европе, на смену графу Отто, считавшемуся при этом дворе "parvenu".

   С обычной, несколько старомодной любезностью он приветствовал всемогущего австрийского министра. Но Меттерних заметил оттенок высокомерной гордости и холодности в его тоне.

   - Как я рад, господин граф, - начал он, - что вы почтили меня своим посещением. Какие добрые вести у вас? Новая победа? Кажется, мы опять начинаем привыкать к ним. Надеюсь, его величество здоров?

   Меттерних подвинул графу кресло.

   - Благодарю вас, - ответил Нарбонн, садясь, - его величество редко так хорошо себя чувствовал, как теперь. Что касается новой победы - ее пока еще нет, но, конечно, она близка.

   Меттерних сделал жест, говорящий, что в этом не может быть сомнения.

   - Союзники отступают, - продолжал Нарбонн, - наши силы растут. Вице-король уехал в Италию формировать новую армию. Со дня на день мы ожидаем в Дрезден саксонского короля. Последняя победа императора сделала еще теснее Рейнский союз. Наши ресурсы неистощимы, между тем как Россия истощена, а Пруссия... но ведь вам известно, дорогой граф, что прусский король теперь в отчаянии...

   Меттерних слушал эти слова, полузакрыв глаза, взвешивал и оценивал их, выжидая дальнейшего.

   - Но император ждет определенного решения от Австрии, с которой его связывают родственные и политические узы, - закончил Нарбонн.

   - Но, Боже мой! - воскликнул Меттерних, - разве мой августейший повелитель не ясно выразился в своем письме? Разве не с достаточной определенностью венский кабинет предлагает свои дружеские услуги?

   - Да, но на каких условиях? - заметил Нарбонн. - Уступки Иллирии, уничтожения Рейнского союза, раздела герцогства Варшавского и восстановления Пруссии в границах до шестого года. Не слишком ли это дорого?

   - Да разве это наши требования? - живо возразил Меттерних, - это даже не требования союзников. Это их мечты. Это высший предел их желаний. Мы только посредники. Передавая их желания, мы вместе с тем стараемся умерить их. Мой император ясно выразился, что уже первое сражение умерило многие увлечения и рассеяло многие несбыточные мечты. Но мы также находим, что было бы справедливо со стороны императора Наполеона великодушно пойти на некоторые уступки во имя всеобщего мира, который достойно увенчал бы его славное царствование.

   - Однако, - прервал его Нарбонн, - вы уже не желаете играть роль мирных посредников, вы вооружаетесь. Император недоволен назначением Стадиона. Будем откровенны, дорогой граф. Я дам вам дружеский совет - не раздражайте льва. Подумайте, что может произойти, если император Наполеон обратится непосредственно к русскому императору.

   - О да, - с едва уловимой усмешкой произнес Меттерних. - Une mission au quartier gênêral russe partagerait le monde en deux.

   Нарбонн бросил на него быстрый взгляд. Эти фразы были упомянуты в инструкции, полученной им сегодня утром от герцога Виченцского, но он не знал, что эта же фраза приведена и в донесении графа Бубна Меттерниху.

   - Вы правы, - спокойно возразил он, - это может случиться. Переписка здешнего русского, посла графа Штакельберга с графом Нессельроде, между прочим, теперь лучшим дипломатом в России, исключая, конечно, самого императора, дает для этого достаточно оснований.

   Несмотря на всю свою выдержку, Меттерних не мог скрыть невольного движения беспокойства. Конечно, эта переписка в достаточной мере компрометирует его политику.

   - По определению императора, - равнодушным тоном заметил Нарбонн, - интрига - не политика, так как политика ведет всегда к определенной цели, а интрига вовлекает в противоречащие действия, не имеющие постоянной цели.

   - Какое глубокое определение! - воскликнул Меттерних. - Вот именно поэтому мы и не можем вмешиваться в интриги, какие, как вы говорите, связывают Штакельберга с Нессельроде. Они действуют на свой риск и страх. Да мы и не интересуемся их поступками. И потом, каких еще доказательств нашего доброжелательства требует его величество император Наполеон? - продолжал Меттерних. - Разве, даже в нарушение нашего нейтралитета, мы не согласились пропустить через наши владения целый корпус Понятовского на соединение с французской армией? Разве мы не выражали открыто нашего отрицательного отношения к выступлению Пруссии?

   Легкая усмешка пробежала по губам Нарбонна.

   - Поменьше нейтралитета, милый граф, - сказал он, - и побольше содействия нам, вот чего хотел бы, ради взаимной выгоды, император Наполеон. А еще, - добавил он, вставая, и в его голосе послышалась скрытая угроза, - уверяю вас, что время очень дорого, момент легко может быть упущен, а император Наполеон нетерпелив. Когда я могу написать его величеству определенные, положительные условия, на которых Австрия заключает союз с Францией против коалиции? - закончил Нарбонн, глядя в лицо Меттерниха блестящими глазами.

   Меттерних встал и, хотя чувствовал себя оскорбленным тоном Нарбонна, был по-прежнему холодно-спокоен.

   "Надо терпеть пока", - пронеслось в его мыслях...

   Этот тон был уже хорошо знаком ему. Таким тоном много лет говорили французские послы с австрийскими дипломатами. Много лет... начиная с Кампо-Формийского мира, когда Наполеон был еще просто генералом Бонапарте... Весь кипя от сознания своего унижения, Меттерних ровным голосом ответил:

   - Когда соблаговолит выслушать меня его величество, кто один только может решить такой вопрос.

   - Только помните, господин граф, - уже с улыбкой сказал Нарбонн, - замечательную латинскую поговорку; "Tardentibus - ossa".

   - О, не беспокойтесь, господин посол, - тем же тоном ответил Меттерних, - если мы опоздали к Люцену, то теперь поторопимся в Париж.

   Они взглянули друг на друга, как два авгура. Они поняли друг друга, и поняли также то, что никакие их переговоры не изменят того неведомого будущего, которое надвигалось на них - неизбежная, темная Мойра.

  

  

   В лесу у Гервердской дороги расположился кавалерийский отряд. Ночь была темная, хотя звездная. У составленных ружей солдаты разводили костры и готовили свой незатейливый ужин. Слышалось ржание лошадей и оживленный солдатский гомон. Отряд состоял из двух эскадронов пятого драгунского полка. Полк находился в составе арьергарда генерала Милорадовича, прикрывавшего отступление союзной армии после поражения при Гросс-Гершене или Люцене. Макдональд следовал по пятам отступающей армии, и только благодаря доблести русского арьергарда, принимавшего на себя тяжелые удары, союзная армия могла отступить в порядке на сильные позиции у города Бауцена. Драгунский полк был, если так можно выразиться, арьергардом арьергарда. Это была первая спокойная ночь после почти двухнедельных ежедневных схваток и сражений. Но теперь царила тишина. Упорный враг отстал, или утомленный, или обдумывая новый удар. Ни один выстрел не прерывал молчания этой теплой весенней ночи. Драгунским отрядом командовал князь Бахтеев. С ним был Новиков.

   Разгорались костры. Солдаты вешали над огнем свои котелки, вбив в землю толстые суки и положив на них третий. Образовывались оживленные группы. Солдаты были веселы и бодры, несмотря на усталость, как всегда бывает после боев, когда со всею силою пробуждается инстинкт жизни, когда одно сознание, что ты жив, уже действует возбуждающе.

   - Дядя, а дядя, - обратился молодой лупоглазый солдат к угрюмому седоусому драгуну, важно сосавшему трубку, лежа на шинели, - кто они будут, хрестьяне али нет?

   - Ты это про кого? - спросил "дядя", сплюнув в сторону.

   - Да про эстых немцев, дядя Митрий, - ответил молодой солдат.

   - Да про каких эстых? - вмешался другой молодой солдат, - те ли, что супротив нас, те ли, что с нами?

   Дядя Митрий угрюмо взглянул на говорившего и важно заметил:

   - Теи, кто супротив нас, хранцузы, хоть бы и есть вместе с ними немцы, баварцы, понял? А с нами сущие истинные немцы, так-то...

   - Все едино немцы, - не унимался молодой, - заодно в Россеи храмы грабили.

   - Да я, дядя Митрий, про тех, что с нами, - сказал первый.

   - Говорят, быдто хрестьяне, - ответил дядя Митрий, - только не по-нашему.

   - То-то, что не по-нашему, - оживился молодой. - Я вот, дяденька, при Гиршине видел, - продолжал он, размахивая руками, - как это, значит, наддали мы, а ихние такие мальчишки, право, ей-ей, орут и прут. Ну, мы, значит, их прижали, немного их и было... Тут двое их, парнишки так годов по пятнадцати, бросили ружья да кричат: пардону, пардону!.. Ну, вахмистр Анкудинов и говорит: "Не трож их, братцы". И впрямь жалостно - сущие парнишки... А тут вдруг Блюховы, немцы с офицером ихним. Закричали на нас что-то, должно, нехорошее, да к ним. Анкудинов кричит: "Не трожь, - это наши пленные". Куды тебе - немцы на них, те только вот этак руки подняли, а немцы их как зачали рубить. О-ох, - вздохнул солдат, - так нешто хрестьяне?

   - То ли бывает, - вмешался молодой бравый вахмистр, - сам видел, как ихний офицер пленного застрелил из пистолета. Так себе, ни за что. Хранцуз не то... Он тебе в сражении ровно зверь, а опосля кричит: камрат, камрат, манже, - смеется...

   Наступило молчание.

   - А то, - прервал молчание все тот же лупоглазый солдат, - перед Гиршином подъехал к нам ихний генерал, старый, с эстакими усами, и ну лаяться по-своему, а по-нашему кричит только: свинья да свинья... А тут и наши господа офицеры... Что ж это, дядя, обругать нас и свой должен, на то он стоит... а немец как же? А?

   - Молчи, не твоего ума дело, - угрюмо сказал дядя Митрий, - значит, оно так и надо. Дедушки нет, вот что! Он показал бы им повадку! - не вытерпел старый драгун, поднимаясь с шинели. - Поди-ка лучше посмотри, чай, размазня уж готова.

   Лупоглазый вскочил и подбежал к костру.

   - Чудно, - ни к кому не обращаясь, проговорил вахмистр, - вчера церкви Божий грабили, а ныне в друзья попали, да нас же и бранят. Чудно, - повторил он.

   Лупоглазый принес котелок. Солдаты вытащили из-за голенищ ложки, из-за пазухи краюхи хлеба и принялись за ужин.

   В стороне от солдат на пне срубленного дерева сидел князь Бахтеев, а рядом с ним на шинели лежал Новиков, подложив под голову руки, устремив глаза на звездное небо.

   - Интересно знать, - прервал молчание Данила Иванович, - остановимся ли мы здесь у Бауцена, или пойдем дальше.

   Новиков произнес свои слова тоном человека, которому, именно ему, нисколько это не интересно, а только хочется отогнать от себя какие-то другие, важнейшие мысли.

   - Почему же нет? - насмешливо ответил Левон. - Эти позиции спасли однажды Фридриха Великого после гохкирхенского поражения. Почему им не спасти и Фридриха маленького!

   - Но то был Фридрих Великий и против него Даун, а это Фридрих маленький - и против него Наполеон. Это разница, - равнодушно возразил Новиков.

   Князь пожал плечами и ничего не ответил. Наступило молчание. Его опять прервал Новиков.

   - Дело при Люцене представлено как победа, - начал он. - Войска получили благодарность, граф Витгенштейн орден Андрея Первозванного, а генерал Милорадович графское достоинство, и Блюхер, Блюхер, этот старый вахмистр, - Георгия второго класса!

   - Ну, что ж, - отозвался князь, - Милорадович заработал графство.

   - Я не говорю про него, - ответил Новиков, - но Блюхер! Но делать из Люцена победу, а из Блюхера героя!

   - Надо же утешить чем-нибудь прусского короля: ему, бедняге, ведь хуже всех придется в случае неудачи. Опять надо будет приниматься за чистку сапог Наполеона, как во времена дрезденского съезда королей перед походом в Россию.

   - Когда-то все это кончится! - вздохнул Новиков,

   - Ах, да не все ли равно! - угрюмо произнес князь. - Везде, всегда одно и то же, одна тоска, одна бессмысленность... Для чего эта война, эта кровь, для чего Наполеон и Александр, эта ночь и звезды и... - Он замолчал.

   Молчал и Новиков, снова неподвижно глядя на звездное небо, вспоминая иную весеннюю ночь...

   Говор смолк. Погасали костры. Солдаты, завернувшись в шинели, приткнувшись друг к другу, спали. Только немногие еще возились около лошадей или костров. Тихо шумел лес молодой зеленью. Веяло свежим дыханием весны, словно глубоко и мерно дышала земля, просыпаясь после зимнего сна к теплу и свету. И тоскливее, и больнее становилось одинокому сердцу.

   - Ваше сиятельство, людей ведут с заставы, - прервал задумчивость друзей вахмистр.

   Князь поднял голову, Новиков привстал на локте.

   - Каких людей? - спросил Левон.

   - Не могу знать, с первой заставы привели, - повторил вахмистр.

   - Ведите сюда, - приказал князь.

   В передовой заставе с полуэскадроном стоял Белоусов.

   Через несколько минут на поляне перед князем появилась группа всадников, человек пятнадцать. Унтер-офицер с первой заставы, подъехав к князю, доложил, что эти люди - десять человек - были задержаны первой заставой. Они заявили, что принадлежат к прусской кавалерии и ищут свой отряд.

   По приказанию Белоусова их направили сюда.

   - Кто из вас старший? - спросил по-немецки князь, обращаясь к задержанным.

   - Я, - ответил один из них.

   Он соскочил с коня и быстро подошел к князю. Насколько можно было рассмотреть его лицо, это был совсем молодой человек, без усов, с длинными волосами. Он снял круглую шляпу, поклонился и проговорил:

   - Фридрих Курт, бывший студент, теперь поручик разведочной сотни легкого конного ополчения при четвертой кавалерийской бригаде корпуса Иорка.

   Молодой человек произнес эти слова звучным, отчетливым голосом. И самый тон его, и фигура - все внушало князю полное доверие. Он встал и вежливо ответил на поклон. Встал и Новиков.

   - Мы очень рады, - весело продолжал молодой человек, - что наконец наткнулись на вас, ведь с самого сражения при Гросс-Гершене мы все блуждали среди неприятельских отрядов.

   - Тем лучше, - любезно ответил князь, - вы отдохнете у нас, и мы укажем вам дорогу хоть приблизительно, так как мы сами точно не знаем, где находится в настоящее время корпус Иорка.

   - Благодарю вас, - ответил Курт, - позвольте позаботиться о товарищах.

   - Пожалуйста, - ответил князь.

   Курт поклонился ему и Новикову и отошел.

   - Какая разница между офицером ландштурма и офицером регулярной прусской армии, - невольно воскликнул Новиков.

   - Зато они и не могут терпеть друг друга, насколько я замечал, - ответил князь.

   Через несколько минут Курт вернулся.

   - Со мной девять товарищей, - начал он, - три из них студенты из Гейдельберга, четверо из Иены, один художник и один архитектор. - Он засмеялся. - Как видите, компания не хуже всякой другой.

   Этот юноша невольно внушал симпатию. Сбросив на землю плащ, он уселся на него, вынул из-за пояса трубку, набил ее табаком и, взяв из потухшего костра тлеющий уголек, закурил.

   - Вы, может быть, голодны? - спросил князь.

   - Этого не могу сказать, - рассмеялся Курт, - нам дважды повезло. Нам дважды удалось захватить чьи-то, по-видимому, генеральские экипажи, так как, кроме жареной дичи и паштетов, нашли в них еще и запасы вина. Нет, мы вполне сыты.

   - Но как вы попали туда? - спросил князь.

   - А после сражения под Гершеном, когда этот старый крикун Блюхер вздумал ночью напугать французов. Мы отпросились тогда к нему.

   - Я слышал про это неудачное дело, - заметил Новиков.

   - Еще бы удачное, - воскликнул Курт, - да этому Блюхеру я бы эскадрона не дал, не только армии. Прет всегда словно с завязанными глазами. Орет как сумасшедший: "Вперед, вперед!" А сам даже карт не умеет читать. Глуп и груб. А считает себя полководцем. Нет, вы подумайте, завел нас прямо в ров. Сколько людей перекалечилось! Правда, нам удалось, небольшой части, выкарабкаться, и мы ударили вперед. Мы проскакали, как по улице, по французскому биваку вплоть до самого императора. Я сам видел его. Он стоял у костра, заложив руки сзади под сюртук и расставив ноги. Его лицо было ярко освещено. Ну, конечно, тут поднялся целый содом. В одно мгновение перед нами стояли стеной гренадеры в медвежьих шапках. Назад уже не было пути. Как мы пробирались - не помню, и сколько полегло наших - не знаю.

   - Ваших полегло очень много, это была бессмысленная выходка, пристойная разве юному сорвиголове, а не старому генералу, - заметил князь. - Кажется, только прусский король был в восторге от этого.

   - Они пара друг другу, - с неожиданной серьезностью и горечью сказал Курт. - Блюхер считает короля великим королем, король считает Блюхера великим полководцем. Оба они ненавидят Шарнгорста, презирают Штейна и относятся с пренебрежением ко всему, что есть в Пруссии живого. Ведь этот король ненавидит свой народ и боится его, ведь его мечта уничтожить ландштурм и обратить весь народ в таких же кукол, как его излюбленные гвардейцы. - Курт встал. - Не смотрите на меня с таким удивлением, господа русские офицеры, что я так говорю, - горячо продолжал он, - но мы верим, что ваш император поднял войну за свободу народа, а не для усиления деспотической власти прусского короля! Потому что король, Блюхер и вся их придворная клика и их вымуштрованные куклы, которыми они гордятся, - ненавидят вас!

   - Вы говорите удивительные вещи, - начал князь, - ведь ваша армия вышла из народа. Ваши офицеры - цвет вашей нации.

   - Нет, нет и тысячу раз нет! - воскликнул Курт. - Наши офицеры - не цвет нации, а ее паразиты, наша армия - не народ, а рабы. Если бы было это иначе, - не было бы ни Ауэрштедта, ни Иены, Наполеон не бывал бы в Берлине, наши принцы не целовали бы ему руки, и наш король не входил бы в дружеские сношения с его лакеями!

   - Но ведь то, что вы говорите, - прервал его Новиков, - похоже на проповедь междоусобной войны.

   - Вы правы, это междоусобная война, она уже началась, - мрачно ответил Курт, - и она будет продолжаться или, вернее, примет явные формы, когда минуют эти дни, внешне соединившие нас. И горе Пруссии, если победят они!.. - Курт в волнении замолчал и потом продолжал с новым одушевлением: - Гром Французской революции разбудил нас. Мы вспомнили, что и мы не родились рабами. Наполеон унизил наше отечество, но он и показал, чего стоит пробудившийся народ. Он пожинает теперь плоды собственных уроков. И тогда началась глухая, внутренняя борьба. Кто наши офицеры? - Дворяне с огромными привилегиями, потомки феодалов, во главе которых стоят могущественные аристократические фамилии и сам король. Они инстинктивно почуяли опасность и приняли свои меры. Чудовищной дисциплиной они стали убивать в прусском солдате все живое, все то, что он приносил с собою в душные казармы от своих полей. Они делали из них бездушных автоматов. Они не только физически, но духовно отнимали их от того народа, из среды которого взяли их. Народ стоит на рубеже новой жизни, он может стать великим народом, и вот они торопятся убить его душу. Они торопятся, их заветное желание сделать всю Пруссию одной душной казармой, где люди под палкой обращаются в машины. Знаменитая палка Фридриха Великого - единственный герб Гогенцоллернов. Поколение за поколением будут они пропускать через свои казармы, убивая душу народа, и добьются своего! Добьются презрения всех народов и собственной гибели, потому что не было государства, полагавшего свое могущество только в грубой силе и не павшего под ударами более грозной силы! И они добьются этого, если мы не помешаем им!

   - Но теперь вы деретесь плечом к плечу, - сказал князь.

   - Да, - ответил Курт, - мы деремся плечом к плечу, но у нас разные цели. Между нами пропасть! Мы боремся за свободу народа, а они за свои привилегии и за материальные блага. Они бы пошли на всякое унижение, если бы Наполеон гарантировал им прежнюю жизнь, прежние права и произвол и бросил им подачку, а мы за всю империю Наполеона не согласились бы быть рабами! - закончил Курт.

   - Да, ваш народ пробудился, - произнес Новиков, - и, кажется, ваш король не очень доволен этим.

   - Разве вы еще не видели, - подхватил Курт, - с каким презрением он смотрит на ландштурм, как не хотел он его! А как относятся к нам офицеры регулярной армии! Мы для них сброд, мужики! Мы не умеем вытягивать носки и выпячивать груди, - этого довольно для презрения короля и его офицеров.